Текст книги "Товарищ мой"

Автор книги: Евгений Долматовский

 
Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем.
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете», —
Полковник скажет мальчикам своим.
 
 
Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
И только вспомнят Пушкинские Горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.
 
 
Весь город в танковом могучем гуле...
Плывет рассвет.
                             На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.
 

1945

 
Вот с этой апрельской опушки
В свой срок, через десять минут,
Тяжелые русские пушки
Стрелять по Берлину начнут.
 
 
Гвардейцы снимают шинели —
Расчет к наступленью готов.
Под солнцем чужим заблестели
Отличья родных городов:
 
 
Здесь рядом с медалью одесской
Идут сталинградцы в огне,
И рядом с Адмиралтейством —
Зубцы на Кремлевской стене.
 
 
Огонь!
И гремит батарея,
Вздыхает уральский металл.
Огонь!
И дымится на Шпрее
Восьмиэтажный обвал.
Огонь!
Там, на гребне оврага,
Следит наблюдатель сквозь дым.
Огонь!
И колонны рейхстага
Склоняют колени пред ним.
 
 
Все дело – в тончайшем прицеле,
А мы наводили тогда,
Когда в окруженье метели
К Москве подступала беда,
 
 
Когда в ленинградской блокаде
Сшибало нас голодом с ног,
Когда рубежом в Сталинграде
Был каждого дома порог.
 
 
...На светлой апрельской опушке
Капели с сосновых вершин.
Грохочут советские пушки,
Снаряды уходят в Берлин.
 
 
От пота черны гимнастерки,
Не важно, что зябкий апрель.
Смеется пушкарь дальнозоркий —
Пред ним долгожданная цель.
 

1945

 
Спит Воронеж, и спит Ленинград,
Спит Смоленск, и тиха Украина.
Лишь в Кремле и в окопах не спят
Перед штурмом Берлина.
Голубая апрельская ночь.
На плацдармах кипит нетерпенье,
И как в Киеве, в Курске, точь-в-точь
Соловьиное пенье.
Час настал!
Батарейцы, огонь!
Из-за сказочно темного леса
В небесах, словно огненный конь,
Пролетают «эрэсы».
Артиллерия, грохоча,
Рвется в логово вражье.
Путь к Берлину рукою луча
Нам прожектор укажет.
Путь к Берлину...
Он начат давно
У несломленной волжской твердыни,
Нам солдатское счастье дано
Завершить его ныне.
Начался штурм последних высот
На берлинском прямом направленье.
Из России к нам солнце идет,
Освещая сраженье.
Мы советского солнца лучи.
Путь был долог, опасен и труден.
Грохот пушек в немецкой ночи
Слышат русские люди.
Мы идем,
Мы идем,
Мы идем,
Мы спасем их из рабства.
Час настал расквитаться с врагом.
На Берлин, сталинградцы!
 

16 апреля 1945

 
Идут гвардейцы по Берлину
И вспоминают Сталинград.
Так вот предел дороги длинной,
Скопленье сумрачных громад.
 
 
Окаменевшее сраженье,
Колонны пленных под дождем...
Но словно солнца отраженье
Сияет на штыке твоем.
 
 
Друзья молчат. Какую фразу
Нам должно здесь произнести,
Чтоб охватить всем сердцем сразу
Величье нашего пути?
 
 
Замолкли пушки и «катюши»,
Спокойно дышит тишина.
Мы утолили наши души,
Германия побеждена.
 
 
Мечте такой не просто сбыться,
Мы начинали тяжело,
Пришлось четыре года биться,
И столько славных не дошло.
 
 
Их волей, их предсмертной жаждой
В бою овеяло живых, —
Вот почему сражался каждый
И за двоих и за троих.
 
 
Идет счастливая пехота,
С седых громад не сводит глаз.
В Берлин открыли мы ворота,
Был ключ от них давно у нас;
 
 
Не тот, что сохранен в музее
Суровой памятью веков,
А тот, что горечью взлелеян
У переправ и у костров.
 

1945

Ты помнишь это дело о поджоге

 
Рейхстага?
Давний тридцать третий год...
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»
 
 
Но вот пред всеми – смуглый, чернобровый
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет – он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен, —
На площадях, должно быть, книги жгут.
 
 
...В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
 
 
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.
 
 
Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах,
Пришлось ползти берлинским Зоосадом...
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»
Прекрасный день – тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь – не выдумка – на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
 

1945-1947

 
Победили все...
И тот, кто не был
В окруженье и в госпиталях,
Кто не помнит, как валилось небо
Бомбами на приднепровский шлях,
 
 
Кто не видел, как пылала Волга,
От огня горячая совсем,
Кто не испытал разлуки долгой
И гораздо позже слышал только
О приказе 227.
 
 
Победили все, я с тем не спорю,
Нас теперь несметное число,
Невозможно разобраться морю,
Сколько рек и струй в него втекло.
 
 
...Не забыть мне ни за что на свете,
Хоть и нету в том моей вины,
Юношу, которого я встретил,
Кажется, на пятый день войны.
 
 
Шли мы на восток.
А он – на запад
Поредевший вел стрелковый взвод.
– Ты куда, товарищ?
– Я вперед! —
И потупился, чтоб не заплакать.
И пошел, винтовку прижимая
К школьнически хрупкому плечу.
 
 
Что случилось с ним потом – не знаю,
В смерть его поверить не хочу.
Вот бы встретить мне его в Берлине,
Вспомнить вместе сорок первый год,
Наш короткий разговор в долине:
– Ты куда, товарищ?
– Я вперед!
 

1945

 
Я видел Волги непреклонный бег,
Днепра и Нарева седые воды.
А это – Эльба.
Вспомни, сколько рек
Форсировать пришлось за эти годы!
 
 
Последняя военная река
Струилась, как беседа меж друзьями, —
Бойцы американского полка
Перекликались через волны с нами,
 
 
За их плечами строились в ряды,
Толкаясь и галдя от нетерпенья,
Рабы и пленники большой беды,
Дожившие до счастья возвращенья.
 
 
Мост вырос на понтонах. По нему
Пошла толпа. В рядах нестройно пели.
У нас, давно привыкших ко всему,
Совсем некстати веки повлажнели.
 
 
«Страна моя, Москва моя...»
Поют
И утирают слезы рукавами,
Быть может, я знакомых встречу тут,
С кем породнился уманскими рвами?
 
 
Страдальческая армия идет
По свежим доскам, мокрым и покатым,
На Эльбе горький сорок первый год
Встречается с победным сорок пятым.
 

1945

ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

 
Снова цветут при дорогах ромашки,
Тихие ивы стоят у реки.
Снова зеленые с синим фуражки,
Словно в траве васильки.
В долгом пути, как страницы тетрадки,
Перелистал я четыре страны,
Перечитал я в обратном порядке
Годы великой войны.
Вспомнил я тех, с кем шагали мы вместе,
Тех, кто победы увидеть не смог.
Трубку набил я махоркою в Бресте —
Сладок и горек дымок.
Снова на родине, снова я дома,
Сердце щемит долгожданный наш вид:
Темные избы под бурой соломой,
Аист на крыше стоит...
Как материнские любят морщины,
Каждый из нас полюбил навсегда
Эти овраги, болота, равнины,
Где громыхала беда.
Много я видел красот за границей —
Гладкие реки шоссейных дорог,
Дачи стеклянные под черепицей,
Чистенький, жадный мирок.
В стройке заводов была наша слава.
Труден был путь нашей светлой судьбы:
Самая сильная в мире держава
С аистом возле трубы.
Не пригибаясь и не потакая,
Горе любое встречая без слез,
Правдою ты победила, —
Святая
Родина белых берез.
Стало дышаться легко и широко.
Бее превозмог наш великий народ.
И не на версты – далеко-далеко
Видно, на годы вперед.
Время на крыльях стремительных мчится,
 Горы сдвигает родная страна,
А черепица – да что черепица, —
Будет у нас и она!
 

1945 Минск

 
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?
 
 
Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
 
 
А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженье,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?
 
 
Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
 
 
Путешественнику полагалось
Два – от силы – кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам – транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук, и моторного грома
Не слишком ли много?
 
 
Одиссею – одна Одиссея...
Нам и этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)
 
 
Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою —
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
 

1965

 
Пыль кружится по платформе.
На узлах и на баулах,
Без погон, в военной форме
Тихо девушка уснула.
 
 
Что ей видится, что снится
Сквозь дорожную усталость?
Или замок за границей,
Где товарищи остались,
 
 
Иль разбитый перекресток,
Где она с флажком стояла...
Было все на свете просто,
Только многих убивало.
 
 
Все сегодня по-другому,
Все несчастья миновали,
Ты отпущена до дому
И уснула на вокзале.
 
 
Пробегают по платформе
Мимо дачные красотки
И глаза косят на форму
И на ленты на колодке:
 
 
Дескать, наших благоверных
Там, на фронте, отбивали
Эти девушки, наверно,
И за то у них медали.
 
 
Как вы смеете? Как можно?
Что вы знаете о фронте?
Проходите осторожно,
Спящей девушки не троньте!
 
 
Пусть и я не знаю, кто ты,
Спи, в боях дойдя до мира,
Жанна д'Арк из третьей роты,
Хохотунья и задира.
 
 
Это ты ведь на привалах,
Утоляя боль и муки,
Как младенцев, пеленала
Наши раненые руки,
 
 
Это ты под пулеметом
Шла в передовом отряде
И по мозырским болотам,
И по пражской автостраде.
 
 
Под осенними лучами
Спи...
Атака вновь отбита.
Мы, твои однополчане,
Не дадим тебя в обиду.
 

1945

 
Теперь проходит наш счастливый век
В гостиницах иль у друзей хороших.
Летит над миром чистый первый снег,
А там, глядишь, и первая пороша.
 
 
Наш первый снег летел над Лозовой,
Наш снег второй свистел над хмурой Волгой.
Шел третий снег на Киев грозовой,
Четвертый снег порхал над Вислой волглой.
 
 
Но вот над нами снова первый снег.
Из недр метро тепло идет клубами,
И я ловлю твой безмятежный смех
Обветренными жесткими губами.
 
 
У нас пока еще и дома нет.
Мечтателям светло под крышей звездной.
Мы начинаем строить в тридцать лет —
Не очень рано, но еще не поздно.
 
 
Кто смеет время отдавать тоске?
Не слышал он снарядные разрывы.
Снежинка тает на твоей щеке.
Была война, а мы остались живы.
 

1945

 
Приехал в отпуск старший лейтенант,
Приглаженный, застенчивый и важный.
На золотых погонах – алый кант
И по три острых звездочки на каждом.
 
 
Они в расположении таком,
Те звездочки военного сиянья,
Как ставят над лирическим стихом,
Которому не найдено названья.
 
 
Откуда он? Из Венгрии опять.
«Ну, как там в Будапеште?»
«Все в порядке».
Он девушке хотел бы прочитать
Стихи свои из голубой тетрадки.
 
 
Читает он про танки, васильки,
Про молодость, походы и оружье.
Здесь столько силы, правды и тоски.
И только рифмы очень неуклюжи.
 
 
А девушка не слушает слова:
Ей дорог голос этот грубоватый
И русая крутая голова —
Наивный облик старого солдата.
 
 
И пусть он не умеет рифмовать!
Не так легко, покинув классы школы,
Четыре долгих года воевать,
В далеком гарнизоне тосковать —
И оставаться нежным и веселым.
 
 
Поэзия шумит и бродит в нем,
Любовь и мужество в ее законах.
Три звездочки сияют на погонах,
Как будто над лирическим стихом.
 

1946

 
На тачанке, еще младенцем,
Запеленатый полотенцем,
Кочевал он в низовьях Дона.
Шелестели над ним знамена.
Он, крещенный в огне и громе,
Вырос в харьковском детском доме,
В казаки он играл когда-то,
Лет семнадцати стал солдатом.
Был на срочной и на сверхсрочной,
Худощавый, прямой и точный.
Обучался в пехотной школе
Душным летом на Халхин-Голе.
Всех на «вы» называл, суровый,
Тонкогубый, бритоголовый.
Он в огне отступал из Львова,
Поднимался и падал снова.
Весь израненный, не убитый,
Знаменитым хирургом сшитый,
Он под Каневского горою,
На Днепре, получил Героя.
До Берлина четыре раза
Было имя его в приказах.
А теперь в городке немецком
Комендантом он стал советским.
Особняк у него и дача, —
Коменданту нельзя иначе.
Он живет, – под угрюмым небом
Кормит немцев алтайским хлебом.
Он бы отдал и дом, и дачу,
И Саксонию всю в придачу
За любой гарнизон далекий,
Пусть на Севере, на Востоке...
Где журчанье прозрачных речек
Милой русской привольной речи.
...В сад выходит мой друг, полковник.
Вдоль ограды растет терновник.
Здесь цветы – и те не такие,
Как на родине, как в России.
Но приказа покуда нету,
Чтобы службу оставить эту.
 

1947

 
Пришел учиться паренек
Из Холмогорского района,
Все испытанья сдал он в срок,
В глаза Москвы смотря влюбленно.
Он жил как все. Легко одет,
Зимою не ходил, а бегал,
В буфете кислый винегрет
Был каждый день его обедом.
Он с Ньютоном вел разговор
И с Менделеевым сдружился,
С Лапласом он бросался в спор,
В кольце Сатурна он кружился.
Ему пошел двадцатый год,
Когда, упрямый и веселый,
В Марийский край на культпоход
Он был направлен комсомолом.
На месяц или два. Но там
Убит избач в селенье дальнем.
Остаться вызвался он сам
И год провел в избе-читальне.
 
 
Вернулся вновь на первый курс.
Он старше всех, —здесь только дети.
Но винегрета кислый вкус
Такой же, как тогда, в буфете.
Он, как тогда, в Москву влюблен,
Сидит над книгами упрямо, —
Но формируют батальон
Студентов-лыжников в Петсамо.
Уходит он, как на зачет,
В холодный бой, на финский лед.
 
 
Вернулся он в сороковом На первый курс.
Ну что ж, догоним! Одни лишь юноши кругом,
Но он не будет посторонним.
Зачетов страдная пора...
И вновь июнь. И слышен голос:
«Сегодня в шесть часов утра...»
Война... И юность раскололась.
Сдавай экзамены, студент,
На кафедрах бетонных дотов:
Набивку пулеметных лент,
Прицел гвардейских минометов...
 
 
И вот студенту тридцать лет.
Плывет навстречу непогодам
Московский университет
И Ломоносов перед входом.
Был памятник недавно сбит
Фашистской бомбой с пьедестала,
Но гордо он опять стоит,
И все – как в юности – сначала.
 
 
Студент с седою головой,
Конспекты в сумке полевой.
Мальчишки, девочки вокруг.
Ты старше всех, и это грустно.
 
 
Тебя я понимаю, друг,
Я испытал такое чувство.
Ты вновь уходишь на зачет.
Отчизна терпеливо ждет:
Ведь и она свой путь прошла
Сквозь вой пурги и свист заносов,
Как шел когда-то из села
Крестьянский мальчик Ломоносов.
 

1947

 
Ужель вы забыли, ребята,
О нашей начальной поре?
Олег со своим аппаратом
Носился у нас во дворе.
Он мучил чумазых девчонок,
На ящики их посадив,
Настраивал с видом ученым
Таинственный объектив,
Приказывал не шевелиться,
Покуда не щелкнет затвор.
Я помню застывшие лица,
В стекле перевернутый двор.
Потом он для маленькой Лиды,
Подруги той ранней поры,
Снимал знаменитые виды
Столицы с Поклонной горы.
Всю ночь он возился в чулане,
Купая пластинки в ведре,
Дремало багровое пламя
В мудреном его фонаре.
Но сколько мы после ни ждали
Обещанных снимков – увы,
Ни карточек не увидали,
Ни видов весенней Москвы.
Как магния синяя вспышка,
И детство и юность – момент.
Вчерашний соседский мальчишка —
«Наш собственный корреспондент».
Мы встретились на Метрострое.
Он пробыл на шахте три дня.
Заснял он всех местных героев,
Потом, по знакомству, меня.
В Сибири мы встретились снова
И где-то под Курском – опять.
Товарищи, честное слово,
Он всюду умел поспевать.
Он Чкалова снял при отлете
В кабине. Смотрите, каков!
Он был на Хасане – в пехоте,
Под Выборгом – у моряков.
Как юноша – снимок любимой,
Страны многоликой портрет
Лелеял наш друг одержимый,
«Наш собственный корреспондент».
Где только мы с ним не встречались
Во время войны! Налегке,
Нигде, никогда не печалясь,
Он шел с аппаратом в руке.
Он был в ленинградской блокаде,
Он падал на ладожский снег.
Потом в партизанском отряде
Под Брянском возник мой Олег.
При каждой негаданной встрече
Он щелкал в лицо мне – в упор!
(Однако я в скобках замечу,
Что карточек нет до сих пор.)
Разболтанным стареньким «ФЭДом»
Он снять на рейхстаге успел
 Багровое Знамя Победы
И тотчас в Москву улетел.
 
 
Мой старый, мой добрый знакомый,
Весь век свой ты будешь таким!
Мальчишеской страстью ведомый,
Где нынче ты с «ФЭДом» своим?
Теперь ты солидный мужчина —
Исполнилось тридцать лет!
Позволь мне в твою годовщину
Тебе подарить твой портрет.
 

1947

 
В наше радостное Завтра веря
Искренне, светло и горячо,
В воскресенье я гуляю в сквере,
Посадивши дочку на плечо.
А ее мне раненой рукою
Не легко удерживать. Но я
Справлюсь с милой ношею такою,
Ты не бойся, девочка моя.
Я из тех родителей влюбленных,
Для которых дороги, как жизнь,
Эти крохи в красных капюшонах.
Крепче за плечо мое держись!
...Вот у нас в народе говорится —
Радостно такое слышать мне:
«Нынче много девочек родится —
Это значит:
Не бывать войне».
 
 
Но опять кровавою войною
С Запада туманного грозят,
И опять с надеждой и тоскою
На мальчишек матери глядят.
Будет ли война или не будет?
Нападут ли изверги опять?
Неужели вновь придется людям
Лучших сыновей своих терять,
И чужие танки, словно слизни,
Поползут, найдя свой старый след,
И постройку зданья Коммунизма
Вновь задержат?
Мы ответим: нет!
Нет!
Должны мы родину возвысить,
Не страшась грозящей нам войны.
Быть войне или не быть – зависит
От того, насколько мы сильны.
Армия советского народа,
В нерушимой крепости твоей
Будущего солнечные своды
И судьба счастливая детей.
 
 
Не дадим, чтоб огневые трассы
Врезались опять в покой ночей.
В том клянется офицер запаса
С маленькою дочкой на плече.
 

1949

 
У нас в Сталинграде всегда делегаты гостят,
Из разных краев приезжают к истоку победы.
Корейские юноши были неделю назад.
Гостили французы, недавно уехали шведы.
 
 
Мы слышали здесь, как Поль Робсон о мире поет...
В потертых костюмах ходили гурьбой англичане...
Под Первое мая пришла телеграмма, и вот
Мы женщин немецких на аэродроме встречаем.
 
 
В дверях самолета букеты цветов вручены.
Приветы, улыбки – и в город вплывают машины.
И справа и слева гостям новостройки видны,
Меж новых кварталов сурово чернеют руины.
 
 
И гостьи притихли. Подумай, какая пурга
Бушует сейчас в их сердцах! В тишине напряженной
Немецкие вдовы идут на Мамаев курган,
Немецкие матери всходят на холм раскаленный.
 
 
Под их башмаками осколки красны, как руда, —
Пойдет в переплав то, что в битве гремело когда-то.
От тех, кто в мышастых мундирах взбирался сюда,
Следа не осталось на склонах курганов покатых.
 
 
Бесславно забыт тот, кто черному делу служил.
Навеки бессмертен погибший за правое дело!
Немецкие матери встали у русских могил,
На камень горючий цветы положили несмело.
 
 
А юная немка на город наш мирный глядит.
Заводы стоят, как дивизии, в блеске металла.
На фланге одном горизонт Гидрострою открыт,
На фланге другом встали шлюзы Донского канала.
 
 
В подножье кургана, на старой военной стезе,
На станции той, где Родимцев держал оборону,
Готовы к погрузке, стоят трактора СТЗ, —
Быть может, сегодня в Германию путь эшелону.
 

1951

 
Выйдя на Волгу, я встал над откосом.
Пыль и осколки – здесь почва такая.
Этот участок был отдан матросам,
Насмерть стояла бригада морская.
      Тихие всплески, потоков журчанье,
      Волнами, волнами – воспоминанья!
 
 
Шли из Одессы пешком экипажи,
Из севастопольской каменной дали.
Их ненавидели в лагере вражьем,
«Черными дьяволами» называли.
     На бескозырках – пехотные каски.
     К ранам набухшим присохли повязки.
 
 
Было у хлопцев особое горе.
Старый матрос говорил перед боем:
«Коль погибать, так уж лучше на море,
Если могила, пусть рядом с прибоем!»
       Но умирали матросы на суше —
      «Черные дьяволы», светлые души.
 
 
Рядом с могилой – гранитною призмой
Острая вышка геологов встала.
Стройка великая Коммунизма
Здесь обретает исток и начало.
    ...Входит в плотину могила над плёсом.
       Море идет к сталинградским матросам.
 

1951

 
Который год ты все живешь одна,
Жестокой вечной памяти верна.
 
 
Ждала вестей и самого ждала,
В свой страшный день поверить не могла.
 
 
В семи столицах памятник ему,
Но ты не хочешь верить ничему.
 
 
В железном одиночестве своем,
С дневной работой и ночным шитьем,
 
 
Ты детям говоришь который год,
Что вот он отвоюет в придет.
 
 
Не утешенье это, не слова:
Я сердцем чувствую, как ты права.
 
 
И мертвыми – товарищи мои
Ведут за мир упорные бои.
 
 
И среди них сейчас любимый твой
С пробитой пулей русой головой.
 
 
Встает он, поджигателям грозя.
Он на посту. Ему домой нельзя!
 
 
Когда бы не был он к врагам суров,
На свете стало б столько новых вдов.
 
 
Должны все те, кто счастливы вдвоем,
Не забывать о подвиге твоем.
 

1953

 
Повстречались на исходе дня,
Я в глаза ее взглянул устало,
И спросила девушка меня:
«Вы б хотели жизнь начать с начала?»
 
 
Не успел я ей ответить: «Да!»
Не давая вырваться ответу,
В Завтра устремленные года
Повели сквозь сердце эстафету.
 
 
Из военной дали первых лет
Проступило вдруг виденье детства —
В перекрестьях пулеметных лент
Штатские пальто красногвардейцев.
 
 
Были мы еще совсем малы,
Но в тридцатом, но уже в тридцатом
Выстрелы кулацкие из мглы
Метили и по таким ребятам.
 
 
Жизнь начать, допустим, нехитро,
Только как же я тогда проеду
Первым пробным поездом метро,
В нем увидев и свою победу?
 
 
Провожал я первый стратостат
В те лиловые высоты,
Где теперь в обычный рейс летят,
Звук свой обгоняя, самолеты.
 
 
Если жизнь теперь начну я вновь,
Как же я коснусь хасанской славы,
Разве я найду свою любовь
В громе сталинградской переправы?
 
 
Как же я увижу ту зарю —
Над рейхстагом красные знамена,
Как в своей судьбе я повторю
Пуск неповторимый Волго-Дона?
 
 
Девушка! Совсем не грустно мне,
Что так быстро годы пролетели.
Жили мы всегда в грядущем дне.
Путь был труден, но достоин цели.
 

1953