Текст книги "Обыкновенная история в необыкновенной стране"

Автор книги: Евгенией Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Через минуту подошел ко мне Дед и прошептал: «Какой-то шум слышится за стенкой на сеновале!» и сразу направился туда. Я стал вслушиваться: отчетливо были слышны голоса людей. Медлить было нельзя.

Через распахнутую дверь сеновала мне открылась ужасающая сцена. Лена лежала в разорванной рубахе на сене, а в темном углу стоял Дед и хлестал кого-то кнутом. Этим «кем-то» оказался Муразанов. Он лежал в углу и пытался увернуться от ударов кнута, защищая лицо руками. Я схватил Деда в охапку, и в эту секунду Муразанов стремглав выскочил из сеновала.

Уже снаружи я услышал из темноты его удаляющийся голос:

– Ну, твоя еще посмотрит, еще посмотрит…

С русским языком у надзирателя было не все в порядке.

Теперь нужно было готовиться к большой войне. Открыто жаловаться он не мог: заяви он начальству, что его избил заключенный – и история с попыткой изнасилования всплывет наружу. Во время этих моих размышлений Дед тихо подошел ко мне и молча протянул какой-то темный металлический предмет. Им оказался пистолет системы «ТТ»! Я так и ахнул:

– Что это? Откуда?

– Сейчас на сеновале нашел.

Ясно, Муразанов в борьбе с Леной потерял свой пистолет. Теперь он даже и заикнуться не сможет, что был у нас!

Утром я узнал, что Лена не была посажена в карцер, а вышла, как всегда, на работу на молочный завод. Это означало, что Муразанов, обнаружив пропажу, предпочитает молчать.

Во второй половине дня, когда я возвратился с фермы, на скамеечке перед моим домом уже сидел заметно присмиревший Муразанов. Ясно, что он уже перерыл весь сеновал. Потеря оружия влекла за собой моментальное увольнение надзирателя с работы.

Он поднял на меня свое заметно побледневшее от испуга лицо, на котором в двух местах красовались белые наклейки.

– Ну, давай поговорим по душам, – попытался он криво улыбнуться. – Отдай мне мою пушку.

Души, конечно, у него никакой не было, а если и была, то очень подлая. Я не спешил с ответом. Сел рядом и после долгой паузы:

– Скажи мне, что ты от меня хочешь, почему мне жить спокойно не даешь? – перешел я с ним на «ты».

– У меня служба такая.

– Служба у всех такая, но ты выбрал почему-то меня.

Снова наступила пауза. И он начал торговаться:

– Ну ладно, давай договоримся: будешь жить теперь спокойно, только отдай мне мою пушку – ведь она у тебя.

– Могу я считать, что это слово офицера?

Он был только старшим сержантом.

– Да, можешь, можешь… – поспешно затвердил он.

Я встал, зашел в дом и через минуту вручил ему его пистолет. Медленно осмотрев его – все ли патроны целы – он вложил его в кобуру, важно и медленно поднялся и со словами: «ну, бывай» удалился.

По его тону я понял, что война не кончена, и что мстить он мне теперь будет при каждой возможности. И не ошибся.

На следующий день вечером в кабинете начальника Садовский шепчет мне, заикаясь, – он при волнении всегда заикался – чтобы я в течение двух дней собаку куда-нибудь дел, иначе ее силой отберут: у него официальный рапорт Муразанова. Подлец не успокаивался. Я тут же вечером обратился к двум вольным с просьбой взять собаку хотя бы на время. Но о скандале всем уже было известно, и я получил отказы.

Целый день я уговаривал Деда отдать собаку знакомому почтовому экспедитору. Завезет он ее в Долинку и там оставит: собака красивая, и хозяин найдется. Но Дед не хотел и слушать об этом, по его глазам я понял, что с Каштанкой он ни при каких обстоятельствах не расстанется. Дальше же прятать ее у нас было бессмысленно.

Через день утром к нашему домику направились два солдата охраны с винтовками. Дед сразу понял, что они идут за собакой, а точнее, убивать ее. Он тут же схватил Каштанку и исчез с ней куда-то.

Солдаты, несколько смущаясь, объявили мне, что пришли за собакой, и начали осматривать все помещения. Я следовал за ними. Вдруг из сеновала выскочил Дед и помчался к неподалеку стоящему зданию деревянной бани – в руках у него была Каштанка.

Баня – довольно большое здание из массивных бревен с маленькими оконцами под крышей. Она использовалась в конце каждой недели для мытья сначала вольных, а затем заключенных. Солдаты подошли к единственным наружным дверям и попытались войти. Дверь не подавалась: она была из массивных досок с двойной обшивкой жестью. Под ударами прикладов она издавала лишь глухой звук.

Конфликт обострялся. Я упросил солдат подождать и помчался к Садовскому искать компромисса: скандал на участке вредил также и его карьере. Когда мы с Садовским подошли к бане, там уже скопилось довольно много людей, пришедших из ближних коровников. Многие расселись амфитеатром на траве, ожидая, что представление вот-вот начнется.

И действительно, оно началось. Садовский стал стучать в дверь со словами, что если Дед не подчинится «законным требованиям охраны», то будет посажен в центральную режимную зону. В ответ ему я отчетливо услышал слова:

– Отойди, сатана!

Как это было ни странно, но старшина Садовский действительно отошел, отошел, чтобы дать новые указания солдатам. В это время я тоже стал вразумлять Деда через приоткрытое верхнее окно, говоря, что сопротивление бессмысленно и что так или иначе он и собака будут выведены охраной из бани, но в ответ я услышал громкие слова молитвы. Дух его был неукротим.

Что еще можно было предпринять? Увидев, что у бани появился Муразанов, а с ним и еще два других надзирателя, я побежал к начальнику лагерного участка Герусу. В конторе его не оказалось, и я рискнул вторгнуться в его семейные покои. Вместе со мной он сразу же поспешил к бане. По дороге я рассказал ему всю историю с Муразановым, которого он ненавидел. Теперь Герусу стало ясно, кто будоражит весь участок.

К нашему приходу обстановка еще больше накалилась. Солдаты уже нашли где-то большой ствол дерева и тащили его к бане, видимо, для того, чтобы выбить дверь. Садовский стоял под окошечком бани и вел переговоры с Дедом.

Наконец подошел к окну Герус:

– Заключенный Картамышев, сейчас же покиньте баню, лишь в этом случае я вам обещаю, что с собакой ничего не случится!

Возникла пауза, и все стали прислушиваться. Вдруг окно еще больше растворилось, и из него выскочила собака. Он поверил Герусу!

Упав с высоты, Каштанка взвизгнула, отряхнулась, осмотрелась и, узнав в толпе меня, с опаской стала приближаться. Казалось, что конфликт улажен, и кое-кто из зрителей даже захлопал в ладоши.

В этот момент от толпы отделилась фигура Муразанова. Он быстро направился к собаке. Мне вдруг стало все понятно.

– Нет, нет! – закричал я.

Но было уже поздно: прозвучал выстрел.

В руках у Муразанова я увидел тот самый, мной возвращенный ему пистолет. Пуля попала собаке прямо в голову, и она, подергавшись на земле, застыла.

Наступила пауза, и на этот раз все взоры, полные возмущения, обратились на Муразанова.

Первым пришел в себя Садовский. Заикаясь, весь красный, он закричал:

– Каа-а-к посмел?!

Жалко озираясь вокруг и почувствовав, что все против него, Муразанов стал протискиваться сквозь толпу, тихо бурча одно и то же:

– Не положено, не положено…

Получалось так, что старший лейтенант Герус в присутствии всех, обманул заключенного Картамышева, дав ему свое слово.

Дед наверняка видел из оконца всю эту сцену. Садовский подошел еще раз к бане и сделал еще одно предупреждение. Дед четко ответил, что если баню начнут штурмовать, то он сожжет ее и себя с ней. Мои мольбы к начальству были уже бесполезны, отступить перед лицом собравшихся заключенных они уже не могли. Штурм начался. Солдаты произвели бревном два предупредительных удара по дверям бани и стали ждать реакции.

Вдруг толпа ахнула – из-под углов крыши бани в небо потянулись струйки дыма. Баня горела!

Наступила тишина, и все услышали, как изнутри донеслось пение. Дед пел псалмы.

Теперь уже бревно заработало с полной силой, дом горел. Наконец дверь рухнула, и из проема повалил дым. Солдаты ринулись вовнутрь, но тут же отпрянули – на пороге в дыму стоял Дед. Правая рука его была поднята в благословляющем жесте. Он пел и медленно шел на солдат. Сзади на нем горел ватник.

Это было так неожиданно, что на какие-то секунды и солдаты, и все начальство оцепенели. Затем все бросились к нему гасить ватник. Взяли с двух сторон под руки и повели через расступающуюся толпу. Многие женщины плакали.

Он был невозмутим, шел, силясь жестом благословить их. И я услышал его слова:

– Жено, не плачьте обо мне, а плачьте о грехах своих!

Дед был сразу заперт в карцер до выяснения дела, а вечером в кабинете начальника разыгралась бурная сцена. Муразанов предъявил свой проект решения по делу Картамышева, в котором предлагалось на год запереть его в центральную режимную зону в Тасс-Заимке за «поджог бани, неподчинение требованиям надзирателя и за религиозную пропаганду». Герус заявил, что никакой пропаганды в поступках Деда не находит и что поджог бани есть простое хулиганство, поэтому и раздувать дело не следует, а просто отправить его в режимную зону на месяц. К мнению начальника присоединился и «добрый» Садовский.

Муразанов стал возражать и, когда заметил, что его больше не слушают, заявил, что будет жаловаться выше. Герус взорвался:

– Тогда я начну расследование, кто из надзирателей ночью пытался изнасиловать заключенную женщину! У меня есть такие данные. – И в упор уставился на Муразанова. Тот заметно побледнел. Наступила пауза. Садовский попытался сгладить конфликт, указав, что такие вопросы нельзя решать при заключенных. Заключенными были мы, специалисты и руководители производства. Совещание прекратилось.

Дед на следующий день оказался в зоне, в той самой, где я провел первый самый тяжелый мой год. Принеся ему передачу, я был удивлен, увидав через проволочное заграждение его сияющее лицо. Вспомнились его слова:

«Будьте радостны и добры: вы, страдающие за слово Божье! Ибо сказано: „Кого люблю, тех обличаю и наказываю!“»

Для него это было просто еще одно испытание в вере. И, видимо, Господь действительно оказался к нему милостив, так как он ни одного дня не ходил на тяжелые работы. Новому коменданту зоны потребовались хромовые сапоги. А кто же еще, кроме Картамышева, может ему их сшить?!

Через месяц, вернувшись ко мне на пункт, он с рвением принялся за работу. О Каштанке он уже никогда и не упоминал. Если что и огорчало его, так это пропажа Евангелия. Оказалось, что Муразанов, убегая ночью от нас, разрывал на ходу эту, уже ветхую, книгу и разбрасывал. Листки разлетелись по ветру, далеко по всей степи, и теперь Дед ходил и собирал их.

– Бес, так он и есть бес! – подытожил он.

Эта история оказалась бы не полной, если бы я не рассказал, что случилось с Бесом-Муразановым. Бог действительно покарал его. Он оказался не только подлецом, но и вором.

Как выяснилось, повадился он воровать пшеницу с полевого склада. Заведующий складом был заключенным и имел любимую женщину, которая приходила к нему по ночам на склад. На этом-то и построил свой шантаж Муразанов, застигая их вдвоем на складе. Каждый раз он требовал по три мешка пшеницы за его молчание. За этим зерном по ночам приезжал на подводе его дружок, тоже татарин, надзиратель с соседнего участка. Зерно уходило на базар в Караганду. Так и тянулось целый год, пока заведующий не выдержал и не открылся во всем Герусу. Тот, конечно, воспользовался моментом.

Муразанов и его дружок были ночью схвачены с поличным засадой, устроенной на них самим начальником НКВД отделения. Его судили, дали восемь лет лагерей и отправили в северные лагеря, чтобы в них не могли опознать бывшего надзирателя. Ведь недаром в народе говорят: «Бог шельму метит».

Восстание ангелов
Часть третья
На крутых поворотах

«Нас судьбы безвестные ждут»

Из гимна русских социалистов-революционеров.

Этап

Мокрый снег повалил неожиданно и, ложась на высокую сухую траву, издавал тихий шорох. Я проснулся. Тяжелое чувство надвигающейся беды уже несколько дней не оставляло меня. Может быть, это осенняя тоска.

Когда в дверь моего фельдшерского пункта кто-то громко постучал, у меня сразу же мелькнула мысль: «Вот она!». На пороге стоял надзиратель, тот добрый и покладистый малый, который частенько заглядывал ко мне, чтобы получить свой стаканчик медицинского разбавленного спирта. Хлебнет и тут же исчезнет.

Но теперь он пришел не за этим: глаза его были печальны и серьезны, да и говорил он скороговоркой:

– Вас вызывает к себе начальник участка. – И потом, опустив глаза, добавил: – Не знаю зачем.

«О нет, знает, не к добру это!»

Вот уже почти год, как я на новом участке «Джон», среди нескольких сотен розовых, аппетитно хрюкающих свиней новой фермы. Производительную высокопородную часть стада завезли сюда откуда-то издалека, и свиньи давали богатый приплод, так что начальство только руки потирало. Но не учло оно, что порода эта к сибирским холодам не приспособлена. Как грянули холода, новые, еще не просохшие здания свинарников заиндевели и начали болеть поросята, а затем и взрослые животные. Чем дальше, тем хуже. Наконец, в марте разразилась свиная чума, унесшая одну треть поголовья. Тогда-то и нашли меня на участке Боздангул и стали уговаривать принять эту несчастную ферму.

Возможно, эпизоотия уже и сама шла к концу или привезенная мною вакцина помогла, но только падеж животных прекратился, и ферма стала снова набирать темпы.

Почему-то начальство решило, что только мои старания спасли ферму. И стал я неожиданно всеми уважаемым человеком, этаким «спасителем». Так продолжалось до того самого утра, когда постучал ко мне надзиратель.

В кабинете начальника все стало ясно.

– Да, это этап, дорогой. Я сейчас говорил с начальником отделения, просил за тебя, отвести пытался, но говорят, что списки составлены Главным Управлением.

Он поднялся и, не смотря мне в глаза, подал руку:

– Нет, действительно ничего не могу сделать. – И вздохнул при этом.

Слово «этап» для заключенного – слово страшное. Крутая перемена судьбы. Для начальства же оно обозначает просто перевозку заключенного в другой лагерь.

Уже давно ходили слухи, что вокруг города Караганда спешно строят большой лагерь, с глухими заборами и огромными сторожевыми вышками. Для кого он?

Утром я уже был доставлен на центральный участок «Тасс-Заимка», где формировали этапы. Моя друзья – врачи сделали попытку спасти меня от этапа, укрыв в своем госпитале с диагнозом «пневмония». Заснул я на больничной койке без всякой надежды и оказался прав. Утром разбудил меня стук кованых сапог в моей палате. Нашли-таки! Это был незнакомый надзиратель:

– Собирайся с вещами. Конвой ждет.

Прощаясь, врач шепнул мне на ухо:

– У них приказ отправлять на этот этап в любом состоянии.

И действительно, когда меня привели в этапную зону, там, позади колонны, я увидел на повозке двух тяжелобольных, закутанных в одеяла.

Да, это был не простой этап. Специальная комиссия Главного Управления во главе с представителем ГУЛАГа в течение трех месяцев перебрала тысячи дел заключенных, отбирая «особо опасных, политических». К таким отнесли и меня.

В то время мы уже знали, что где-то далеко в старом немецком городе Нюрнберге прошел «суд победителей» над главными нацистскими преступниками. На этом суде мирно сотрудничали западные юристы с советскими прокурорами, хотя им уже и было хорошо известно о многолетнем массовом терроре КГБ/НКВД. Но для нас главным было не это. После Нюрнберга Сталин получил возможность объяснить свои массовые репрессии и геноцид необходимостью борьбы с проявлениями фашизма в стране, пытаясь тем самым оправдать себя перед цивилизованным миром.

Рассказывали, что на одном из заседаний Политбюро глава Госбезопасности Лаврентий Берия открыто заявил: «Мы ведем борьбу с проявлениями в нашей стране фашизма, поэтому никакой воспитательной политики для этих врагов народа быть не может. Наша политика к ним только карательная». Вот и было решено по примеру нацистских лагерей создать специальные лагеря для «врагов народа», лагеря уничтожения. Таким лагерем и был ПЕСЧЛАГ, куда гнали наш этап. Кроме того, была введена особая категория политических заключенных – каторжники, которых выводили на работы закованными в железные кандалы.

В этап набралось человек пятьсот. И каких только политических статей здесь не было! Попавшие в плен, «измена Родине с оружием в руках» (УК 58–16), работавшие на административной службе во время оккупации, просто «измена Родине» (УК 58-1а), убежавшие с тяжелого производства во время войны, «саботаж» (УК 58-8), имевшие контакты с западными представителями, «шпионаж» (УК 58-6) и, наконец, те, кто хоть как-то пытался оказать организованное сопротивление режиму, «антисоветская деятельность» (УК 58–10 ч. 2 и 11). Уже по конвоирам было заметно, что сейчас наша жизнь круто переменится. Это были краснощекие, откормленные солдаты внутренних войск, в новых белых полушубках, с автоматами, совсем незнакомого нам вида. Город Караганда находился от нас всего в двадцати километрах, на поезде не более получаса, но нас погнали пешком по заснеженной степи.

Прошел час. Люди стали уставать, колонна растянулась. Послышались подгоняющие окрики конвоя. В конце колонны уже кого-то подобрали с дороги и бросили на подводы. Еще через два часа появились предместья Караганды: убогие землянки с одним оконцем и крышей почти до земли. Здесь живут рабочие угольных шахт, эвакуированные с Донбасса. Тоже ведь лагерь, только без колючей проволоки.

Хрустит под ногами мокрый снег, пропитанный черной угольной пылью. Но вот и сам город. В морозный воздух поднимаются сотни темных дымков, образуя саван. Видимо, мы обходим центр справа. Уже в сумерках появился огромный забор, на вершине которого сделаны «козырьки» из колючей проволоки, а с вышек уже наводят на нас лучи прожекторов. Слышен лай собак, они где-то рядом на длинных проводах вдоль стены, но мы их не видим.

Наконец, мы оказались перед большими воротами, окованными жестью, рядом большое охранное отделение из кирпича – «вахта». Построить нас по пятеркам трудно, некоторые уже еле стоят. Но вот ворота растворились, и там внутри мы увидели целый отряд надзирателей в шубах, которые ждали нас. Они тоже замерзли, и, видимо, поэтому обыск прошел быстро и поверхностно. Куда же теперь?

Стало совсем темно, когда нас ввели в еще одну небольшую зону, отгороженную от главной забором, с еле различимыми силуэтами двух бараков. «Размещайтесь здесь, кто как может, а завтра вас начнут принимать».

Почти ничего внутри не видно, только пахнет холодной сыростью и свежеобработанной древесиной. В бараке нет электрического света, его не отапливают. Ничего еще не успели сделать, так торопились нас поскорее получить. Ощупью нахожу нары и забираюсь наверх, там теплее. Нащупываю под собой тонкие маты из сухого камыша. Но уже сильно клонит в сон; я закрываюсь своим полушубком, который служит мне последний раз, и куда-то проваливаюсь.

Утром свет еле пробивается через окна, покрытые изморозью. Можно рассмотреть и сам барак: стены из деревянного бруса совсем свежие, в помещении человек триста, по центру проход, а слева и справа ряды двухэтажных нар. Все это очень знакомо – все советские лагеря такие.

Не успели мы прожевать выданные нам с кипятком пайки хлеба, как послышалась команда: «Выходи строиться!». Та самая, обещанная еще вчера приемка начинается. Как только все вышли на заснеженный двор, из ворот нашей зоны появился целый взвод сержантов МВД. Они совсем не похожи на наших простых парней охраны в КАРЛАГЕ: на них новенькие шерстяные гимнастерки, ушитые по моде в талии, сапоги из хорошей кожи, из-под фуражек выбиваются чубы. Удалые ребята. Им всем почему-то весело, они даже не смотрят на нас, насвистывают что-то и с задором таскают в барак столы, какие-то приборы, стулья и табуреты. Видно, что все это не в первый раз, все привычно. К задним дверям подъехал грузовик, и с него начали носить в барак кипы одежды. Не прошло и получаса, как наш барак превратился в галерею отсеков, перегороженных висящими простынями. А вот и офицеры с портфелями в руках, за ними несут и ящики, как видно, с нашими «делами». Особенно странным показалось, когда сержанты стали надевать резиновые фартуки и перчатки, как будто бы им предстояла чрезвычайно грязная работа.

И, наконец, началось. Всех построили и стали по несколько человек запускать в барак. Не прошло и десяти минут, как за дверями послышался какой-то шум, а затем крики, глухие удары, стоны и опять крики. Драка?

Примерно через полчаса мы увидели, как через задние двери прямо на мороз выскакивают совершенно голые люди, прошедшие приемку. Они держат в руках сверток каких-то вещей, стараясь как можно быстрее их надеть. Через десять минут еще одна партия голых людей. Конвейер заработал.

Как только наша десятка вошла в первое отделение барака, где стояли наготове в фартуках сержанты, послышалась команда: «Быстро всем раздеться догола, снять все, связать в узел и привязать к нему бирку с фамилией!».

Уже через минуту терпение сержантов иссякло. Один из них, особенно веселый, с курчавой шевелюрой, с размаху бьет ногой стоящего передо мной старика: «Шевелись, гад!» – и тот падает, сбивая с ног и меня. Еще через минуту послышались истошные крики в углу, там колотят еще двоих, уже лежащих на полу. Вижу, как с искаженным от злобы лицом сержант бьет кулаком по спине кого-то и при этом шипит: «Гады! Замучили Зою Космодемьянскую!». Лишь потом мы узнали, что на каждом политическом занятии солдатам внушали, что они охраняют «изменников Родины», «предателей, участвовавших в массовых расстрелах советских граждан» во время войны.

Голые, дрожа от холода, мы проходим в следующее отделение, где стоит сержант в темном халате, рядом с ним весы и ростомер. После взвешивания и регистрации он, заглянув в список, рисует на моей груди черной краской огромный номер. И с этого момента мы все теряем свою фамилию и превращаемся для охраны уже только в «номера». Так я стал «АА-425».

В следующем отделении уже сидят офицеры в белых халатах, понимай, врачи. Один из них стоит с металлической блестящей палкой в руке. Он командует: «Рот!» и тут же этой палкой раздвигает зубы и прижимает язык, затем кричит сидящему за столом: «Без особенностей!». Это значит, металлических зубов и протезов нет. Затем он ударяет этой палкой по моему плечу со словами «Спиной!». Идет осмотр поверхности тела, записываются все приметы: наколки, шрамы, родимые пятна, и все это заканчивается отпечатками пальцев. Из первого отделения опять доносятся крики и стоны. Офицер за столом поднимает с улыбкой голову: «Ребята, потише там, работать мешаете!».

Переходим в следующее отделение, где стоят пять табуретов. Возле них в резиновых фартуках пять сержантов. Нас остригают наголо. Но и здесь стоны: машинки не стригут, а рвут. Рядом со мной стригут старика-эстонца. Сержант шутит: «Ну, что, батя, помирать сюда приехал?».

И, наконец, «последний круг». Оказывается, на груди каждого написан не только номер, но и еще какая-то цифра, обозначающая размеры одежды. Солдат тычет пальцем на одну из связок вещей и дает в руку пачку белых лоскутов, на которых несмываемой краской отштампованы огромные номера. «Нашьешь сегодня же!» – и следует пинок к двери. Стоя на снегу, я разбираюсь, что к чему. Лоскутов с номерами восемь и специально вырезанных дыр на каждой части одежды тоже восемь. Эти лоскуты нужно нашить, закрывая эти дыры. Быстро одеваюсь. Наша новая одежда состоит из грубого белья, серой рубахи, куртки с рукавами разных цветов, ватного бушлата, кирзовых ботинок и шапки. Особенно огромен номер на бушлате – как на самосвале, во всю спину. Принарядились! Не узнаем друг друга и даже смеемся еще при этом, ну, просто клоуны. Уж больно смешная шапка, она из трофейного японского обмундирования Квантунской армии.

И без отопления стал наш барак постепенно просыхать: триста человеческих тел – это одна большая печка. Два раза в день нам привозят еду: 600 граммов хлеба, гороховый суп и каша с подсолнечным маслом. Рабочую силу нужно кормить.

Вскоре в дощатом заборе, отделяющем наши карантинные бараки от главной зоны, появились большие щели, и стало видно, что за забором еще с десяток таких же бараков и на огромной площади снуют сотни людей, одетых так же смешно, как и мы. Это 12-е лагерное отделение Песчаного лагеря ГУЛАГа МВД, сокращенно ПЕСЧЛАГ. Среди нас двое просидевших в нацистском лагере «Бухенвальд», они смотрят в щели: «Все правильно! Совсем как там! Наверно, по тем же чертежам и строили». Как личности мы уже не существуем, нас надзиратели должны называть только по номеру: «АА-425, ко мне!».

С той стороны к забору подходят люди, выкрикивая через щели: «Есть кто из Ростова?» или «Кто был в РОА?». Слышу, что и меня коснулось: «Кто тут из Москвы и Ленинграда?». Интеллигентный певучий голос. Из щели на меня смотрит мигающий карий глаз. Отвечаю: «Я из Питера!». Завязался разговор: «А я был студентом в Москве, на истфаке, только очень давно, сижу уже десятый год!». Вижу через щель высокого молодого человека с выразительными миндалевидными глазами и большим носом. Он в такой же смешной японской шапке, только номер, конечно, другой: «ВВ-14». Так мы и познакомились. Это был Павел, Павел Гольдштейн – мой друг на всю последующую жизнь. Он сидит уже с 1938 года за «антисоветскую деятельность», в лагере его еще два раза судили и один раз приговорили к смертной казни, но в последний момент помиловали, заменили на 15 лет лагерей. У него мама в Москве, педагог пения, а папа знаменитый скрипач-виртуоз, эмигрант, где-то в Китае.

Каждый день после работы он подходит к забору и мы рассказываем друг другу о себе. Однажды он сообщил мне, что через несколько дней всех нас разделят на строительные бригады и назначат бригадиров.

– Какая у тебя лагерная профессия?

– Фельдшер.

– Это здесь не пойдет, здесь и медицинской части-то нет. Это лагерь уничтожения: каждый день прямо в бараках умирают люди.

Меня кольнуло, и он продолжал:

– Ты должен придумать себе какую-нибудь строительную профессию и сказать, что работал бригадиром, иначе подыхать тебе на общих работах.

– Но ведь я же ничего в строительстве не понимаю!

– Все ничего не понимают! Бригадир и не должен понимать, он организует работу.

– Но ведь они быстро узнают, что я самозванец! У них же наши документы.

– Вот именно, что подробных документов у них здесь нет, а только формуляры, документы твои в центре, они уже секретными стали. А здесь только все с твоих слов.

– Но ведь они быстро разоблачат меня.

– Кто и зачем? Ведь им только выработка бригадной нормы нужна. Я вот бригадир бетонщиков, думаешь, я понимаю, из чего сделан бетон?

В моем отчаянном положении долго уговаривать меня не пришлось. На следующий день он просунул мне в щель истрепанную книжку с названием «Каменные работы» со словами: «На и выучи наизусть». Кроме того, он объяснил, что в зоне есть еще и старший бригадир, так называемый нарядчик, из заключенных, приближенный к начальству. Он давит на бригадиров и улаживает в бригадах разные конфликты, чем само начальство заниматься не хочет. Этим нарядчиком был Ахмет Хаджибекиров, кавказец, бывший офицер Дикой дивизии РОА (Русской освободительной армии), с двадцатилетним сроком. Как он заслужил пощаду и не был расстрелян, никто не знал. Это был восточный лукавый деспот, коварный и хитрый. Павел знал его еще по последнему своему лагерю на Урале, и только поэтому тот помог ему стать здесь бригадиром.

– Он поможет тебе, я поговорю. Но ты должен будешь потом все время чем-то ему отплачивать, иначе будешь сразу же снят. Такой тут порядок. Ну, а сейчас изучай каменную кладку, – и он показал на книгу.

Книга была небольшой, со схемами и таблицами. Я все их зазубривал наизусть. А вечером, лежа на нарах, шепча, повторял: «Голландская кладка в два кирпича с расшивкой. Вязка простого угла по отвесу…».

Уже на следующий день Павел подошел к забору не один, с ним был инженер по фамилии Васильев, интеллигентный пожилой человек из Москвы. Он начал задавать мне вопросы по книге. Затем передал мне еще какие-то чертежи на синьке, которые я должен изучить и ответить на его вопросы. Лагерный университет заработал.

И вот, наконец, собралась трудовая комиссия. За столом расположились офицеры и еще какие-то люди в штатском, видимо, специалисты, а в стороне от них скромно стоял толстый, самодовольный заключенный восточного вида – Хаджибекиров.

Я быстро и четко отрапортовал, что закончил в КАРЛАГЕ курсы строителей, по специальности «каменные работы» и что приходилось работать бригадиром на стройках коммунальных зданий.

Вижу, как рот Хаджибекирова расплывается в еле заметной ехидной улыбке. И вдруг, о, ужас, из комиссии мне задают вопрос:

– А какой тип кладки ты там вел?

– Прямую голландскую кладку с расшивкой и без штукатурки.

– А арочные перекрытия приходилось делать?

– Только пару раз: у меня лишь четвертый разряд. Да в основном на перекрытия шла бетонная балка.

«Куда занесло?» – мелькает в моей голове.

– Иди! Следующий!

Зазвенело в ушах от напряжения: «Неужели пронесло?».

Да, действительно. На следующий день через щель в заборе Павел сказал мне: «Поздравляю. Ты будешь бригадиром каменщиков». И еще мне повезло: в бригаде оказалось два профессиональных каменщика, пожилые люди, с которых я пылинки сдувал, ведь они-то действительно знали, что такое голландская кладка с расшивкой.

Моя бригада, номер 12, разместилась в том же браке, что и бригада Павла. Начались трудовые будни. В шесть часов утра на дворе играет горн и бьют в подвешенную рельсу – это сигналы «подъема». Надзиратели идут отпирать наши бараки, и оттуда на мороз вываливает толпа к деревянным умывальникам во дворе. Умывшись, бегут выстраиваться перед столовой. В лагере четыре тысячи человек; это значит, что каждая бригада, рассевшись за длинным столом, должна получить свои пайки хлеба и проглотить миску овсянки за пять минут.

В семь часов снова трубит горн – это уже развод, выход на работу. Все бригады выстраиваются ленточками по пять в ряд в специальных проходах с металлическими барьерами перед воротами вахты. А там стоят уже в фартуках надзиратели и обыскивают каждого. Не проходит и часа, как вся эта масса строем проходит за ворота, а там, на площади, уже ждут грузовые автомашины с открытыми задними бортами. Быстро по пятеркам все впрыгивают в кузов и сразу же садятся рядами спиной к кабине, у которой за барьером стоят два автоматчика в шубах. Борта закрываются, и колонны машин несутся к строительным объектам.

Первое, что моей бригаде пришлось делать, так это заканчивать строительство так называемого Дворца шахтеров. Это был Дворец для тех, кто жил в землянках. Огромная зона, обнесенная забором и колючей проволокой, внутри недостроенное здание Дворца, а около него суетятся сотни людей. Грустно мне стало, когда я узнал, как велики нормы, которые мы должны выполнять. Не выполним – только 450 граммов хлеба в день, а ведь и так ходим полуголодные. И работать нужно до темноты, зимой 8 часов, а летом так и все 12.