Текст книги "Товарищ мой"

Автор книги: Евгений Долматовский

 
Где еще, когда увижу в жизни
За дождем родимый огонек?
Скоро мы войдем в Долматовщизны —
Узенький горбатый городок.
 
 
Кони тихо движутся во мраке,
Бурками укрыты до хвоста.
Их ведут кубанские казаки
В темные полесские места.
 
 
Запахи, изведанные в детстве,
Снова наплывают на меня.
Справа, слева, рядом, по соседству —
Всюду здесь живет моя родня.
 
 
Ей навстречу едут люди в бурках.
Кажется, колонне нет конца.
Краткий отдых. Песня. Перекурка.
Толпы возле каждого бойца.
 
 
Осень. Плеск оранжевых раскрылий.
Мы стоим средь дождевых лучей
У истока тысячи фамилий
Киевлян, минчан и москвичей.
 
 
Нет пределов для моей отчизны.
Широки советские края.
Тихий городок Долматовщизны —
Видно, тоже – родина моя.
 

1939 Вильно

 
Я помню тебя не такой.
Неправда! Я даже не думал,
Какая ты. Сквозь непокой,
Сквозь радость и рядом с тоской
Ты шла незаметной, угрюмой,
А может, веселой... Вот так
Растут безразлично деревья
И ветви сплетают, никак
Не в силах рвануться в кочевье.
Теперь мы опять далеки,
По-новому ты дорога мне.
На Вильно несутся полки,
Гремят под копытами камни.
И кажется, будто со мной
Ты мчишься по осени рядом
Дорогой степной и лесной,
С армейской разведки отрядом.
Мы рядом, мы вместе, поверь,
Вся жизнь потекла по-другому.
Я мчусь к незнакомому дому,
Стучусь в неизвестную дверь.
Земля полыхает вокруг,
Оружье сверкает сурово,
И нежное слово подруг
Ведет нас, как родины слово.
 

1939

 
Наш батальон у воеводства бился,
У старых почерневших колоннад.
Вдруг танк заскрежетал, остановился —
Его подбили связкою гранат.
 
 
К нему бежали черные уланы
С тяжелыми винтовками в руках,
И в смотровые щели из нагана
Стрелял студентик в роговых очках.
 
 
Облили танк зеленым керосином.
Дровами обложили. Подожгли.
Был полон город криком журавлиным,
Летя на юг, рыдали журавли.
 
 
Еще стреляла пушка по колоннам...
Потом она замолкла. И тогда
Из всех щелей по плитам раскаленным
К троим танкистам поползла беда.
 
 
Ни стона не услышали, ни крика.
Шла пузырями краска по броне.
На улице Святого Доминика
Горел наш танк на медленном огне.
 
 
Комбинезоны на танкистах тлели,
Потрескались, свернулись сапоги.
И вдруг мои товарищи запели
Так громко, что услышали враги.
 
 
Случилось это в первый день свободы,
В последний день уланского полка.
Осенние, поднявшиеся воды
Несла сквозь город синяя река.
 
 
Там трое наших умерли как надо,
На Немане, у дальних берегов,
В горящем танке, расстреляв снаряды,
Освобождая город от врагов.
 

1939

 
У нас особенное чувство есть —
Сквозь будничный шагая непокой,
Вдруг ощущаешь – будущее здесь, —
Дотронься до него рукой!
Такому дню еще названья нет —
Весенняя прозрачная пора,
Старт перелета Или тот рассвет,
Когда Стаханов вышел на-гора.
И это – только старт, а не итог.
И это – только первый день весны.
Мы видим мир за пеленой тревог,
За грозовыми тучами войны.
У нас особенное чувство есть,
Оно – как бегуну флажок – дано.
То вера, верность, мужество и честь,
Стремленьем к счастью слитые в одно.
То чувство – Будущее! Навсегда
Оно по жилам, словно кровь, течет.
И в пятилетки сложены года —
Им раньше на столетья велся счет.
У нас особенное чувство есть.
Оно вело нас по снегам зимы.
Какому лету суждено расцвесть,
Когда весною мира стали мы!
 

1939

 
Давайте о юности больше ни слова.
Есть мужество, верность – слова поновей!
Военное время встречает сурово
Подросших за эти года сыновей.
 
 
Мы выбрали сами прекрасное бремя —
Страну на плечах пронести в коммунизм.
Лишь трудное время – счастливое время,
Лишь трудная жизнь – счастливая жизнь.
 
 
В снегах и морозах, средь зноя и пыли,
Сквозь смерть мы должны свое сердце пронесть,
И все ж молодыми мы будем, как были,
Такими, как были, такими, как есть:
 
 
Погодки, ровесники, единоверцы,
Бойцы Краснопресненского полка.
...Чем мягче и беспокойнее сердце,
Тем тверже, верней и спокойней рука.
 

1940

 
Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.
 
 
К разлуке, к разлуке ведет дорога...
Он в новенькой форме, затянут строго:
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.
 
 
Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!
 
 
Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки.
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.
 
 
Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле – одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.
 
 
Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он – воин. Ему, как мальчишке, стыдно.
Что грустное счастье их очевидно.
 
 
...А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
 
 
Он вспомнит тот дождик, тот дачный поезд
Идущий в зеленых лесах по пояс.
 
 
И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.
 

1940

 
Родина от нас сейчас далёко...
Только мне по-прежнему близки
Длинные холмы Владивостока,
Золотого Рога огоньки.
 
 
Пыльные дороги Подмосковья,
Электрические поезда.
Все, что с первой связано любовью,
В сердце остается навсегда.
 
 
Все, что было до войны любимо,
Вдвое полюбилось на войне.
Вспоминаю побережье Крыма,
Острый парус, чайку на волне.
 
 
Вижу город боевой, надевший
На трамваи синие очки,
Растревоженный, помолодевший,
В шпилях, засверкавших, как штыки.
 
 
Ровных улиц пушкинские строки
И ступени Зимнего дворца.
Облегчает этот груз далекий
Фронтовую выкладку бойца.
 
 
В сердце проношу я осторожно
Родину – сокровище мое.
Без нее и жить нам невозможно,
И умереть не страшно за нее.
 

1940

 
«И если даже умереть придется,
Прошу считать меня большевиком».
Стрелок-радист все думал, что дождется —
Сейчас займутся и его листком.
 
 
Но вызвали с партийного собранья:
«Прием придется отложить на час».
То было темным утром, ранней ранью.
Прожектор в небе только что погас.
 
 
Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки.
Притихла чуть январская метель.
Ревут моторы. Смотрят бомболюки,
Как подплывает заданная цель.
 
 
Морозный ветер, как струна, звенит.
Глухие взрывы издали слышны.
Внизу худые длинные зенитки,
Как волки, воют на заход луны.
 
 
Уже в металле несколько пробоин,
И командир идет на разворот.
Не слишком ли стрелок-радист спокоен?
Нахохлился, плечом не поведет.
 
 
Машина точно, осторожно села,
По озеру чертя холодный след.
Механики спросили – все ли цело?
А командир махнул рукой в ответ.
 
 
И тихо вынесли стрелка-радиста.
Пошли к землянкам, обогнув крыло.
Друзья несли его дорогой льдистой
Туда, где третий час собранье шло.
 
 
Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость
На заявленья неостывший лист.
Партийное собранье продолжалось.
У выхода лежал стрелок-радист.
 

1940 Кантельярви

 
Новогодняя ночь! Новогодняя ночь.
Поднимитесь, друзья! Оглянитесь, друзья.
Я по этому поводу выпить не прочь,
Но по этому поводу пить нам нельзя.
 
 
Пусть во фляжке у пояса плещется спирт,
Мы на жесткие нары приляжем сейчас.
А далекая родина нынче не спит —
Поднимает, наверное, тосты за нас.
 
 
Наши грустные жены сидят за столом.
Пусть они, улыбнувшись, пригубят винца.
Словно танк напролом через лес-бурелом,
Рвутся к ним беспокойные наши сердца.
 
 
Над землянками темень – ни звезд, ни луны.
Лишь прожектор по небу ведет бомбовоз.
Словно черные избы, лежат валуны,
Из невидимых пушек стреляет мороз.
 
 
Хорошо бы всю ночь просидеть у огня,
Говорить о прошедших и будущих днях.
Но для сна лишь четыре часа у меня,
Буду в валенках спать и в наплечных ремнях.
 
 
Лишь мгновенье – и в сон, как под воду, уйду.
Капитан! Хоть часов до пяти не буди.
Много ль сможем мы спать в наступившем году,
Сколько трудных сражений еще впереди.
 

1940

 
За снарядов грохочущим валом,
Через проволоки клубки,
По воронкам, по рвам и завалам
Шли на крепости наши полки.
 
 
Вот уж близко, вот в нескольких метрах
Укреплений бетон и металл.
Снег кружился в тот день не от ветра,
Он от пуль и снарядов взлетал.
 
 
Грохот пушек под стать барабану.
Два осколка зарылись у ног.
Зажимая ладонями рану,
На пригорок товарищ прилег.
 
 
Стиснув зубы от режущей боли,
Он в глубокой воронке лежал,
Но последним усилием воли
Вновь поднялся и вновь побежал.
 
 
Только крикнул: «За мною, ребята!» —
И, к стене неприступной припав,
Оторвал
                с трудом
                                  от халата
Ярко-красный от крови рукав.
 
 
И вознес он над амбразурой,
Где в отчаянье съежился враг,
Над сраженьем, над крепостью хмурой
К лыжной палке примотанный флаг.
 

1940

 
Три дня непрерывного боя.
Три длинные ночи без сна.
Минуту мы спали. Но стоя.
Нам снилась одна тишина.
 
 
А пушки грохочут тревожно,
Свистит боевое литье.
И нет тишины. Только можно,
Оглохнув, услышать ее.
 
 
Какая она? Я не знаю,
Припомнить ее не могу.
Быть может, она голубая,
Как летний туман на лугу,
 
 
А может, такая, как осень.
А может, она как рассвет
Московский...
А может быть, вовсе
Ее не бывало и нет.
 
 
Но в сердце надежда таится,
Что встретится с нами она.
Ведь где-то, за старой границей,
Как прежде, живет тишина.
 

1940

 
Письма носят в противогазах,
Их в атаку берут не зря.
От любимых, от синеглазых,
Ожидающих с ноября.
 
 
Это, правда, не по уставу,
Но хранящие письма так
Не нарушили нашу славу
На ветру штыковых атак.
 
 
Да, когда по буграм открытым
Полверсты пройдет батальон,
Собирают вещи убитых,
Ищут маленький медальон.
 
 
Адрес части, кусочек жести,
Пачка писем – из дома весть.
И бойцы собираются вместе —
Жизнь товарища перечесть,
 
 
Чтоб, в печали насупив брови,
По-мужски, без слез, горевать,
Там, где пролито много крови,
Слезы незачем проливать.
 
 
Как мы раньше дружили мало,
Стыдно вспомнить нам на войне.
Если ты бы здесь побывала,
Ты бы чаще писала мне.
 

1940

 
Земля от разрывов черным-черна,
Гранит красноват и гол,
Как будто уже наступила весна
И снег навсегда сошел.
А мороз такой, что откроешь рот —
И губы затянет лед.
Варежку снимешь – мороз такой,
Не шевельнуть рукой.
Может быть, я и слов не найду,
Чтоб рассказать о том,
Как родившийся в двадцатом году
Умирает в сороковом.
На связанных лыжах его привезли
В окровавленный медсанбат.
Могилу на склоне чужой земли
Вырыл ему снаряд.
Товарища вынесший из-под огня,
Склоняется политрук.
А он говорит: «Не смотри на меня,
Отвернись, прошу тебя, друг.
Лицо мое болью искажено,
В глазах у меня темно,
А ты сейчас возвратишься в бой
И страданье возьмешь с собой».
И политрук, закрыв глаза,
Поцеловал бойца
И ушел туда, где гремела гроза,
Не повернув лица.
 

1940

 
Утрами спускались мы в шахту. Бывало,
В туннеле подпочвенный дождь моросил,
Нас желтой упругой землей осыпало,
За смену совсем выбивались из сил.
От пота мокры потемневшие майки,
Песок забивается в уши и в рот.
Но девушки скажут: «Ребята, давайте
Еще поработаем
                                на самолет!»
 
 
И мы оставались на смену вторую,
Бесились отбойные молотки,
И рвали мы яростно землю сырую,
И тихо ползли нам навстречу пески.
 
 
...Я слышал над Выборгом рокот моторов,
Видал, как от крыльев темнел небосклон.
Их много летело. Не знаю, который
Из нашей усталости был сотворен.
 

1940

 
Я много видел рек – и узких и широких,
Запомнится не каждая река.
Но есть одна река – Тайпалеен-иоки,
Она не широка, не глубока.
А было перейти ее труднее,
Чем жизнь прожить. Но нужно перейти!
Когда понтоны навели, над нею
Сплошной огонь открылся на пути.
Но люди шли – сурово, тихо, долго.
И каждый думал: «Я еще живу».
И волгарям не вспоминалась Волга.
Здесь было только то, что наяву:
Сквозь гром был слышен голос одинокий
Звал санитара раненый в потоке...
Тяжелую волну несла в века
Одна, одна Тайпалеен-иоки —
Холодная и быстрая река.
 

1940

 
Может, в Колпине, может, в Рязани
Не ложилися девушки спать —
Много варежек теплых связали,
Чтоб на фронт их в подарок послать.
 
 
Украшали их ниткой цветною —
Славно спорился ласковый труд.
Всё сидели порою ночною
И гадали – кому попадут:
 
 
Может, летчику, может, саперу —
Много есть у отчизны сынов, —
Иль чумазому парню-шоферу,
Иль кому из бесстрашных стрелков.
 
 
А девчонка одна боевая
Написала из песни слова:
«Мой товарищ! Тебя я не знаю,
Но любовь в моем сердце жива».
 
 
И записку свою положила
В палец варежки правой она.
Много варежек послано было
В те края, где метель и война.
 
 
Получил командир батареи
Эти беличьи пуховички,
Что так нежно, так ласково греют,
Как пожатие женской руки.
 
 
Там лежала записка простая,
И бойцы прочитали слова:
«Мой товарищ! Тебя я не знаю,
Но любовь в моем сердце жива».
 
 
Командир эти варежки носит.
В днях морозных, ночах боевых
Покрывает их инея проседь,
Но тепло не уходит из них.
 
 
...Скоро, скоро одержим победу,
Поезд тронется в светлую рань.
Непременно тогда я заеду,
Может, в Колпино, может, в Рязань.
 
 
Чтобы после военной разлуки
Незнакомым спасибо сказать
И пожать эти верные руки,
Что так славно умеют вязать.
 

1940 Райвола

 
Войну мы не все понимали вначале.
И перед отъездом, немного грустны,
Друг другу мы встретиться обещали
В шесть часов вечера после войны.
Запомнив ту присказку хорошенько,
Мы мчались, винтовку прижав к щеке,
Сквозь вьюгу Карельского перешейка
На известью крашенном грузовике.
Шрапнель деревья ломает и ранит,
Снарядом расколоты валуны.
Мы здесь позабыли о том, что настанет
Шесть часов вечера после войны.
Любое письмо в истертом конверте
Могло оказаться последним письмом.
Мы все побывали так близко от смерти,
Что кажется – вовсе теперь не умрем.
Мороз был трескуч, и огонь был гневен.
Ужели мы встретиться не должны,
Сережа Диковский и Боря Левин,
В шесть часов вечера после войны?
Тот, кто пройдет по нашему следу,
По минным полям, быть может, поймет.
Какой ценой мы взяли победу,
Преодолевая гранит и лед.
И все же нам страшно и весело было
У взорванной крепостной стены,
И мы не заметили, как пробило
Шесть часов вечера после войны.
 

1940

 
Хоть и не все, но мы домой вернулись.
Война окончена. Зима прошла.
Опять хожу я вдоль широких улиц
По волнам долгожданного тепла.
 
 
И вдруг по небу проползает рокот.
Иль это пушек отдаленный гром?
Сейчас по камню будет дождик цокать
Иль вдалеке промчится эскадрон?
 
 
Никак не можем мы сдружиться с маем,
Забыть зимы порядок боевой —
Грозу за канонаду принимаем
С тяжелою завесой дымовой.
 
 
Отучимся ль? А может быть, в июле
По легкому жужжащему крылу
Пчелу мы будем принимать за пулю,
Как принимали пулю за пчелу?
 
 
Так, значит, забывать еще не время
О днях войны?
                         И, может быть, опять
Не дописав последних строк в поэме,
Уеду (и тебе не привыкать!).
 
 
Когда на броневых автомобилях
Вернемся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше – скольких мы спасли.
 

1940

СТИХИ ИЗ ФРОНТОВОЙ ГАЗЕТЫ

 
Середина двадцатого века,
Полпланеты войною гремит.
Вон летит вдоль дороги лелека,
Украинская птица летит.
 
 
Что летишь ты за нашей колонной,
Вдруг покинув гнездо на трубе?
Или хаты в долине зеленой
Показались чужими тебе?
 
 
Перепахана танком пшеница,
Разворочен снарядами шлях.
Улетает печальная птица,
Тихий мир унося на крылах.
 
 
Нет у нас ни покоя, ни дома,
Маки в поле цветут не для нас.
Лишь раскат орудийного грома
Да к отходу тревожный приказ.
 
 
Птица счастья! Тебе непонятно
Отступление наше! Ну что ж,
Будет день, ты вернешься обратно
И разбитую хату найдешь.
 
 
Пусть вода станет красною в реках,
Пусть сгорит наша юность в борьбе,
Чтобы вновь прилетала лелека
И свивала гнездо на трубе.
 

Июль 1941 Каменец-Подольская обл.

 
Украина, Украйна, Укр а ина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.
 
 
Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.
 
 
В торбе путника столько горести,
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.
 
 
И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.
 
 
Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.
 
 
Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.
 
 
Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога.
 
 
Наша армия скоро ринется
В свой обратный маршрут.
Вижу – конница входит в Винницу,
В Киев танки идут.
 
 
Мчатся лавою под Полтавою
Громы наших атак.
Наше дело святое, правое.
Будет так. Будет так.
 

9 ноября 1941 Воронеж

Миколе Бажану

 
Вслед за фронтовою сводкой
Ночью, на волне короткой, —
Лепет снежный, гул морозный,
Голос нежный, голос грозный:
Тихо-тихо, словно плача,
Зашуршала передача.
Голос друга, стих Тарасов
Передал в ночи Саратов —
Слушай сына, Украина,
Одинокая руина.
Мы придем в твои просторы,
Мы изгоним волчьи своры!
Но пока долга разлука...
Кто поймет, какая мука
Рядом с Волгою суровой
Слушать плеск волны Днепровой.
Друг мой, я ль тоски не знаю
По оставленному краю —
Ведь и мой московский тополь
Перешел теперь в Чистополь.
Меркнет дальний колокольчик.
...Митинг в студии окончен.
Ты идешь до дому узкой
Белой улицей Приютской.
В крае тополя сквозного
Нет названия такого.
 

1941

 
На хуторе, за выжженным селеньем,
Мы отдыхали перед наступленьем.
 
 
Всю ночь ворчали мы. Признаться честно,
На земляном полу нам было тесно.
 
 
Но шире не было в селе хатенок.
По нашим головам ходил котенок.
 
 
И каждый ощущал плечо иль руку,
Тепло соседа – близкую разлуку.
 
 
В сыром, холодном сумраке рассвета
Вонзилась в небо желтая ракета.
 
 
Был синий день, и красный снег, и грохот,
И гаубица не уставала охать.
 
 
И трое из соседей по ночлегу
Раскинулись по взорванному снегу.
 
 
А вечером мы вновь ввалились в хату.
Телефонист прижался к аппарату.
 
 
А мы легли на пол, сырой и черный, —
Но стала хата прежняя просторней.
 
 
Ночную вьюгу слушали в печали,
По тесноте вчерашней мы скучали.
 

1942 Лозовая

Д. Кабалевскому

 
В тесной хате с разбитой дверью,
Где таится в углах суеверье,
Слышу музыку. Что это значит?
То ли скрипка далекая плачет,
То ли сон, то ли жалоба ветра
От противника в двух километрах?
Ночью темною, ночью туманной
Мне не спится от музыки странной.
Ничего я в оконце не вижу,
Только музыка ближе и ближе.
Едут пушки, рубеж свой меняя,
В двух шагах от переднего края.
Скрип колес по завьюженным кручам
Показался, как скрипка, певучим,
Будто в сказке, рожки и фаготы
Откликались на зов непогоды.
...Видно, музыки хочется очень,
Если пушки поют среди ночи!
 

1942 Купянск

 
Воет вьюга на Осколе,
По реке скользят ветра.
Говорят, сегодня в школе
Будут танцы до утра.
 
 
Хриплый голос радиолы,
Снег, летящий на порог;
Запах пудры невеселый,
Топот валяных сапог.
 
 
Танца вечная погоня
Удивительно легка,
И лежит в моей ладони
Незнакомая рука.
 
 
Вряд ли вы меня поймете
В ваши восемнадцать лет.
Я собьюсь на повороте
И один уйду в буфет,
 
 
Где, имея на примете
Платье в розовых цветах,
Вперевалку, как медведи,
Ходят летчики в унтах.
 
 
Наш отъезд назначен на семь.
Чуть светлеют небеса.
Чем же мы судьбу украсим
За последних два часа?
 
 
Только сядем по машинам
Под брезентное крыло,
Ты рукою помаши нам
Сквозь морозное стекло.
 
 
И запомни нас такими —
В перекрещенных ремнях,
Некрасивыми, родными,
С автоматами в руках.
 
 
И прости, что едем мимо,
Что в больших глазах твоих
Видим мы глаза любимых
Дальних ласточек своих.
 

Февраль 1942 г. Купянск

 
Над холодной равниною голой
Воздух рвется, как полотно.
Пролетает снаряд тяжелый,
В хате вздрагивает окно.
 
 
И комбат говорит спокойно,
На стекле отцарапав лед:
«По фашистам из дальнобойной
Не Борис ли Петрович бьет?»
 
 
И в ответ на слова комбата,
Очень тих и совсем далек,
В небе утреннем синеватом
Паровозный поет гудок.
 
 
Селянинович и Попович
Звались русские богатыри.
Богатырь наш «Борис Петрович»
Грозно стал на краю зари.
 
 
Дали это людское имя
Бронепоезду. В трудный час
Он орудиями своими
Защитит и поддержит нас.
 
 
Поезд строили в смену ночную
Паровозники-старики.
Обратились в броню стальную
Пионерские медяки.
 
 
И рубли хозяек домашних,
Что сбирал городок вдали,
Развернулись в стальные башни
И с огнем на врага пошли.
 
 
Вот он бьет изо всех орудий,
И в лощинах меж зимних сел
Узнают, улыбаясь, люди,
Что «Борис Петрович» пришел.
 
 
Пусть когда-нибудь в славную повесть
Про геройский советский век,
Громыхая, войдет бронепоезд,
Называвшийся, как человек.
 

1942 г.Тим

 
Мы бинокли к глазам поднесли
И увидели город вдали.
В синеве проплывали дома,
Как огромные корабли.
 
 
Горизонт был от зноя волнист,
Слышен пуль беспорядочный свист,
«Вижу Киев», – тихонько сказал,
Вылезая из башни, танкист.
 
 
Улыбнулся устало другой:
«Ошибаешься, мой дорогой.
Это старый печальный Смоленск
Белым камнем блестит под горой».
 
 
«Что за город? Дешевый вопрос! —
Заворчал черноморский матрос. —
Как Одессы своей не узнать,
Если я там родился и рос».
 
 
Мы на запад глядели – туда,
Где сурово дымилась беда,
И, готовясь к атаке ночной,
Узнавали свои города.
 

1942