Текст книги "На узкой лестнице (Рассказы и повести)"
Автор книги: Евгений Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Дружба была самым позорным образом предана, растоптана, оплевана. Стали решать: как проучить подлеца. Избить? Нет, слишком все просто, к утру очухается. Не разговаривать? Других друзей найдет, таких же подонков, как и сам. И тогда они придумали самое жестокое наказание: пусть сейчас же, на их глазах, пятерней, пальцем, как угодно, съест всю банку. Тот вначале обрадовался, что так легко отделался. Но чем ближе становилось донышко, тем сильнее проступали на его лице му́ка и отвращение.
Василий, глядя на того, испытывал и злорадство, и ненависть, и зависть: жрет, скотина, не горчицу, а клубничный джем. Но потом отвел взгляд. Ему стало не по себе, как бывает не по себе сильному воину перед беспомощным врагом, которого все-таки необходимо уничтожить. Ему стало стыдно и за себя, и за того, и вообще – за людей. Самые умные – и самые жестокие! Что они делали? Они медленно казнили себе подобного, и, самое главное, – наслаждались этой медленной казнью…
А сегодня весь день? Старуха… Та, что под ними… Как ни утешай себя, как ни доказывай себе, что ты несообразителен до тупости, что закручен суетой, повязан беременной женой, – все это, в сущности, наивные и вовсе не успокаивающие отговорки. Все он видел, все предчувствовал. Просто боялся потревожить себя лишним движением.
А-а-а… Умирает тот, кому суждено умереть. И не нам судить природу.
Василий щелчком отправил окурок в окно, проследил, как огненная точка описала плавную дугу и пропала в черной листве тополя.
Узнать бы, как звали старуху, и этим именем назвать дочку…
Он долго не мог уснуть и слышал, что и под ним не спали: там передвигали мебель, глухо бубнили мужские голоса, женский, тонкий, плакал…
Утром Василий в белой рубашке, с коробкой конфет и бутылкой сухого вина – на всякий случай, может, кого удастся угостить – спускался по лестнице. А навстречу ему два грузчика, хрипло дыша, затаскивали гроб. За ними поднимался сын старухи. Его еще не было видно, но слышался ласковый голос, который, как несмышленышей, уговаривал грузчиков:
– Осторожненько, осторожненько, как бы не ободрать. Такая узкая лестница.
Василий остановился как вкопанный. Еще секунда – и появится ровный, словно прочерченный мелом по линейке, пробор. Что они скажут друг другу, когда встретятся взглядами?
И Василий бегом вернулся к себе, прикрыл дверь, стоял и ждал, когда утихнет возня этажом ниже.
МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА
Никогда еще не было, чтобы Викентий Викентьевич на пути к уважаемой им женщине Раисе Михайловне чего-нибудь не претерпел в городском транспорте. И пуговицы у него рвали, как ножом, выковыривали вместе с корнем; и чемоданчик открывался при выходе из автобуса, и просыпались оттуда на заплеванный асфальт, на грязный бумажный мусор всякие вещицы, необходимые в хозяйстве: от пакетиков лаврушки и зубной пасты до бельевых прищепок. Был случай, когда анемичная девица с наглым выражением лица продавила своим «гвоздиком» штиблет Викентия Викентьевича. И всегда какой-нибудь пассажир находил повод обругать его, сделать ему замечание. Викентий Викентьевич только втягивал голову в плечи, становясь от этого еще меньше и тоньше, но дух его в унизительных подобных ситуациях оставался тем не менее на высоте. В пустопорожние препирательства не вступал.
А в этот раз Викентия Викентьевича прихватило в метро. Он всегда спешил, постоянно несся чуть ли не бегом, ловко отыскивая зазоры в монолитном, на взгляд какого-нибудь приезжего, человеческом потоке. И вот когда он прыгал по ступеням на переходе и только хотел обогнать очередного – неловко повернулся, и в груди его с левой стороны что-то зажало, такое было ощущение, будто бы дьявольской резиной подтянуло плечо к бедру, и главное – изнутри. Не так это было больно, как страшно. Так и показалось, что пришел конец света. Но Викентий Викентьевич был по профессии психолог, поэтому тут же взял себя в руки и с иронией подумал: «Спазм? Очень мило! Откуда бы он мог взяться?»
Стараясь не делать лишних движений, он добрался до моста, оперся на низкие перила и стал массировать грудь.
Внизу остановился поезд. Здоровые, деятельные, не ведающие спазмов товарищи так стремительно хлынули на перрон, что создавалось впечатление: если бы они не хлынули, не вывалились на перрон, вагон лопнул бы наверняка.
Викентий Викентьевич поднял глаза и увидел группу иностранцев, кого-то, видимо, поджидавших. Пожилая женщина в очках в пол-лица наблюдала за Викентием Викентьевичем. Когда он встретился с ней взглядом, она положила руку на сердце, сделала скорбную мину и произнесла вопросительно и соболезнующе: «О? О?»
Викентию Викентьевичу стало так неудобно, хоть сквозь мостик проваливайся. Он покачал головой, сказал: «Найн», ему тут же стало легче, и он, не медля, припустил дальше. Он бежал и думал: надо же, только иностранцев и не хватало.
А Раиса Михайловна в это время пробовала вилкой свеклу и никак не могла сообразить: дошла ли она или еще пусть покипит? Женщина часто в последнее время ловила себя на мысли: куда же деваются прежние житейские навыки? За что ни возьмется, за любой пустяк, да вот, кстати, ту же свеклу для винегрета сварить, как начинают одолевать сомнения: холодной водой заливать ее или бросать уже в кипящую? С удивлением и даже с определенной гордостью думала тогда Раиса Михайловна: какой же она все-таки зряшный человек. Именно! Именно!
Жила она в хорошенькой однокомнатной квартире с просторной прихожей и большой кухней. В комнате на аккуратных полочках ровными рядами стояли книги. Было их не так много, как, допустим, у нынешнего торгового работника, но это были хорошие книги, и она ими гордилась. На трельяже и на длинной полированной тумбе удачно разместились красивые декоративные свечи. Одни напоминали крученые рога диких козлов, другие были круглые, как бомбочки, с язычками фитильков; были и квадратные, и одна даже треугольная, привезенная откуда-то из Прибалтики. В сосуде из голубого стекла всегда стояли живые цветы. А еще был балкон, там вызревали помидоры, посаженные Викентием Викентьевичем, и висела бельевая веревка, каким-то остроумным способом прикрепленная им же к бетонной плите. Веревка стоила Викентию Викентьевичу нервов.
Детей у Раисы Михайловны не было, но это ее мало волновало. Держалась она молодцом, особенно когда перехватывала скорбные жалеющие взгляды многодетных мамаш, живших с нею на одной лестничной площадке. Но это бывало редко, только в тех случаях, когда кто-нибудь из них приходил к ней одалживаться до получки. Раиса Михайловна приглашала в комнату, прямо затаскивала соседку за рукав. Ей хотелось, чтобы та видела, какими красками играют диковинные свечи, как свежи и очаровательны розы в голубом сосуде…
А у соседки, у глупенькой, так и стояло в глазах: ребеночка бы сюда. И Раисе Михайловне хотелось тут же объяснить, что ей, школьной учительнице, детей хватает так, как никому, наверное. Бывают минуты, когда хочется закрыть глаза и убежать от них куда-нибудь подальше. Вот и бежит она домой – отдышаться. При всем при этом удивительно только одно: почему же, когда приходят длинные праздники, Раиса Михайловна начинает маяться, уже на второй день в душе образуется такая скверность, словно ее заочно увольняют с работы.
А Викентий Викентьевич был уже на ближних подступах к дому Раисы Михайловны. Оставалось ему пробежать березовую аллею, обогнуть теннисный корт, и вот тогда бы он мог считать хлопотливый путь оконченным. Рядом с ним, не глядя по сторонам, спешил по своим жилищам трудовой люд. Озабоченное, а то и злое лицо трудового люда было психологу Викентию Викентьевичу и понятно, и близко: он многое знал о их душах, все научные толкования синдромов… А вот Раиса Михайловна ведет себя по-другому – легкомысленно и беззаботно, как не подобало бы вести себя в тридцать пять. Других учит.
Викентий Викентьевич не думал сегодня ехать к ней, но она позвонила к нему на работу – случай из ряда вон – и проинформировала, что четвертый день на больничном.
– С чем и поздравляю, – сказал он, посинев от злости: так поздно было доложено об этом.
Потом он стал выяснять симптомы, но она отмахнулась: а-а, обычное ОРЗ.
– Между прочим, после этих обычных, как выразились вы, оэрзэ людей отвозят в кардиологический центр.
– Что-то не слышала.
– Если не слышали, это еще не значит, что не существует.
– Я по другому делу, Викентий.
Так они и звали друг друга: она его по имени, а он ее еще и по отчеству. Язык не поворачивался сказать просто: Рая. Сначала «выкали» в шутку, а с некоторых пор как прикипело.
– Так вот, Викентий, нужен ваш совет: соседка предлагает взять собачку. Бедняжка потеряла хозяев. Сидит в подъезде.
Викентий Викентьевич разволновался.
– Раиса Михайловна, да погодите, умоляю вас, не порите горячку. Разве такие серьезные вопросы решаются с ходу? Дайте время обдумать. Я приеду сегодня к вам. Только без меня, ради бога, ничего не предпринимайте. Собачка-то хоть какая?
– Соседка говорит, хорошая.
– Я понимаю, а масть? Масть? Ну порода?
– Забыла, но знаете, что-то спортивное. Кажется, гимнаст, нет, наверное, борец.
– Боксер?
– Точно.
– О мама, – закатил глаза Викентий Викентьевич.
Вот такие, значит, были дела. Раиса Михайловна, не сразу сообщив о своей болезни, тем самым щелкнула Викентия Викентьевича по носу: знай, дескать, петушок свой шесток. А Викентий Викентьевич отводит в ее жизни для себя куда более достойное место.
Он уже огибал теннисный корт, когда его внимание привлек незнакомый предмет, лежавший на обочине, у деревянной городьбы. В общем-то, обыкновенная железяка, но было в ней нечто такое, что заставило пробежавшего было мимо Викентия Викентьевича вернуться. После внимательного рассмотрения железяка оказалась симпатичным решетчатым прямоугольником, размером с книгу, и покрыт он был черной эмалью, так и подумалось: какая-то внутренность от холодильника. А что? Прекрасная подставка, допустим, под горячую сковородку. Раисе Михайловне всегда недосуг заниматься подобными пустяками. Должна оценить!
Викентий Викентьевич достал из чемоданчика газету и завернул штуковину. Получился очень аккуратный сверток, как из магазина.
В подъезде Викентий Викентьевич прошелся взглядом по всем закоулкам. Боксера не было…
Сваренная свекла лежала в мойке, а Раиса Михайловна, примостившись рядом на табуретке, склонилась над толстенной книгой. Она хотела, пока стынет свекла, прочитать всего одну страницу. Но втянулась и позабыла обо всем на свете.
Это желание, странное для учительницы литературы с двенадцатилетним стажем – прочитать от начала и до конца «Войну и мир» Льва Николаевича Толстого, – пришло само по себе, без каких-нибудь там внешних толчков. И переросло желание в потребность, да в такую сильную, что Раиса Михайловна поставила на книжную полку вырезанный из журнала портрет Василия Макаровича Шукшина, которым и закрыла две большие книги. Пусть не смущают! Откуда возьмет школьная учительница столько времени, чтобы осилить их?! Выручило ОРЗ. Как будто свыше угадали ее желание и напустили на бедную женщину вирусы. Температура держалась недолго, и Раиса Михайловна наконец-то стала читать, да с такой страстью, с таким нетерпением, словно школьник под партой, как будто бы вот-вот кто-то подойдет и отберет книгу.
Когда раздался звонок, Раиса Михайловна вздрогнула, подняла глаза и увидела окоченевшие красные клубни в мойке, сразу же все поняла, где она находится и что происходит вокруг. Она заложила в книгу спичку и пошла открывать.
Едва Викентий Викентьевич ступил на порог, он тут же заговорил:
– Что вы делаете? Зачем вам собака? Это же новый член семьи, это же дополнительные хлопоты. У вас не хватит терпения гулять с нею дважды в день. В конце концов у собаки должен быть хозяин. Он найдется. Подумайте хотя бы о нем. Даже элементарная логика…
– Опять, Викентий, вы за свое. Да при чем здесь логика? Собака приобретается по порыву. Зов сердца, понимаете? Но успокойтесь. По вашему тону я поняла: или вы или собака. Вас-то я немного знаю, а с собакой еще знакомиться. Поэтому я выбираю вас.
– Всегда вы все перевернете, – тут же успокоился Викентий Викентьевич. – Ну да ладно, я вам не судья. А у меня, между прочим, вам подарочек. – Он присел на корточки, достал из чемоданчика газетный сверток. Раиса Михайловна тут же понесла его в комнату. Так и думала она, что это коробка конфет, вон как перепугался, что в доме появится еще собака, – конфеты принес. Никогда не приносил ни конфет, ни цветов, а тут, как миленький, мигом. И каково же было ее удивление…
– Что это за мерзкая железяка? – закричала она.
Он стоял рядом, выжидая момент, чтобы вручить ей упаковку хорошего лекарства «Бисептол» – пусть полечится как следует.
– Во-первых, это не железяка, а во-вторых, не мерзкая, как выразились вы. Это ваша помощница, это подставка под любую горячую вещь. Можете даже утюг поставить.
– Уберите ее немедленно. Вы слышите? Отнесите ее на кухню, в коридор, куда угодно.
– А напрасно!
Раиса Михайловна разволновалась; она хорошо переносила бестолковость детей, а взрослым… взрослым не прощала. Она встала у балконной двери, смотрела, как раскачивает ветер провисшую бельевую веревку, и представляла Раиса Михайловна на своем месте княжну Марью. Вот так же стоит княжна у открытого окна и с такой же, как и у Раисы Михайловны, болью думает о князе Андрее: сушит все-таки мужчин умственная работа. Раиса Михайловна не раз убеждалась: в женской душе мужчины совершенно не разбираются. Они судят по себе и не хотят понять, что у женщин-то все по-другому. Хорош психолог, приносит в дом женщины паршивую железяку и дарит ей, словно букет хризантем. Им только подарить, дальнейшее их не волнует, они даже не догадываются, бедной женщине ломать потом голову: а что они, мужчины, имеют в виду, делая тот или иной подарок. Любой пустяк, а уж тем более знаки внимания, женщины воспринимают чувствами. Женщина сильна своим особым женским эгоизмом, и это называется быть личностью. А иначе нельзя, иначе будет, как у Льва Николаевича: было за что ценить, не было за что любить.
– Болезнь совсем ослабила ваш организм.
– При чем тут организм… Мне хотелось бы знать, до каких пор вы будете носить в мой дом всякие болтики и шурупчики? Как видите, я прекрасно обхожусь и без них.
– Смотрите, какая смелая женщина.
На букетик цветов полку не повесишь и под холодильник не подложишь его, чтобы тот дребезжал не так звонко. И вот эти ее реплики лишний раз показывают несовершенство ее природы: полное отсутствие практичности. А она, когда стала задумываться, что же ее раздражает в Викентии Викентьевиче, уяснила, наконец, для себя: он несет в себе отпечаток среды.
Справедливости ради надо сказать: он в ней – несовершенство, она в нем – отпечаток обнаружили не сразу; поначалу все у них было как у людей. Познакомились они в читальном зале городской библиотеки. Раиса Михайловна забежала туда полистать иллюстрированные журналы, а Викентий Викентьевич – покопаться в справочной литературе. В кино ходили, бывали в Центральном парке культуры и отдыха. О себе рассказывали. У Раисы Михайловны оставался на всем белом свете единственный родной человек – мама в деревне. А у Викентия Викентьевича никого не было, воспитывался в детдоме. События они не торопили, проверяли надежность чувств. Загс, считали они, никуда не убежит. На счастье ли их, на беду ли, но шелестела тогда всеобщая молодежная дискуссия: загс – не старомодно ли это в век синхрофазотрона? На задорные письма в газеты отвечали почтенные ученые, они говорили, что не старомодно, и приводили цитаты из классиков. А кто сейчас читает цитаты? Могильщики загса и семейных отношений каркали как нельзя более кстати: они словно бы снимали квартирный вопрос. Молодые специалисты: психолог из НИИ и словесница средней школы жили тогда подселенцами в чужих семьях, занимали маленькие комнаты. А потом они прочитали открытое письмо какой-то женщины, которая рассказывала, как хорошо жить с мужем порознь, никакого тебе нижнего белья, никаких оскорбляющих душу постирушек. Каждая встреча превращается в праздник. Цветы и шампанское! Шампанское и цветы! Такое не может не запасть в душу, тем более что и Раиса Михайловна и Викентий Викентьевич считали себя людьми современными: она – без деревенских предрассудков, а он – без детдомовской ограниченности.
Викентий Викентьевич деликатно кашлянул.
– Может, выпьем вашего фирменного чая?
Раиса Михайловна вышла из задумчивости, отвернулась от балкона.
– Да, конечно… Я хотела вас, Викентий, угостить винегретом, но не успела. Вы так стремительно приехали. Вы что, на такси?
– С чего бы? Я еще утром сказал, что буду после работы.
– Да? Боже, все перепуталось.
И она пошла на кухню, высокая и стройная, и Викентий Викентьевич, следуя за ней, вдруг увидел белый волос в темных волосах. Но это был всего какой-то миг, и очень даже может быть, что ему показалось.
Фирменным чаем здесь назывался чай, приготовленный прямо в стакане, отдельном, заварочном. Вначале это было от спешки, казалось, что так быстрей, но потом понравилось; приятно было наблюдать, как расправлялись распаренные чаинки, медленно опускались на дно, исходя коричневым цветом, словно растворяясь. А со временем стало лень каждый раз мыть стакан, к старой заварке добавлялась новая, до тех пор, пока не приподнялся однажды над стаканом диковинный ноздреватый гриб. Вот и сейчас была такая же картина. Хозяйка умяла его столовой ложкой и перевернула стакан. И оттуда в посудину Викентия Викентьевича перебежала тонкая струя. Развели ее кипятком.
– Не могу отделаться от мысли, Раиса Михайловна, будто бы сам напросился на чай.
– Опять на любимого конька?
– Ну почему же… Если бы не эта паршивая собакенция, так и не узнал бы о вашей болезни.
– Хо-хо-хо, какая жалость.
– Хватит острить. Я, между прочим, любезная Раиса Михайловна, в последнее время не могу понять, есть ли вообще между нами какие отношения?
«Задал бы князь Андрей кому-нибудь такой вопрос…»
Читая «Войну и мир», Раиса Михайловна сделала неожиданное открытие: все люди разные, то есть это она, конечно, знала, но тут ощутила. Чувство было такое – будто подпрыгнула и встала на ступеньку повыше. А еще ей с некоторых пор стало казаться, что с десятиклассниками куда интересней, с ними есть о чем поговорить.
– Может, я перед вами вывернуться должна, как перчатка, или, допустим, как чулок, чтобы вы поверили в какие-то еще дополнительные отношения?
Лицо ее стало злым, на верхней губе собрались морщинки. Раисе Михайловне хотелось поскорей за книгу, а тут какие-то пустые разговоры: есть отношения, нет отношений. Даже трудно поверить, что беседуют два интеллигента; что бы Лев Николаевич сказал по этому поводу?
А Викентий Викентьевич, как только увидел эти ее морщинки на верхней губе, сразу же стал закругляться. Появление морщинок ничего хорошего в дальнейшем не предвещает.
– Успокойтесь, бога ради, никто на вашу независимость не покушается. Да-да… не покушается.
Викентий Викентьевич и свою гордость соблюдал. Ему вовсе не хотелось выглядеть так, словно оправдывается, поэтому он добавил:
– Между прочим, на следующее лето поеду в Болгарию на Золотые пески. Надо отдохнуть.
– Ее было за что уважать, ее не за что было любить…
– Не понял.
– А почему же это вы все должны понимать?
Викентий Викентьевич встал.
– Не забыть бы насчет собаки. Я консультировался: у этой породы постоянно слюни текут. А откуда у вас время ходить с тряпочкой? Это же нервы, любезная Раиса Михайловна, а нервы – штука оч-чень серьезная.
Он прошел в комнату, постоял у балкона. Раскачивалась на ветру веревка, по-прежнему надежными оставались крепления в бетонной стене. Викентий Викентьевич всегда, прежде чем уйти, проверял всякие мелочи, сделанные в этой квартире собственными руками, и это давало ему весьма острое ощущение сопричастности миру другого человека. Только последнее время до него стало доходить: отчего-то, где-то, как-то – правда незаметно еще, – но стал нарушаться привычный порядок вещей. Он подумал: «А могли бы общих детей иметь. Об-щих… Забавно…» И ему сразу же захотелось в свое сумеречное от северной стороны и никогда не мытых окон жилище. Постель всегда разобрана, в термосе не переводится крепкий чай, пусть не фирменный, как здесь, да зато такой, какой нравится. Нырнул под одеяло, раскрыл свеженький журнальчик, и будничная сиюминутная чертовщина тут же уносится прочь. И еще, что очень важно: младенец за стеной подрос, перестал плакать.
– Так я побегу, – сказал Викентий Викентьевич. – Надо бы к докладу готовиться. Доклад, понимаете ли, поручили.
И сам – за чемоданчик.
Раиса Михайловна, хоть и ждала с нетерпением этот момент, тем не менее вдруг оскорбилась. Ей показалось издевательством, что он уходит просто так. Впрочем, пусть катится!
С силой захлопнула дверь за ним Раиса Михайловна. Привалилась она к косяку, успокаивая дыхание. Дура, дура, что не взяла собаку. Подбежала бы сейчас собачка и лизнула бессильно опущенную руку. И оттого что ушел он просто так и собаку она не взяла, такая тошнота накатила, просто сил никаких.
И тут она увидела железяку.
Раиса Михайловна взяла ее с брезгливой осторожностью двумя пальцами и понесла к балкону.
А Викентий Викентьевич благополучно спустился вниз, вышел на крыльцо. Хорошо на улице: ветер стих, спала жара, вершины деревьев в лучах заходящего солнца кажутся седыми.
А может быть, рискнуть разок да взять такси? Если и в этом себе отказывать, то зачем тогда живем? Но тут плавные мысли его нарушил черный предмет, который прилетел откуда-то сверху и плюхнулся в центр клумбы. Викентий Викентьевич и шею вытянул, и на цыпочки привстал – так ему захотелось узнать, что же это такое прилетело? Но, к сожалению, высока трава была на клумбе и слишком густы заросли золотых шаров.
