Текст книги "Олег Верстовский — охотник за призраками (СИ)"

Автор книги: Евгений Аллард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)

Скромно обставленная в сдержанных золотисто-коричневых тонах комната. Обои в мелких розочках, выцветший палас, низкая кушетка у стены. В нише, образованной высоким окном в обрамлении плотных штор – письменный стол светло-красного дерева, кресло с протёртой в паре мест обивкой.

Рядом с деревянной моделью парусника с медной табличкой покоилась солидная пишущая машинка с немного потускневшим от времени хромированным рычагом перевода каретки, напоминающим клюшку для гольфа. Ряд клавиш жёлто-розового цвета, утопленных для левой руки. В месте, где касаются манжеты, серая эмаль облупилась, обнажив пятнами железную станину. Все покрывал пушистый слой пыли.

Несмотря на аккуратность, Стэнли не закрыл машинку чехлом. Он был уверен, что вернётся, допечатает текст, который только начал. Но заправленный лист бумаги пожелтел, а предложение так и осталось незаконченным. Я не мог избавиться от ощущения тоскливого сожаления, как на кладбище при виде роскошной, но уже давно заброшенной могилы с массивным гранитным памятником, но сломанной давно не крашеной оградкой и высохшими цветами.

Меня поразило огромное количество книг. Все свободное пространство стен занимали деревянные стеллажи и полки, плотно заставленные разномастными томиками – солидные фолианты с золотым тиснением, альбомы, журналы, брошюры. Я быстро пробежался глазами по корешкам, в основном справочники, учебники. Искусство, история. Беллетристика занимала небольшую полку. Стало неуютно от мысли, что в моей квартире книг значительно меньше.

В гардеробе я обнаружил несколько костюмов унылого мышиного цвета, твидовых и фланелевых. Рубашки, сложенные аккуратной стопкой в выдвижном ящичке. И галстуки, красные и чёрные, без всякого рисунка. То ли это был дресс-код редакции, где работал Стэнли, то ли все мужчины в 50-х так одевались. Я бы предпочёл джинсы, но такой одежды я у Стэнли не нашёл.

Я надел рубашку в тонкую голубую полоску, натянул фланелевый костюм, нашёл подходящий галстук. Распахнув вторую створку гардероба, предсказуемо обнаружил большое зеркало, придирчиво оглядев себя. Элегантно, черт возьми. Присутствовал налёт старомодности, но, в сущности, мужская мода не так сильно изменилась за семь десятилетий. Только все какое-то просторное. Удлинённый пиджак с прорезными карманами, широкие брюки с идеально отутюженными, острыми как бритва стрелками.

Вернулся я на кухню, уже при параде. Уверенный, что сделал всё правильно. Лиз окинула меня взглядом, стряхнула невидимую пылинку с плеча и отодвинула стул.

– А ты не будешь есть? На диете? – поинтересовался я, присаживаясь за столик, на котором был красиво сервирован завтрак – на блюде из тонкого фаянса. В вазочке – джем. Кофе в маленькой белой чашечке. Божественно. Милана никогда не баловала меня этим. Вставала поздно, и по утрам выглядела ужасно. А здесь я словно попал в сказочный мир, где всё женщины выглядят как принцессы из сказки.

– Я уже поела, дорогой, – Лиз присела напротив меня.

Облокотилась на стол и положила на скрещённые руки подбородок, рассматривая меня с таким умилением, будто я реально божество.

Из стоящего на окне радиоприёмника из красного пластика с большим «глазом», лилась приятная джазовая музыка и чуть хрипловатый, молодой голос пел куплет из «On The Sunny Side Of The Street». Когда музыка закончилась, певец объявил «Вы слушаете хит-парад Фрэнка Синатры».

– Бедняга, – сказала с явной жалостью Лиз. – Скоро и это его шоу закроют. Совсем у него плохи дела.

Я едва не поперхнулся тостом, который щедро намазал вишнёвым джемом из вазочки. Для меня Синатра олицетворял человека, который стал легендой при жизни. Его неприятности в 50-х годах я воспринимал, как нечто совершенно не важное. Поскольку за ними последовал такой потрясающий взлёт, что уже никто не помнил, как пару лет он влачил нищенское существование. Мэтр, легенда, и этот надоевший мне до ужаса хит «My Way», который он пел уже надтреснутым старческим голосом.

– Ну, ничего, он выкарабкается, – уверенно сказал я. – Он же талант.

– Не знаю, – печально покачала головой Лиз. – Его отовсюду выгнали – с киностудии, студии звукозаписи. Пластинки совсем не продаются. Их даже музыкальные магазины не берут.

– Да? А почему это ты так за него переживаешь? – я криво усмехнулся.

– Ну, дорогой, я ведь была членом его фан-клуба. У меня даже сохранилась наша форма. Ты никогда не ревновал. Это все в прошлом. Я стояла в очереди ночами, только, чтобы попасть на его концерт или фильм. А как он пел! Многие девочки в обморок падали.

– Да, я припоминаю, – пробурчал я.

Я почему-то представил – твою ж мать, если Синатра не сможет вернуть былую славу, здесь в альтернативном мире. Он и Кеннеди не сможет помочь. Так что мне было бы выгодней, чтобы Синатра не получил роль в фильме «Отныне и вовеки веков» и естественно свой Оскар, который позволило бы сделать ему такой рывок наверх.

Я вздрогнул от резкой трели телефона. Лиз вспорхнула из-за стола, оказавшись у стены, где висел аппарат, подняла трубку. Расплылась в очаровательной улыбке и проворковала:

– Да, да, он вернулся. Разумеется. Сейчас позову.

Нехотя я встал из-за стола и поплёлся к телефону. Вот уж отсталое время – стационарный телефон, висящий на стене!

– Привет, Бродяга Стэн! – услышал я приятный, хрипловатый баритон. – Рад, что тебя не поджарили! Жду вечером в «Золотых песках». Надо поговорить. Бывай.

Послышались короткие гудки, я не успел поинтересоваться, кто это такой. И на кой чёрт мне сдались его золотые пески?

В недоумении я вернулся за стол.

– Лиз, кто это был?

– Франко Антонелли.

– А, тот самый босс мафии, с которым мне встречаться нельзя?

– Он не босс мафии, – с явным раздражением возразила Лиз. – Если он итальянец, не значит, что он из мафии.

– Да я понимаю. Но знаешь, милая, я почти забыл о нём. Не расскажешь?

– Франческо Антонелли, твой лучший друг детства. Родился в этом городе, как и ты. Вы вместе учились в школе. Ты спас ему жизнь, когда его сильно избили и порезали. Отвёз в больницу, уговорил отца заплатить за лечение. Без тебя он бы умер. Ты должен обязательно с ним встретиться. Ты доверял ему.

Дзззззз! Дззззззз! Отвратительно громкий звук дверного звонка ударил в барабанные перепонки, заставив подскочить на месте.

– Я открою, дорогой, – Лиз изящным движением поставила в раковину грязную тарелку и вышла. Но буквально через минуту в кухню ворвался щуплый невысокий парень. Очень колоритная внешность – вытянутое лицо с тёмными длинными патлами, усиками и бородкой. Одет в потрёпанные джинсы и джемпер в темно-серую полоску. Не хватало только длинного шарфа. Это окончательно придало бы ему вид свободного художника, обожающего торчать с мольбертом где-нибудь в живописной местности, в творческих муках отображающего восхитительно красивый заход солнца.

– Привет, Чип, бродяга! – заорал он. – Ты ещё не поел?! Нас в редакции ждут! Сэм сказал, чтобы я тебя привёз!

Кто этот обормот, твою мать? И почему он называет меня каким-то странным прозвищем? С громким скрипом отставив стул, он плюхнулся за стол. Схватил со стола кусочек тоста, который я только что хотел съесть, и стал намазывать джемом. Очень толстым слоем, зачерпывая столовым ножом из вазочки.

– Ты чего, забыл меня? – невнятно пробормотал он с набитым ртом.

– Да, забыл. У меня после удара током началась амнезия. Понятно? Ты ведь в тюрьму не приходил ко мне? Так? Ну, тогда расскажи о себе. Кто такой «чип»? Это из мультика что ли прозвище? Чип и Дейл?

Чего я несу? Этот диснеевский сериал был снят гораздо позже!

– Какого мультика? – захлопал глазами парень. – Чип – это уменьшительное от Кристофер. Так тебя с детства все звали. А меня зовут Хэнк. Генри Нельсон. Фотограф в газете, где ты работал. «Новое время».

Теперь ясно, почему этот парень так смахивал на свободного художника. Все профи-фотографы с придурью.

– Хорошо, я понял, э…э…э…

– Хэнк!

– Да, Хэнк. Сейчас доем.

С явным неодобрением я посмотрел на остаток тоста, который парень так неаккуратно держал в руках, что джем с него капал на скатерть в красивых розочках.

– Ладно, – буркнул он, запихав последний кусок в рот. – В машине тебя подожду. Только ты это, все равно быстрей. «Проныра Сэм» не любит, когда опаздывают.

Хэнк поджидал меня, нетерпеливо барабаня по рулю красного кабриолета, напоминающего глазастую надувную лодку, украшенную спереди блестящим хромом. В глазах светилось озлобленное выражение хорька, который страстно желает укусить за задницу неповоротливого медведя, но знает, что ему не поздоровится и тот размажет его одним ударом. Июльское солнце, высушив небо до состояния светло-голубой кисеи, жарило вовсю, я подумал, что зря вырядился в костюм и галстук.

Мимо проносились лупоглазые машины округлых форм, словно они были из резины. Мода на автомобили размером с крейсер резких прямых линий «космического» дизайна в Америке наступит после запуска первого спутника в конце 50-х. Улица, засаженная редкими деревьями, просматривалась почти до горизонта. Я ещё раз поразился тому, что ни один дом не был огорожен двухметровым глухим бетонным забором или деревянным частоколом внушительных размеров, как это бывает в российских коттеджных посёлках. Только низкий изящный заборчик для проформы.

Рядом с нашим домом, в палисаднике молодая мамаша в домашнем платье и косынке возилась с ребёнком. На другой стороне улицы, в шезлонге, закрыв физиономию журналом, никого не стесняясь, храпела дама немаленьких размеров. Ни огорода, ни мало-мальских клумб. Аккуратно подстриженная травка и деревья.

Легко запрыгнув на переднее сидение, хотел залихватски бросить: «Трогай!», но тут же одёрнул себя, Хэнк мог окрыситься. Черт их знает этих американцев.

Он завёл мотор, молча погнав тачку по широкой дороге. Мимо проносились небольшие домики, сменяясь на двухэтажные магазинчики из красного кирпича. Мы въехали в город, и опять уткнулись в в задницы плотного ряда машин.

Хэнк свернул на другую улицу, более широкую, но здесь тоже всё свободное пространство заполняли машины, которые казались из-за своих старомодных «надувных» форм неповоротливыми, как танки. По широкому тротуару плотной толпой шли люди, мужчины в основном в деловых костюмах и шляпах. Женщины были одеты разнообразно и пестро. Я люблю этот стиль, женственный, широкая юбка колоколом, низкий лиф, подчёркивающий грудь. Иногда мне хочется прилюдно расстрелять модельеров, придумавших стиль унисекс.

Мои попытки запомнить маршрут опять оказались тщетными. За все время пути я не увидел ничего, кроме пары объявлений о парковке за 35 центов, двухцветных светофоров с табличками «one-way» (одностороннее движение) и указателей с названиями улиц, не блещущих фантазией – 5 AVE (5-я авеню), East 41 St. (Восточная 41-я улица). Ни одного биллборда с правилами дорожного движения (для каждого штата они разные). Ни одного дорожного знака или светофора для пешеходов.

Как турист я бывал в Нью-Йорке, в современном Нью-Йорке. Конечно, в первую очередь все вспоминают про «ярмарку тщеславия» – Манхеттен. Небоскрёбы – протыкающие облака башни (нью-йоркеры называют небоскрёбы – башнями) из камня, стекла и металла. Один из самых впечатляющих монументов в стиле ар-деко, увенчанный чешуйчатой крышей, напоминающей автомобильные шины, увековечил тщеславие владельцев автогиганта «Крайслер». Центр Рокфеллера в центре из двух десятков подобных башен, включающий не только великолепный концертный зал «Радио-сити холл», но огромную фигуру Атланта, держащего небесную сферу. Этот претенциозный памятник из бронзы размером с четырёхэтажный дом стал символом богачей, которые пытаются убедить человечество, что именно они держат весь мир на своих плечах. Таймс-сквер, украшенный переливающейся всеми цветами радуги неоновой рекламой так, что можно ослепнуть. Бесконечная лента Бродвея с аллей голливудских звёзд и «похоронной» экскурсией по злачным местам, где доброжелательный гид со счастливой улыбкой рассказывал в красках, где и каким образом представители богемы сводили счёты с жизнью.

И очарование Геральд-сквер весной – площади в виде крыльев бабочки с парком, утопающем в сливочно-белой пене цветущих вишнёвых деревьев, огромными механическими часами с установленными в овальной каменной нише бронзовыми фигурами богини мудрости и звонарей, бьющих в колокол. Ночная жизнь с самыми извращёнными удовольствиями, какие только можно представить. Не хватало только любимого занятия нью-йоркеров – казни через повешенье, которые проводились в центральном парке. Собиралась публика, вешали пару человек. Труп снимали с дерева и хоронили тут же.

Роскошные отели со швейцарами у входа, высокомерию которых позавидовали бы гвардейцы, несущие службу в Букингемском дворце. Оглушающий монотонный шум, который сливается в симфонию нескончаемого потока автомобилей, идущих людей, сирен полицейских машин, свистков швейцаров, вызывающих такси для гостей.

Сейчас я видел Нью-Йорк с иной стороны. Словно во время феерического зрелища пробрался за кулисы, где нашёл неприглядный серый задник, кое-как скреплённый из кусков фанеры, на который наклеены яркие, манящие виды. Мы ехали по улицам, застроенными унылыми кирпичными жилыми домами в два-три этажа, магазинчиками и ресторанами, украшенными полинявшими старомодными вывесками. Город раздражал причудливой смесью архитектурных стилей. Рядом с готическим собором – претенциозный особняк в стиле модерн, небоскрёб соседствовал с невнятным кирпичным домом с облупившимися стенами и проржавевшими маршами пожарных лестниц, монументальное высотное здание в стиле неоклассицизма переходило в безликую стену с крошечными окошками.

Мы медленно двигались в очередной пробке, а я лениво рассматривал проходящих мимо дамочек, обливаясь потом.

– Чип, это не моё дело, конечно, – вдруг подал голос Хэнк. – Но я бы на твоём месте сходил бы к врачу.

Повернувшись к нему, я внимательно изучил мрачное выражение его лица, и мне стало не по себе.

– Ты имеешь в виду, к психиатру? – уточнил я. – По-твоему, я веду себя, как буйнопомешенный? Боишься со мной в одном месте находиться?

– Нет, не боюсь. Но ведёшь ты себя странно. Я понимаю, электроток и все такое. Я тоже лет пять назад схватился за провод, меня шибануло. Потом пару недель ходил, как не знаю кто. Но у тебя провалы в памяти странные. Словно у тебя в голове что-то выключили. Элементарных вещей не помнишь.

Хэнк притормозил около длинного нелепого здания, состоящего из разнокалиберных секций – «бургундский», темно-красный кирпич сменялся на выкрашенные зелёной краской стены, затем три ряда окон на ярко-белом фоне. На тротуаре напротив здания-урода притулился газетный киоск под коричневым навесом, куда Хэнк отправился покупать прессу. Покрутив ручку приёмника, я остановился на станции, когда услышал бубнящие интонации Бинга Кросби. Заложив руки за голову, начал бездумно разглядывать проходящих мимо людей. Рядом со мной, опираясь на фонарный столб под белой жестяной табличкой «one-way» стоял, опустив голову, мужчина средних лет в потёртой шляпе и выцветшем от старости плаще, бывшем когда-то тёмно-зелёным. Может быть, он кого-то ждал, может быть, ему просто некуда было идти. Я тоскливо представил, в этом чуждом мире могу запросто остаться без всего – работы, дома. Окажусь на улице и сдохну. Мне никто не поможет.

Люди шли по своим делам, девушка в платье в горошек и белых босоножках на высоких каблуках, молодой человек в широких темно-серых брюках и ярко-красной рубашке-поло, дама в деловом строгом костюме, узкой юбке и жакете с отстрочкой. Стиль одежды, который пришёл в Союз где-то в 70-х годах, мы всегда отставали от Запада лет на 15–20. Я не застал это время, родился значительно позже, но хорошо помнил по советским фильмам.

Хэнк вернулся, шлёпнув пачку макулатуры на заднее сиденье, уселся за руль. Я взял одну из газет, просмотрел заголовки. На главной полосе – фотографии погибшей женщины, чей труп выловили из залива. Бледное лицо в обрамлении кудряшек. Была абсолютно голой, но зато в дорогой норковой шубе. Я зевнул. Объявление о матче национальной лиги «Доджерс» против «Гигантов» на стадионе «Ebbets Field» в Бруклине и фотографией улыбающегося во весь рот чернокожего игрока с битой. Ненавижу бейсбол. Реклама новой модели форда, той самой «надувной лодки», на которой мы ехали с Хэнком сейчас. На картинке – тачка с симпатичной девицей за рулём. Репортаж со съезда партии. Возбуждённая толпа, машущая флажками. И изображение огромного термометра, видимо, показывающий перевес демократов над республиканцами или наоборот. Реклама электрической пишущей машинки. Я не удержался от улыбки, увидев название фирмы на скромном устройстве округлой формы, будто вылепленным из куска пластилина – IBM.

– Что считаешь, Сэм меня не возьмёт обратно?

– Возьмёт. Наверно, – отозвался Хэнк через паузу. – Хотя, если начнёшь опять выкидывать свои фортели, то вышвырнет всё равно.

Как репортёр в этом времени я – никто, абсолютный ноль. Существовала ли в 50-х годах прошлого века портативная звукозаписывающая техника? Воспоминания о пишущей машинке в комнате Стэнли вызывало тошнотворное ощущение. Впрочем, можно понадеяться на собственную память, этим Бог меня не обделил, и скорописью я тоже владею.

– Не возьмёт, пойду к Антонелли вышибалой, – меланхолично проговорил я. – Думаю, он не откажется другу помочь.

Хэнк так резко затормозил, что я чуть не расшиб нос о приборную панель. Бросив на меня уничтожающий взгляд, прошипел:

– Не напоминай об этом ублюдке. Не вздумай Сэму о нем сказать.

Через пару поворотов Хэнк свернул на улицу, остановив машину рядом с угловым зданием, поражавшим нелепым сочетанием стилей, будто строители, разворовав стройматериалы, решили, в конце концов, соорудить хотя бы одно здание из остатков. Оштукатуренный в ровный светло-песочный цвет фасад на уровне первых двух этажей выглядел как часть роскошного особняка в стиле классицизма с огромными окнами и высоким входом, украшенным полуколоннами с лепным декором. Выше начинался кусок «фабричной» стены, облицованный темно-красным необработанным кирпичом, с просвечивающими белёсыми пятнами. Сбоку буйная фантазия архитектора присоединила гладкую стену, окрашенную в бежевый цвет с грязными разводами, рядами узких прямоугольных проёмов и полуразрушенными карнизами. На первом этаже располагался магазин со стеклянной витриной. Все убожество на уровне третьего этажа венчал ряд претенциозных квадратных зубцов. Продолжением дома-уродца служил нелепый особняк из ярко-рыжего кирпича под остроугольной голубой крышей.

Я вылез из машины, попрыгав на месте, размял затёкшие ноги, прокрутив в голове текст, который решил произнести перед Главным.

– Пошли, – бросил сухо Хэнк.

Рядом с дверью поблескивала золотистым металлом табличка с лаконичной выбитой надписью: «Новое время».

Глава 11

Трамплин

Сделав шаг вслед за Хэнком в открытую дверь, я чуть не оглох. Упругая звуковая волна ударила в меня, накрыв с головой – стрекот пишущих машинок, автоматная очередь телетайпов, трели телефонных звонков, голоса разной тональности слились в единую оглушающую какофонию. Длинное помещение с бестолково суетящимися людьми, хаотично заставленное столами, невпопад разбитое деревянными перегородками. Что производило впечатление сумятицы в зале ожидания на вокзале, когда по радио объявили приход поезда. Но через мгновение я понял, что ошибся, никакого хаоса не было в помине. Все действия людей были лаконичны, продуманы, удивительно точны, как слаженная игра музыкантов в огромном симфоническом оркестре, которые беспрекословно подчиняются взмаху палочки дирижёра. От человека к человеку тянулись невидимые нити, чтобы, в конце концов, соткать единое полотно – новый выпуск журнала.

Лавируя между столами, я следовал за Хэнком, который уверенно направился в конец зала, к длинной стене из матового стекла.

– Привет, Крис. Как дела? Привет! – слышал я голоса.

– Спасибо. Все в порядке.

Мысль о том, что я никого не знал, беспокоила меня, но пока не мешала, американцы – народ сдержанный, узнавать о моих проблемах на самом деле никто не жаждал. Дежурные, ни к чему не обязывающие слова. Человек бросал их и вновь углублялся в свою работу. Вдогонку летели обрывки фраз: «Ваш сосед выгуливает собаку по ночам? И чем вас это беспокоит?», «Ребёнок проглотил игрушку и задохнулся? Сколько ему было лет. Понятно. Игрушка была зелёная или красная?», «Девушка переехала десять дней назад? И до сих пор не повесила шторы? Вас это удивляет? Да, понимаю. Это беспокоит вашего мужа».

Хэнк остановился у деревянной перегородки, за которой сидел худощавый мужчина в наглухо застёгнутом, несмотря на жару, отлично сшитом коричневом костюме в «ёлочку».

– Брайан, мистер Мартин, у себя? – спросил Хэнк.

– У него совещание, – ответствовал Брайан сухо. – Привет, Крис. Рад тебя видеть, – добавил он равнодушно и наклонился над бумагами.

– Ладно, подождём, – буркнул Хэнк.

Он заметно нервничал. Я машинально бросил взгляд на выпуклый циферблат, торчащий над широким окном, закрытым жалюзи. Нет, мы не опоздали. Чем он так не доволен? Я присел рядом.

– Хэнк, расскажи мне, кто здесь и что, – произнёс я, как можно мягче. – Ты же знаешь, я ни фига не помню.

– Ты действительно никого не помнишь? – сурово уточнил он, по ледяному тону с металлическим оттенком я понял, ему осточертело возиться со мной. Казалось, он откровенно демонстрирует: «Как ты мне надоел. Свои проблемы решай сам и не садись мне на шею».

«Это тебе не Россия», – подумал я. Где сердобольные друзья бросятся на помощь, демонстрируя сочувствие и участие. Расскажут, покажут все до такой степени, что ты начнёшь вопить с досадой: «да пошли вы! Не младенец, сам разберусь!» Впрочем, и в современной России эти чувства тоже постепенно начали атрофироваться, испаряться в процессе гонки за материальными ценностями. И окружающий народ скорее удостоит насмешкой, чем поможет разобраться. «Ты – лузер, никто тебе ничем не обязан».

– Хэнк, давай бери свои причиндалы и дуй на место, все сфотографируешь подробно, – к нам подошёл долговязый парень в чёрном костюме с бледным, невыразительным лицом с землистым оттенком. Галстук болотного цвета со светло-зелёными полосками только усугублял ситуацию, заставляя вспомнить с жалостью о неизлечимых больных.

Хэнк с откровенной радостью выхватил у парня из рук бумажку с адресом и через мгновение вооружённый камерой и магниевой вспышкой исчез в дверях. Я тихо выругался в сильнейшей досаде. Тут же вспыхнула история из моего детства. Мне было тринадцать, когда мы переехали по новому адресу. Пришлось перейти в другую школу, где я никого не знал, ни учителей, ни учеников. Я ощущал себя пришельцем с другой планеты. Низшим сортом, идиотом, над которым все потешались. Или мне так казалось. Впрочем, освоился я быстро, подрался с кем нужно, ясно дав понять, лезть ко мне опасно. Здесь, в этом мире, я был не просто «новеньким», я был чужаком. И никто не догадывался, до какой степени. Инопланетянин. Урод с огромным глазом-дыней, как у Туранги Лилы из «Футурамы» и чешуйчатым хвостом, который мне приходилось тщательно скрывать.

Среди двух десятков сотрудников я увидел лишь двух женщин. Сухопарая леди в летах в бесформенном тёмном жакете с идеальной осанкой, которой позавидовала бы выпускница Смольного института. Она с оглушительным грохотом барабанила по клавишам пишущей машинки, лишь изредка останавливаясь, чтобы подправить пальцем сползающие очки в тонкой оправе. И симпатичная дамочка с аккуратной стрижкой густых пепельных волос, в костюме мышиного цвета, в жакете и облегающей юбке, но совершенно без макияжа. Что делало её больше похожей на «своего парня», чем на представительницу «прекрасной половины». Она сидела на краю стола, демонстрируя без стеснения двум рядом стоящим мужчинам аппетитные коленки стройных ножек и что-то вещала, горячо жестикулируя. Они лишь внимательно слушали её, кивая.

В центре зала, между квадратными столбами стояли полукругом столы, в центре восседал полный, представительный мужчина за пятьдесят, с сигарой в углу рта. Аккуратная стрижка поредевших волос. Безупречно сшитый костюм-тройка, жилет, белая рубашка, строгий галстук с изящным зажимом золотистого металла и маленьким, разбрасывающим яркие искры камешком. Очки в тонкой оправе. Я понял, он был выпускающим номера. Вёл совещание, куда и как ставить материал. Но выглядел так важно, как магнат, принимающий решение о вложение миллиардов в новое дело.

Я не заметил ни одного чернокожего, латиноамериканца, итальянца, еврея. Да и ирландец, по всей видимости, присутствовал в единственном экземпляре. Им был я. Я могу определить этническую принадлежность человека. Хотя евреи не всегда бывают с вытянутым лицом, крупным носом с горбинкой и кудрявыми иссиня-чёрными волосами. И ирландцы не всегда рыжие с голубыми глазами, как предок Макфлая из третьей части трилогии «Назад в будущее». Они бывают и кареглазыми брюнетами, как Грегори Пек. Но у них особое гармоничное строение лица, которое мысленно делится на равные части по горизонтали – лоб, нос и подбородок. Мой Стэнли как раз был таким.

Где же хваленая толерантность американцев? Все сотрудники редакции (кроме меня) подходили под определение WASP или БАСП – белый англосаксонский протестант, «стопроцентный янки», элита с привилегированным происхождением. В отличие от белых католиков, коими были ирландцы и итальянцы, как Антонелли. Как ни странно, но религиозная принадлежность играла для американцев огромную роль. Они с неприязнью, которую даже не пытались скрыть, относились к людям, которые подчинялись сидящему в итальянском Ватикане – Папе. Второй сорт, к которому относился мой Стэнли.

«Не высовывайся! Не наглей! Ты никто в этом мире!», – я слышал это от каждого, кто сидел в этом офисе. «Ты – никто!», – эхом отзывались стены, плотно увешанные фотографиями с незнакомыми лицами.

Постепенно это начало раздражать, я угрюмо сидел, накачивая себя озлоблением и яростью. Мне хотелось вскочить, стукнуть кулаком по стулу и заорать: «Да вы вообще все, кто тут такие?! Что вы вообразили о себе?!»

Звук приоткрывшейся двери заставил внутренний голос заткнуться на середине унылых размышлений.

– Крис? Зайди.

Дверь тут же захлопнулась, будто хозяин кабинета опасался, что нежданные визитёры, поджидающие с обречённым видом, налетят, как стая комаров в жаркий, летний день.

Гранки, фотографии, тексты, напечатанные на машинке, написанные от руки, словно подтаявший мартовский снег землю устилали длинный узкий стол, занимавший большую часть кабинета. Несколько телефонов и странный агрегат, который я принял за радиоприёмник необычной конструкции. За высоким «королевским троном» из чёрной солидной кожи тянулись длинные ряды ящичков бюро. Слева – доска с пришпиленными материалами – фотографии, гранки, макет обложки. Подобные вещи вызывали у меня ассоциацию с разделанной тушей коровы на бойне. С той разницей, что эта мёртвая «туша» совсем скоро «свернётся» в нечто прекрасное, воплотиться в живую, монолитную конструкцию, скроет все «внутренности», вложенный в каждый материал пот и кровь сотрудников.

В отличие от выпускающего номер, главный редактор выглядел приземлённо и обыденно. Невысокий, худощавый мужчина средних лет с длинным вытянутым лицом, коротким носом, узкими губами. Очень высокий сжатый на уровне висков лоб, изрезанный не по возрасту глубокими морщинами, в обрамлении зачёсанных назад густых волос с сильной проседью. В тёмных брюках свободного покроя, белой рубашке со свисающими над расстёгнутым воротником хвостами галстука-бабочки. Впалые щеки и большие мешки под глазами свидетельствовали о нездоровом образе жизни. Из всего облика лишь дорогой перстень-печатка на мизинце указывал на благосостояние.

Он оторвался от разглядывания пачки гранок лишь на пару секунд, прожёг насквозь взором, проницательности которого позавидовал бы следователь НКВД, и буркнул:

– Как дела, сынок?

– Все в порядке, – отозвался я, как можно уверенней.

Рассказывать «Проныре Сэму» о потерянной якобы памяти, я не собирался. Вряд ли он пожалел бы меня и проникся моим бедственным положением. Я присел на стул у окна, и приготовился ждать. Он обошёл стол, удобно устроился в кресло и, скрестив руки перед собой на столе, вновь уткнулся в меня взглядом.

– Работать сможешь? – поинтересовался он. – Есть идеи?

– Идеи есть, – бодро сказал я. – Могу написать репортаж о моем пребывании в Синг-синг.

Точно! Что мне стоит написать сейчас шедевр, сравнимый с «Зеленой милей» Кинга? Ведь писатель использовал мемуары именно директора этой тюрьмы. А я на своей шкуре ощутил все прелести пребывания в этой тюряге! Нет, воровать идеи Кинга я не собирался, когда у меня было полно своих собственных!

– О, это неплохо, – Сэм откинулся на спинку кресла и сцепил пальцы. – Твоя история уже стала сенсацией. Изучи всё, что писали о тебе и твоем деле и напиши нечто совершенно потрясающее. Бомбу. Кстати, на твоем месте я бы просто сел бы за книгу. Но писать надо быстро. Ты понимаешь. Пока читатель не потерял к тебе интерес. Что ещё?

Резкий порыв ветра подхватил материалы со стола, как чайки, взмахнув крыльями, они взвились в воздух, спланировав вниз. Я поднял лежащую у моих ног фотографию. На меня смотрела крашеная блондинка с круглым простоватым личиком в обрамленье кудряшек. Курносый носик, родинка на левой щеке, полураскрытый ротик с сильно накрашенными губами. Сочетание очарования ребёнка и женщины-вамп.

– Могу сделать репортаж о Мэрилин Монро.

– О ком? – удивился Сэм, чуть подняв левую бровь.

Первым моим желанием было расхохотаться ему в лицо, но я мысленно обозвал себя идиотом, вспомнив в каком времени нахожусь.

– Вот, – я продемонстрировал ему фото. – Восходящая звезда «20-й век Фокс». Джонни Хайд её агент.

– А, об этой, – протянул Главный равнодушно. – Старлетка. Впрочем, знает перед кем раздвинуть ноги. Попробуй. Но надо что-то оригинальное.

– Ну, написать, что она играет тупых блондинок, но на самом деле умна и образована. Изучает искусство и литературу в калифорнийском университете. Сделать пару фотографий, где она увлечённо читает.

Сэм издал короткий смешок, удостоив меня кривой усмешки, возникшей в левой стороне рта.

– А для контраста сделать постер с календаря, где она снималась голой за 50 баксов, – продолжил я. – Ей очень были нужны деньги, – объяснил я, хотя Сэма нравственные аспекты сего действия явно не волновали.

Главный замер, чуть наклонившись вперёд, острым обонянием акулы, способной на расстоянии в несколько километров улавливать мизерное количество крови, растворенной в огромном объёме воды, он ощутил запах сенсации.