Текст книги "Обыкновенная история в необыкновенной стране"

Автор книги: Евгенией Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Отправку писем к родным ограничили до четырех в год. Никаких личных вещей иметь при себе было нельзя, кроме зубной щетки, расчески, карандаша, очков. Я подшивал себе белые воротнички на лагерную гимнастерку, так и те срывали при обыске на разводе.

Врачебная медицинская помощь была ликвидирована, оставлены только санитары из заключенных с сумками первой помощи на случай травм. Люди с воспалением легких и высокой температурой оставались лежать в бараке, уповая на силы своего организма.

И, наконец, пришло еще одно указание: «Никакой кулинарии для заключенных». Это означало, что в пищу перестали добавлять лук, перец и другие специи, и она стала примитивно пресной. Наш рацион состоял из 650 граммов хлеба, двух мисок супа из гороха или ячменя, соленой отварной рыбы или мясного фарша.

Надзирателям было запрещено разговаривать с нами, полагалось лишь только отдавать команды, называя нас по номерам.

Все это угнетало и давило. Возмущение людей росло.

За зоной был праздник – Седьмое ноября. По таким дням нас не выводили на работу, так как охрана праздновала, и солдатам выдавали по двести граммов водки. Нас же запирали в бараках на целый день, а из репродукторов на улице неслись советские песни и марши.

Но вот однажды в такой день наши бараки вдруг открыли и приказали всем выстроиться на площади. Мы ждали, что нам зачитают какой-нибудь новый приказ о режиме и отпустят, но ошиблись. Шел дождь, и четыре тысячи человек, выстроившись в каре на площади, медленно намокали. Прошел почти час, никто из начальства не появлялся, и люди стали обращаться к стоящим неподалеку в плащах надзирателям, но те делали вид, что не слышат.

Все это стало походить на сознательную акцию мести и унижения. Наконец, когда все уже сильно промокли, из дверей вахты вышел начальник режима, младший лейтенант Калинин, и с ним еще какие-то чины МВД. Под плащами мы заметили на них парадную военную форму с орденами: для них-то это был праздник «победы социалистической революции». Калинину передали мегафон, и он, полный самодовольства, подошел к колонне:

– Бригадиры, внимание! Постройте бригады по десять человек в ряд!

Начали перестраиваться, и колонна расширилась. Затем в здание бани были посланы десять наших парикмахеров за инструментом. Все мы недоумевали, к чему бы это.

Последовал приказ первой десятке снять шапки, и расстегнуться. Подошли надзиратели, и начался тотальный обыск. В специальные баки полетели авторучки, носовые платки, фотографии, зеркала и прочее. Затем подвели парикмахеров, которым было приказано машинкой выстригать лишь один ряд – ото лба к затылку. Унизительная процедура началась. Неподалеку с презрительными улыбками стояли офицеры с начальником режима во главе. Как видно, они были пьяны и в праздник решили развлечься. Работа шла медленно, но шла. Дождь тоже продолжал идти, и возмущение росло, так как все уже промокли до нитки. Колонна стала превращаться в толпу.

– Заключенные, приказываю всем построиться! – завопил Калинин.

Но его крики никакого действия уже не оказывали. Тогда он подозвал к себе всех надзирателей, что-то им сказал и снова заорал в мегафон:

– Заключенные, всем приказываю сесть!

Такой команды мы никогда прежде не слышали. Нам предлагалось сесть в жидкую грязь. Все продолжали стоять.

Мы и не заметили, как появилась группа солдат с пятью собаками на поводках. По их красным и веселым лицам было видно, что они уже изрядно выпили. Собаки, натренированные на толпу, рвались на поводках.

Вдруг я заметил, что в конце толпы несколько бригад украинцев медленно направились к своим баракам. Видимо, они уже сильно промокли и поняли, что им еще не меньше часа придется стоять и ждать, пока и их остригут и обыщут.

– Стой! Назад! – завопили надзиратели. Но люди не останавливались. Тогда из мегафона послышался голос Калинина:

– Солдаты, задержать нарушителей!

Пьяные солдаты, видимо, того только и ждали: они ринулись к толпе бегущих людей и что-то приказывали своим собакам.

Я вижу, как у дверей бараков уже образовалась свалка. Собаки терзают нескольких человек, лежащих на земле, а солдаты, стоя перед дверьми бараков, бьют ногами всех приближающихся к ним, стараясь опрокинуть на землю. Уже часть людей побежала назад к колонне, но их тоже догнали собаки, сбили с ног и начали терзать. По толпе прошел гневный ропот, но экзекуция продолжалась: солдаты продолжали с остервенением бить уже лежащих на земле.

Наконец, Калинин спохватился: «Солдаты! Отставить! Подойти ко мне!».

От строя ничего не осталось, это уже была гневная толпа. И казалось, что продлись все это еще минуту, она ринется на солдат. И здесь все услышали команду:

– Заключенным разойтись по своим баракам!

Многие не смогли подняться, и их несли. Площадь опустела. Нас снова заперли в бараках и даже не выпустили на ужин. Так прошел праздник Великой Октябрьской революции, и он послужил началом более бурных событий.

Начало

Однажды в нашей зоне произошел забавный случай. В караульном помещении главной вахты находился радиоприемник, от которого шли провода к репродукторам, установленным на столбах. Время от времени оттуда неслись советские песни или пропагандистские политические передачи, в остальное время это радио слушали сами вахтеры. На вахте, как правило, находился старший надзиратель. Он-то, видимо, и был главным цензором передач для нас. Классической музыкой нас не баловали, но военных маршей и сообщений ТАСС мы наслышались вдоволь, так что никто уже не реагировал на эти передачи.

В одно воскресное утро мы с Павлом сидели на солнышке перед бараком, а по площади бродили люди. Из репродукторов доносилась какая-то очередная пропаганда. Вдруг Павел схватил меня за локоть: «Послушай-ка! Да ведь это совсем другое!».

И вдруг я услышал:

«…и не только… это государство, где человек практически от рождения лишен политических и гражданских прав, где каждый может завтра же оказаться за колючей проволокой лишь за одну неосторожно оброненную фразу…».

Смотрю на Павла, а он на меня. Замечаю, что некоторые люди на площади остановились и начинают вслушиваться. А из репродукторов продолжает нестись:

«…от Москвы до Чукотки вся страна покрыта лагерями принудительного труда. По самым скромным подсчетам, в них в настоящее время содержатся восемь миллионов заключенных. Это значительно превосходит число заключенных во всех остальных странах, вместе взятых…».

На площади, у столбов под репродукторами, возникли небольшие группы слушателей.

«…о какой демократии говорят нам советские представители в ООН?.».

И здесь я увидел, как, расталкивая толпу, по площади мчится к вахте старший надзиратель. Но еще до того, как он успел добежать, мы услышали:

«Би-би-си передавало комментарий на речь советского представителя в ООН».

Уже позднее стало известно, что произошло на вахте. Один из дежуривших там солдат, молодой казах, недавно начавший службу в МВД, случайно во время передачи советского радио задел регулятор настройки, и передача оборвалась. Тогда он тут же решил дело исправить и, крутя регулятором, стал искать потерянную станцию. Нашел голос, говорящий по-русски, и решил, что вернулся к той же станции, так как по его представлению, по-русски могла говорить только советская радиостанция.

Какое-то новое чувство надежды пронзило меня: мы не одни, о нас знают и думают в мире.

На следующее утро в барак прибежал связной: украинцы вызывали нас. Когда мы пришли, то там уже сидели Максимов и Паршин и о чем-то совещались. Выяснилось, что восемь человек лежат с различными повреждениями и рваными ранами от укусов собак. В ответ на это украинцы решили шесть своих бригад в знак протеста оставить завтра в зоне. Максимов нашел такое решение недостаточным: нужно организовать массовую забастовку, так как с сотней человек оставшихся охрана справится быстро. Но для споров не оставалось времени, развод уже шел, и мы побежали выводить свои бригады.

Вечером оказалось, что все шесть бригадиров посажены в карцер, и старший надзиратель на завтра подыскал им замену.

Собрались все снова и решили, что через несколько дней организуем массовый протест и русских, и украинцев, а пока направим заявление прокурору по надзору лагеря, требуя его прихода для разбора дела на месте. Мы знали, что прокурор никак реагировать не будет, но эта мера была необходима, чтобы показать, что мы использовали и ее. По нашим расчетам в забастовке примет участие, по меньшей мере, одна треть заключенных, видимо, затем и другие присоединятся.

Поздно вечером нас с Павлом нашел надзиратель и приказал следовать за ним. Оказалось, что ведет он нас в карцер.

– За что, начальник?

– За обвал стены и прочее. Под следствием будете, – пробурчал он.

Нет, так следствие не начинают, тут что-то не то.

Следственная камера – это тот же карцер, только в отличие от него здесь есть деревянные нары. Лежим на своих бушлатах и задумались. По коридору изолятора, с другой стороны здания несутся звуки тихой украинской песни; несомненно, где-то там сидят и бригадиры. От холода ночью мы то и дело вскакиваем и начинаем ходить по узкой камере. Здание специально не отапливалось.

Утром, к нашему удивлению, камеру нашу открыл надзиратель и довольно добродушно приказал идти и строить наши бригады для выхода на стройку.

– А вечером опять в следственную камеру, – ехидно добавил он.

Совсем стало ничего не понятно: кто мы – подследственные или наказанные?

На разводе Максимов мне сообщил, что решено уже послезавтра начать массовую забастовку. Паршин тем временем организовывал свои ударные отряды из сильных и смелых ребят, чтобы второй раз такого не произошло.

Весь внешний вид Паршина говорил о том, что он боец по натуре. Высокий, коренастый, широкоплечий, лет сорока, с дерзкой решительностью во взоре. Свою военную карьеру начал он на Дальнем Востоке простым командиром взвода. Видимо, столь низкое звание и спасло его от репрессий в армии в тридцатые годы. Учился он сначала на курсах командиров, в специальном танковом училище, а затем и в Военной академии в Москве, которую закончил перед самой войной.

Во время войны он командовал танковым подразделением и получил тяжелые ожоги в битве под Курском. Однако в тот же год его дивизия попала в окружение, и, пробиваясь в одиночку на одном из танков, он был контужен. Очнулся Паршин уже в лазарете какого-то маленького немецкого лагеря для военнопленных.

По его словам, уже начиная с 1937 года, с показательных процессов маршалов Тухачевского и Егорова, он полностью избавился от иллюзий коммунизма и уже знал, что служит «красным бандитам в Кремле». Уговаривать вступить в РОА его было не нужно, для него это была армия освобождения России. Вместе с частями РОА он участвовал в освобождении Праги, еще до прихода советских войск, но это, конечно, не спасло его от ареста и приговора на 25 лет лагерей.

По окончании работы нам с Павлом сказали, что мы можем идти ночевать в свой барак. Игра какая-то! Но только я пришел после ужина в барак, как меня опять нашел надзиратель. Теперь меня вели не в изолятор, а прямо к оперуполномоченному.

Резиденция капитана Дашкевича располагалась прямо в зоне: так было легче вести расследования. Это было небольшое каменное здание, обнесенное снаружи забором из колючей проволоки. Внутри постоянно кто-то дежурил, даже ночью постоянно горел в окнах свет. Дашкевич каждый день утром шел туда с вахты через всю зону в сопровождении надзирателя или еще какого-то офицера. В своей резиденции он был не один: в здании постоянно работали и другие следователи, иногда приезжающие и из Москвы. Все время кому-то по «вновь вскрывшимся обстоятельствам» добавляли срок, так что работы у них хватало. Оперуполномоченный отделения должен был вести «профилактическую работу» среди заключенных, чтобы не допустить забастовок и других политических акций. Для этой цели в зоне постоянно вербовались информаторы, стукачи, которые собирали для него сведения о действиях и настроениях заключенных.

В приемной здания меня обыскал какой-то солдат, сказал: «Сиди и жди» – и куда-то ушел. Не прошло и двух минут, как соседняя дверь растворилась и на пороге показалась сухощавая фигура капитана Дашкевича. Лицо его сияло, как будто он был чем-то сильно обрадован. Во всех его движениях и одежде чувствовалась какая-то театральность: было заметно, что китель его модно ушит по талии, мягкие хромовые сапоги явно не армейские, а пышная рыжая копна волос, закинутых назад, казалась париком. Он совсем не походил на тех следователей, к которым я привык.

– Ааа… – как бы удивленно протянул он, – проходите, молодой человек, и садитесь там.

Столь любезное обращение кольнуло меня. Вежливость следователей – плохой признак.

– Знаю, что вы не курите, – продолжал он на «вы», – так вот тогда шоколадные трюфеля попробуйте, вчера из Москвы от жены получил. Угощайтесь! – показал он на раскрытую коробку на столе.

«Значит, дела мои совсем плохи», – подумал я.

– Я узнал, что у вас совсем пустяковый срок остается. Какие у вас планы? Хотите, наверное, продолжить учебу?

Я пришел в себя:

– Да, неплохо бы, но нужно для начала на свободу выйти, – шутил я, чтобы скрыть напряжение.

– Вот это вы правильно заметили! Сейчас, скажу я вам, время-то нехорошее. Даже можно сказать, плохое, свирепое.

Я знал, что следователям КГБ в интересах следствия разрешалось играть в «антисоветчину». А он продолжал:

– Вот они там сидят, – и он показал за своей спиной на стену, – готовят новые дела и сроки. Ох, надо быть сейчас очень осторожным! – после паузы продолжал он. – Ну да, ладно. Так вот зачем я вас вызвал. Управление требует расследования обстоятельств падения стены вашего цеха и гибели двух людей. Как вы уже и сами догадались, я должен был бы начать следственное дело уже давно, да вот все откладывал. А теперь на меня нажимать стали. Вот я вас и спрашиваю, отчего все-таки она рухнула?

На секунду мне показалось, что он действительно начинает вести следствие.

– Рухнула она потому, что в нарушение инструкции кладка велась на морозе, и раствор замерзал.

– Это все ясно, – перебил он меня, – но ведь опыты показали, что горячий раствор успевает окрепнуть, еще не замерзнув.

– Опыты проводились при температуре -5 градусов, а нас заставили вести кладку при -20. Нас заставили.

– Да, я понимаю, кто заставил, тоже виноват. Но есть одно обстоятельство, которое потребовало пригласить вас сюда. – Он сделал, видимо, рассчитанную паузу и продолжал: – Есть свидетели, которые утверждают, что вы вели кладку не горячим, а обычным, холодным, раствором.

Теперь мне стало жарко, я знал, как создаются такие свидетели.

– Это ложь!

– Допускаю. Но давайте предположим, что их показания уже запротоколированы там, – и он опять показал на стену за собой. – Ну как вы будете себя защищать?

Это уже выходило за всякие рамки, капитан КГБ напрашивался стать моим адвокатом!

– Я найду других свидетелей, всю бригаду!

– Возможно. Ну, а если они не захотят слушать этих свидетелей? Вы понимаете меня? – и он многозначительно поднял брови.

«Артист! – мелькнуло у меня. – Настоящий артист!» Красивым жестом он открыл свой серебряный портсигар, вынул папиросу, раскатал ее между пальцами и затем прикурил от необыкновенно яркой зажигалки. И как бы спохватившись:

– Вы разрешите, я надеюсь?

Это походило на фарс. В голове я перебирал разные предположения, чем можно объяснить все это. Ведь если он должен начать следствие, то его так не начинают.

Было видно, что он воспитанный человек и ему привиты манеры хорошего общества.

– Я вижу, вы удивляетесь, почему я так просто держу себя с вами.

И это он почувствовал.

– Посмотрел я ваше дело, – продолжал он, – вы были студентом, и я был студентом, лингвистом, вашу учебу прервал лагерь, мою – война. А судьбы наши во многом схожи, у меня ведь тоже многие… – И он повертел в воздухе пальцем, показывая на потолок.

Пауза. Создалось впечатление, что его охватили горькие воспоминания.

– Нет, – как бы ответил он своим мыслям, – надо что-то придумать. – И затем, обращаясь ко мне: – Вы напишите подробное объяснение, а я… я вызову этих самых свидетелей к себе и допрошу их сам. – И продолжал с улыбкой: – Был у них при себе термометр или нет?

Разговор, казалось, был исчерпан. Он встал, а за ним и я. Но вдруг он сделал вид, что что-то забыл и теперь вспомнил.

– Ах, да, – зажмурил он глаза, – садитесь-ка! До меня дошли слухи, что меня хотят украинцы ликвидировать. Скажите, правда это?

– Но я же ведь не украинец, гражданин капитан.

– Не притворяйтесь. Вы же один из тех. Вы обо всем знаете. Я ведь ни о чем другом не спрашиваю и не утяжеляю вашу совесть. Дело касается моей жизни. Я вам помогаю, помогите же и вы мне. Что там лично против меня затевается?

Я действительно ничего не знал. Но если бы и знал, то все равно бы не сказал.

– Мне действительно ничего об этом неизвестно. Наступила пауза, и я стал понимать, что весь этот театр не имеет отношения к падению стены, что это никакое не следствие. Дашкевич просто хочет заранее знать, что может произойти в зоне. Именно от этого зависит его карьера. И он продолжал:

– Скажите, зачем вам все это? Ведь у них-то по двадцать лет срока, а у вас-то ведь только два года осталось, вы одной ногой уже на воле. Вас втянули в эти дела.

– Никуда меня не втянули: я как бригадир защищаю интересы своей бригады. И потом я не могу оставаться равнодушным, когда у меня на глазах избивают людей и травят собаками, а затем оставляют без медицинской помощи. Вам-то ведь это известно.

– Безусловно. Я как раз сейчас и веду расследование этого и уверяю вас, что все виновные будут наказаны. Можете передать туда, – и он показал на окно.

– Ну, тогда зачем же арестовали невинных бригадиров, они лежат на ледяном полу в карцере.

– О, это временные меры и исходят не от меня. В их же интересах быть вне зоны. Останься они на свободе, произошел бы новый бунт, аресты и, возможно, новые сроки. Вы, лично, за бунт или за мир в зоне?

– За мир, но без избиений и травли.

Так вот вы и помогите мне восстановить этот мир. Он нужен не только мне, но и всем. Освободить я вас всех не могу, не я вас сажал. Так давайте же мирно сосуществовать и ждать амнистию. Вы один из руководителей в Комитете русских (и это ему уже известно), скажите мне правду, когда и как должна начаться общая забастовка, и давайте вместе ее остановим. Помогите мне.

Стучит у меня голове: «Так вот она, причина, почему я тут сижу!». Я взглянул на капитана, глаза его стали печальными, и мне на секунду показалось, что он вполне искренен. Но только на секунду.

– Забастовка не начнется, если будут немедленно выпущены все бригадиры и оказана медицинская помощь пострадавшим, – вступил я в игру.

– Я могу поверить вашему слову?

– Вполне. Но только вы обратите внимание, что я сказал «немедленно», то есть пока мы еще тут с вами сидим.

Он многозначительно посмотрел на меня.

– Значит так все серьезно? Вы ставите мне ультиматум, а этого я не люблю. Мы должны только обсуждать и советовать, советовать и обсуждать… Теперь я вижу, как вы крепко связаны со всеми этими…

– Но ведь вы же просили меня помочь вам…

– О, я это ценю! Я приму срочные меры.

Затем, как бы в подтверждение своих слов, он быстро встал, подошел к двери и крикнул в коридор: «Алешин!».

В комнату вошел молодой лейтенант в голубых погонах КГБ.

– Вызовите ко мне старшего надзирателя и проведите назад заключенного.

У дверей он сказал мне еще:

– Вы должны оставаться в следственном изоляторе. Это сейчас в ваших же интересах.

Меня увели. Я понял, что критическое время уже наступило, и что та и другая сторона скоро начнут действовать.

Стемнело. Павел тоже оказался в изоляторе, и мы легли на нары с надеждой, что вот сейчас придет старший надзиратель и освободит бригадиров. Но события развернулись по-другому, как мы совсем и не ожидали.

Только потом мне рассказали, что происходило в то время, пока я был у Дашкевича. Сразу же после прихода бригад в зону Максимов, Паршин, Мосейчук и Гримак встретились для обсуждения обстановки. Все они для безопасности уже перешли в другие бараки. Во время этого совещания прибежал их связной и сообщил, что их уже искали в бараках надзиратели. Становилось совершенно ясно: дело идет об их аресте. Дашкевич вместо того, чтобы освободить бригадиров, решил арестовать всех остальных руководителей, надеясь сорвать забастовку. Поэтому решено было ее начать уже завтра с утра. Пошли срочные приготовления – бараки могли вот-вот запереть. Предупреждены были 18 бригадиров, написано еще одно заявление прокурору, объясняющее причины забастовки. Но украинцев это не удовлетворило, они заявили, что следует также взять в заложники и капитана Дашкевича. Захватить его ничего не стоило, так как он обычно вечером, еще до закрытия бараков, шел один внутри зоны к вахте. Максимов сразу же на это среагировал отрицательно. Это было не только аморально, но и провоцировало начальство на самые крутые меры. «Забастовка должна быть мирной, мы не должны пользоваться их методами». Но украинцы настаивали на своем.

В этот момент сообщили, что после допроса у Дашкевича меня вернули в изолятор. Значит, Дашкевич еще там и скоро пойдет к вахте. Украинцы заявили, что захват его является их «частным делом», которое они полностью берут на себя. На этом и разошлись.

Действительно, в этот вечер Дашкевич шел один без сопровождения надзирателя. Когда к нему подошли четыре украинских молодчика, он не оказал никакого сопротивления и послушно последовал с ними в барак. Все это произошло так незаметно, что надзиратель на вахте, регистрирующий его выход, решил, что он задержался в своем здании, а его помощник в здании был уверен, что он прошел уже вахту. Итак, капитан исчез, и через некоторое время были заперты все бараки.

Ночью от капитана потребовали, чтобы он написал приказ о немедленном освобождении бригадиров, что он охотно тут же и сделал.

Уже за полночь на вахту позвонила его жена, и только тогда стало ясно, что его ни там ни здесь нет. Началась паника. Открывать ночью все подряд бараки и искать его надзирателям не пришло в голову. Они предположили, что он просто как-то незаметно прошел через вахту и почему-то решил не идти домой. Но это уже семейное дело.

Лишь наутро, когда бараки были открыты, надзиратели бросились его искать. При этом кто-то передал им его записку. В этой записке он настаивал, что в «целях его личной безопасности» все арестованные бригадиры должны быть выпущены из карцера.

Утром к нам в изолятор вошли два надзирателя и скомандовали: «Выходи все!».

Проходя через вахту изолятора, я заметил там совершенно бледное лицо начальника режима Калинина. Для него наступали нелегкие времена. Бригадиры были уже освобождены.

Когда мы шли к себе в барак, то увидели, что Дашкевич уже свободен, стоит у дверей главной вахты и ждет развода: начнется ли теперь забастовка?

Главное требование наше было выполнено и под давлением Максимова украинцы согласились в этот день забастовку не начинать.

Однако события пошли совсем по другому сценарию. В ответ на похищение Дашкевича в наше отделение примчался на автомашине один из начальников Управления и взял ситуацию в свои руки. До начала развода оставались считанные минуты, когда все мы заметили, что к изолятору опять привели арестованных украинских бригадиров – это действовал приехавший начальник. Было ясно, что и нас всех вскоре найдут и пересажают. На обсуждение не оставалось времени. Комитет и украинцы срочно собрались, и решено было на аресты ответить забастовкой. Снова были вызваны бригадиры, трубач наш стал играть не «развод», а всеобщий сбор на площади. Его сигнал обескуражил всех в бараках, он звучал, как набат. Люди, приготовившиеся идти на работу, теперь выскакивали с удивленными лицами на площадь и начинали строиться по бригадам.

С вахты через репродукторы мы вдруг услышали незнакомый нам голос:

– Всем бригадам немедленно вернуться в свои бараки! За неподчинение буду строго наказывать.

Бригадиры же на площади кричали другое:

– Бригады, стройся за мной в колонну!

В зоне начался хаос: кто-то бежал из бараков строиться, кто-то, наоборот, шел назад в бараки. Однако сигнал трубы все время повторял одно и тоже: «Построиться на площади!».

Как видно, был также отдан приказ надзирателям запереть бараки с тем, чтобы разделить весь лагерь на «послушных» и «непослушных». Тогда с теми, кто остался на площади, легче будет справиться.

Я оказался в этот момент около Паршина и Мосейчука. Как только они заметили, что бараки хотят запирать, оба скомандовали своим группам «боевиков» бежать к дверям и не допустить, чтобы надзиратели их закрыли. Борьба переходила в новую фазу, в насильственную. Невооруженные надзиратели, увидев здоровенных парней у дверей бараков, бежали назад на вахту за новыми указаниями. А из бараков люди шли строиться.

Наконец, мы заметили, что в зоне никого, кроме нас, заключенных, нет. Это был какой-то новый ход начальства. Мы собрались все перед строившейся колонной, чтобы решить, что дальше делать. Прежде всего, на вахту было передано наше заявление о причинах забастовки. Но главное, нужно было предотвратить хаос и объяснить людям, что происходит.

Около четырех тысяч человек выстроились и ждали.

– Я скажу им, – выступил вперед Мосейчук, и все мы закивали головами.

Он медленно с поднятой рукой вышел в центр четырехугольника. Наступила тишина.

– Ребята! – обратился он к людям на чисто русском языке. – Вы помните, какое беззаконие творили с нами позавчера на площади. У нас лежит восемь человек тяжело раненных. Сегодня утром был отдан приказ арестовать опять всех бригадиров, для того, чтобы легче было расправиться со всеми остальными. Мы с вами не допустили этого и не допустили также, чтобы часть из вас заперли в бараках. Начальство и надзиратели покинули зону, и мы сейчас с вами здесь одни. Нам решать, что делать дальше. Мы потребовали прибытия прокурора, чтобы наказать виновных в избиении людей. Теперь мы с вами должны предотвратить хаос в зоне и до прибытия прокурора поддерживать порядок и нормальную жизнь. Обед для вас по полной норме готовится. Призываю всех соблюдать полный порядок и подчиняться во всем вашим бригадирам. Всем бригадирам, заведующим баней, складами и кухней подойти ко мне. А теперь все свободны!

Речь, видимо, произвела впечатление: люди спокойно стали расходиться.

Когда к нам подошли бригадиры, начались споры, что делать дальше. Прежде всего, нужно было не допустить, чтобы надзиратели снова пришли в зону. Для этого вблизи вахты были выставлены наши ребята, теперь названные «группами порядка». Они должны были следить за действиями у вахты.

В четвертом бараке был создан «Центр» из украинцев и русских. Споры в этом «Центре» не прекращались, и то и дело возникала опасность раскола. Левые украинцы предлагали свой «план прорыва через вахту на волю». Он был не только наивен, но и опасен для всех оставшихся. Суть его состояла в том, что в случае, если откроются ворота вахты, чтобы впустить группу надзирателей или солдат, боевики должны были захватить ворота и удерживать их, с тем чтобы несколько сотен подготовленных людей устремились на волю. Никакого другого оцепления, кроме самой зоны, там не существует, стрельба с вышек и вахты не эффективна. Люди рассеются по территории и постараются достигнуть Караганды, чтобы там смешаться с населением. Затем они отдельными группами должны будут продвигаться на Запад. Об этой акции, несомненно, узнают в Мире и нас поддержат!

Это звучало, как некий сценарий американского кинофильма. Хорошо ориентирующиеся у себя в лесах, украинцы совершенно не представляли себе обстановку здесь, в степных районах Казахстана. Максимов и Паршин стали терпеливо объяснять им, что под Карагандой именно для таких случаев стоит специальная дивизия МВД, которая располагает вертолетами и джипами. Население же запугано и никогда не укроет никого у себя. Освободить себя мы никогда не сможем: режим МВД царит по всей стране. Нужно жалеть людей и не ставить их под удар, а конфликты решать мирным путем, без жертв.

После обвинения нас в трусости, украинцы все же перестали требовать «прорыва». Стали совещаться о том, как организовать жизнь в осажденном лагере.

Внешне все продолжало оставаться прежним. Людей, как обычно, накормили обедом и ужином. Несколько бригад успели помыться в бане. В точное время был дан сигнал ко сну – отбой. Вот только двери бараков остались на ночь не запертыми. Лагерь жил своей нормальной жизнью, хотя он и был уже в осаде.