Текст книги "Товарищ мой"

Автор книги: Евгений Долматовский

Долматовский Е.А. Товарищ мой. Стихи и поэмы.

ПОМНЯТ ЛЮДИ
рассказы в стихах

 
Решив, что вам лицо мое знакомо.
Вы, кажется, ошиблись, гражданин.
Доска Почета около завкома,
Там нечто вроде общих именин.
Наверное, вы мимо проходили
И закрепили зреньем боковым,
Не утруждаясь чтением фамилий,
Плакат с изображением моим.
 
 
Вы говорите – были вместе в Сочи,
Ходили наблюдать девятый вал?
Но я курорты жалую не очень,
А в этом самом Сочи не бывал.
Я не из Курска – с Дальнего Востока.
Я не кончал вечерний факультет.
Вопросы ваши – лишняя морока,
У нас знакомых общих тоже нет.
 
 
Нет, в школе на родительском собранье
Не появлялся – поручил жене.
Нет, извините, в Сомали и в Гане
Не довелось еще работать мне.
А все же вы знакомы мне немножко.
Однако не с седою головой.
Да это ж ты, сержантик, ты, Сережка!
Я тридцать лет не знал, что ты живой!
 

 
«Слушайте все!» —
Это сигнал,
Исполняемый на трубе.
Он навсегда лейтмотивом стал
В тихой моей судьбе.
Заслуженный деятель и т. п.,
Я часто иду во сне
По мертвой равнине
И на трубе
Играю: «Слушайте все!»
 
 
Как воевал музыкантский взвод,
Помнит донская степь.
Штыков активных недостает —
Всех оркестрантов в цепь!
Ни разу оркестр в бою не звучал,
Разве потом – в кино.
Похоронной командою по ночам
Музыкантам быть суждено.
 
 
Единожды все-таки я сыграл —
Выпало счастье мне.
«Слушайте все!» —
Трепетал сигнал
В расстрелянной тишине,
Когда к врагам, попавшим в котел,
Белым декабрьским днем
Пошел безоружный парламентер
И я, как трубач, при нем.
 
 
До вражьих позиций – метров семьсот.
Хрустящий хрустальный наст.
Сейчас зататакает пулемет
И запросто срежет нас.
На лыжную палку взвив простыню,
В межфронтовой полосе
Иду, не давая открыться огню,
Играю:
«Слушайте все!»
 
 
Я был не просто трубач – Орфей
(Страшнее, чем ад,– война),
Индийский факир – заклинатель змей
И гвардии старшина.
Вручив ультиматум, вернулись мы
Торжественно, не спеша.
Опасной равниною той зимы
За нами победа шла.
 
 
Я в главных оркестрах играл потом
И даже солистом стал,
Но тот, рожденный сведенным ртом,
Армейский простой сигнал —
Мой апогей, вершина судьбы,
Победа – во всей красе,
Зовущий к спасенью сигнал трубы:
«Слушайте все!
Слушайте все!»
 

 
Да, это я, тот самый сержант,
Который, не корысти ради,
Сподобился собственный дом содержать
В пылающем Сталинграде.
Ни крепостью не был дом, ни дворцом,
 Жилье без герба и короны,
Но западным он упирался торцом
В лоб вражеской обороны.
 
 
Туда разведчики поползли
Втроем, под моим началом.
Беглый огонь вели патрули
По улицам одичалым.
Но мы доползли, проникли в подвал,—
Женщины там и дети.
И я гвардейцам своим сказал,
Что мы за их жизнь в ответе.
 
 
Отсюда назад ползти – не резон:
Противник – как на ладони.
И закрепился наш гарнизон
В том осажденном доме.
Нам подкрепленье комдив прислал,
Вот нас уже два десятка.
Но в третьем подъезде – врагов без числа,
Неравная вышла схватка.
 
 
Они, атакуя, входили в раж,
Но мы их сумели встретить.
Они захватили второй этаж.
А мы забрались на третий.
Их всех пришлось перебить потом.
Накрыть автоматным громом,
И назван был неприступный дом
Моим, извините, домом.
 
 
Тот дом, бастион, точней говоря,
Известный всем понаслышке,
До двадцать четвертого ноября
Держали мои мальчишки.
Раненный, был я отправлен в тыл
За Волгу... Прощайте, братцы.
А после в разных частях служил,
Все в новых, не сталинградских.
 
 
Бывало: в госпитале кино.
Дом Павлова, мой! Глядите!
А ранбольным и сестрам смешно —
Расхвастался, победитель!
Я после узнал, что в родное село
Тяжелою той порою
На мамино имя письмо пришло —
Присвоили мне Героя.
 
 
...Кладовщику принесла прочесть.
Ой, мама, господня воля!
Зачем его ищут? Недобрая весть:
Чего-то, шельмец, присвоил.
Спугнули неграмотные дела,
Припрятали ту бумагу.
За всю войну у меня была
Одна медаль «За Отвагу».
 
 
И только потом, в сорок пятом году,
Меня разыскали все же,
Вручили мне Золотую Звезду
И диву дались, что дожил.
У озера Ильмень теперь живем
С женою, детьми и мамой.
Но есть у меня и на Волге дом —
Не собственный, но тот самый.
 

 
Что ты притихла, моя непоседа,
Около бабки пригрелась опять.
Хочешь узнать, как я встретила деда?
Что же, послушай, могу рассказать.
Вот увезли меня из Ленинграда.
Я у людей под Казанью жила.
Напоминать о сиротстве не надо —
Было таких же, как я, полсела.
 
 
Школьницы, мы вышивали кисеты
И отправляли гвардейцам на фронт.
Слышала я, что про это поэты
В песнях писали – а песня не врет.
Мы бесфамильным своим адресатам
Письма придумывали по ночам.
Прежде чем стать неизвестным солдатом,
Воин записку от нас получал.
 
 
Вдруг мне ответ почтальонша приносят.
В нем благодарность за добрый кисет,
И уж, конечно, наивный вопросик:
Милая девушка, сколько вам лет?
Что мне таить и чего мне стесняться?
Я прибавлять не желаю ни дня
И заявляю, что будет шестнадцать,—
Если вам мало, оставьте меня.
 
 
Как я ждала треугольничка снова!
Все же приходит привет и поклон.
Вслух повторяла я каждое слово —
Околдовал твою бабушку он!
Так, мол, и так, восемнадцатилетней
Станете вы в сорок пятом году.
Нас не рассорят молвою и сплетней,
Вы подождите, и я подожду.
 
 
И завязалась у нас переписка.
Дело подходит к четвертой весне,
Вот уж победа забрезжила близко,
Но все страшней, все тревожнее мне.
Вдруг эти чувства нам только казались —
Это ведь мой неизвестный солдат.
Как я узнаю его на вокзале.
Вдруг он седой и, как дед, бородат!
 
 
Помню, толпой раскаленной зажата,
Я эшелона ждала, как судьбы.
Как без ошибки узнала сержанта,
Тут и слова, вероятно, слабы.
Он оказался немножечко старше,
Годика на два – совсем на чуть-чуть.
Шли мы в толпе под военные марши,
Вот он какой был, наш свадебный путь.
 
 
Как я впервые увидела деда,
Скоро уж тридцать исполнится лет.
Ты у него непременно разведай,
Любит он бабку твою или нет.
 

 
В двадцать лет – командир батальона,
Офицер – не велик и не мал,
В сталинградской степи раскаленной
Пополнение я принимал.
 
 
Ну и дядьки из маршевой роты,
Лет за сорок любому из них.
Я для них – как птенец желторотый
В лейтенантских доспехах своих.
 
 
На меня они смотрят с ухмылкой,
И веду я усатый отряд,
Ощущая спиной и затылком
Стариков иронический взгляд.
 
 
Оглянулся я резко и строго:
– Разговоры отставить в строю! —
Изумленно качнулась дорога,
Сбился с шага я, встал и стою.
 
 
Что я вижу!
По комьям, по пашне
В древнем воинстве, в третьем ряду
Мой родитель шагает, папаша,
Чуть прихрамывая на ходу.
 
 
Пирожок пожелтевшей пилотки
Прикрывает его седину.
По привычке заправив обмотки,
Он идет на вторую войну.
 
 
Но не ждите ни слез, ни объятий;
Строго смотрит комбат на бойца:
Как же так – перед собственным батей
Оказался он в роли отца?
 
 
Мы сраженье вели в междуречье.
Помню донник в алмазной росе.
Был я ранен шальною картечью,
На ничейной лежал полосе.
 
 
«Рус, сдавайся!» – беснуется сволочь.
Нарастает огонь навесной.
Думал —все! Но в кромешную полночь
Приползает папаша за мной.
 
 
Недоштопанным из лазарета
Я на курсы уехал в бинтах,
И потом две зимы и два лета
Провели мы на разных фронтах.
 
 
А сегодня родитель мой древний
Генерала не чтит своего,
Приезжает ко мне из деревни
Раз в полгода, не чаще того.
 
 
Я ему предлагаю столицу:
Вот квартира, вот дача. В ответ
Заявляет, что переселиться
Никакого желания нет.
 
 
Благодарность прими и почтенье,
Дай потрогать парадный мундир.
Побыл я у тебя в подчиненье,
А теперь – сам себе командир.
 

 
Расскажу во всех подробностях
Случай памятный один,
Как из Кемеровской области
Ездил в гости я в Берлин.
 
 
Авиационной почтою
В наше дальнее село
Свадебное, с ангелочками
Приглашение пришло.
Старший внук письмо с немецкого
Перевел без словаря,
Но не понял, чье приветствие,
Я, по правде говоря.
Неизвестная Амалия
Обращается ко мне:
Дружба-фройндшафт и так далее,
Приезжайте по весне;
Все соседи наши видели,
Как, готовясь брать рейхстаг,
Сберегли меня от гибели
Вы, товарищ сибиряк.
 
 
Верно, я в войне участвовал,
Но в спасители не лез.
Вот лечу я с красным паспортом
Средь клубящихся небес.
В аэропорту, у выхода
Незнакомая семья:
И невеста, и жених ее,
И мамаша, и братья.
 
 
Выясняется: действительно,
В битве за восьмой квартал
Я малютку без родителей
Средь развалин подобрал.
Тут как раз конец сражению,
Мать в руинах ищет дочь.
Это немцы, тем не менее
Как в несчастье не помочь?
 
 
Ну а та, девчонка малая.
Чей я крик едва терпел,
И была как раз Амалия,
Очень взрослая теперь.
Я. не проявляя доблести,
Вынес немку из огня.
Надо ж в Кемеровской области
Было им искать меня!
 
 
Как спаситель возвеличенный,
Отличившийся в бою,
Я на свадьбе католической
Представлял Сибирь свою.
В кирхе я сидел за партою
На обряде, а потом
В окружкоме ихней партии
Принят был секретарем.
 
 
Пишет письма мне Амалия —
Приезжайте, мол, опять.
Положение нормальное —
Дружба-фройндшафт, так сказать.
 

 
Я полюбила командира части,
Вернувшись из четвертой ходки в тыл.
Всегда была в его железной власти,
А тут еще меня он полюбил.
Поженимся! Да разве это дело?
Вокруг такая страшная война.
А для начальника разведотдела
Женитьба на бойце исключена.
 
 
И мы ушли в глубокое подполье.
Не знал, не ведал даже замполит.
Таились – каждый со своею болью,
Скрывая друг от друга, как болит.
Недаром конспирации учились
Мы, строго засекреченный народ:
Обет молчанья – что бы ни случилось,
И в разговорах – все наоборот.
 
 
От девочек узнала я случайно,
Что скоро предстоит одной из нас
Отчаянное выполнить заданье,
А сбрасывать назначен он как раз.
Когда спросил любимый перед строем,
Кто добровольцем полететь готов,
Решительно вперед шагнули трое,
А он стоял, смотрел поверх голов.
 
 
Наш строй из трех и состоял девчонок,
Пока еще оставшихся в живых.
Во фронтовой гимназии ученых
Премудрости ударов ножевых.
Начальник медлил, выбор совершая,
И был ужасно бледен потому,
Что понимал: коль в тыл пойдет другая,
Я малодушья не прощу ему.
 
 
Он сбрасывал меня уже над Польшей.
Я, перед тем как вывалиться в люк,
Сказала, что ничьей не буду больше,
Каких бы мне ни предстояло мук.
Не так уж важно, что со мною было —
Есть много книжек про фашистский ад.
Узнала я, когда пришла из тыла,
Что самолет не прилетел назад.
 
 
После войны я ездила на место,
Где в топь лесную врезалось крыло.
Про экипаж доныне неизвестно,
Там все быльем-осиной поросло.
Могла б, конечно, выйти замуж снова,
Была бы добрая жена и мать.
Но где второго отыскать такого,
Чтоб так любил, что мог на смерть послать?
 

 
«Жил в Ростове Витя Черевичкин»...
Эту строчку я беру в кавычки,
Потому что не моя она,
Неизвестно, кем сочинена.
 
 
Есть такая песня о герое,
Что погиб военною порою.
Я хочу побольше знать о нем.
Песня, стань моим проводником.
 
 
...Улицы, сбегающие к Дону,
Где весной ручьи бурлят по склону.
Я небес не видел голубей.
Там гонял я в детстве голубей.
 
 
Это увлеченье и уменье
Шло из поколенья в поколенье.
Голубей гоняет ребятня
И хитрей и опытней меня.
 
 
Витя Черевичкин!
Галстук красный.
Забияка, голубятник страстный.
Днем он в классе учится шестом,
Вечером на крыше он
С шестом.
 
 
Тучерез взмывает ввысь и турман,
Голубиной стаи гордый штурман,
И в лучах слабеющей зари
Розовыми стали сизари.
 
 
Ах, каких он разводил бантастых,
Запросто летавших до Батайска!
Мир мой ненаглядный,
Тихий Дон,
Знаменитый голубиный гон.
 
 
Ты по книгам, по воспоминаньям
Знаешь, что жестоким испытаньем
Для страны отцов война была.
Вот она уже в Ростов вошла.
 
 
Возле Черевичкиных квартиры
Встали на позицию мортиры.
По проспекту ходят егеря,
Жестко по-немецки говоря.
 
 
В здании районного Совета
Штаб врага.
Не всем известно это.
Но мальчишки знают все как есть.
Как отправить нашим эту весть?
 
 
Там, в Батайске, за разливом Дона
Наше войско,
Наша оборона.
Берег заминирован. К своим
Не пройти и не проплыть живым.
 
 
Выученный, к подвигу готовый,
Есть у Вити голубок почтовый.
Мальчики условились, что он
Понесет записку через Дон.
 
 
Гули-гули, рябенькие крапки,
Белое кольцо на красной лапке.
Спрятана записка под кольцом.
Был почтовый голубь.
Стал бойцом.
 
 
Хальт!
Солдат навстречу с автоматом.
Витя, с голубком, к груди прижатым,
Падает на черный тротуар.
Прямо в сердце получив удар.
 
 
На проспекте
В городе Ростове
Витя Черевичкин в луже крови.
Вместе с ним убит крылатый друг
Перья голубиные вокруг.
 
 
Пионеры, радостно живите,
Но, прошу вас, помните о Вите —
Как погиб военною порой
Вместе с голубком своим герой.
Вот уже зовется по привычке
Переулок «Витя Черевичкин».
Переулком тем идет отряд.
В ясном небе голуби летят.
 

1948

 
Конкретно, что завтра война,
Мы знали примерно за сутки.
Но то, что нагрянет она,
Не умещалось в рассудке.
В ту ночь потеряли мы связь
С заставой, которая рядом.
Таинственно оборвалась
И линия связи с отрядом.
 
 
А нас двадцать девять всего,
 Тридцатый – начальник заставы,
Событья ни нас, ни его,
Понятно, врасплох не застали.
Зеленая наша братва
Спешила у старого рва
Занять рубежи обороны,
Когда, засучив рукава,
Они наводили понтоны.
 
 
Закон есть – границу не тронь,
Не то пограничная стража
Сама открывает огонь.
Не ждет, что ей свыше прикажут.
И мы выполняли свой долг,
Воспитаны в этом законе.
Не армия, даже не полк,
А тридцать юнцов в гарнизоне.
 
 
Ну что ж, двум смертям не бывать,
Давно это сказано мудро.
Стрелять и врагов убивать
Пришлось нам впервые в то утро.
Навстречу нам гибель ползет,
Поганая нечисть клубится,
Отнюдь не германский народ —
Фашисты, злодеи, убийцы.
 
 
Стал воздух сухим и тугим,
Штыки и приклады кровавы,
И гибнут один за другим
Защитники энской заставы.
Мучительный день наступал
Над берегом нашим горбатым,
И я без сознанья упал,
Должно быть, последним, тридцатым.
 
 
Очнулся... Земля на зубах,
Земля на плечах и на веках.
Я стиснут в объятьях ребят,
Тех, с кем попрощался навеки.
Не веря еще, что живой,
Собрав предпоследние силы,
Я землю пробил головой
И вылез из братской могилы.
 

 
Конечно, воспевать тюрьму —
Неблагодарная затея,
И не по нраву моему
Прикосновенье к этой теме.
Свободе яростно служа,
В крови двадцатого столетья,
Иду по острию ножа —
Тюрьму Шпандау берусь воспеть я.
 
 
Есть мрачный каменный квартал
В стеклянном Западном Берлине,
Он символом возмездья стал
На той опасной половине.
Тюремный замок.
По углам Стены —
Сторожевые вышки.
И днем и ночью стражу там
Несут вчерашние мальчишки.
 
 
Солдаты четырех держав,
Союзники по прошлой битве,
Сурово автоматы сжав,
Стоят, строги, как на молитве.
По месяцу, три раза в год,
Согласно принятому плану,
Для наших настает черед
Взять мрачный замок под охрану.
 
 
А в замке узник лишь один,
На все пятьсот тюремных камер,
На весь на Западный Берлин,
Один,
Как зверь, он в клетке замер.
Да, это был опасный зверь
Под именем Рудольфа Гесса.
Один остался он теперь
От Нюрнбергского процесса.
 
 
Не обкрутил он докторов,
Безумие изображая.
Да, он безумен и здоров —
Не от безумья змеи жалят.
Ходил он в первых главарях
В нормальном сумасшедшем доме
И зря,
По правде говоря,
Не разделил их общей доли.
 
 
Но, может быть, вердикт суда
Страшнее казни.
Пусть отныне
Десятилетья, не года,
По камере – туда-сюда
Он ходит в каменной пустыне,
Пусть позабудет мир о нем,
О черном узнике одном
В Шпандау, в Западном Берлине.
 
 
Пусть мир забудет.
Но должны
Об этом буром замке помнить
 Седые дьяволы войны
В тиши своих уютных комнат.
Пусть их, в видениях ночных,
Придавит, словно тяжкий камень,
Что приготовлено для них
Еще пятьсот тюремных камер.
 
 
Промозглый холодок к утру.
Стоят на вышках наши парни
И по квадратному двору
Шагают медленно попарно.
Армейский плащ в росе намок.
Темны железные ворота,
Добротно смазанный замок
Защелкнут на два оборота.
 
 
Я не желаю никому
Такого тягостного груза:
Должна была воспеть тюрьму
Моя простреленная муза.
Солдаты встали на посты,
А вы забудьте эти стены,
Ступайте собирать цветы,
Искать лирические темы.

 

1969

 
Мы очутились в реденьком лесу,
В тылу непрочной обороны вражьей.
Я связанного «языка» несу,
Товарищи идут за мною стражей.
Когда мы с курса сбились в темноте,
Рассеяны недолгой перестрелкой,
Я карту сорьентировать хотел
И вынул компас с фосфорною стрелкой
 
 
Но стрелка будто бы сошла с ума:
Колеблется, и мечется, и скачет.
Стою, а надо мной смеется тьма.
И не могу понять, что это значит.
Мы выбрались... Мы фронт пересекли.
Дивизию рокировали к югу.
Однако не забыл я той земли,
Где компасная стрелка шла по кругу.
 
 
Хотелось возвратиться мне туда:
Открытье тайны – утоленье жажды.
 ...Пошли послевоенные года.
Я в институт проваливался дважды,
Но вновь сдавал, испытывая власть
Того, с безумной стрелкой, эпизода.
В геологоразведочный попасть
Мне удалось лишь с третьего захода.
 
 
Мне в общежитье снился этот лес,
Где в стрелку компаса вселился бес!
Я выезжал на практику туда,
И окупилась фронтовая верность:
Ну да, конечно, в том лесу руда
Почти что проступает на поверхность.
Железорудный ныне там разрез,
Вскрышные производятся работы,
Так, значит, на железе вырос лес,
Входивший в зону нашей разведроты.
За «языком» тогда ходили в тыл.
А компас, оказалось, верный был.
 

 
В дикой пуще, тихой чаще,
Где дороги нет весною,
Где готов ручей журчащий
Стать Днепром или Десною,
Там беседуют лесные
Вековые исполины —
Белоруссия с Россией
И Россия с Украиной.
 
 
Через фронт мы трое суток
Пробирались в чащи эти —
Не могли на парашютах,
Чтоб отряд не рассекретить.
Не сумели мы скорее
В зону мстителей добраться
И доставить батареи
Для уже замолкших раций.
 
 
Как давно все это было —
В первой половине века!
В центре вражеского тыла,
Где живет лесное эхо,
Около штабной землянки
Шалаши неровным рядом —
Место временной стоянки
Партизанского отряда.
 
 
Это все найти могли вы
В повестях и кинолентах.
Есть музеи и архивы,
Многое уже – в легендах.
Без повтора старых песен
Очень кратко я затрону
Лишь один рассвет в Полесье,
Время выдачи патронов.
 
 
Там, где мрамор обелиска
Устремлен сегодня к солнцу,
Шла как раз проверка списка,
Позже вкованного в бронзу.
Отзовитесь, партизаны!
Здесь – Богданы!
Здесь – Иваны!
Есть – Батыры,
Есть – Баграты,
Что из пекла чудом вышли,
Брестской крепости солдаты
И герои Перемышля.
 
 
Может, мне все только снится,
Я ведь шел три дня, три ночи...
Слышу – выкликают Фрица,
Но поверить слух не хочет:
На войне вошло в привычку
Именем немецким этим,
Ироническою кличкой
Всех врагов крестить и метить.
 
 
Отвечает «Здесь!» с акцентом
Немец длинный и поджарый,
С партизанской алой лентой
Поперек пилотки старой,
 
 
А ведь я уже не верил,
Что, любимый мной когда-то,
Жив рабочий Красный Веддинг
И кулак, до боли сжатый.
 
 
Вызывается Фернандо,
И выходит смуглый парень.
Комментариев не надо,
Так красив он, так шикарен,
Но на шее не гитара —
Автомат с кривой обоймой.
Здесь твоя Гвадалахара,
За нее готовы в бой мы.
 
 
Командир окликнул: «Ярош!» —
И в ответ зрачки блеснули
Острой яростью мадьяра,
Темно-серые, как пули.
Знать, Венгерская Коммуна
Не сдается и поныне,
По приказу Белы Куна
К нам идут ее связные.
 
 
В партизанском сорок третьем
На полесских тайных тропах
Представителей я встретил
Чуть ли не со всей Европы.
 
 
Я запомнил ваши лица
И насупленные брови,
Интернационалисты
До последней капли крови.
 
 
Начинали мы эпоху
В общем бое,
С общей боли.
Ели скользкую картоху,
Прошлогоднюю, без соли;
Уходили на заданье
По расхристанной трясине
И мечтали о свиданье
В Будапеште и Берлине.
 
 
...Партизанские знамена
Тихо спят в музеях местных,
Но в Полесье поименно
Даже детям вы известны.
 
 
Там показывал мне кто-то
Ваше выцветшее фото.
Вы построились красиво,
Подбоченились картинно,
И глядят на вас
Россия,
Беларусь
И Украина.
 
 
Ярош рядышком с Иваном,
Дальше Фриц, Богдан, Фернандо...
По каким краям и странам
Вас искать сегодня надо?
Друг о друге весть все реже.
Треть столетья – это много,
Но законы дружбы те же,
И одна у нас дорога.
 
 
Навсегда и воедино
Связаны мы лентой алой
С Фронтом имени Сандино,
С непокорной Гватемалой.
 
 
Мы по выходе из леса
Поднимали автоматы,
Как всемирного конгресса
Делегатские мандаты.
Вновь сойтись бы,
Спеть бы хором
Песню партизан полесских...
Продолжается наш форум,
Мир и дружба на повестке.
 

1978

 
Как летчик, я поклонник скоростей!
Люблю по небу пулей просвистеть.
Медлительной езды не выношу,
Но странный случай в памяти ношу
И говорю: достойны похвалы
Ленивые полтавские волы.
 
 
Я в первой схватке был зениткой сбит.
Пожалуй, «ястребок» не долетит,
Хотя до фронта километров пять,
А там аэродром – рукой подать.
Я сбил огонь, бежавший по крылу,
Но сесть пришлось во вражеском тылу.
 
 
Я сел в долине между двух дубрав
И вывалился, куртку разодрав.
Взвожу на всякий случай пистолет,
Но никого вокруг как будто пет.
Зенитки где-то хлопают левей,
А здесь поет и свищет соловей.
 
 
И я решаю: самолет сожгу,
Чтоб только не достался он врагу...
А совесть возражает: пожалей
Честь летчика и миллион рублей.
 
 
Нет! Вот сейчас услышу лай собак —
Затворы в речку, спичку в бензобак.
Саднит плечо, на лбу холодный пот.
А соловей поет, поет, поет.
Вдруг слышу скучный мирный скрип колес:
Лесной дорогой выезжает воз.
Фронт и волы! Представьте вы себе!
Их дядька понукает – цоб-цобе.
 
 
– Где немцы? – спрашиваю у дядька,
А он: – Мы их не бачили пока.
Тебе, наверное, видней с небес,
Куда в пределы наши враг залез.
– Далеко ль едешь?
– Сам не видишь? В гай...
– Волов из колымаги выпрягай!
 
 
Волы потянут самолет домой! —
А дядька причитает: – Бог ты мой! —
Мой «ястребок» поехал, как арба.
Плывут четыре рога, два горба.
Гей! Цоб-цобе! Под носом у врага
Медлительно качаются рога.
 
 
В такой упряжке бедный «ястребок»
Условный фронт, хромая, пересек.
История закончилась добром —
Вернулся я на свой аэродром.
Всего хлебнул я в летчицкой судьбе.
Но надо ж вот такое. Цоб-цобе...