Текст книги "Товарищ мой"

Автор книги: Евгений Долматовский

 
Певица по радио пела,
И голос летел далеко,
Сперва осторожно, несмело,
А дальше – как птица, легко.
 
 
Весь город в тугие объятья
Тревожного сна погружен...
Была она в бархатном платье,
И слушал ее микрофон.
 
 
А где-то в небесном молчанье,
Стараясь держаться прямой,
С далекого бомбометанья
Пошли самолеты домой.
 
 
Несли они много пробоин,
Скрываясь в ночных облаках.
Сидел за приборами воин
В своих марсианских очках.
 
 
Певица о юности пела,
О лебеде и о тоске.
Катодная лампа горела
На аспидно-черной доске.
 
 
А в Гамбурге яростный «зуммер»
В неистовой злобе урчал,
Но голос певицы не умер,
Он только сильнее звучал.
 
 
Два мира в эфире боролись.
Сквозь бурю, сквозь грохот и свист
Услышал серебряный голос
В наушниках юный радист.
 
 
Узнав позывной Украины,
Над крышами горестных сел
Пилот утомленный машину
По песне, как лебедя, вел.
 
 
Пришли самолеты на базу,
Родные найдя берега,
И песня, пожалуй, ни разу
Им так не была дорога.
 

1942

 
Ночи и дня покачнулись весы,
В рощу пехота сходилась во мраке.
Были колени мокры от росы,
Мчались ракет разноцветные знаки.
И, ожидая начала атаки,
Юный комбат посмотрел на часы.
 
 
Начал атаку гвардейский артполк.
Бил он и ухал снарядной лавиной.
Грохот огня на мгновение смолк,
И над зеленою лунной долиной
Вдруг мы услышали щелк-перещелк,
Чистый и радостный свист соловьиный.
 
 
Был соловей иль бесстрашен, иль глух,
Что не заметил военного лиха,
Только он пел и щелкал во весь дух,
То угрожая, то ласково, тихо,
Словно пуская серебряный пух...
Молча внимала ему соловьиха.
 
 
С пеньем смешалась огня крутоверть,
И улыбнулся танкист над турелью.
Дрожью весеннею вздрогнула твердь,
В жилах людей пробежало веселье.
Видно, любовь посильнее, чем смерть,
Жизнь говорит соловьиною трелью.
 
 
Вот уже стал горизонт лиловей,
Солнце всходило, как темное пламя.
Пел соловей, соловей, соловей.
Это отчизна садов лепестками,
Первой любовью, воспетой веками,
Чуть зеленеющих веток руками
В бой провожала своих сыновей.
 

Май 1942 г. Волчанск

 
В золотую кипень Киева
Привели меня дороги.
Я тогда узнал, какие вы,
Дни у счастья на пороге.
 
 
Вздутый северными речками,
Днепр был синим и упрямым,
И цвели каштаны свечками,
И казался город храмом.
 
 
До зари бродили кручами,
По уступам п тропинкам.
Даже с грозовыми тучами
Встречи были нам в новинку,
 
 
Да и все такое новое
Было, словно в день творенья.
Украинской мягкой мовою
Начиналось откровенье.
 
 
Чтоб навек остались дороги
Ночи звездные в июне,
Песню о любимом городе
Сочинил мечтатель юный.
 
 
Он совсем не знал тогда еще
Невеселой киевлянки,
В полк сегодня уезжающей
На грохочущей тачанке.
 

1942

 
В отпуск ездил я в город родной,
И война приезжала со мной.
 
 
Нет! Она здесь и раньше была
И меня на вокзале, ждала.
 
 
Ни подруги, ни друга – одна
На перроне встречала война.
 
 
На Арбат зашагал я пешком,
Вдоль «ежей», мимо бочек с песком.
 
 
Мне открыли тяжелую дверь.
Детским сном здесь не веет теперь.
 
 
Только кукла лежит без косы
Да с поломанной стрелкой часы.
 
 
Здесь мне нечего делать – уйду
По снегам, по несбитому льду.
 
 
Переулками первой любви
Проходи, но друзей не зови.
 
 
Навещая седых матерей,
Не расспрашивай про сыновей.
 
 
На диванах чужих ночевать
Не хочу! Мне опять воевать!
 
 
Видно, родина, счастье и дом —
В тех селеньях, куда мы войдем;
 
 
На дорогах, под минным огнем,
На полях, где врага мы согнем.
 
 
Согласись – ни к чему отпуска:
Ты ведь знаешь, что значит тоска...
 

1942

 
Вдали от фронтовых дорог
Есть светлоглазый городок.
Не затемняют там огней,
И ночью – света хоровод.
Я там провел не много дней,
Пока прошел апрельский лед.
Я заходил к твоей семье,
Послушай о ее житье.
 
 
Жены твоей я не застал —
Ты знаешь, там теперь завод.
Я с мальчиком твоим играл
И ждал, когда она придет.
 
 
Он теребил мои ремни —
Ему понравились они.
Он синеглаз и белобрыс,
Высоколоб, совсем как ты.
В черты его лица влились
Твои знакомые черты.
Родившийся вблизи Карпат,
Меня он спрашивал не раз,
Когда поедем мы назад;
И я ответил – близок час!
 
 
А к вечеру пришла она,
Твоя любовь, твоя жена.
Она, усталая, вошла,
Сняла платок, подарок твой,
Кивнула гордой головой,
И стала комната светла.
 
 
Апрельский день за речкой гас,
Твой мальчик спал и видел сны,
И твой портрет смотрел на нас,
Во Львове снятый до войны.
 
 
Я рассказал, как минный вал
Тебя в укрытье миновал,
Как между двух горящих сел
Ты батальон в атаку вел.
Я умолчал, – как ты просил, —
Что ты два раза ранен был.
 
 
В углу с клубком сидела мать.
И я тебе не стану лгать:
Немного сгорбилась она,
В ее глазах – туман тоски,
И горестная седина
Пробилась на ее виски.
 
 
Я видел – всё в дому твоем
Полно дыханием твоим,
И я не спрашивал о том,
По-прежнему ли ты любим.
 

1942

 
Военное время запишет
На мраморе их имена.
Полынною горечью дышит
В степях раскаленных война.
Нагрелись тяжелые шлемы,
Глаза обжигает песком,
И пишутся ныне поэмы
Еще не пером, а штыком.
 
 
Не бронза еще и не мрамор,
А просто гвардейцы они,
О них, о тринадцати храбрых,
Весь фронт говорит в эти дни,
Как встретили наши тринадцать
Удар батальона врагов,
Как их за высотку сражаться
Повел лейтенант Шевелев.
 
 
Косматое небо шаталось,
И солнце июльское жгло.
Ты помнишь, когда-то считалось
Тринадцать – плохое число.
Но мы суеверью не верим —
Тринадцать гвардейцев – заслон,
Гвардейское мужество мерим
Умением, а не числом.
 
 
И все они живы остались,
Хоть каждый огнем опален.
Советскою встреченный сталью,
Фашистский полег батальон.
Другие идут чужеземцы —
Пусть знают урок этих дней:
Таких, как тринадцать гвардейцев,
У нас миллионы парней.
 
 
Тринадцать фамилий в легендах
Когда-нибудь будут звучать.
Мы вспомним патронные ленты
На черных от пота плечах,
Их лица, седые от пыли...
И вспомним, как в гари степной
Мы воду соленую пили
С такими из фляги одной.
 

1942 Станица Сиротинская

 
Мои друзья и недруги былые,
Мне хочется окликнуть вас теперь,
В годину испытания России,
В годину мук, сражений и потерь.
 
 
У каждого из нас особый норов,
Все у другого кажется не так.
Но время ли сейчас для клубных споров,
Газетных стычек и журнальных драк?
 
 
Я позабыл о спорах и разладе
И понял, что у всех одни враги,
В тот день, когда на интендантском складе
Поэты примеряли сапоги.
 
 
Паек и литер... Дальняя дорожка.
– Мне в Львов! – Мне в Гродно!
– А тебе куда? —
За Конотопом первая бомбежка
И опрокинутые поезда.
 
 
Позвякивает тормоз Вестингауза,
Таинственно мерцает синий свет.
Со мной в купе Твардовский и Алтаузен.
Ты помнишь Джека? Джека больше нет.
 
 
Он знал провалы, горе, неудачи,
Ни знаменит он не был, ни богат.
Но встретил смерть, не прячась и не плача,
Как коммунист, романтик и солдат.
 
 
А мы, что чудом оставались живы,
Когда бесился разрывной свинец,
Пронесшие сквозь огненные взрывы
И чистоту и преданность сердец,
 
 
Грустней и жестче сделавшись с годами,
Не изменили песне боевой.
Друзья поэты! Маяковский с нами,
Багрицкий в нашей сумке полевой.
 
 
Они в тяжелый час не замолкали,
На тихий край не предъявляли прав:
Страницы книжек пули пробивали,
С людскою кровью кровь стиха смешав.
 
 
Мы по ночам стихи в землянках пишем,
И каждая высотка – наш Парнас.
Как весь народ, горючим дымом дышим,
И пусть забыли девушки про нас...
 
 
Зато, пред тем как раскурить газеты,
Стихи читают вслух и про себя.
В строю походном движутся поэты,
Страдая, ненавидя и любя.
 

1942

 
Да, друг, нам нечего скрывать,
Что этот час нелегок.
Кольцо сжимается опять,
И бомбы на дорогах.
И пыль на нежных листьях лоз,
И женщина у хаты.
В ее глазах, как капля слез,
Немой вопрос: куда ты?
А ты стоишь с лицом как медь
И отвечать не в силе.
Будь честен, воин, и ответь:
Да, здесь нас потеснили!
Проклятый ворог фронт прорвал
И рвется вновь к востоку.
Ползет тяжелых танков вал
К прозрачных рек истоку.
Тем тяжелей, что не впервой
Шагают вспять колонны,
И слышен гул над головой
И раненого стоны.
Еще один на сердце шрам
И седина, наверно, —
Но не печаль подруга нам,
А мужество и верность.
Оружье славное у нас,
А вот уменья мало.
Но надо выстоять сейчас —
Отчизна приказала.
Мы выстоим! Любой ценой.
Гранат не хватит – сердце
Швырни, товарищ, в танк стальной, —
Он должен загореться!
Пусть снова зной, и пыль, и пот,
И кровь на переправе.
Враг не пройдет! Нет, не пройдет!
Его мы в землю вдавим.
Борись за каждое село,
За каждый кустик малый.
 
 
...А если нынче тяжело,
Так тяжелей бывало.
 

Июль 1942 г. Богучар

 
У длинной, упершейся в облако пушки
Дежурила девушка лет двадцати.
Лишь солнце покажется – сразу веснушки
На круглых щеках начинали цвести.
Была она маленькой, тихой и робкой,
Такою застенчивой – просто беда.
Ее называли товарищи «Кнопкой»
И «Чижиком» звали ее иногда.
Дежурила девушка, в небо смотрела,
Бинокль шестикратный сжимая в руке,
И пела, и вдруг замолкала несмело,
И слушала: может, гудит вдалеке.
А летчик был в школе берлинской обучен,
Над Польшей он люки впервые открыл;
Над Грецией он появлялся, как туча;
Над Францией, словно стервятник, парил.
И тихая девушка вздрогнула – вот он!
С крестом беспощадным узнала крыло.
Был воздух распорот снаряда полетом,
И черное облако в небе всплыло.
И «юнкере» зловещий, как факел огромный,
Вертелся и падал, дымил и горел.
Он рухнул, взорвавшись на собственных бомбах,
И старый разбойник понять не успел,
Что сбит был он девушкой, тихой и робкой,
Которая мне и тебе по плечо,
Которую «Чижиком» звали и «Кнопкой»,
И я уж не помню, как звали еще.
 

1942

 
Пришла пора цветов и трав,
Земля работы нашей просит.
Коней у Дона расседлав,
Кавалеристы сено косят.
Они проходят по лугам
В рубахах, веселы и босы.
Короткий отдых дан клинкам,
Сегодня разгулялись косы.
Роняют раннюю красу
Ромашка и медовый донник.
Качая косы на весу,
За конником проходит конник.
Весь год промаявши беду,
С косой и лемехом в разлуке,
Истосковались по труду
Крестьянские большие руки.
Стараясь утолить тоску,
Печаль о будничном великом,
Ложатся, как по гребешку,
Фацелия и повилика.
А там – за Доном – бой, огонь,
Здесь – эхо дальнего разрыва. ...
Привязанный в дубраве конь
Копытом бьет нетерпеливо.
 

1942

 
Как тяжело, когда их долго нет,
А «юнкерсы» подходят, повторяя:
«Везу-везу-везу...» Скорей в кювет:
Уже свистит одна, за ней – вторая
И третья... Грохот черный и тупой.
Коль пулей не достанешь злые крылья,
Весь съежишься от ярости слепой.
От ощущенья своего бессилья.
Наш батальон к сухой земле прильнул,
Песок сбегает струйкой по откосу.
И вдруг с востока нарастает гул,
Уверенный, родной, ровноголосый.
Они идут на гордой высоте,
И нежным небом и землей любимы,
Стремительные, близкие мечте,
Поблескивая стеклами кабины.
И с каждым оборотом их винта
В себе мы слышим силы нарастанье.
Теперь под солнцем боя суета
Завертится чаинками в стакане.
Зенитки замолкают вдалеке,
И в жизни нет прекраснее момента:
Вот «юнкерс» не выходит из пике
И падает, горя, как кинолента.
Мы рукоплещем и кричим: «Готов!»
Смеются лица, серые от пыли,
Сегодня нас, как соколы птенцов,
Они своими крыльями прикрыли.
 

1942 Калач-на-Дону

 
Бой гремел за синей лентой Дона.
Бились до последнего патрона.
 
 
Замерли затворы автоматов.
Встал на бруствер лейтенант Филатов.
 
 
Крикнул: «Дальше отступать не можем!»
И кинжал свой выхватил из ножен.
 
 
Нож десантный, с рукоятью пестрой,
Закаленный, масленый и острый.
 
 
И гвардейцы выхватили тоже
Темно-синие клинки из ножен.
 
 
Прожужжали вражеские пули,
А в ответ одни клинки сверкнули.
 
 
Шли бойцы в одном порыве воли,
Резали, рубили и кололи.
 
 
Вечером враги во рву лежали,
А гвардейцы чистили кинжалы.
 
 
Видно, из одной и той же стали
И кинжалы и людей ковали.
 

1942

 
Про труса и про храбреца
Послушай мой рассказ:
 
 
В окопе были два бойца,
На фронте – в первый раз.
 
 
И коль по правде рассказать,
То есть на свете страх,
И вовсе не легко лежать
От немца в трех шагах.
 
 
Но думал в этот час один, —
Он был угрюм и нем, —
Каких больших земель он сын,
Кому обязан всем.
 
 
Он думал: «Вот моя рука
Течет, как русская река.
 
 
Вот крепкая моя спина,
Равниной кажется она.
 
 
Плечо – винтовочный упор —
Похоже на начало гор».
 
 
Он думал: «Жизнь свою любя,
В решительном бою
Я защищаю, как себя,
Всю родину свою».
 
 
Дрожащей жадною рукой
Себя ощупывал другой.
 
 
Он думал: «Это мой живот
Осколок мины разорвет.
 
 
Мое, мое, мое плечо
Зальется кровью горячо.
 
 
Моя, моя, моя рука
Почувствует удар, штыка».
 
 
А немцы лезли по бугру,
Пожалуй, целый взвод.
Как мечется больной в жару,
Метался пулемет.
 
 
Но тот, кто страх переборол,
Молчавший до сих пор,
Стал весел, говорлив и зол
И бил врага в упор.
 
 
Другой сухие губы сжал,
Поднялся вдруг и побежал.
 
 
Назад, куда-нибудь назад,
Назад, куда глаза глядят...
 
 
Рванулась мина рядом с ним,
Смешались кровь, земля и дым.
 
 
Но, окружен со всех сторон,
Другой не побежал,
Последний он дослал патрон,
Приклад к плечу прижал.
 
 
Потом он выбросил подряд
Пять громыхающих гранат.
 
 
Разрывов улеглись кусты.
Он увидал: поля пусты,
Вокруг трава стоит торчком,
Враги валяются ничком.
 
 
Повеял ветерок сырой
И горький чуть на вкус.
 
 
Так обретает жизнь герой
И погибает трус.
 

1942 На Дону

 
Когда сказали: «Мы окружены,
Нам нужно с боем выйти до рассвета»,
Он вынул фотографию жены
Из левой створки жесткого планшета.
 
 
И, затянувшись дымом, осветил
Отсветом золотистым папироски
Овал лица, что бесконечно мил,
И рядом с нею мальчика в матроске.
 
 
Тут завертелось все, пошло вверх дном,
Вода кипела в горле пулемета.
Неся мечту о самом дорогом,
На танки шла отчаянная рота,
 
 
Вздымались к небу красные столбы,
Гремели и ползли стальные слизни.
Ему казалось – этот час борьбы
Короче смерти был и дольше жизни.
 
 
Он шел и знал, что жизни нет конца,
Пока полны спокойствия и силы
Любимые черты ее лица,
Далекий, словно юность, образ милый.
 
 
Когда назад противник повернул
И пятый танк в лощине загорелся,
Он вновь планшета кнопки отстегнул
И снова в фотографию всмотрелся.
 

1942 На Дону

 
Ты просишь, чтоб не про войну
Я написал на этот раз...
Ну, что ж, попробую. Начну:
Я знаю девушку одну,
О ней послушай мой рассказ.
 
 
Давай мечтать... Пройдет война,
Замолкнет медная труба.
Уедет девушка от нас.
Какую жизнь найдет она,
Как сложится ее судьба?
Быть может, майским синим днем,
Когда акации цветут,
Перед распахнутым окном
С веселым юношей вдвоем
Она останется. И тут
Увидит он, что не погас
В ее зрачках огонь беды
И накопились возле глаз
Морщинок робкие следы.
Я знаю, он не скажет ей,
Но мысль жестокая мелькнет,
Что горек след военных дней,
Что есть моложе и стройней
И юность коротко цветет.
Не девушку мне будет жаль,
А юношу. Когда б он знал,
Как старит воющая сталь...
Не знает, так поймет едва ль,
Как жалок он пред ней и мал.
А мы видали на Дону,
Как с ношей девушка плыла.
«Он ранен. Он пойдет ко дну,
Не дотяну... Не дотяну...»
Но дотянула и спасла.
Шинель, как камень, тяжела,
Ручьем течет с нее вода...
Когда она бойца несла,
Такой красивою была,
Что не забуду никогда!
Случалось быть в таких местах,
Где пуля ищет твой висок.
Без спроса в сердце входит страх.
И вдруг, затерянный впотьмах,
Услышишь женский голосок.
Связистка с трубкою сидит:
«Ольха... Ольха... Мой позывной».
Придет на смену страху стыд,
Отвага в сердце закипит,
И снова мужество со мной.
Навеки в памяти бойца
Она прекрасна и чиста,
В простых чертах ее лица
Не увядает красота.
 
 
Прости, я обещал тебе
Не про войну вести рассказ.
Но мы в огне, но мы в борьбе,
И места нет другой судьбе,
И песен нет других у нас.
 

1942

 
Часовой стоит на мосту,
Часовой стоит на посту.
 
 
А бревенчатый мост бомбят
По двенадцать часов подряд.
 
 
«Юнкерс», воя, идет в пике,
Поднимая столбы в реке.
 
 
Желтым смерчем летит песок,
Неба крутится колесо...
 
 
Вновь летят и бомбят опять.
Здесь и камню не устоять.
 
 
Часовой стоит на посту,
Часовой стоит на мосту.
 
 
Вихрь срывает с него шинель,
Но боец не уходит в щель.
 
 
Он не может оставить пост,
Он стоит, не согнувшись, в рост
 
 
Снова блеск черно-желтых крыл.
Снова «юнкерс» вверху завыл.
 
 
Часовой стоит на мосту,
Часовой стоит на посту.
 

1942 На Дону

 
Лицо, колени, руки разодрав,
Разведчик полз среди колючих трав.
Ему мерещилось, что, как посты,
Стоят вдали осенние кусты.
И прутик, распрямленный ветерком,
Ему казался вражеским штыком.
Но все ж его к окраине села
Светящаяся стрелка привела.
Здесь он узнал, где расположен штаб.
Одна граната меткая могла б
Дощатый дом отправить прямо в ад.
Но он сдержался. И пополз назад.
Он разбудил майора в три часа.
Прошла по карте света полоса.
А в шесть пятнадцать, опрокинув сон,
В село ворвался первый батальон.
И стали вновь на тропке ветровой
Кусты кустами и трава травой.
Прошел разведчик в предрассветной мгле,
Простуженный, усталый, гордый тем,
Что первым побывал на той земле,
Которая теперь доступна всем.
На Дону
 

1942 На Дону

Бронебойщикам Чернову и Ходыреву, подбившим по два фашистских танка

 
Двухфюзеляжный фашистский «гроб»
Движется в синеве.
Он не заметит желтый окоп,
Скрытый в степной траве.
 
 
В этом окопе двое ребят,
Знающих – что почем.
Две бронебойки, десять гранат,
Ящик с сухим пайком.
 
 
...Когда-нибудь в этой степи пройдет
Девушка в голубом,
Увидит заросший окоп и найдет
Старые гильзы в нем.
 
 
Дальше пойдет, собирая цветы...
Ступит ее нога
На ржавые стальные листы,
Бывшие танком врага.
 
 
Поймет она, какая война
В этих степях прошла,
Как мы сражались, чтобы она
Цветы собирать могла.
 

1942 Ильевка

 
Слышал я под небом раскаленным, —
Из-за сотни верст, издалека,
Тихо говорила Волга Дону,
Волга – мать-река:
 
 
«Здравствуй, Дон,
Товарищ мой старинный!
Знаю, тяжело тебе, родной.
Берег твой измаялся кручиной, —
Коршун над волной.
 
 
Только я скажу тебе, товарищ,
И твоим зеленым берегам:
Никогда, сколь помню, не сдавались
Реки русские врагам».
 
 
Дон вдали сверкнул клинком казачьим
И ответил Волге:«Труден час,
Горько мне теперь, но я не плачу,
Слышу твой наказ.
 
 
Русских рек великих не ославим,
В бой отправим сыновей своих,
С двух сторон врагов проклятых сдавим
И раздавим их».
 
 
Волга Дону громко отвечала:
«Не уйдут пришельцы из кольца.
Будет здесь положено начало
Вражьего конца».
 
 
Темным гневом набухают реки,
О которых у народа есть
Столько гордых песен, что вовеки
Их не перечесть.
 
 
Реки говорят по-человечьи,
Люди, словно волны, в бой идут,
Пусть враги на этом междуречье
Смерть свою найдут.
 
 
Бой кипит под небом раскаленным,
Ни минуты передышки нет.
Волга говорит, как с братом, с Доном,
Дон гремит в ответ.
 

Август 1942г.  ст.Перекопская

 
Знойный полдень. Разгар перепалки.
Душен август, и воздух струист.
Возле ключика в Диковой балке
На траве умирает танкист.
 
 
Красотою последней красивый
И последней кровинкой живой,
Как теперь повелося в России,
Он на запад лежит головой.
 
 
Только руки сжимаются крепче,
Только бродит в глазах забытье.
Что губами сухими он шепчет?
Я прислушался – имя твое.
 
 
Видно, в этом спасенье от боли,
Пусть он шепчет опять и опять...
Если выйдем живыми из боя,
Вот тогда и начнем ревновать.
 

1942 Дикова балка

 
Полынною, густой и душной степью
Мы едем ночью на грузовике.
Знакомою разорванною цепью
Опять огни мерцают вдалеке.
 
 
Как будто это город довоенный
Стоит и светится во весь свой рост
И разговаривает со вселенной
Падением трассирующих звезд.
 
 
Но запах гари, смешанный с туманом,
Иную горечь придает огню.
Далекий город снова стал обманом —
Горят хлеба и травы на корню.
 
 
Забвеньем память сердца не обидим.
Мы выдюжим военные года
И так же будем ехать. И увидим
Светящиеся наши города.
 

1942

 
Враги у ворот Сталинграда,
Товарищ! Враги у ворот!
Всей силой, всей яростью надо
Отбить их, разбить, побороть!
 
 
История пусть повторится,
Пусть снова на память придет
Стальной неприступный Царицын,
Его восемнадцатый год.
 
 
Товарищ! Мы бьемся за город,
Который врагов сокрушил
И каждому русскому дорог,
Как часть нашей общей души,
 
 
На этих местах оборона
Должна наступлением стать.
Покажем у Волги и Дона
Гвардейскую силу и стать.
 
 
Опасность огромна. Но прямо,
Спокойно в глаза ей глядим.
Верховный прислал телеграмму,
Он верит, что мы победим.
 
 
Начнется у города-сада
Великой войны поворот.
Враги у ворот Сталинграда!
Товарищ! Враги у ворот!
 

1942 Сталинград

А. Родимцеву

 
Его мы любили таким —
Просторным, цветущим и стройным,
Веселым, стеклянным, сквозным,
Работающим, спокойным.
К нему подступила беда
Нежданно, как к горлу рыдание.
Забыть, ли то утро, когда
Их танки прошли по окраине?
Он с воздуха разнесен,
Обстрелом с земли изувечен,
Разгромлен... И все-таки он
Незыблем, прекрасен и вечен.
Мы любим наш город таким —
Суровым, бесстрашным и твердым,
Разбитым налетом ночным
И все-таки светлым и гордым.
Любовь эта верой крепка,
Ей служит страданье основой.
Так любят отца-старика,
Так любят ребенка больного.
В сраженье за город родной
Достанется право любить нам.
За каждую комнату – бой,
За каждую улицу – битва.
Словам не изменим своим,
Пусть бой беспощаден и страшен.
Наш город! Ты будешь таким —
Просторным, прозрачным, живым,
Прекрасным, как в памяти нашей.
 

1942

 
Детей, завернутых в одеяла,
Несли на пристань.
Воронок язвой земля зияла, —
Шел третий приступ.
 
 
На старой барже огонь косматый
С обшивкой грызся.
Сирена выла, и по канату
Бежала крыса.
 
 
По узким доскам, по переборкам,
По лужам масла,
Дыша безумьем, шла мать с ребенком
В пеленке красной.
 
 
Мы слишком много видали крови,
Чтоб ошибиться:
С тяжелой тучей почти что вровень
Парил убийца,
 
 
А вражьи роты уже в предместьях
Ползли, как змеи.
О чем, товарищ, коль не о мести,
Я думать смею?
 

1942 Сталинград