Текст книги "Товарищ мой"

Автор книги: Евгений Долматовский

 
В Детройте приставили мне переводчика,
Хотя понимаю и сам по-английски.
Умильно хвалил он кубанскую водочку,
Ругаясь, из фляги потягивал виски,
И все вспоминал ставропольские ерики,
И вдруг замолкал, озираясь сурово.
О том, как он стал гражданином Америки,
Его я не спрашивал, честное слово.
 
 
Зачем ворошить эти залежи душные?
В расспросах и смысла теперь уже нету.
Дай бог, если только одно малодушие
Его занесло на иную планету.
Полнейший порядок у этого мистера —
Предел благоденствия – домик с бассейном.
Чего я киплю, конструируя мысленно,
Какою неправдой обрел он спасенье?
 
 
Меня раздражает его мельтешение,
Но знаю, что слушаться нервов не нужно.
Мы оба при галстуках. Вот приглашение —
Нас просят пожаловать в Общество дружбы.
Как я говорил, переводчик не нужен мне,
Я сам кое-как управляюсь с беседой.
И мой прикрепленный остался за ужином
В радушном кругу седовласых соседей.
 
 
И слышу – к нему обращаются с тостами:
«За вашу страну! За московские звезды!
Так счастливы видеть советского гостя мы».
Он должен в свой адрес принять эти тосты.
Здесь, в Обществе дружбы, не знают,
Что продана
Была по дешевке душа его дважды.
Пусть сам разбирается, где его родина,
Пусть глотка его пересохнет от жажды.
 
 
Лицо переводчика – красными пятнами.
Он дорого дал бы, чтоб я не заметил.
История грустная, в общем понятная
В разорванном мире, в двадцатом столетье.
 

 
В непокорной стороне лесной,
В чащах между Гомелем и Речицей,
Партизанской я была связной —
Зря потом писали, что разведчицей.
Сами знаете, в шестнадцать лет
В жизни все легко – какие тяготы?
Чтоб карателям запутать след,
Делай вид, что собираешь ягоды.
 
 
Часто мины доверяли мне:
Я ходила с ивовой корзиною,
Дремлет гибель на плетеном дне,
Поверху засыпана малиною.
Уж не помню – в полдень, поутру ль —
По опушке я прошла над бездною:
Там остановил меня патруль —
Угости малиною, любезная.
 
 
Было трое их. Один, малой,
Ягоду горстями в рот заталкивал.
Вот уже остался тонкий слой
Сверху мины той противотанковой,
Что взорвать мне, видно, не суметь —
Я делам саперным не обучена.
Очень легкая была бы смерть —
Лучше так, чем быть в тюрьме замученной.
 
 
Я сказала – мне пора домой —
И пошла, неся корзину тяжкую,
В чащу, в лес тропинкою прямой,
Вслед глаза – как дула под фуражкою,
Запахом малины дышит зной.
Губы пересохли. Сердце мечется.
В партизанах я была связной,
Зря потом писали, что разведчицей.
 

 
Лавров не надо – сгодится и вереск.
Впрочем, и жесть неплоха на венки.
Я, лейтенант по фамилии Берест,
Смерти случайной своей вопреки
Выйду к товарищам на перекличку,
Как победитель десятка смертей.
Мимо Сельмаша летит электричка...
Дети на рельсах...
Спасайте детей!
 
 
Знает начальство ростовский мой норов.
В жизни однажды штурмуют рейхстаг.
Вспомнит Кантария, скажет Егоров,
Кто их водил устанавливать флаг.
Это вранье, что я жил непутево
После войны из-за мелких обид.
Не был тщеславен я, честное слово...
Дети на рельсах,
А гибель трубит!
 
 
Лавров не надо. Пришлось мне изведать
Горькие годы, тоску и позор.
Но непорочное Знамя Победы
Нес я тогда и несу до сих пор.
Под выходной, вдоль дороги железной,
Трезвый шагаю домой из гостей.
Про осторожность твердить бесполезно.
Дети на рельсах...
Спасайте детей!
 
 
Вот просигналить бы предупрежденье!
В руки бы мне кумачовый лоскут!
Но на принятие трезвых решений
Мне никогда не хватало секунд.
Может, на рельсах игравшие дети,
Двое, потом, после игр и затей,
Будут взбираться на крышу столетья
С флагом Победы...
Спасайте детей!
 

 
На земле многострадальной белорусской
Наш разведчик в руки ворога попался.
Был захвачен он, когда тропинкой узкой
В партизанские районы пробирался.
Был он смуглый, черноглазый, чернобровый,
Он из Грузии ушел в поход суровый.
Ты лазутчик? Признавайся в час последний!
Отвечал он:– Из деревни я соседней.
 
 
По деревне, по снегам осиротелым
Повели его галдящею гурьбою.
Если врешь, не миновать тебе расстрела,
Если правда, то отпустим, черт с тобою!
Не иначе лейтенантом был ты прежде,
А теперь в крестьянской прячешься одежде.
Отвечал он: – Вон вторая хата с края,
Проживает там сестра моя родная.
 
 
Тяжела его прощальная дорога.
Конвоиры аж заходятся от злости.
Смотрит женщина растерянно с порога —
Незнакомца к ней ведут лихие гости.
Узнаешь ли ты, кто этот черноглазый?
Что ответить, коль не видела ни разу?
Оттолкнула чужеземного солдата:
– Ты не трогай моего родного брата!
 
 
И прильнула вдруг к щеке его колючей,
От мучения, от смерти заслонила.
На Полесье помнят люди этот случай.
В лихолетье, в сорок первом, это было.
Ничего о них мне больше не известно,
Но о брате и сестре сложилась песня.
Может, в Грузии ту песню он услышит
И письмо ей в Белоруссию напишет...
 

 
Память о Победе дорога!
И сейчас я вижу все детали
Дня, когда под городом Торгау
Мы с американцами братались.
Был один из них чудаковат
И носил пилотку на затылке,
К удивлению своих солдат,
Воду Эльбы наливал в бутылки.
 
 
Он мои гвардейские усы
Трогал беспардонно и беспечно.
Он хотел купить мои часы,
Я ему их подарил, конечно.
И представьте, мир настолько мал,
Что недавно в городе Детройте
В день приезда сразу повстречал
Чудака, с кем виделся на фронте.
 
 
Как друг друга распознать смогли
Через годы,
И какие годы!
На обратной стороне земли
Разные системы и народы?
Тот американец! Тот солдат!
Пожимавшая мне руку лапа.
Ухарски заломлена назад
Желтая стетсоновская шляпа.
 
 
Он к себе домой повез меня:
Выпьем что-нибудь за нашу встречу.
Не люблю я пить в начале дня,
Но во имя дружбы не перечу.
– Помнишь Эльбу?
Воду той реки,—
Говорит он,—
С наступленьем мира
Я расфасовал на пузырьки,
Получилось вроде сувенира.
 
 
С этого мой бизнес начался.
Развернул я славную торговлю.
Знает магазин округа вся,
Сувениры новые готовлю.
 
 
Пили мы не очень крепкий грог,
И молчал, деля застолье с нами,
Здоровенный лоб, его сынок,
Летчик, воевавший во Вьетнаме.
 

 
Спасибо вам, друзья, за приглашение.
И рад бы в красногалстучном кругу
Я День Победы встретить...
Тем не менее
Прийти на сбор, пожалуй, не смогу.
С годами становлюсь сентиментальнее,
Защелкиваю память на замок:
Боюсь, что вдруг воспоминанья дальние
Застрянут в горле, как крутой комок.
 
 
Лишь к зданью школы подойду,
И видится
Мне
Самый страшный в жизни эпизод.
Мальчишка был у нас в полку.
Под Витебском.
Ему пошел одиннадцатый год.
 
 
Усыновлен разведчиками строгими,
Не сиротою он в окопе жил.
Каких мы только хитростей не строили,
Чтобы отправить мальчугана в тыл!
Вот увезут с попутною оказией,
Через леса, где рыщет враг и волк.
Но завтра снова —
Что за безобразие!—
Является пацан в гвардейский полк.
 
 
Ну ладно!
Дополнительной нагрузкою,
Недавний школьник, был я наделен:
Уроки арифметики и русского
Брал у меня в часы затишья он.
Был сын полка обласкан взглядом любящим
Гвардейцев старших.
Он для них тогда
Был мирным прошлым
И счастливым будущим,
Но взорвалась еще одна беда:
 
 
Мы встретили атаку полуночную
И на позициях нашли чуть свет
Мальчишку с перебитым позвоночником,
И военврач сказал:
– Надежды нет! —
Под нашими мучительными взглядами
Шептал мальчишка из последних сил:
– Все, что по арифметике мне задано,
Проверьте, правильно ли я решил...
 
 
Я ту тетрадку с детскими задачками
Донес до самого конца войны.
Страницы были кровью перепачканы.
Примеры были верно решены.
 
 
Она вела меня в атаки дерзкие
И отплатилась дорого врагу.
Шлю поздравленья слету пионерскому,
Но к вам прийти, пожалуй, не смогу.
 

 
Штурмовал я города,
Наши и чужие – разные.
Но представь, что никогда
Я победы в них не праздновал.
Не успеют передать
Из Москвы приказ Верховного,
Я опять
Иду искать,
От огня не застрахованный.
Извини уж за минор,
Излагаю все по совести:
Ошибается минер
Только раз в опасном поиске.
Почта, банк, вокзал, райком
Подлежат проверке первыми.
Изучаю каждый дом,
Словно прикасаюсь нервами.
Трафаретом «нету мин»
Метят стены, коль прослушаны
И подвал, и мезонин,
И соседний блок разрушенный.
...Так работал на войне,
Но боюсь, что в годы мирные
На две жизни хватит мне
Проверять и разминировать:
Где раздольные поля
И среди долины ровныя,
Наша горькая земля
Сплошь взрывчаткой фарширована.
Мина дремлет до поры,
Как вулкан с остылым кратером,
Бомбу в глубине норы
Задевают экскаватором.
И вокруг нелегкий мир —
На особые задания
Выезжать пришлось в Алжир
И в другие страны дальние.
Много баек рассказать
Постараюсь вам за ужином.
Телефон... Честная мать!
Вызывают в штаб опять —
В сквере бомбы обнаружены.
 

 
Я был отправлен на ремонт
В районы горного заката,
Где Первый Украинский фронт
Войну заканчивал когда-то...
Опять ты про свое, солдат!
Все ищешь в заревах пожары?
Ну, звался городок Карлсбад,
Но он теперь не Бад, а Вары.
Забудь, как был наш век жесток
И как свистели пули-дуры.
Здесь вместе Запад и Восток
Проходят гидропроцедуры.
Седых мужчин из двух миров
Брандспойтом подвергают порке,
По телу разгоняют кровь,
Как демонстрацию в Нью-Йорке.
В бассейне мы сидим вдвоем,
Довольно древние Адамы,
И через воду, сквозь излом
Свои разглядываем шрамы.
Поговорить баварец рад.
Он объясняет мне:
– Вот это
Пятно оставил Шталинград,
Ну а откуда ваша мета? —
Налился темной болью шрам
И проступает из-под кожи.
Мы оба побывали там,
Друг в друга целились, быть может.
А нынче – брызги, плеск и смех,
Расстеленные полотенца;
В их белизну проворный чех
Нас пеленает, как младенцев.
Подходит сон
Со всех сторон...
Лом о та,
Добрая дрем о та...
И вдруг будильника трезвон —
Как очередь из пулемета.
Раненья красная печать
Болеть как будто перестала,
Но вряд ли я смогу начать,
Как новорожденный, с начала.
 

 
Не первого и не девятого мая
Война закончилась для меня:
Огонь круговой на себя принимая,
Еще бедовал я четыре дня.
 
 
Машина-летучка из роты связи
Завязла, ущельями проходя.
На каждом скате – по тонне грязи.
Сидим под брезентом на дне дождя,
Счастливые тем, что в нашу беседу
Врывается лишь натуральный гром.
Москва объявляет сейчас Победу.
Мы живы! Мы выжили! Мы живем!
 
 
Сидим без горючею и без хлеба.
Но ты понимаешь – войне конец!
Вдруг спереди, сзади, справа и слева
Стучат автоматы, свистит свинец.
Какой-то немецкий отряд на марше,
Тикая на запад, уткнулся в нас.
Я должен решенье принять, как старший,
И может, на фронте – в последний раз.
 
 
Имею ли после Победы право
Испытывать смертью своих солдат?
Сзади, спереди, слева, справа
Свистит свинец, автоматы стучат.
Штаб корпуса я по радио вызвал,
Жалея себя и судьбу кляня.
 
 
Прощай, Победа!
Прости, Отчизна!
Мы в окруженье – огонь на меня!
Считаю секунды и представляю,
Как ищут на карте седьмой квадрат,
Как, снова гаубицы расчехляя,
Меня начальники матерят.
 
 
Враг наседает.
Но вот разрывы.
Ущелье накрыл огневой налет.
Мы столько лет оставались живы,
Ужель свой снаряд нас теперь убьет?
Не дал в ущелье врагу прохода
Огонь, направленный на меня.
Война тянулась четыре года,
Но памятней всех – те четыре дня.
 

 
У новейшей истории спросим
Факты из предпоследней главы:
Как священным число 28
Стало в дни обороны Москвы?
 
 
В русских сказках присутствуют числа —
Тридцать три, например, или семь.
Не ищи в них особого смысла,
Может, числа случайны совсем,
 
 
Но уж если в сознанье народном
Утвердились легендой они,
То решение бесповоротно —
Будет так навсегда, искони.
 
 
Гитлер танки тяжелые бросил.
Сколько шло их в ноябрьский тот день!
А навстречу – всего 28,
И не танков, а просто людей.
 
 
Вихрь враждебный – метельные крылья.
Подмосковье. Последний рубеж.
Казахстанцы-гвардейцы закрыли
В обороне опасную брешь.
 
 
Чем закрыли? А разве не ясно?
Телом трепетным, кровью живой.
Оставалось до площади Красной
Пятьдесят километров всего.
 
 
Политрук, смерть саму пересилив,
Поднимаясь с гранатой опять,
Прохрипел, что за нами Россия,
Только некуда нам отступать.
 
 
Эта клятва над фронтом звучала,
Предвещая спасенье Москвы
И советской победы начало,
Даже если гвардейцы мертвы.
 
 
28 погибших героев —
Кто не знает легенды о них?
Но недавно открылось, что трое
В том сраженье остались в живых.
 
 
Их, обугленных, взяли оттуда
И три года спасали потом.
Это вписано было как чудо
В хирургической практики том.
 
 
Утверждаю, что их воскрешенье,
Не нарушив легенды ничуть,
Возвеличило, как подтвержденье,
28 – и подвига суть.
 
 
А панфиловцы, те, что живые,
Трое, с лицами в сетке морщин,
Проживают на периферии,
Появляются в дни годовщин:
 
 
Перед юностью новой несметной —
Стать гвардейская, сдержанный жест
Как орлы на курганах бессмертья,
На дощатых трибунах торжеств.
 

1969

 
Германия в сорок пятом
Запомнилась навсегда.
Врывалась огнем расплата
В старинные города.
Мы брали их, мы входили,
Штурмуя за домом дом.
Что мы их освободили,
Понятно им стало потом.
 
 
Победа. Покой внезапный.
И – летом – приказ на марш:
Еще переход на запад
Проделает корпус наш.
Осела, остыла ярость,
Колонной идут полки.
Вот горы – на ярус ярус,
Медные рудники.
 
 
Не знал я, что есть на свете
На склонах саксонских гор
Эйслебен – дитя столетий,
И чем он велик и горд.
Возник городок в пространстве.
Домишки – стена к стене.
Над кирхою лютеранской
Голуби в голубизне.
 
 
Прошли мы такие дали
Сквозь грохот, а то – сквозь тишь,
Что, кажется, все видали,
Ничем нас не удивишь.
Эйслебен, пускай Эйслебен,
Город очередной...
 
 
И вдруг
На площади —
Ленин!
Товарищи, что со мной?!
 
 
Понять это чудо силясь,
Не верю глазам своим,
Как будто в горах сместились
Эпох и веков слои.
Как будто в походе этом,
Шар обогнув земной,
С другой стороны планеты
Вступаю я в край родной.
 
 
Нас обнимают крепко,
Сбежавшись со всех сторон,
Костлявые немцы в кепках,
В фуражках с витым шнуром.
А мы молчим в изумленье,
И слезы кипят у глаз:
Какою дорогой Ленин
Пришел сюда раньше нас?
 
 
Пора открываться тайнам.
Был горестный день такой:
Памятник сбили танком
На площади городской;
Безумцы в квадратных касках
Забыли, как близок суд,
Какую они закваску
Для ненависти несут.
 
 
Не просто запасы бронзы
В Германию повезли,
А символ живой и грозной,
Не сдавшейся в плен земли.
Так прибыл товарищ Ленин
В дни горестей и потерь
В тот самый город Эйслебен,
Куда мы пришли теперь.
 
 
Работали на разгрузке,
Где каждая гайка в счет,
Несколько пленных русских
И немец – костлявый черт.
Взойдя на платформу первым —
Проверить прибывший лом,
Он вдруг огляделся нервно,
Платком отирая лоб.
 
 
Потом подозвал советских
Мальчишек с нашивкой ОСТ.
«Работать!» – прикрикнул резко.
Смотри – он не так-то прост!
 
 
Медлительно и спокойно
Скульптуру несли на склад,
Ничем не смутив конвойных,
Выдерживая их взгляд.
 
 
В подполье уходит Ленин,
Как будто опять – Разлив!
Спасли его от глумленья,
В пакгаузе тайник отрыв,
 
 
Проволокою ржавой
Переплели подход.
Что виселица угрожала
Любому из них – не в счет.
 
 
Была тогда, в сорок третьем,
Победа так далека...
 
 
Но в сорок пятом встретил
Ленин свои войска.
Я помню то утро счастья
И как венок возлагал
Старый немецкий мастер
На временный пьедестал.
 
 
Теперь уже все известно —
Кто эту скульптуру скрыл,
А также город и место,
Где памятник раньше был.
На том постаменте Тельман
Сегодня стоит у нас.
...Но это уже отдельный,
Мой следующий рассказ.
 

1969

 
Напрасно вы назвали меня простым солдатом.
Солдат войны великой – какой же я простой?
Портрет вам мой известен по стареньким плакатам,
Хоть я не отличался особой красотой.
 
 
Победа не приходит по щучьему веленью.
Я начал на границе, очнулся под Москвой.
Почти четыре года на главном направлепье
Провел я в лазаретах и на передовой.
 
 
Мне маршальскую должность в запасе узаконьте,
С годами все огромней всемирность наших дел.
В окопе самом крайнем на всем германском фронте
У Северного моря я, съежившись, сидел.
 
 
С бутылкою сначала бросался я на танки,
А после им с «катюши» отходную играл.
И под Новороссийском, на самом левом фланге,
На пляже черноморском зимой я загорал.
 
 
В атаки шел при встречном и при попутном ветре,
Как вышел и как выжил – сам черт не разберет,
На левом и на правом на флангах был и в центре,
И лично мне Верховный приказывал – вперед!
 
 
Зачем вы говорите как о простом солдате
О пане, гражданине, товарище... О том,
Кто во дворцах и замках и в каждом магистрате
Был первым комендантом, на сутки королем.
 
 
Но возраст пенсионный... Остался я за штатом
С садово-огородным участком родовым.
А все-таки считайте меня простым солдатом,
Согласен вечно зваться гвардейцем рядовым.
 

 
Должно быть, неизвестно вам,
Сегодняшним ребятам,
Что означает слово ТРАМ,
Рожденное в тридцатом.
 
 
Следы эпох слова таят,
И это слово тоже.
ТРАМ – это значило Театр
Рабочей молодежи.
 
 
А в ТРАМе – слушайте, друзья,
Историю с начала —
Одна знакомая моя
Всегда старух играла.
 
 
И режиссер, кудлат и лих,
Подтрунивал над нею:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».
 
 
Артистка соглашалась с ним
Безропотно и грустно,
Сама накладывала грим
И горбилась искусно.
 
 
В ее года, в ее лета
Играть старух обидно.
Но вот опять идет спектакль,
И зрителям не видно,
 
 
Что смотрит мне в глаза она,
На сцене умирая.
...А завтра к нам пришла война,
Вторая мировая.
 
 
Я срочно уезжал тогда
Под гул артиллерийский
И лишь потом, через года,
Узнал судьбу артистки.
 
 
Она отправилась в войска
С концертною бригадой,
Когда уже была Москва
В «ежах» и баррикадах.
 
 
Не разобрать – где фронт, где тыл,
Огонь вокруг неистов,
И прямо к немцам угодил
Грузовичок артистов.
 
 
Что будет с русской красотой,
Решительной и нежной?
Судьба, не торопись, постой,
Приободри надеждой!
 
 
И реквизит и грим при ней
Остались в суматохе...
Ноябрьский сумрак все темней,
И вот в людском потоке
 
 
Старуха дряхлая бредет,
Ягой-каргою горбясь.
Лицо в бороздках, черный рот —
Мой ненаглядный образ.
 
 
Сентиментального врага
Задело это чудо.
«На что нам старая карга?
А ну, катись отсюда!»
 
 
И так вот, с гримом на лице,
В своей коронной роли,
Она пришла в районный центр,
А он уже в неволе.
 
 
Стоит растерянный народ
На площади у церкви,
А мимо бабушка идет
В ботинках не по мерке.
 
 
Глаза из-под седых бровей
Скрестились с горем лютым,
И очень захотелось ей
Дать силу этим людям.
 
 
Там, в центре мертвого села,
Она о вере в завтра
Стихотворение прочла
Из «Комсомольской правды».
 
 
Навстречу – гордость, и испуг,
И вздох, как гром обвала,
И чей-то звонкий выкрик вдруг:
 «Товарищи, облава!»
 
 
Ее жандармам выдал гад,
Известный в том районе.
(Он стал сегодня, говорят,
Профессором в Бостоне.)
 
 
Суд скорый... Да какой там суд!
Со зла да с перетруху
Уже к березе волокут
Безумную старуху.
 
 
На шее – острая петля.
Рванулась из под ног земля...
Теперь глаза мои сухи,
Я плакал лишь в театре.
 
 
Прости меня за те стихи
Из «Комсомольской правды».
За то, что я но мог спасти...
За то, что я живу, прости...
 
 
Пришла на следующий день,
Не помня об угрозе,
Толпа потерянных людей
К истерзанной березе.
 
 
Зачем смотреть на мертвецов?
Но люди смотрят в муке —
И видят юное лицо
И розовые руки.
 
 
Кто объяснить сумел бы им,
Что верх взяла природа,
Что начисто отмыла грим
Ночная непогода?..
 
 
(И это чудо красоты,
Бессмертия начало,
Потом понтонные мосты
В тылу врага взрывало.)
 
 
...Воспоминаний голос тих.
И слышу в тишине я:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».

 

1968

 
Последний день июньской синевы...
В опасном направлении Смоленска
Колонна выползает из Москвы,
Вытягивается у перелеска.
 
 
Не утаишь, ее состав таков:
Полуторок – не меньше полусотни
И семь особенных грузовиков —
Над кузовом брезент углом высоким.
Что скрыто под неправильным углом,
Под этой геометрией условной?
Похоже на зеленокрыший дом,
На холм,
На стог, наметанный неровно.
 
 
Но мирные сравненья ни к чему.
Какой сегодня день войны?
Девятый.
Враг подступает к дому твоему,
Потерян Минск,
И Львов и Гродно взяты.
Столица собирает силы все.
Прощально поклонясь ее порогу.
Спешат войска на Минское шоссе,
На старую Смоленскую дорогу.
 
 
Но что это за воинская часть,
Длиннющий строй грузовиков трехосных?
Позвольте мне пока не отвечать
На штатские и детские вопросы.
В кабине первого грузовика,
Замучен суетой поспешных сборов,
Надвинул каску, сгорбился слегка
Артиллерист
Иван Андреич Флеров.
Мы были призваны в году одном,
Тогдашние – из молодых, да ранних.
Возможно даже, был я с ним знаком —
Теперь ведь все с героями на равных.
Романы, телевиденье, кино
Приблизили их подвиги и лица,
И все происходило так давно,
Что каждый превратился в очевидца!
 
 
Неправдой не унижу я свой стих,
О личных встречах здесь не будет речи,
Но я знавал товарищей таких,
Как этот капитан, Иван Андреич.
Я видел их на черном финском льду,
У переправ Тайпалеен-Иоки,
Наверное, в сороковом году,
А может быть, и раньше – на Востоке.
Такие выше жизни ставят честь.
Желаю здравья.
Прибыл.
Все в порядке.
Так точно.
Слушаюсь.
Понятно.
Есть!
Ладонь к виску – ив пламя без оглядки.
 
 
Не смею набиваться к ним в друзья,
Примазываться к их посмертной славе,
Но, может быть, как современник я
По следу их пройти сегодня вправе.
 
 
Товарищ Флеров в первый день войны
Стал командиром батареи этой.
Какой?
Здесь уточнения нужны,
Раскрытье устарелого секрета.
Начнем с того, что на моей земле
Из чащ дремучих силилась пробиться
Мечта о межпланетном корабле...
Сначала – чудо-сказкой о Жар-птице;
А в прошлом веке па стене тюрьмы
Оставил смертник чертежи ракеты,
Чтоб в наше утро
Из калужской тьмы
Открылся вид на ближние планеты.
Модели фантазеров молодых,
Фантастов из кружков Авиахима,
Шипели наподобие шутих,
К вселенной устремлялись в шлейфах дыма.
Еще дорога слишком далека
До лунных гор и солнечной короны.
Пусть звездные мечтания пока
Потрудятся на нужды обороны:
Ракеты раскаленное перо
Запрятано в конструкторском бюро.
 
 
Пора тревог —
Июнь 41.
Не видно звезд, поскольку небо в тучах,
И вот готово первых семь машин,
Ракеты на своем хребте несущих.
Рапортовал правительству нарком,
Мы завтра к испытаньям приступаем.
А на рассвете
Враг поджег наш дом,
И зарево взошло над мирным краем.
«Вставай, страна огромная!» – поют
По радио военные ансамбли.
Выходит богатырь на ратный труд,
Сверкают древние штыки и сабли.
Но есть у нас оружье посильней —
Такого мир не видывал доселе.
В сумятице и горе первых дней
Его проверить можно только в деле:
Для испытанья передать в войска
Семь установок экспериментальных.
Предупреждают Ставка и Москва
О самом строгом соблюденье тайны.
Марш – по ночам.
Маскироваться днем.
На фронте испытания начнем.
 
 
Имею ли я право Как поэт,
И жизнь и песню посвятивший миру,
На прославленье боевых ракет
Настраивать, как говорится, лиру?
Жар-птицу славить ей
И звездолет!
Мы рождены, чтоб сделать былью сказку!
Но я шагаю в сорок первый год,
На лоб надвинув память, словно каску.
На фронт!
К исходу первых трех недель —
Отечество времен не знало горше —
В кругах бинокля наплывает цель —
Железная дорога. Узел Орши.
Он виден Флерову из-за леска,
Сквозь частокол зенитной обороны:
Беспечно разгружаются войска,
К платформам подползают эшелоны.
 
 
Скатать брезент!
Расчеты – по местам!
Подносчикам ракет укрыться в щели!
Включайте ток, товарищ капитан,
На первый раз кучней не сыщешь цели!
Кружок на карте – Орша – как нарыв.
Темнеет Днепр, как вздувшаяся вена.
 
 
Однако Флеров был нетороплив,
Он понимал ответственность мгновенья.
Почувствовали, может быть, тогда
Бойцы, и политрук, и инженеры,
Что не посмела, не смогла беда
Остановить приход межзвездной эры.
Им виделось, несчастью вопреки,
Что узкие зеленые снаряды —
Пробившиеся сквозь войну
 Ростки Неведомой
Космической рассады.
 
 
Торжественная, как Колонный зал,
Опушка, в каплях ландышей, притихла,
Когда он прошептал команду —
Залп!
И зашипела адская шутиха,
И затряслась, и ахнула земля
От первого ракетного удара.
Сто двадцать стрел,
Вселенную сверля,
Помчались за изгиб земного шара.
Июльский свет в мгновение зачах,
В пятнадцать двадцать
День, как в пропасть, канул.
На месте станции возник очаг,
Подобный пробужденному вулкану.
Проклятие фашизму!
Гибель – злу!
Пусть корчатся они в кипящей лаве.
По железнодорожному узлу
Возмездие металось, рельсы плавя.
 
 
Еще над Оршею клубился взрыв
И глухо эхо ухало над бором,
Когда, свои машины зачехлив,
Позицию сменил спокойно Флеров.
 
 
Аж до Берлина докатилась весть,
Смятение и панику посеяв:
У русских адское оружье есть,
От огненных фугасов нет спасенья!
А до Москвы – так близко...
Горячась,
Фашистское начальство приказало
Преследовать ту дьявольскую часть
И захватить во что бы то ни стало.
 
 
Но, ловко маскируясь по лесам,
Удары наносила батарея.
Взрывались залпы,
И огонь плясал,
И ангел смерти над врагами реял.
И вновь смыкал вершины русский лес.
Отряд ни часу не стоял на месте.
Звалось БМ-13 и эрэс
Оружие неотвратимой мести.
Но где-то на смоленском рубеже,
Военный шифр бесхитростно нарушив,
Народ оружье окрестил уже
Из песни взятым именем «катюша».
И не гадал, не думал капитан,
Командовавший силой этой новой,
Что будет именем его —
«Иван»
Крещен снаряд трехсотмиллиметровый.
Беру я на себя немалый риск:
Вдруг выйдет мой рассказ недостоверным,
Каким был капитан-артиллерист,
Ракетчиком советским ставший первым?
 
 
Как увеличить мне его портрет,
Нашедшийся в архиве, в личном деле?
Без вести пропадал он двадцать лет,
Немудрено, что краски потускнели.
Теперь, когда известно – он герой,
Когда пришла к нему седая слава,
Простая вещь – пририсовать второй
Посмертный орден над карманом справа,
Но нелегко улыбку оживить,
То ль приподнять, то ли насупить брови,
Цвет глаз придумать и установить,
Какая в медальоне группа крови.
 
 
Мне кажется, я знаю, он каков.
Я убежден, что на него похожи
Гвардейцы огнедышащих полков,
Ракетчиками названные позже.
Когда с орбиты поступает весть
И на экранах проступают лица,
Пожалуй, что-то флеровское есть
В мерцающей улыбке тех счастливцев.
А перед будущим они равны,
Хотя не «залп», а «старт» теперь команда,
И далеко до Марса и Луны,
И тяжесть пуска первого громадна.
 
 
...Осенний серый медленный рассвет.
Лес обезлиствел, как венец терновый.
Мне и сегодня,
Через столько лет,
Так горестно вам открывать секрет
Конструкции ракетных установок:
На крайний случай,
Если окружат,
Как приговор, мучительно и просто.
В машину вложен толовый заряд —
Взрывное предусмотрено устройство.
На пульте управленья есть рычаг,
Притронешься к нему – машины в клочья.
Бойцы об этом знают, но молчат.
Вновь залпы днем, передвиженье ночью...
«Убей его!» —суровы, как приказ,
Стихи в газете Западного фронта.
Но враг под Вязьмой окружает нас,
В стальные клещи зажимает плотно.
Уже со штабом потерялась связь,
Косым дождем ее как будто смыло.
Колеса жадно всасывают грязь,
Моторы на буграх ревут уныло.
Что делать, капитан?
Ищите цель.
Мы в окруженье.
Не робей, мужайся!
Я думаю, еще осталась щель,
Проскочим юго-западней Можайска.
 
 
Ведя колонну в глушь лесных дорог,
Следя устало за щитком приборов,
Все чаще на смертельный рычажок
Опасливо поглядывает Флеров.
Взорвать эрэс смогу ли? Да, смогу!
«Катюша.» не достанется врагу.
Но клятвы – это лишнее сейчас.
Последние готовить залпы надо,
Чтоб израсходовать боезапас
До самого последнего снаряда.
 
 
Опушка леса.
Выгоны.
Пустырь.
Туман рождает видимость покоя.
На карте здесь – деревня Богатырь.
Вот у нее название какое!
Боготворю селений имена —
Из бревен рубленный народный эпос.
Подступит враг – и вмиг превращена
Изба простая в боевую крепость.
Но Флерову не до высоких слов,
Он сам, как крепость, ко всему готов
И простодушно думает о том,
Как посушить портянки после ливня,
Разведчиков направить в крайний дом,
Чтоб выяснить, где наши, где противник.
 
 
И вдруг из чащи
Острый блеск и треск.
В трясучке пулеметной заовражье.
Цветной огонь выплескивает лес:
Вокруг Богатыря – засада вражья.
Никак не развернуть машин в грязи,
Путь на восток отрезан и на запад.
Противник метрах в ста.
В такой близи
Нельзя его накрыть ракетным залпом.
И все ж команда —
Залп!
Куда ушли
Ракеты все – до самой до последней?
В грядущее...
За поворот Земли,
Быть может, первой трассой кругосветной,
Путем, которым через двадцать лет
Крутнет майор Гагарин по Вселенной,
Запомнив с детства мокрый луг и лес,
Горящие смоленские селенья.
Ведь он из этих богатырских мест.
Сейчас, поди, и в Гжатске враг лютует.
Взметнулось пламя на сто верст окрест:
Последним залпом Флеров салютует.
Вы, молодые, спросите меня:
Ведь нас одолевала вражья сила,
Ужели зарево того огня
Так далеко и ярко видно было?
Да, это был торжественный салют
В честь той нескорой,
Той святой Победы,
Когда все трассы, все огни сплетут
В единый луч
В Берлине ваши деды.
 
 
Контуженный и раненный в лицо,
Иван Андреич Флеров торопливо,
Как при прыжке парашютист кольцо,
На ощупь ищет рычажок для взрыва.
Цепь включена в машине головной,
Когда враги уже горланят рядом.
Удар!
Все установки до одной
Взрываются, как адские снаряды.
Смешались сталь, резина, кровь и грязь,
Но Флерова последние ракеты
Выходят на орбиту, золотясь,
Как огненные спутники Победы.
 
 
Там, у деревни Богатырь, в ночи
Погибли чуваши, и горьковчане,
И первого призыва москвичи,
Но под Бородино,
На поле брани
Фашистов, рвавшихся к Москве, встречал
Еще дружнее залп ракет хвостатых.
Российская землица горяча,
Она умеет рубануть сплеча,
И не впервой громить ей супостата!
 
 
А капитан и списочный состав
Той экспериментальной батареи,
Легендою и памятником став,
В огне московской битвы не сгорели.
Светлеют на граните имена,
Их дождь не смоет, время не состарит,
Ракета —
В космос,
В мир устремлена,
Кремлевской башней высится на старте.
Первоисточник этой красоты,
Начало штурма внеземных просторов —
Окраина деревни Богатырь,
Где, смерть поправ,
Ушел в бессмертье Флеров.
 

1981