Текст книги "На узкой лестнице (Рассказы и повести)"
Автор книги: Евгений Чернов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
ТАКСЕНОК
Наконец, к исходу месяца, душа Андрея Ивановича затосковала, все вокруг стало не то чтобы раздражать, а как бы настойчиво подчеркивать – лучшее, что могло быть, уже было и больше не повторится. Стыдно становилось Андрею Ивановичу своих седеющих волос, одиночества, комнатки в коммунальной квартире, умения держаться на людях с достоинством… И тогда он звонил одиннадцатилетнему сыну, который жил на другом конце города.
И сейчас Витя его сразу узнал.
– Папа, здравствуй.
– Здравствуй, маленький. Как живешь?
– Хорошо.
– Учишься?..
– Хорошо.
– Никто не обижает?
– Никто. Папа, а когда ты к нам приедешь?
– Да вот, маленький, выберусь как-нибудь. Только чуть-чуть освобожусь, так и приеду. У тебя фломастеры есть?
– Есть. Ты с мамой поговорить хочешь?
– Ну зачем это с мамой, – мгновенно вскипел Андрей Иванович. – Я же тебе звоню. Мы с тобой…
Но трубку уже выхватила бывшая жена Марина.
– Ты чего это, как я поняла, не приедешь?
– А тебе-то чего!
– Мне? Не обольщайся! Танечка проездом на два дня. Танечку ты не хотел бы увидеть?
Андрей Иванович растерялся: дочка жила в другом городе у бывшей тещи.
– Два дня, говоришь?
– Два. То есть сегодня и завтра. Если хочешь увидеть, то лучше сегодня.
Андрей Иванович стал лихорадочно прикидывать время. Сейчас было утро, за окном шел снег, и видневшаяся улица бела и пустынна. Воскресенье потому что. И столько напланировано на этот несчастный выходной…
Марина его молчание поняла по-своему, наверняка подумала, что он ищет повод увильнуть.
– Танечку ты не узнаешь, такая большая стала… И очень своеобразная. Вся в себе, а это ужасно.
И Андрею Ивановичу показалось, что бывшая жена хихикнула, и он тут же представил ее лицо, как, обнажая роскошные зубы, приподнимается верхняя губа, на которой сразу становится заметным загадочное утолщение, всеми принимаемое за давний шрамик, – и поморщился.
– В семь часов буду, – и непонятно для чего уточнил по-военному: – В девятнадцать ноль-ноль.
Огромен город, в котором жил Андрей Иванович, и ехать ему было с одной окраины на окраину противоположную. Из трамвая он пересаживался в автобус, из автобуса в троллейбус, уйма времени уходила у него всегда на эту поездку. Но и то правда: все-таки это случалось не каждый день и даже не каждую неделю. Много было тому причин. И уставал: работа почище насоса выкачивала силы, и здоровье, как постепенно выяснялось, далеко не железное. Не вскочишь уже и не побежишь… А потом вот еще что: Андрей Иванович, как большинство одиноких мужчин, непоколебимо верил: дети, воспитанные под другой крышей, уже не твои, в их головы не вобьешь свои главные мысли, и дела твоего они не продолжат.
Так и утекало время в песок. Но в какой-то момент вдруг накатывала невозможная тоска, и так тревожно делалось на душе, словно пришла пора подводить итоги, а подводить-то нечего.
И вот в какой-нибудь такой день Андрей Иванович звонил сыну.
На этот раз транспорт складывался на редкость удачно: Андрей Иванович только и успевал добегать до остановок да запрыгивать в салоны; катил Андрей Иванович прямо-таки экспрессом по городу, и все на зеленый свет. Вот и вышло, что приехал он минут на тридцать раньше обещанного. По бетонным плитам, уложенным вместо асфальта, он прошел сквозь густую заросль берез, удивительный клочок дикой, никем не тронутой природы. Проходя здесь, он всегда думал: не тронули только потому, что деревья тесно прижались друг к другу, как это делают люди в минуты смертельной опасности и, бывает, выживают.
Поднялся на четвертый этаж, позвонил. Тишина. Позвонил еще, взглянул на часы – половина седьмого. Черт те что! Знали же, что тащится человек с другого конца города. Могли бы вообще никуда не уходить… Нет, он не будет ждать. Он оставит знак – был, дескать! – и немедленно в обратный путь. Андрей Иванович достал маленькую шоколадку и засунул ее в щель между дверью и косяком. Когда они будут открывать, шоколадка упадет, и не увидеть ее будет никак нельзя.
И на душе наступило деловое спокойствие. Спускался по лестнице он медленно, на площадке второго этажа курил какой-то тип в расстегнутой рубахе и домашних тапочках, и смотрел он на Андрея Ивановича так, словно у него в дипломате краденые вещи.
На улице было тихо, предвечерне торжественно. Солнце ушло на запад, но светлы были еще верхушки березовой рощицы, но между стволов стояла чернильная мгла.
Андрей Иванович поставил дипломат на скамейку. Надо бы, конечно, идти, но он мешкал чего-то. Такая апатия, что и шага ступить не хочется. И тут он услышал: па-па… Обернулся – и увидел: огибая застывшую лужу, шли к нему все трое – Витя впереди, похлопывая по ноге прутиком, следом Марина в каком-то немыслимом манто и отставшая от всех Танечка. Такой маленькой показалась она сразу ему, в красной шапке, в пестрых чулочках, и к груди она прижимала какой-то сверток; Андрей Иванович так и подумал: не иначе запеленутая кукла.
Все он увидел единым взглядом, каждая мелочь тут же запечатлелась в сознании, словно на фотопленке. Больше всего его поразили пестрые вязаные чулочки на ногах дочери. Что-то тревожное было в этой пестроте.
– Папа, здравствуй, – сказал Витя. – А нам подарили таксенка.
Танечка молча положила сверток, и Андрей Иванович увидел продолговатую коричневую голову щенка.
– Он еще маленький и все время скулит, – сказала Танечка.
Разувались в коридоре. Витя, кряхтя, расшнуровывал спортивные ботинки. Он как будто бы еще сильнее поправился с тех пор, пока не видел его Андрей Иванович. Надо… – и животик, как начальник в миниатюре. Марина бросила на журнальный столик диковинный платок, густо прошитый серебряной нитью.
В комнате было зябко, так и шла холодная струя в приоткрытую форточку. Щенок, которого положили на диван, поднял голову и тихонечко заскулил.
– Как поживаем, детки?
– Хорошо, – сказал Витя.
Он уселся за свой стол, придвинул лист бумаги и снял колпачок фломастера.
– Хорошо, – эхом повторила Танечка и склонилась над щенком.
Марина фыркнула и ушла на кухню.
– Я нарисую для бабушки корабль.
– Ага, – кивнула Танечка. – Я передам.
– И подводную лодку.
– А у нас живет снегирь, – сказала Танечка, и Андрей Иванович понял: это относилось к нему.
– А учишься как, маленькая?
– Хорошо. – Она продолжала освобождать щенка от каких-то тряпок. – А Витя плохо, – добавила она, – у него есть двойки и даже кол.
– Это правда, Витя?
– Вроде есть, училка влепила. Но она у нас того… Все равно ее скоро выгонят.
– Как ты говоришь об учительнице, дубина? – возникла на пороге Марина. – Чтобы слышала в последний раз. Ты лучше покажи отцу дневник, порадуй, если ему, конечно, это интересно.
– Почему же нет. Очень интересно.
– А я тоже привезла дневник и тетрадки.
– Вот как? С кого же начнем?
– С меня, с меня, – закричала Танечка, – сейчас только таксенка раздену.
– Хороший таксенок, – сказал Витя. – Умный. Но один жить еще не привык, всю ночь скулил. А знаешь, какой породистый: у него родители настоящие охотничьи таксы. В любую нору запросто залезают.
– А вот и не в любую, – сказала Танечка. – К суслику не залезают.
Витя взглянул на сестру взглядом взрослого, хмыкнул, но промолчал и уткнулся в свой лист.
Танечка наконец-то распеленала щенка; длинный, на коротких лапах, с большой, наверняка сообразительной головой, он сразу же отправился в свой угол, где лежала подстилка, а Танечка стала аккуратно складывать его одежду. А это, как увидел Андрей Иванович, была самая настоящая одежда: некое подобие кофты, что-то еще, напоминающее поддевку, и, наконец, попона с темно-вишневым подбоем.
– Одежды, как у царевича, – сказал Андрей Иванович. – Надо же, сколько всего.
– Много, – согласилась Танечка. – И все импортное.
– Французское, – обронил Витя, не отрываясь от рисования.
– А вот и нет, из Англии. Дядя Армен говорил же.
– Ты что, лейблы не видишь? Дядя Армен может уже и не разбираться, его сейчас в Европу не пускают.
– А вот и нет, бабуля говорила: пускают.
Дядя Армен был личностью во всех отношениях необыкновенной. Над любой толпой его седеющая, модно подстриженная голова возвышалась, подобно маяку. И в житейском водоеме он скользил изящно и легко, и никаких бурунов за спиной, царь-рыба, да и только. Вот что значит сменить много профессий, а начинал дядя Армен с перепродажи джинсов, но сейчас уже никто не помнит об этих детских шалостях. Сейчас он директор едва ли не самого крупного в городе Дворца культуры.
А женат дядя Армен был на сестре Марины. А Марина была в сто раз привлекательней своей сестры. И дядя Армен устроил так, чтобы сестры жили в одном дворе.
Таксенок обошел свое место, но так и не прилег, по всему чувствовалось: тяжело у него на душе.
– Опять скулит, – сказала Танечка.
– А ты как думала, – откликнулся Витя. – Круглый сирота, ни мамы у него, ни папы.
И дети вдруг, не сговариваясь, взглянули на Андрея Ивановича, как бы убеждаясь в его присутствии.
– Жалеть собачку надо, – пробормотал он.
– Вот забирай его и жалей, – появилась Марина. – Почему бы тебе не взять сиротку?
И по тому, как неожиданно появлялась Марина, Андрей Иванович понял – совсем не кухонными делами занята она, а стоит за дверью и все происходящее в комнате держит под контролем.
– Кстати, я вам что-то принес, – Андрей Иванович достал из дипломата пакет с кедровыми шишками, их он привез из недавней командировки в Сибирь.
– Как здорово, – обрадовались дети, – самые, самые настоящие.
– Пять – маленькой, – сказал Андрей Иванович, – а пять – маленькому.
Танечка стала с недоверчивостью рассматривать шишку:
– Это правда, орешки в ней самые настоящие?
– Отколупни один и посмотри, если не веришь, – это Витя.
Танечка тут же стала складывать шишки в свою сумочку.
– Витя, я тебе оставлю четыре, а себе возьму шесть. Одну я положу в кормушку снегирю.
– И заведется у тебя белочка, – сказала Марина.
Она села в сторонке, мерзла, наверное, обхватила плечи руками. Серым и припухшим показалось ее лицо Андрею Ивановичу. Еще лет пять назад, в период их развода, даже после болезни она выглядела куда лучше. По низу, по травянистому вьетнамскому паласу, шел сквознячок – ощутимо прихватывало ноги.
– Можешь еще одну шишку забрать, – благодушно взмахнул фломастером Витя. – Мне вон отец, может, еще принесет, а ты где их там возьмешь, в деревне.
– Не деревня, а город. Автобусы ходят, какая же это деревня? Тоже, Витя, скажешь.
– Все равно бери.
– Бабуля говорит: летом снегирь улетит.
– А у нас таксенок останется.
Танечка поджала губы, что-то прикидывая; ясный и высокий лоб ее покрылся смешными морщинками, руки лежали на коленях по-старушечьи безвольно – такое вот серьезное раздумье одолело ее.
– Витя, подари нам таксенка, я буду ему мамой.
Витя вдруг разволновался, живо повернулся на стуле к сестренке.
– Да? А вот и нет. Вы и так живете, как буржуи.
– А вы тоже, а у вас цветной телевизор.
– А он, если хочешь, давно перегорел.
– Дети, ну хватит вам, неужели поговорить больше не о чем, видитесь-то раз в год. И отец вот пришел. Танечка, покажи отцу новый танец.
– Да ну-у…
– Станцуй, маленькая, очень интересно, – попросил Андрей Иванович.
Танечка покраснела, опустила взгляд, было видно, как хочется ей станцевать и как стесняется она.
– Пам, пам, пам, – захлопала Марина в ладоши.
– Ладно, давай, – сказал Витя.
Танечка вышла на середину комнаты и, сама себе подпевая, стала покачивать плечами и медленно приседать. Потом отставляла то одну ногу, то другую, движения ее становились все быстрей… Трогательно было смотреть на танцующую малышку в полупустой холодной комнате, да так, что спазм перехватил горло. Андрей Иванович всматривался в ее лицо, искал свои черты, которые он хорошо знал по детским фотографиям. И каждая найденная черточка – прямая линия рта, такие же маленькие уши, волнистые густые волосы – отзывалась в сердце болевым импульсом. Совсем некстати, но только сейчас он вдруг понял: оказывается, всегда раздражала его голая противоположная стена – там должны быть стеллажи с книгами. Интересно, Витя действительно читает или только говорит, что читает. Надо бы позаботиться о книгах.
Танечка закончила танец, резко вскинула ручонки, разжала кулачки и воскликнула: «Хэлло, олл райт!» Все даже вздрогнули, а Марина вскочила, обняла дочку, прижала к себе и запричитала:
– Какая молодец! Ай да дядя Армен, смотри, как быстро научил, всего за один час.
Танечка освободилась от ее рук, и Вите:
– У дедули есть ружье. Когда таксенок вырастет, дедуля возьмет его на охоту.
– Ха-ха, когда я вырасту, у меня тоже будет ружье. Шишки отдал? Отдал. А таксенка не получишь и не думай. Он у нас импортный.
– Да господи… Дети, отец пришел. Неужели отцу нечего рассказать? Может, ты действительно заберешь эту паршивую собачонку? – обратилась она к Андрею Ивановичу. – За этот день она мне всю душу вымотала. А чего, возьми, возьми, тебе тоже надо о ком-то заботиться. Красивая будет старость.
– У тебя тоже не тусклая…
– Витя, Витя, смотри, что таксенок делает…
– А ты как думала, это делают все, даже львы.
– Ну что ж, пожалуй, пора, – сказал Андрей Иванович и встал.
– Посиди еще немного, – попросила Марина.
– Надо. И добираться долго, и на работу рано.
Когда он целовал детей, они сильно смущались и цепенели, как перед уколом.
На улице светло было только под фонарями. Андрей Иванович с трудом различал бетонные плиты. Поднимался холодный ветер, но березняк не шумел, словно на него набросили сеть или же связали кроны общей веревкой. Бездарный, промозглый декабрь. Но послезавтра день начнет прибавляться. Скорей бы, что ли…
В первом же автобусе, в пустом салоне, он увидел женщину с двумя детьми. И надо такому оказаться: все как у него, Андрея Ивановича, мальчик лет двенадцати и девочка лет семи. Он устало подумал: счастливая женщина. И даже сухое птичье лицо ее, как показалось ему, таило в себе зародыш терпеливой доброты. Она перехватила его взгляд и тут же превратилась в хищную птицу, и, словно мстя ему за что-то, она двинула девочку, сидевшую спереди, локтем. Малышка вобрала голову в плечи и промолчала. Снова к горлу подкатил комок, и Андрей Иванович отвернулся. Все живое взаимосвязано, и все вовлечены в какой-то чудовищный трагический эксперимент.
И вдруг Андрей Иванович вспомнил: а никто не видел, как вытащила Марина шоколадку из двери. Сказала бы, что ли… Одно-единственное человеческое слово, а вдруг его и не хватало? И тетрадки забыли посмотреть и дневники. А теперь когда? В следующий раз все будет другое, и дневники в том числе.
ИНТЕРВЬЮ
Я как раз бежал за фрезами в инструментальную кладовую, когда на дороге возник мастер.
– Ты куда, – говорит, – летишь?
– За фрезами, куда же еще, сами знаете, как вас просить.
– Фрезы не волки, в лес не убегут. Рули-ка, Дима, в мою конторку. Там тебя корреспондент дожидается.
– Чего еще случилось?
– Не знай, не знай. Тебя спрашивает. А фрезы я сам получу.
Захожу в конторку, а там корреспондент, уже как дома расположился, куртку расстегнул, блокнотик на стол положил, зажимом авторучки пощелкивает. Я сразу к нему – с лицом открытым и доброжелательным. Помогая начать разговор. Я ему говорю:
– Многие ко мне корреспонденты приходили, а вас я вижу в первый раз. А с другой стороны, – говорю, – разве можно всех упомнить: мы живем богато, газет у нас много. А тираж какой, шутка ли, первое место в мире занимаем. Та-ак… А о чего мы начнем? С трудовых побед или с культурного отдыха?
Я уже хотел было про теннисный корт, как он мне говорит:
– Расскажите о себе.
– И это можно, – говорю, – а что именно? Как внедрил рацпредложение или как во время пожара спасал народное имущество?
А он, чудак, мне говорит:
– Расскажите о своей семье.
Ого, куда гребет, я даже удивился.
– Ну, – говорю, – какой хороший вопрос. Если вникнуть, он может на многое пролить свет. Семья и производство, – говорю, – сейчас едины. Общий порыв… А чего бы тут говорить, – спрашиваю. – Уж не про женитьбу ли свою?
– Вот, вот, – говорит, – для начала то что надо.
– Ладно. Сейчас. Дайте, – говорю, – вспомнить. Однако странный вопросик у вас. Значит, так… Как поженились… О-о! Это целая глава и, может быть, самая лучшая глава из еще не написанной книги. Значит, так… Дело получилось следующим образом. Она, то есть моя жена, стала в моей жизни как плотина, и речка потекла по другому руслу. Речка – это моя жизнь. Мне, – говорю, – не хотелось бы вас разочаровывать, но события неслись как бурный поток. А началось с милиции. В самом хорошем смысле.
Я все свое сознательное детство очень сильно мечтал поступить в милицию. Сами понимаете: форма, погончики и прочий моралитет. Если брать по цвету шинели, то это была моя дымчатая мечта.
Так вот, когда я пришел из армии, а это было три года назад, я устроился на завод, получил общежитие, сразу зарекомендовал себя с положительной стороны и пошел в областное управление милиции. Мне уже говорили, что там есть полковник, который ведает кадрами и всякими там училищами.
А день был… Ну и жара, скажу вам. Пот глаза выедал. Но ничего… Иду и, как сейчас помню, думаю: это хорошо, что жара, славно поработают хлеборобы на уборке урожая.
Пришел, а полковника нет. Все правильно, думаю, какой же дурак будет сидеть в такую жару. Пока туды-сюды, сюды-туды, разговорился там с одной тетушкой. Хорошая такая была, вся седая, кожа на лице морщинистая и в шрамиках, как у хоккеиста. Сразу понял – жизнь знает. Она так сердечно поговорила со мной, сто лет буду помнить. Она, понимаете, стала разубеждать – да зачем, говорит, поступать к нам, да не нужно, говорит. Работа тяжелая, вечно в нервах весь. Одним словом, сплошные неприятности. А полковник, говорит, в командировку уехал, через четыре дня будет.
Вышел я оттуда, утер пот со лба и подумал: а ведь нарочно отговаривает, чтобы монолит мой проверить, как, вроде того, тонка кишка у меня или нет.
С моей женой я в тот день и познакомился. Иду по улице и думаю: дай-ка зайду в сквер, передохну немного и погляжу на пенсионеров, потому как пива нигде нет и газировка чо-то ни на одном углу не работает.
Сижу, наблюдаю за старичками, потешные такие, как дети, старой еще закалки. И вдруг – редкостная кадрина устроилась рядом… Я как взглянул, так и не выдержал – представился. Она тоже представилась. Наталья, говорит.
– Пойдем, – говорю, – Наталья, на пляж сходим.
Пришли. К воде спустились по каменной лестнице. Я сразу стал раздеваться. Брючки уложил (я в светлых был тогда), по карману похлопал: там у меня денежка была, рублей шесть с мелочью, и документы все, которые я полковнику нес. Ну, и в заплыв сразу… Надо видеть, как я плаваю, цех каждый раз выручаю. Так вот, я сразу поплыл за буи. Плывя, смотрю на нее искоса, думаю. А она стоит около моих брюк и смотрит за мной. Ни черта себе, думаю, девушка… А ведь могла сбёгнуть с документиками-то. Там у меня паспорт был… все личные, все мои удостоверения, даже свидетельство о рождении. Если бы она, конечно, ушла, я бы остался господином козлом, правда?
А корреспондент тупой попался, он меня чего-то спрашивает – а зачем ей, вроде того, эти документики нужны?
– Ну, дорогой друг, прости и подвинься. А черт ее знает… Может, хобби имеет. Словом, тот еще фильм… Кричала, между прочим, чтоб я не утонул и плыл назад.
А потом я как-то заболел. Был этот… гнойный аппендицит. Но медицина у нас на должной высоте. Отремонтировали. Кстати, и тут моя сегодняшняя жена, а тогда еще подруга и товарищ, крепко замешана. Но это как следствие. Я люблю привязываться к людям, но все равно не брал во внимание, как она относилась ко мне в первый день нашего знакомства. Мы встречались еще месяц, ну, два, не больше трех-четырех… В общем, полгода… ну, может, чуть побольше… Это время мы использовали, как и положено, – для оформления чувств на подачу заявления.
Так вот, о Наташке. Это надо же, каждый день приходила в больницу, разные платочки чистые приносила, ягоды, бульончики в термосах. У меня, как ни у кого в палате, термосов было. Такой оазис на окне образовался из термосов, прямо смотреть приятно. Дурак, что раньше ими не пользовался, все думал – не для нашего брата эти штучки.
И еще вот, чтобы закончить это дело: какой все-таки факт повлиял, что мы стали супругами. Когда меня выписали из больницы, я никому не сообщил. Зачем, думаю, в рабочее время людей тревожить. Пришел один, сразу лег, лежу, думаю. Неужели судьба такая, чтобы вся жизнь здесь прошла? Общежитие, оно и есть общежитие. Кто там живет? Юношество, холостяки… Я однажды дяде сказал, что у нас в общежитии выдающаяся личность живет, ну прям не парень, а зеркало, смотреться можно. А дядя спросил, сколько ему лет? Лет, говорю, тридцать, тридцать пять. Это не выдающаяся личность, сказал дядя, и смотреться там не во что. В тридцать пять у человека должна быть хорошая квартира, дети, полный достаток и на груди орден за высокий труд. А дядя знает, что говорить, у него у самого этих орденов – груди не хватает…
Лежу, значит, смотрю в потолок. И вдруг – она залетает… Наташка… И начала: ах, ты никого не предупредил, ах, ты в трамвае ехал, ах, как ты мог… да с твоим здоровьем… Лицо ее аж пятнами пошло. А мне все эти ее качества очень понравились. Сразу суммировал все. Чувства-то, думаю, хорошие она ко мне проявляет.
А тут подошли ребята. Но она так умело поставила вопросы, что все сразу ушли. Тут уж я к вечеру не выдержал и сказал:
– Давай, Наташа, с тобой поженимся.
Тут опять корреспондент свою эрудицию показал: как, вроде того, мои родители отнеслись к свадьбе.
– Какие-то странные вопросики, – сказал я ему, – мало ли к чему как относятся родители. Как я понимаю, вас интересует мое поведение на пожаре?
А он оказался настырный, он сказал, что его интересует все, вплоть до размера моей обуви.
– Да, – сказал я, – смотри-ка, и у вас, оказывается, трудности бывают. Хм… Размер обуви… Как я понимаю, это художественный образ? Если очень хотите, так пожалуйста – сорок четвертый размер обуви. Так и пишите: багровые отблески играли на его лице, а он бегал по пылающему складу в обуви сорок четвертого размера. Но это я красиво пошутил… Как, значит, родители к свадьбе? Да… Настырный вы, – говорю я, – ничего не скажешь. Я, между прочим, люблю таких. Если быть тихим, мне кажется, не проживешь. А уж в газете про них и подавно писать не станут. Тут меня не агитируйте, сам три газеты выписываю. Жестоких не люблю, жестким быть надо, иначе ничего не сделаешь. Но, между прочим, и хитрость признаю.
Тут корреспондент развеселился: как, вроде того, носить сорок четвертый размер обуви и – хитрить… В его понимании это якобы не вяжется.
– Все, – говорю, – вяжется нормально. Посудите сами, – говорю. – Однажды не было работы. Бывают у нас такие глупые перебои в начале года да еще в начале месяца. Все подсовывают шелуху какую-то, семечки, только бы занять чем-нибудь. Я ходил-ходил, болтался-болтался, добивался-добивался и как-то незаметно бородой оброс. Быстро растет, зараза, прямо на глазах. Смотрю, подходит ко мне начальник цеха Артюхин.
– Слушай, – говорит, – ты же молодой. Зачем тебе это нужно?
И меня за бороду подергал.
Я быстро оценил его слова и на них же смотивировал.
– А нечего делать, – говорю, – работы нет никакой.
Артюхина аж лихорадка затрясла. Начальники, они же никогда не поверят, что нет работы.
– Ладно, – говорит, – иди.
А через пять минут ко мне мастер подходит.
– Топай, – говорит, – бородатый, получай работу. Но чтоб завтра морда была босиком.
Вот и весь фокус. Хотя, казалось бы, что может быть приятней – сидеть просто так, сложа руки. Но это все-таки на любителя. А я не могу – некуда себя деть. С деньгами-то уж ладно, было бы интересно. А интерес только в сложности работы. В сложности и ни в чем больше, хоть тресни.
Ну, а к свадьбе мать нормально отнеслась. Все было очень просто, даже рассказывать нечего. Приехал домой и говорю: мама, такого-то числа я женюсь. А она – ой! А она – ах! У меня, говорит, ничего не готово. Да как я людям в глаза смотреть буду? Ничего, говорю, смотри нормально, держи, говорю, хвост пистолетом. И смотри у меня, предупреждаю, не беспокойся, чтобы никаких волнений. Все, что нужно, у меня есть. Главное, говорю, имеются деньги в отложениях. Ты, говорю, просто приедь как мать.
С тех пор в своей деревне не был…
Надо же…
Мать пишет – каменные дома строят. А тогда была всего одна улица. И уже в конце этой улицы лес начинался. Лес смешанный. Все основное детство мы проводили там. И еще оврагов было много, а самые глубокие считались нашими, мальчишкиными.
Помню еще, каждую субботу ходили на могилку отца. Рано умер отец, и остались мы полусиротами. Это я сразу почувствовал – как оно быть без отца. Один сосед у нас был – нехороший мужик, челюсть полностью стальная. Не зубы, а хромированная подкова. И подумал он раз, – а дело было зимой, снег почти полностью завалил заборы, все сады стонали от снега, – будто бы я обломал ветки у его яблонь. Взял он топор и пришел к нам отношения выяснять. Оробели мы тогда с мамкой до ужаса. До сих пор спина выпрямляется, как вспомню. Мы вдвоем с мамкой, а защитников нет никого. Эх, мамка тогда и посмотрела на меня, только потом, уже в армии, дошел до меня этот взгляд – все-таки я был мужичишка. А у соседа и топор блестит, и челюсть блестит, и день, как назло, солнечный… Но все обошлось, елки-палки, слава богу… Но мать сказала тогда, держись, Димка, твердо на земле, иначе сшибут и не встанешь. Так и пронес я через всю жизнь эту, если можно так сказать, заповедь.
– А сейчас, – говорю я корреспонденту, – наверное, пора кончать всякие личные неинтересные дела. Пора бы, – говорю, – перейти к трудовым победам.
А он взял да и перевел все опять на первый вопрос. Почему, вроде того, с моей дымчатой мечтой детства, с милицией, ничего не получилось?
– Ну и память у вас, все вы помните, – сказал я корреспонденту приятные слова. – Надо же. Только вы не правы, у меня все получилось, да и как может не получиться, если я за это дело взялся серьезно. И к полковнику ходил, только он оказался не полковником, а майором. Долго так беседовали с глазу на глаз. Он еще почище ваших задавал вопросики, так что вы не переживайте. Это я опять красиво пошутил… Потом еще встречались, и выписал мне майор направление в училище. Через неделю вызов получил. Вечером ребят собрал на радостях. Гудели, как только могли. Даже магнитофон «Днепр» перестал работать, а казалось бы, такая надежная отечественная конструкция. Апробированная, между нами говоря.
А утром понес заявление на увольнение и вызов из училища приложил.
Мастер прочитал заявление, сел за свой столик, сжал виски ладонями и сказал:
– Дмитрий Афанасьевич, Борьку Сорокина на операцию сегодня ночью увезли, только сейчас жена звонила.
Я вначале удивился и пожалел Борьку, а потом до меня дошла вся трагедия. Борька – мой сменщик, и только мы вдвоем умели делать одну очень хитромудрую работу. Борька и я – два задрипанных вчерашних гепетеушника… Да и мастер тут ничем не поможет: сам второй год как из техникума, еще порядком не обнюхался. И это когда в цехе столько корифеев водилось, которые себе такие животы отрастили на всяких хитростях ремесла… Надо же… А работа была очень срочная, просто необходимая в данный момент. Мягко выражаясь, правительственный заказ…
Мастер сидит бледный-бледный, а лицо у него такое, что не хочешь, а заплачешь.
– Не имею права, – говорит, – отказывать тебе в увольнении. Наши советские законы, – говорит, – на твоей стороне. Иди к начальнику цеха да прихвати с собой пузырь валерьянки.
С глубокой грустью я смотрю на мастера, а у самого голова шурует, как электронно-вычислительная машина. Ну, приду к начальнику, а он чего? Сам же не встанет к станку?! А-а, думаю, тоска одна… И Борька еще… Не вовремя как-то…
– И чего же теперь, – говорю мастеру, – мне по десять часов пахать?
Он вначале подумал, что ослышался, а потом как подпрыгнет на табуретке.
– Слушай, – говорит, – мы можем договориться, я тебе вдвойне платить буду.
– Дурак ты, – говорю, – Степа. Меня бледность твоя сильно раздражает. Нельзя мужчине так пугаться.
Это был единственный случай, когда я мастера назвал просто по имени. Как-то запросто вышло. Словно мы друзья какие. Кстати, а вот и он. Легкий, однако, на помине. Теперь не побеседуешь. А душу мою вы, надо отметить, раскачали основательно.
– А знаете что, – говорю я корреспонденту, – приходите-ка вечером к нам, домой, я вам Наташку покажу. Работает она в соседнем цехе. Передовик! Ударник! Рационализатор! Туфли у нее, для краткого сведения, тридцать шестого размера.
