Текст книги "Рукопожатия границ (Сборник рассказов)"

Автор книги: Евгений Цыбульский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Но приказ оставался приказом, и надо было его выполнять. Отвернувшись, чтобы не видеть собаку, я нажал спуск. Впервые с тех пор, как стал офицером, я не попал, как следует, в цель. Собака взвизгнула и, будто подброшенный сноп, выскочила раненая из клетки. Перевернувшись через голову, в несколько прыжков она оказалась у маленькой могилки перед заставой. Подняв голову с грозно раскрытой пастью, она завыла так страшно, что и сегодня, через столько лет, этот вой звенит еще у меня в ушах. Я снова вскинул автомат, но собака исчезла…

Направился к себе в комнату. Глубоко в душе мне было стыдно перед бойцами, которые смотрели на меня из окон. Но с сердца моего будто свалился тяжелый груз. Я был доволен, что пес все-таки убежал, что дело кончилось таким образом.

С того дня Вихрь больше не появлялся на заставе.

А среди населения окрестных сел стали распространяться всякие сказки. Одни говорили, что лесорубы встречали его у границы, другие – что слышали, как он воет в ущелье, где убили сержанта. Как-то зимой в том ущелье пропали два перебежчика. После нескольких дней поисков мы нашли их разодранные ранцы и башмаки, а также несколько обглоданных человечьих костей. Волки ли их загрызли, не знаю, но среди людей пошел слух, что это именно Вихрь их растерзал, что пес продолжает бродить по лесам и скалам, охраняя границу. От страха ли или из сочувствия к псу люди стали называть с тех пор эту местность Песьим долом. И бойцы поверили в это. Когда они проходили по Песьему долу, то нарочно задерживались там, надеясь увидеть пса. Однако Вихрь все не показывался. Люди и этому нашли объяснение. Пес, говорили они, не трогает своих и поэтому не появляется. Так это и осталось до сих пор. Годы проходят, а легенда о Вихре разносится все дальше и дальше. Вот видишь, и сейчас завывает ветер, а старик считает, что это воет собака…

Бахчеванский тяжело вздохнул и снова замолчал. Взглянув на его лицо, я заметил, что в глубине его солдатских глаз блестят слезы.

– А ты, Бахчеванский, – спросил я его, – ты сам веришь в то, что рассказывают люди?

– Иногда верю, а иногда не верю. Но знаешь, мне всегда хочется верить. Ведь собака – самый лучший друг пограничника, а хороший пограничник никогда не оставит своего поста…

Мне стало не по себе. Я не хотел больше расстраивать Бахчеванского своими вопросами, хотя любопытство мое еще не было удовлетворено полностью. Постояв еще немного около костра, я двинулся к овчарне. Луна бежала по небосводу.

Ветер все с той же силой гнул ветки елей и шумел в долине.

Когда я внимательно прислушивался, то и мне вдруг показалось, что это не ветер, а какая-то большая собака горько воет там внизу, в Песьем доле.

Илья Туричин
НОЧЬЮ

о мгле сопки – будто белые горбы огромных верблюдов. Свирепый ветер со свистом и завыванием рвет с горбов клочья снежной шерсти, носит их, крутит, швыряет в слепые льдистые окна домов, наматывает на прибрежные камни и снова в ярости разбрасывает колючими клочьями.

Над сопками, над Снежным, над неспокойной бухтой, над грохочущим морем бегут черные тучи. Их не видишь, скорее, угадываешь. Они мчатся низко, словно хотят прижать тебя к земле, вмять в нее. И невольно спешишь под защиту кирпичных стен и железных крыш. К теплу и свету жилья.

Дней нет, нет ни восходов, ни закатов. Только ночь, длинная полярная ночь, наполненная ревом ветра и грохотом моря.

А в клубе тепло, светло и уютно. Щелкают бильярдные шары. Осторожно шагают по черным и белым клеткам скромные пешки, дерзкие кони, тугодумные ладьи, нахальные ферзи. Морщат лбы доморощенные Ботвинники и Тали. Удивляются, что доски спокойно лежат на столах, а фигуры не мечутся как угорелые, не ссыпаются на палубу. И мебель стоит на местах, а не ползет. И клуб не кренит то вправо, то влево, и тебя не швыряет от переборки к переборке.

Хорошо, когда под ногами земля! А если и качнется на какое-то мгновение клубная палуба под тобой – не обращай внимания. Это память, цепкая память воспроизводит недавнюю качку. Клуб стоит, твердо стоит на земле.

Корабль только что вернулся из похода, и свободные от вахты матросы – в клубе. Владимир и Иван Куличек сидят в глубоких креслах и молча наблюдают за матросами, играющими на бильярде.

Зазвенел звонок, приглашая в зрительный зал.

«Гусарскую балладу» уже видели, но опять посмотрят с удовольствием.

Не успел погаснуть в зале свет, как раздался громкий голос:

– Команда «Самоцвета» – на корабль!

В зале задвигались. Стали выходить, пригибаясь, чтобы не мешать другим зрителям.

Быстро оделись. Вышли на улицу. Хлестнула по глазам поземка.

Нагнали мичмана Зуева.

– И вас подняли? – спросил Куличек.

– Тревога, – сурово ответил Зуев.

Матросы прибавили шагу.

Комдив сидел дома за столом и усердно посыпал перцем дымящийся в тарелке борщ. Перец был его слабостью.

Сегодня у комдива было отличное настроение и соответствующий настроению аппетит. Но пообедать не удалось. Позвонил дежурный, доложил, что получена радиограмма. Рыболовецкий сейнер выбросило на скалы где-то в районе Черного Камня. Связь с сейнером прервалась, и точно установить место катастрофы не удалось. Рыбсоюз обратился к нам. Просит помочь снять людей, если живы.

Комдив выслушал не перебивая. Потом спросил скучным голосом:

– Какая сводка?

– Норд-ост семь.

– Я иду к вам, пригласите начальника политотдела и начштаба.

– Есть!

Комдив повесил трубку и стал надевать шинель.

Из кухни выглянула жена, спросила удивленно:

– Ты что, Гоша?

– Срочное дело.

– Случилось что-нибудь?

Комдив не ответил, будто не расслышал.

– Ты не жди. Обедай без меня.

Он с сожалением посмотрел на тарелку с борщом и ушел.

Дежурный доложил обстановку. Показал на карте, где находятся сейчас корабли. Выходило, что до Черного Камня ближе всего добираться из Снежного.

Комдив подошел к окну, поскреб ногтем изморозь на стекле. В бухте стояли два корабля: дежурный и «Самоцвет».

– «Самоцвет» недавно пришел, – угадав мысли комдива, сказал начальник политотдела, плотный коренастый капитан второго ранга с безбровым лицом, жестким и обветренным. – Люди измотаны, товарищ командир.

Комдив кивнул.

– Может, дежурный отправить? – предложил начштаба. – А «Самоцвет» подежурит.

– Там командир молодой. Без году неделя. А надо людей снимать. Придется Лохова опять посылать в море.

И начальник политотдела и начальник штаба промолчали. Жалко, конечно, людей с «Самоцвета», но где-то на скалах команда сейнера ждет помощи.

Комдив обратился к дежурному:

– Вызовите капитана второго ранга Лохова.

– Есть!

Дежурный вызвал «Самоцвет» по телефону. Лохов был еще на борту. Комдив взял трубку:

– Алексей Михайлович, объявите боевую тревогу.

– Есть, боевая тревога, – привычно повторил Лохов.

…Лохов встретил начальство на борту. Прошли в кают-компанию. Комдив расстегнул шинель, присел на диван возле стола.

– В районе Черного Камня терпит бедствие сейнер. Вынесло на скалы. Надо снять людей. Больше некому. На дежурном – молодой командир.

– Ясно.

– На море норд-ост семь баллов. Волна…

– Сводку имеем.

– Сложное, конечно, дело. И матросы ваши устали. Объясните им, что в море погибают люди.

Лохов кивнул.

– «Добро» на выход дали. Можете идти напрямую, срезая углы. Все посты предупреждены, – сказал комдив.

– Ясно.

– Докладывайте нам обо всем. Ваш фельдшер на борту?

– Да.

– Возьмете на борт и врача. Мало ли что там…

Волны швыряют корабль как щепку. Так пишут в романах. Ерунда. Корабль не щенка. На корабле опытные люди, и он послушен их воле, как будто ему передаются их мужество и упорство.

Ветер гонит огромные, невидимые во тьме валы навстречу кораблю. Прожектор выхватывает пенные вихри на гребнях. Валы норовят обрушиться на корпус корабля, смять его чудовищной своей тяжестью. Корпус содрогается, скрипит, но скрип тонет в грохоте и свисте воды и ветра. И когда кажется, спасения нет и грохочущий вал уже навис над кораблем, корабль вдруг подымает нос, будто хочет опрокинуться навзничь, волна ударяется об острый форштевень, крутые борта раскалывают ее пополам. Палубу окатывает соленым дождем. Корабль переваливается через волну, соскальзывает с нее; теперь он подобен пловцу, ныряющему со стартовой тумбочки. Вот-вот следующая волна поглотит его! Но не успеет она нависнуть над кораблем, как тот уже выпрямляется и нацеливается острым форштевнем на ее упругое, сверкнувшее в свете прожектора тело.

Жалобно звенит посуда в буфете, падают со столов и с полок книги, незакрепленные предметы. Мириады брызг оседают на палубе и, схваченные морозом, превращаются в лед. Матросы в спасательных жилетах поверх теплых курток скалывают его топорами и скребками; скользя по обледеневшему металлу, с трудом удерживаются на ногах, то и дело хватаются за леера, на которых ежеминутно нарастают сосульки.

Лохов и штурман старший лейтенант Антипов – на ходовом мостике. Мостик продувается ветром. Слезятся глаза. Мгла сомкнулась вокруг корабля. Берега не видно. Эхолот мерно отщелкивает глубины.

Антипов на корабле недавно, на Север переведен с Балтики. Там тоже нередко бывают шторма. И довольно свирепые. Но чтобы море плясало под чертову дудку ветра вот так, во мгле, в течение нескольких месяцев? Нет, такого на Балтике не было.

Впереди возникает белая пелена. Она мгновенно закрывает гребни волн. И вот уже ничего не видно. Как говорят, видимость равна нулю. Луч прожектора наталкивается на белую плотную завесу, будто кто-то трясет перед кораблем огромной выбеленной холстиной. Снежный заряд. Снег забивается в каждую щель, метет сухой крупкой на палубе, хлещет по лицам матросов.

– Старший лейтенант, возьмите радиомаяки.

Лохов не всматривается в снежную мглу. Знает – бесполезно. Щелкает эхолот. Вахтенный радиометрист аккуратно докладывает дистанции. На столе в штурманской – подробная карта района. Сверяешь точку, полученную от скрещения пеленгов радиомаяков, с данными эхолота и локаторов. И снова идешь как бы ощупью.

На карте проложен курс. Самый короткий, какой только возможен через этот ад. Если снежный заряд не прекратится, придется маневрировать в районе Черного Камня. Сквозь этакую пелену людей не разглядишь. Носа своего корабля и то не видно.

Антипов вернулся на мостик из штурманской рубки. Доложил:

– Вышли в точку. Время поворота.

Лохов кивнул. Скомандовал в переговорную трубу громко и четко:

– Право тридцать… Так держать!

Казалось, корабль не изменил направления, просто волны, будто поняв, что, нападая в лоб, ничего не могут поделать с ним, ударили слева. Сигнальные огни на клотике закачались, описывая дуги в снежной мгле. Корабль начал переваливаться с борта на борт.

Владимир сдал вахту Ивану Куличку и с трудом спустился вниз, в кубрик. Здесь качало меньше. А может быть, так казалось. Вообще-то Владимира почти не укачивало, только чуть больше обычного клонило ко сну. И есть не хотелось. Но он научился бороться с сонливостью и заставлял себя глотать борщ, держа миску на весу, чтобы не расплескать.

Вот Коган – тот тяжело переносил качку. Лежал на койке с зеленым лицом, сжимая зубы, сдерживая тошноту.

В первый же шторм мичман Зуев сказал Когану:

– Вам надо списываться на базу. Какой из вас моряк!

Коган испугался:

– Что вы, товарищ мичман. Я справлюсь! Адмирал Нельсон и тот не переносил качки. Мутило. А однако был знаменитым адмиралом!

Как ни храбрился Коган, ничего не получалось. Качка укладывала его на койку. Кто-то сказал, что, если съесть глину с якоря, когда его подымут, не будет так укачивать. Но Когану не везло. То ли дно морское было каменисто, то ли глину смывало, только лапы якоря неизменно оказывались чистыми.

Вот и сейчас Сеня лежал на койке, стиснув зубы, бледный и беспомощный, проклиная день, когда родился на свет, и эту проклятую бортовую качку. Людей надо спасать, рыбаков, выброшенных на скалы. Корабль к скалам не подойдет – опасно. Значит, спустят шлюпку. А он, Сеня Коган, в шлюпочной команде. И боцман может не пустить. Очень даже просто. Скажет: на кой мне гребец, который будет каждую секунду переваливаться за борт. Проклятый вестибулярный аппарат! И кто его только придумал!

– Слушай, Джигит, у тебя что, нет вестибулярного аппарата?

Джигит сидел на нижней койке и преспокойно читал толстый роман Диккенса. Когана бесило, что тот может вот так сидеть во время сумасшедшей качки и читать.

– Разве это качка! – поднял голову Джигит. – Вот на коне скачешь – это качка! С непривычки все кишки запутаются.

В кубрик спустился мичман Зуев. Прищурившись, он медленно оглядел лежащих на койках и спросил, ни к кому не обращаясь:

– Киснете? Кто угостит папироской?

Никто не откликнулся. Мичман вздохнул, присел прямо на ступеньку трапа:

– Портятся матросы!

Коган свесился с койки, протянул пачку папирос:

– Джигит, передай-ка боцману!

– О! Единственный живой человек. И качка ему нипочем. Оморячиваетесь, Коган?

– Стараюсь, – бодро ответил Коган и откинулся на подушку, потому что подволок кубрика начал падать. А это дурной признак. Удержаться, удержаться при боцмане во что бы то ни стало! А то не возьмет на шлюпку.

Боцман взял папиросу, помял ее в пальцах:

– Море любит сильных. А сильный – он до конца сильный. Его как хочешь болтай-мотай, а он переборет. – Зуев замолчал и стал наблюдать, как тает снежная крупка, набившаяся в швы меховой куртки. Ему явно хотелось поговорить, но он любил, чтоб его попросили, «завели», как он сам выражался.

Коган попросил громко:

– Рассказали бы историйку из жизни, товарищ мичман. Очень вы картинно рассказываете!

«Держаться, держаться во что бы то ни стало, а то в шлюпку не пустит!»

– Что ж, рассказать, конечно, можно, ежели просят. Отчего не рассказать. И расскажу я вам про одного одинокого матроса, который мне до самой смерти как маяк будет.

Весной это было, в сорок третьем.

Высадили нас на норвежский берег. Троих. Лейтенанта Плещеева, старшину второй статьи Митю Иванова и меня. Я тогда еще в матросах ходил.

Мотались мы по чужим тылам дней восемь. Замучились – спасу нет!

Лейтенант дюжий парень и то осунулся. Обо мне и говорить нечего. Я, как видите, не хлипкий, но и не двужильный.

А когда назад подались, старшина Иванов ногу подвернул. Сильно опухла. Перетянули мы ему ногу тельняшкой, палочку срезали. Потащился он потихоньку.

Наконец вышли мы к морю. Вернее, выползли. Хоть по разведданным в этих местах противника не значилось, но осторожность блюли. Чтобы не нарваться. Ну, залегли в скалах. Стали ждать катера. Как условлено было.

Есть хотелось – хоть камни грызи. А оставалось всего несколько сухарей. И пить хотелось. Даже еще больше, чем есть. Потому – вода перед нами была. Море. Поди попей ее!

Стали вахту держать по очереди. Чтобы сигнал с катера не проворонить. Сперва лейтенант. А мы с Ивановым завернулись в маскхалаты, прижались друг к другу и прикорнули. Кто не лежал на холодной скале, тот не знает, как кости ноют. Упаси боже от этой радости! Холод от скалы прямо в нутро проникает, пронизывает. Тут не только ревматизм – холеру запросто получить можно!

Ночью сменил я лейтенанта. Стал дождик накрапывать. Я язык, поверите, высунул, капли ловить. Пить-то охота. Сижу, как собака в жару, с высунутым языком, а с моря глаз не спускаю. Боюсь сигнал проворонить.

Через три часа бужу лейтенанта. Старшину мы освободили от вахты. Прилег я снова возле него. Долго заснуть не мог, но все-таки задремал.

Чую, кто-то меня в плечо толкает:

– Катер идет!

Мы со старшиной сели разом. Катера не увидели. Пусто кругом. Только серое море да мутное небо. А у лейтенанта цейс был.

Лейтенант выдал нам по последнему сухарю. Мы их грызем и все на море глядим не отрываясь. Наконец увидели: серая точка пляшет на волнах. Катер. Мы глаз с него отвести не могли. Все. Задание выполнено. Скоро будем дома, в базе! Чуете? Даже Иванов улыбнулся, хоть и сильно болела нога.

И тут внезапно справа и слева грохнули орудия. Мать честная, ведь их не было тут! Перед самым катером стала рваться шрапнель. Катер проскочил. Противник перенес шрапнельную завесу ближе к берегу.

Катер снова проскочил сквозь белые облачка. И вдруг накренился и начал описывать петлю. Попадание. Катер уходил в сторону, будто слепой, будто шрапнелью ему выбило глаза. Лаг-дал, видать, перебило. И флаг не полоскался как положено – развернутый, гордый, – а тащился по ходу скомканным куском материи.

Людей на катере не видно было. Неужели, думаем, все погибли?

И тут на палубе появился матрос. Мы отчетливо видели его. Двигался он как-то странно, боком, скорчившись. Спервоначалу показалось, что он просто укрывается от осколков. Потом, когда он, прижимая руку к животу, с трудом пополз на корму, поняли мы, что он ранен.

И тут, братцы, мы увидели страшную картину. Да, для нас, моряков, страшнее картины нет. Флаг упал. И упал не по своей воле, не сам по себе. Матрос сдернул его. А это значило, что корабль сдается!

И тотчас умолкли вражеские пушки.

– Флаг спустил, шкура, – сказал старшина. – Сдался. – И закрыл лицо руками.

Никогда не забуду той минуты. Стыдно было смотреть друг другу в глаза, будто это мы спустили флаг, будто это мы позорно сдались врагу.

А потом увидели мы, как из-за скал выскочил вражеский катерок и попер к подбитому нашему.

А матрос добрался до мостика и сидел под мачтой скорчившись. Потом шевельнулся. Ухватился за мачту. Встал на ноги. И вверх, на гафель, пополз, развертываясь на ветру, наш государственный Военно-морской флаг пограничных частей Советского Союза, а под ним затрепетал другой – небольшой, алый, с двумя косицами флаг «наш». «Наш» – значит, «веду бой».

Катерок противника рыскнул в сторону, будто флаги ожгли его.

А матрос снял бескозырку и стал медленно оседать. Силы, видать, оставляли его.

Потом катер приподнял нос, будто хотел последний раз глянуть на землю, и исчез в волнах.

Мы обнажили головы.

Старшина сказал:

– Прости, брат.

Будто просил у того одинокого матроса прощения за то, что худо о нем подумал. Посмел подумать.

Вот так…

Зуев умолк.

И матросы молчали.

Потом Коган спросил.

– И как же вы добрались?

Боцман только рукой махнул:

– И не спрашивай. Трое суток брели не евши. Только как совсем худо становилось, вспомнишь того матроса на катере, зубы стиснешь – и идешь.

Снежный заряд оборвался так же внезапно, как и начался, и вновь прожектор выхватил из тьмы кипящие гребни волн.

– Подходим к Черному Камню, – сказал Антипов.

– Стоп левая.

Стрелка оборотов левого двигателя медленно поползла к нулю.

– Право руля… Отводить… Одерживать… Так держать!

Лохов решил, сбавив обороты, подойти ближе к берегу. Иначе людей на скалах не обнаружишь. Даже с прожектором.

Сигнальщики со своей площадки напряженно всматривались во тьму.

Теперь волны нагоняли корабль, хлестали в корму, но качало от этого не меньше.

Еще сбавили обороты. Пошли на самом малом. Берег был где-то рядом, но с корабля не видели его, только приборы осторожно прощупывали каждый выступ. А берег щерился, разверзал пасти многочисленных бухточек и проливчиков, готовый сдавить корабль острыми каменными зубами, если тот зазевается.

Но корабль не зазевается. На мостике – Лохов, и корабль послушен каждому его слову, каждому движению.

Лохов ощущал это единение с кораблем, с его сложными механизмами, приборами, людьми.

На мостик поднялся замполит Семенов:

– Какие новости?

– Идем на самом малом, – сказал Антипов. – Чуть не вплотную к берегу. – Он скосил взгляд на Лохова. Семенов уловил в этом взгляде восторг, почтение, даже обожание, и усмехнулся. Что ж, Лохов свое дело знает. Не новичок.

– Никаких примет?

– Никаких.

– Сигнальщик! – крикнул Лохов.

– Есть!

– Повторяйте семафор: «На сейнере, отзовитесь».

Нескончаемо замигал фонарь: буква за буквой… Точ-ка-тире-точка-тире… «На сейнере, отзовитесь… На сейнере, отзовитесь…»

– Дайте в сторону берега ракету! – приказал Лохов.

– Есть!

В черном небе вспыхнул и ненадолго повис сгусток мертвого света. Когда он погас, ночь стала еще чернее.

– Звездочка, товарищ командир! – истошным голосом закричал вахтенный сигнальщик Джигит.

– Какая звездочка? – спросил Семенов.

– Звездочка, огонек. Вспыхнул и погас.

– Где?

– Вон там. – Джигит показал во тьму, в сторону берега.

– Вы не ошиблись?

– Как можно, товарищ командир? Я джейрана за десять километров вижу. У меня глаза как у орла! Весь аул спросите, весь аул скажет!

– Очень много слов, – строго сказал Лохов.

– Виноват, товарищ командир. Только был огонек, честное слово!

Ничего не было видно в кромешной тьме, но Джигит метался по площадке, напряженно вглядываясь в сторону берега, и все время бормотал:

– Был огонек! Клянусь! Был огонек!

Гидроакустик доложил, что очень слабо сквозь шум прибоя прослушивается какой-то непонятный звук – не то стон, не то скрежет.

– На якорь не стать, сорвет, – сказал Семенов. Антипов посмотрел на командира. Командир знает, как поступить.

– Шлюпку с правого борта изготовить к спуску. Матросы выскочили на палубу. Бросились к шлюпке.

Стали снимать брезент. Он был жестким, будто выкованным из железа, и гулко звенел. Потребовалось немало усилий и ловкости, чтобы стянуть его с «шестерки». А когда его наконец сняли, он вытянулся на палубе промороженным колпаком, все еще храня очертания шлюпки, и казалось, будто рядом с расчехленной шлюпкой стоит еще одна, зачехленная.

Боцман приказал вывешивать шлюпку. Двое матросов прыгнули в нее и взялись за тросы. Один из них был Сеня Коган.

– Коган! – закричал мичман Зуев. – Куда тебя понесло? Вконец закачает!

Но Коган вцепился в шершавый трос обеими руками, замотал головой:

– Я в шлюпочной команде, товарищ мичман. Если не пойду – удавлюсь. И грех – на вашу душу!

Боцман только рукой махнул. Черт с ним, поработает веслами, может, и верно отойдет! Такое бывало.

Матросы у шлюпбалок принялись быстро вертеть рукоятки барабанов. Шлюпка приподнялась и вместе со шлюпбалками начала выдвигаться за борт.

– На якорь не становиться. Ходить на самом малом. Шлюпку примете с подветренной стороны. – Лохов отдавал приказания четко, уверенным голосом.

На мостик поднялся врач, немолодой, в очках. Снял очки, начал протирать, пожаловался:

– Все время мутнеют. Мне идти на шлюпке?

– Приготовьте все, что может понадобиться, в кают-компании, – сказал Лохов. – Если будет нужда, пойдете на скалы вторым рейсом.

– Есть.

Семенов сказал:

– Я пойду на шлюпке, Алексей Михайлович.

– Нет! – резко ответил Лохов. – На шлюпке я пойду сам.

– Алексей Михайлович, ты командир. Согласно уставу командир не имеет права покидать корабль.

– Знаю устав. Но я здесь командир, и, стало быть, кому идти на шлюпке, решаю я.

– Алексей Михайлович…

– Все. И пойми – не время для споров. Капитан-лейтенант Семенов остается за командира. Антипов, запишите в вахтенный журнал.

Лохов быстро сбежал с мостика на правый борт.

– Мичман!

– Есть!

– Спустить шлюпку!

– Есть, спустить шлюпку!

Зуев махнул рукой. Матросы осторожно стали стравливать тросы. Шлюпка исчезла в темноте за бортом.

– Придерживай! – закричал Зуев, перевесившись за леера. – Краску портите!

– Команда, в шлюпку!

Матросы один за другим исчезли за бортом. Вслед за ними прыгнул Лохов. Последним – мичман Зуев.

Шлюпка билась о корабль. Матросы отталкивали ее руками.

– Командуйте, мичман!

– Есть! Разобрать весла!

Шлюпка с трудом, будто иголка от магнита, оторвалась от корабля. Волна хлестнула в корму. Окатила холодными брызгами, приподняла, хотела опрокинуть шлюпку, но не смогла.

– Весла – на воду!

Три пары весел вцепились в черную воду. Корабль стал отдаляться. Скользнул по воде луч прожектора, освещая шлюпке путь к берегу.

Владимир сидел рядом с Сеней Коганом. Коган тяжело, натужно дышал, но греб, как и все, яростно.

Вода ускользала от весел. Шлюпку то вздымало на гребень, то сбрасывало вниз. Никогда еще не приходилось матросам грести на такой волне. Владимиру поначалу казалось, что шлюпка вот-вот опрокинется. Как только она срывалась с гребня, падало куда-то вниз сердце и все внутри замирало.

Светлыми пятнами маячили перед Владимиром лица командира и боцмана.

– И-и-и, раз! И-и, два… – Боцман всем корпусом наклонялся вперед, потом откидывался назад, помогая шлюпке. Командир, застыв неподвижно, всматривался в берег.

Владимир понял, что шлюпка не опрокинется, что гребцы работают веслами дружно. И внезапно им овладело ощущение какой-то шальной легкости. Оно уже приходило к нему. Но когда? Владимир напряг память и вдруг отчетливо вспомнил родную речушку, ветлы над водой, степь. И себя с удилищем в руках, которое он сжимал, будто винтовку, воображая себя пограничником. Да, вот такое же ощущение легкости и восторга приходило к нему тогда, и он чувствовал себя ловким, смелым, очень смелым и сильным.

И тут же вспомнил он рассказ боцмана про одинокого матроса на тонущем катере. И ему показалось, что сам он и есть тот одинокий матрос, не сдавшийся врагу. И окрыляющее чувство восторга утвердилось в нем, оно распирало грудь, хотелось петь, кричать, но он только сильнее налегал на весло.

А Когана перестало мутить. Шлюпку болтало, встряхивало, качало куда сильнее, чем корабль, но тошнота прошла. То ли от работы, то ли от того, что весь ты напряжен до предела и некогда подумать о том, что тебя, беднягу, укачивает, что у тебя неполноценный вестибулярный аппарат. Коган размеренно налегал на весло и улыбался.

Мичман Зуев увидел его улыбку и, несмотря на то что рядом сидел командир, крикнул:

– Молодец, Коган!

Сеня услышал и заулыбался еще шире.

Шум волн изменился. Где-то невдалеке они разбивались о прибрежные скалы – оттуда доносился приглушенный грохот. И еще какой-то невнятный скрежет.

Вскоре стала видна белая пена прибоя. Место было скалистое, и в любой момент шлюпку могло ударить о камень.

Скрежет усилился. Не дальше чем в полукабельтове Лохов заметил странную скалу со строгими очертаниями. Она и скрежетала, эта скала.

– Возьмите чуть левее! – громко, чтобы перекричать грохот, приказал он Зуеву и показал на странную скалу.

– Сейнер! – крикнул в ответ мичман.

Видимо, маленький сейнер заклинило между камней и при накате волн терло об эти камни днищем и бортами.

Когда подошли чуть поближе, увидели, как мотает в камнях беспомощный сейнер. Людей на нем не было.

В это мгновение рядом на скале вспыхнул огонек. И погас. И сквозь ревущий ветер и грохот волн Лохов расслышал слабый крик. Может быть, кричали громко, во всю силу, но крик едва доносился, и, если бы не привычка к шумам моря, Лохов не расслышал бы его. Теперь он знал, что люди покинули разбитый сейнер и перебрались на ближнюю скалу. До нее было недалеко, но вода вокруг скалы кипела, как в котле, волны разбивались о нагромождения камней, откатывались назад, под новые волны. Гребни загибались, и вода с новой яростью обрушивалась на скалы.

– Не подойти! – крикнул Зуев. – Может, на гребне проскочим!

Лохов отрицательно помотал головой:

– Привяжите к линю спасательный круг! Бросим за борт. Авось прибьет!

– Есть! Коган, Федоров! Привязывайте круг. Да покрепче.

Стали крепить тонкий прочный конец к спасательному кругу. Конец лежал на дне шлюпки, свернутый в бухту, успел намокнуть, смерзнуться и теперь скользил в руках. Круг сбросили в воду. Волна накрыла его, понесла, но, не донеся до скалы, завертела, забила на камнях и выбросила назад.

Новая волна ударила в шлюпку, окатила гребцов.

– Держите против волны!

– Есть!

Четверо гребцов налегли на весла. Шлюпка повернулась носом к волне. Коган ведром вычерпывал воду.

Вновь попробовали пустить круг, но свирепый накат, покрутив, снова выбросил его назад.

Тогда Лохов скинул меховую куртку и стал стаскивать сапоги.

– Разрешите мне, – сказал мичман Зуев.

– Не разрешаю. Подтяните круг.

Владимир подтянул круг к шлюпке.

Лохов снял китель.

– Товарищ командир… – начал было Зуев, но Лохов свирепо сверкнул глазами:

– Разговоры! Держать шлюпку. Разобьет.

Зуев молчал. Приказ командира не обсуждают. Но будь он на месте командира – приказал бы любому матросу. А может, тоже полез бы сам?

Лохов неловко перекинулся через борт, схватился одной рукой за круг. Сжал зубы. Ну, держись, море!

А море будто только и ждало Лохова. Оно подхватило его на гребень волны, жадно потащило к скалам, потом на какое-то мгновение придержало на весу, подкатило новую волну, занесло над ним вспененный гребень, ударило сверху, завертело, сдавило, навалилось ледяной тяжестью. У Лохова перехватило дыхание. Он отчаянно заработал свободной рукой и ногами. Хлебнул соленой воды. Почувствовал острую боль не то в плече, не то в груди… Ослабевшие вдруг пальцы выпустили спасательный круг… Пена хлестнула в лицо. Лохов закрыл глаза. Все. Конец…

Бело-красный круг отбросило к шлюпке, линь ослаб в руках боцмана. Матросы, казалось, окаменели и с ужасом смотрели в шипящую пену.

Владимир, как был, в сапогах и шапке, прыгнул в воду. Восторженное ощущение ловкости и силы все еще не покидало его. Может быть, оно толкнуло его в волны? А может быть, еще что-то, что жило и теплилось в нем с детства? А может быть, просто бесшабашная, безрассудная удаль молодости?

Волна понесла его на скалы. Владимир ухватился за круг. Матрос не плыл. Его тащило. Потом он ощутил под ногами дно, и когда вода, крутясь и пенясь, с ревом поволокла его назад, он устоял. Устоял каким-то чудом. И вдруг прямо перед собой увидел командира, которого несло в море. Не отпуская круга, он подхватил командира и рванулся к берегу. А навстречу ему тянулись те люди, со скалы. Почти все они вошли в воду, держась друг за друга, и крайний, весь в пене прибоя, с искаженным от напряжения лицом, протягивал к Владимиру руки. И Владимир рванулся навстречу этим рукам, торопясь, таща за собой тяжелое тело командира, скользя по угловатым камням. А новая волна уже гремела за спиной. И Владимир вдруг отчетливо понял, что он не дотянется до этих протянутых к нему рук. Не хватит времени. Волна собьет его с ног и потащит назад. И в какую-то долю секунды пришло отчаянное решение. Он отпустил безжизненное тело командира, обеими руками схватил круг, приподнял его над головой и со всей силой бросил вперед, людям со скалы. И в тот миг, когда протянутые руки схватили падающий круг, волна ударила Владимира в спину, сбила с ног. Падая, он успел схватиться за линь и удержать тело командира. Потом, когда волна схлынула, теряя последние силы, Владимир потащил командира к берегу, перехватывая линь окровавленными пальцами. Кожу с ладони сорвало, но он не чувствовал боли. Когда его подхватили люди со скалы, восторженное ощущение собственной ловкости и силы все еще жило в нем.

А по воде, держась за протянутый от шлюпки к скале линь, уже пробирались двое матросов.

В кают-компании хлопотал врач.

Лохов лежал без сознания.

Спасенные рыбаки были измучены, поморожены и тоже нуждались в помощи.