Текст книги "Обыкновенная история в необыкновенной стране"

Автор книги: Евгенией Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Павел, окончивший Московский университет, тоже был историком. Но когда он как-то заговорил об истории, Алексис безапелляционно заявил:

– Никакой такой Истории нет!

Для него развитие существовало только в космосе. Развитие же человечества есть повторения, пульсации. Эти пульсации имеют периоды и фазы. Например, на нашей планете человечество вступило в свою конечную фазу – в фазу глобальной перенаселенности. Само же человечество не имеет никакой цели, как и отдельная личность. Всякое развитие цивилизации уже таит в себе зачатки своей гибели. Цивилизация сама по себе – большое несчастье для индивидуума. Она развивает все новые и новые потребности, удовлетворить которые общество для каждого своего члена не в состоянии, поэтому плодит все больше несчастных и недовольных, приводит к периодам самоуничтожения, к революциям.

– Ах, если бы мы смогли найти способ себя самоограничивать! Человечество смогло бы на многие тысячелетия продлить свое существование! – восклицал он. – Чем меньше мы имеем – тем более мы счастливы. Самоограничение – примат мудрости.

Когда дело касалось новейшей истории, свидетелями которой были мы все, он становился веселым и шутливым. Но получалось так, что каких бы событий мы ни коснулись, он оказывался их свидетелем или даже участником. В свое время Павлу посчастливилось прочитать изданный в 20-е годы и затем запрещенный дневник фрейлины императрицы, Вырубовой. Павел интересно рассказывал нам о разных любовных интригах этой дамы и когда он закончил, мы заметили, что Алексис как-то интригующие улыбается.

– Алексей Николаевич, видимо, вы еще что-то можете добавить?

И здесь после некоторой паузы он промолвил:

– А знаете ли вы, кто был тайным любовником Вырубовой?

Мы начали гадать: «Распутин… Граф Орлов…». Помедлив еще немного, он с вожделенно-сияющим лицом вдруг перебил нас:

– Нет, нет, и нет! Это был… – и после некоторой паузы: Ваш покорный слуга!

Мы, конечно, начали давиться от смеха, но ему не возражали – театр есть театр.

Одним из бригадиров на нашем лагпункте был Владимир Алексеевич Богородский, бывший комдив Красной армии. Это был сухощавый, узколицый, пожилой человек, лет шестидесяти пяти. Несмотря на свой возраст, он держался «удалым казаком»: разнимал дерущихся, ходил «депутатом» от заключенных к начальству – это был командир по натуре. Он родился в Сибири в конце прошлого века, в период ссылки своих родителей – левых эсеров. В царской армии прошел путь от вольноопределяющегося до штабс-капитана. После Октябрьского переворота вступил в ряды Красной армии, сражался на Урале, а затем «ликвидировал банды басмачей» на юге Узбекистана под руководством Фрунзе. Награжден был орденом Красной Звезды и личным оружием. Затем учился в Москве в школе командного состава. Арестован в конце 1939 года по делу «правотроцкистского блока» за связи с Файзуллой Ходжаевым[16]16
  Файзулла Ходжаев – один из руководителей компартии Узбекистана.


[Закрыть].

Но было видно, что он мало похож на большевика – был он начитан и интеллигентен, арест и суд отрезвили его – он стал ярым противником Советской власти и о большевиках высказывался с иронией. В противоположность этому свои доблестные военные успехи в рядах Красной армии он как-то отделял от всей советской истории и продолжал гордиться ими.

Мы знали, что он воевал за красных под Царицыном, и поэтому специально познакомили его с Алексисом, будучи уверены, что они найдут общие темы для воспоминаний. Он начал с экзамена для Топорнина.

– А за какие села вы там воевали? – домогался Богородский.

Топорнин сразу же назвал несколько.

– Ну, это вы могли и в учебнике истории прочитать. А вот кто был командиром вашего полка?

– Капелевского полка, – добавил Топорнин и, перехватив инициативу, начал с вопроса: А чем командовал у ваших красняков Колесников?

Пауза.

– Странно. Не знаете, – наступал Топорнин.

– Но я знаю, что мы там вам так дали, что вы катились до самого Урала!

– Вы нам дали?! А ну вспомните, как вы драпали без штанов ночью из-под села Мокрое!

– Это вы про вашу атаку-то? Так вы ведь были все пьяные…

– А вы, что, проверяли нас? Голодранцы!

– Кто голодранцы? Да, мы хромовых сапожек не имели. А вы трусы, вспомните, как вы бежали…

– Мы бежали?! – и Алексис вцепился в лацканы Богородского.

Тут мы начали их растаскивать. Беседа пришла к концу. Но у нас сложилось впечатление, что Топорнин под Царицыном все-таки был.

Утром же на разводе они встретились, обменялись рукопожатиями и выглядели, как друзья.

А вот за Стаховым нам приходилось присматривать, чтобы не получилось так, что их воспоминания о Париже будут проходить без нашего присутствия, тогда разнимать их будет некому. Однако Стахов нашел другой способ атаковать Топорнина. Поскольку он действительно долго жил у своих родственников в Париже, то французский был у него хорош. И это свое преимущество он пускал в ход, чтобы доказать, что Топорнин никогда не был в Париже.

Стахов однажды подошел к нему во дворе и, как само собой разумеющееся, обратился с длинной тирадой на французском. Было видно, что Алексису стоит больших усилий понять его, но он все же понял и отлично ответил парой фраз.

В другой раз Стахов уже атаковал его еще более сложными фразами, причем при этом убыстрял речь. Алексис продолжал честно бороться – он и на этот раз нашелся что ответить. Но Стахов на этом не успокаивался.

Однажды, встретив Алексиса с нами, он стал говорить на французском такой скороговоркой, что всем было ясно: он просто доводит его. И тут Алексис взорвался, он не стал ждать, пока тот закончит, а начал в том же ритме по слогам его перекрикивать по-русски:

– ИДИТЕ-КА К Е……… МАТЕРИ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК!

Стахов сдался, он стал хохотать вместе с нами. И мы все пришли к выводу, что экзамен по французскому Алексис выдержал.

Как и у каждого человека, были у Алексиса и свои слабости. Одну из них мы открыли у него совершенно случайно. Каждому из нас разрешалось иметь тетрадь и шариковую ручку, которые приказано хранить непременно в тумбочках около нар, и при каждом из очередных обысков тетрадь могли проверить. При таких условиях, конечно, никто из нас не решался что-то личное туда записывать.

Но вот однажды я заметил, что Алексис в свободные минуты сидит и что-то пишет в эту тетрадь. Да и тетрадь он раздобыл необыкновенно толстую с твердым переплетом. Все наши попытки проникнуть в тайны его писаний были безрезультатны – с какой-то женской застенчивостью он отказывался показать нам свои записи.

Я был поражен, когда он как-то сам пожаловал в наш угол, неся в руках эту самую тетрадь.

– Вы, конечно, будете смеяться, но я разряжаю свою ностальгию по сладкому прошлому, – и он нежно погладил тетрадь.

– Мемуары! Наконец-то! – воскликнул Павел.

– Нет, не гадайте – не отгадаете. Собрание русского городского романса! – торжественно объявил он и с гордостью передал нам свои записи.

Чтобы бегло просмотреть эти примерно двести страниц, потребовалось полчаса. Мы не верили своим глазам: в тетради в определенном порядке были записаны и пронумерованы слова русских и цыганских городских романсов конца прошлого и начала нынешнего веков. Их было около двухсот. Я поднял на него глаза, и он, показав на свой большой лоб, добавил:

– И примерно столько же еще в голове – бумаги не хватило.

Как можно было все это понять: с одной стороны, философия Бергсона, с другой – ресторанные романсы. Но это было так. В глубине души своей Алексис был настоящим русским барином: «жить не можем мы без шампанского, да без табора, без цыганского».

– Да как же вы смогли это все так точно собрать в своей голове?

– Ах, да оно само вошло! Ведь в хорошие-то времена все дела решались в ресторанах, а возьмите вы первые граммофонные записи. Кто на них? Катюша Сорокина, Варя Панина. А, кроме того, господа, это же часть русской музыкальной культуры.

И чего только не было в этой тетради! Конечно же, весь дореволюционный Вертинский, Норовская, Плевицкая, Лев Доризо и песни городских цыган.

Он очень интересно нам объяснил, что такое поющие городские цыгане. Это обособленная группа цыганских артистов, давно вышедших из табора и осевших в столицах. Огромный успех и появление своих композиторов постепенно создали особый стиль песен и романсов. Главными эстрадами для них были рестораны, куда они привлекали публику, создавая особую атмосферу праздничной удали или романтической любви. Многие из них быстро разбогатели, наняли шикарные квартиры в центре города и даже держали свой выезд. Одеваться они стали по-другому: вместо таборных шаровар у мужчин или цветастых юбок у женщин – великолепные фраки или кружевные темные платья до пола с жемчугом. Своей лирической ритмикой и темповой прорисовкой цыганский романс оказал сильное влияние и на русский классический романс, который стал теперь называться русским городским романсом. Гитара сменила рояль.

Эти две неразрывно связанные ветви музыкальной культуры обрели массу поклонников. Романсы пели на домашних вечерах, записывали на граммофонные пластинки, бесчисленные открытки с фотографиями певцов продавались во всех магазинах.

Но таборные цыганские хоры не сдавались – они обосновались в предместьях столицы, таких, как Стрельна, Озерки, Петергоф, и там, в небольших ресторанчиках, у них всегда была свои публика.

На нашем лагпункте отыскался и еще один старый любитель таких романсов, он не был таким знатоком, как Алексис, – он был частью той публики.

Александр Александрович Сабинин был маленького роста и как-то умудрился и в лагере сохранить небольшой животик, видимо, остаток того, солидного, который был на воле. На его круглом лице обращали на себя внимание большие, как бы удивленные глаза. Он появился среди нас как-то неожиданно и сразу же признал нас за своих. Нам не хотелось верить, что он был поручиком в Русской армии во время германской войны, уж слишком он смахивал на продавца из колбасной лавки. Алексис объяснил нам, что во время войны появлялись и такие офицеры. Происходил он из купеческого сословия и сам собирался заняться торговлей, да вот война помешала. После Октябрьского переворота эту мечту он почти осуществил во время НЭПа. Ему пришла в голову идея – совсем как Чичикову в поэме Гоголя «Мертвые души» – скупать то, что другим совсем не нужно. Он обратил внимание, что в промывных сточных водах заводов по производству крахмала большой процент этого продукта уходит в отстойники, где и оседает на дне выгребных ям, конечно же, вместе и с другими нечистотами. Наняв нескольких рабочих, Сабинин объезжал эти заводы и предлагал бесплатно очистить их выгребные отстойники, что, конечно, хотя и удивляло хозяев, но, в общем-то, было им выгодно. Эту «грязь» он свозил в бочках на свое маленькое предприятие, где производил очистку и отмывку этого «добра». В результате получался чистый крахмал, который после сушки и упаковки в пакеты со штампом санинспекции продавался на базарах по низким ценам как «картофельная мука». Никто, конечно, не знал происхождение этой муки.

Слушая все это, Топорнин морщился, и, наконец, его прорвало:

– Ну, слушайте, поручик, чтобы я в ваших помойках копался! Представляю, какая эта была вонь!

Но Сабинин даже не понимал, что это его унижало, видимо, он так был воспитан. На этом деле он быстро разбогател, купил квартиру в центре Петрограда и даже заграничный автомобиль. Но радость была недолгой: НЭП продлился еще только два года, и потом частные предприятия стали конфисковывать, а владельцев арестовывать. Но Сабинину повезло, он просто бросил свой заводик на произвол судьбы и сбежал в Москву, где вскоре стал бухгалтером на чулочной фабрике.

Однако этот маленький и весьма практичный человечек имел слабость, но не столько к русскому городскому ресторанному романсу, сколько к самим ресторанам вообще. Любил он и цыганские хоры, да так, что еще перед Октябрьским переворотом женился на маленькой молодой цыганочке из хора. Варечке, которую поселил в своей квартире, приносил ей каждый вечер цветы, и она ему пела под гитару. Трудно сказать, что привлекло эту молодую девушку, но брак этот продолжался два года, пока Сабинин не стал замечать, что Варенька днем стала куда-то исчезать, а вечером от нее исходил запах дорогих духов и коньяка. Выяснить, что с Варенькой происходит, он сам не мог, он каждый день должен был являться в Красное Село, где стояла их воинская часть. В то время в России уже появились бюро частных детективов, по большинству занимающихся уличением супругов в неверности. Вот он и обратился в такое бюро. Не прошло и недели, как ему принесли фото, где его Варенька лежит на диване полураздетая в объятиях какого-то усатого господина в подтяжках.

Рассказывал он нам об этом без всякого юмора, как будто бы это произошло совсем недавно:

– В наш последний вечер я принес ей это пакостное фото, большой букет роз и сказал: «Варенька, вы внешне прекрасное, но внутренне растленное существо! Я люблю вас и в то же время ненавижу!».

В отличие от Топорнина он был знатоком оперы. Еще мальчишкой он с галерки прослушал все оперы Мариинского и Михайловского театров и, наконец, сам решился учиться петь. Его первым учителем стал знаменитый Талмазан, занимавшийся с Шаляпиным. «Он открыл во мне тенор!» – восклицал Сабинин. Но дальше дело не пошло – началась империалистическая война. Однако любовь к опере и вера в свою оперную карьеру не оставляли его до сих пор. Можно было видеть, как он ходит с постоянно меняющийся физиономией и двигает губами. Если в эти минуты обращались к нему, то он отвечал вам продолжением той арии, которую сейчас пел: «…у нас ведь было счастье!»[17]17
  Ария Хозе из оперы Дж. Верди «Кармен».


[Закрыть].

Они с Топорниным сначала мирно вспоминали Петербург, а затем начинали неистово спорить. Один старался уличить другого в некомпетентности. Если во время рассказов Сабинина Топорнин перебивал его, то тот его «наказывал»:

– Перебиваете!? Тогда быстро скажите при всех, где был ресторан «Братья Пивато»?

– Справа, не доходя арки Главного штаба, – выпаливал Топорнин.

Когда же ему никто не мешал и скромным слушателем был только я, он уносился в свои сладкие воспоминания, называя меня «Лёничкой».

– Вы понимаете, Лёничка, садитесь этак вы к извозчику в сани у Николаевского вокзала, а рядом с вами этакая милая девушка в капюшоне, с румяными щечками, и говорите вы вознице: «Гони на Елагин!». И понеслась его пара, а то и тройка, вдоль Невского прямиком на закат, к Адмиралтейскому шпилю. Газовые фонари только начинают разгораться, а по правой стороне уже начала течь гуляющая публика. На Елагине хороший деревянный ресторанчик был – «Дмитриев», так опрокинем там по стопочке ледяной водочки с икоркой, посидим, понежимся, да и назад на Невский. Дамам-то в солидных ресторанах пить водку не полагалось. Ну, куда дальше? «Кюба де Пари?» Тот, что на Малой Морской – отличная кухня, но туда уже не попадешь, если столик не заказан. К «Палкину» на второй этаж? Он рядом с «Кюба» на углу Невского – очень людно и света много, еще своих встретишь. Почти напротив немецкий «Лернер» и итальянский «Доминик», их окна смотрят на Казанский собор – так ведь там чиновная публика. Ну, конечно, к «Донону»! Вывертываем на Мойку по набережной, туда, не доезжая здания Хоровой капеллы. Такой проезд на саночках по тем временам 25 целковых стоил, это тебе жалование служащего. Ресторан «Донон»-то ведь сразу не увидишь, к нему подъезжаешь через ворота простого дома во двор, ну а там, в глубине-то – дворец с летним садом и мраморной лестницей. Официанты у «Донона» все из татар. О, это артисты – не замечаешь, как они тебя обслуживают. Если мясное блюдо угодно, то сам повар спешит: несет на деревянной доске куски сырого мяса из тонкого филея – «от которого отрезать и сколько?». А потом как приготовить: на углях ли или на жаровне, да еще какой соус подать. Румынский оркестр в углу на эстраде. Ну а если тебе шумно, иди садись в зимнем саду или в кабинетах на галереях. Чего и говорить, шампанское и устрицы были страшно дороги – за бутылку двадцать целковых, а за штуку рубль. Не все могли позволить, меня-то папа баловал. Попозднее так и орхидеи в кожаных футлярах подносят по 25 рублей. Никогда не брал – розами отделывался.

А знаете ли вы, кто такой был Доминик? Это был хитрый итальянец, он на втором этаже напротив Казанского собора большой ресторан открыл, весь деревом отделал, большие венецианские окна соорудил. Публика особенно днем к нему валила – кухня очень дешевая была. И вот до чего додумался: студентов в долг годами кормил – «станешь инженером – расплатишься».

Представьте себе, как только первые телефонные аппараты в Петербурге появились, так владелец ресторана «Экспресс», тот, что в подвале неподалеку от храма Спаса-на-Крови, сразу же у себя на каждый столик отдельный телефон поставил. Выпили и друзьям звонить, мол, приезжайте – мы в «Экспрессе».

Ну, уж если кто очень большой гурман, то тому только у «Кюба» столик заказывать надо. Там замечательные французские пулярки, жаренные на вертеле, лангусты, луковый суп и что самое главное, так это трюфели: соус из трюфелей только у него можно было получить…

Вот такой был несостоявшийся певец и маленький поручик Александр Александрович Сабинин. Я слушал его, словно доброго сказочника, так как в мое время эти рестораны были уже превращены в склады унитазов, детские сады и конторы, хотя роскошные плафоны на потолках, мраморные марши лестниц, иногда витражи и части наборного паркета можно было еще заметить.

В нашем лагере все должны были работать, несмотря на возраст. Пожилого профессора тоже стали выгонять на работу, то в составе бригады каменщиков, то штукатуров – нигде он не подходил, все бригадиры держать его у себя отказывались, так как из-за него бригада теряла выработку. Наконец, ему придумали работу вполне индивидуальную, где он никому не мешал, – класть кафельные плитки в туалетах и ванных комнатах строящегося восьмиэтажного дома. Вначале все шло хорошо: надев очки и удобно расположившись на бетонном полу, он с некоторым увлечением накладывал цементную массу на тыльную сторону плиток и тщательно размазывал ее по поверхности, как масло на бутерброд, затем укладывал на пол. О нем как бы забыли, несколько дней он работал в полном одиночестве. После работы он выглядел совсем не усталым и даже довольным.

– Ну, как, Алексей Николаевич, работа?

– О, великолепно! Видите, дорогой, каждую, даже самую нелепую работу можно сделать творческой!

Меня несколько насторожила его последняя фраза, но я не придал ей особого значения. Прошло еще несколько дней, моя бригада вела кладку на чердаке дома, как вдруг я увидел, что внизу около дома стоят кружком люди, размахивают руками и что-то возмущенно кричат друг другу. Но что меня сразу же встревожило, так это то, что в центре этого круга стоял Алексис. Я бросился вниз по лестнице, подбегаю и вижу главного прораба строительства, военного инженера, двух в интендантской форме (дом строило военное ведомство), видимо, подрядчики, и двух бригадиров из заключенных. В центре – Топорнин.

– Виноваты вы, – кричал на бригадиров прораб. – Вы должны были ежедневно принимать от него работу!

– Да кто же знал, что он идиот! – парирует бригадир.

– Молчать! Все снять за один день, счистить и положить новые полы! Все убытки пойдут за счет выработки бригады!

– Да это невозможно, цемент уже схватился. Тут на неделю…

– Молчать! За один день!.. Или вы уже не бригадир!

Двое военных с открытыми папками в руках молча, с любопытством, осматривали Топорнина. Он же стоял невозмутимый и глядел куда-то в сторону, как бы осматривая построенный дом. Стало ясно, он что-то натворил с кафельными плитками. Я побежал по этажам. На первых двух все было нормально. В чем же тогда скандал? Я поднялся выше, и тогда мне открылась вся картина. В ванной и туалете третьего этажа по центру пола маленькими черными плитками были оригинально выложены силуэты сидящего с расправленными крыльями орла, совсем такого, как на античных мозаиках. Бегу выше на четвертый – из тех же черных плиток в центре «SALVE» (приветствую) и под ним соединение двух рук. На пятом – египетский жук скарабей и по краям орнамент меандром. На шестом – две рыбы, встретившиеся нос к носу. Далее я не пошел, я бросился вниз. Алексис уже сидел один на груде кирпича и что-то чертил на земле.

– Алексей Николаевич, ну, что же вы, право! Весь дом из-за вас не приняли!

– Ну, я же не виноват, что у людей нет вкуса!

В карцер сажать его не стали, так как тогда нужно сажать и бригадира. Прораб решил замять дело на стройплощадке и не докладывать лагерному начальству. Уже через час на все этажи были брошены бригады каменщиков с тем, чтобы срочно сломать и очистить плитку. На следующий день должны были класть плитку снова. После окончания работы, когда бригады проходили через строительную вахту, чтобы погружаться в машины, я услышал, как вольный прораб кричит бригадиру, показывая на Алексиса:

– Только чтобы завтра я этого идиота на строительной площадке не видел!

Так, пожалуй, навсегда и закончилась строительная карьера профессора Топорнина. Ему стали подыскивать работу на другом объекте.

Видимо, строить «здание социализма» Топорнину не очень-то хотелось. Он уже в бригаде сантехников обдумывал способ, как избавиться от стройки. Наконец, все заметили, что он время от времени вдруг ложится на землю и замирает. Дыхание в эти минуты у него как бы прекращалось, он бледнел, и глаза его становились стеклянными. Постепенно это дошло и до бригадира, который тут же поинтересовался, что это такое с ним происходит. На что последовал ответ:

– Этого вы не поймете, это особая болезнь. Не обращайте внимания.

Бригадир был заинтригован. Получалось, что Алексис не требует к себе никакого снисхождения и согласен, как прежде, продолжать работу. Однако бригадир стал уже побаиваться ставить его на высотные работы. «Припадочный», – подумал он. Но чтобы обезопасить себя от разных случайностей, он доложил об этом нарядчику лагеря. Врачей на нашем лагпункте не было – в лагере для особо опасных политических они не требовались. Был лишь фельдшер, который так же работал в простой бригаде и лишь иногда оказывал помощь при производственных травмах и имел для этого только медицинскую сумку.

Когда же Топорнина выгнали из бригады и встал вопрос, что с ним делать дальше, здесь нарядчик и вспомнил, что он «припадочный» и на строительные работы его нельзя – морока будет. Вызвали фельдшера, он подтвердил, что видел однажды эти «припадки», хотя причина ему не ясна. Тут вызван был и сам Топорнин:

– Да не обращайте внимания, гражданин начальник, это у меня с рождения, это неизлечимо, так как это «синдром Адамс-Стокса».

Никто, конечно, включая и фельдшера, ничего о такой болезни не слышал, да и спросить было не у кого, разве лишь у самого больного. Топорнин разъяснил:

– Да это вот такая очень редкая болезнь, когда время от времени сердце и дыхание останавливаются, и я как бы на время умираю. Я как бы ухожу в другой мир.

И после паузы добавил:

– И когда-нибудь уйду и не возвращусь. Но это не должно вас волновать, вы используйте меня на любых работах.

Вот эта-то готовность его всюду, куда ни поставят, работать и настораживала начальство, и снимала всякое подозрение, что он симулянт. Алексис был тончайшим психологом, и начальству тягаться с ним было невозможно. В результате они решили, что для них будет спокойнее, если он станет в зоне убирать территорию. Профессора определили в бригаду стариков-подметал и оставили работать в зоне.

На следующий день вечером мы так чуть со смеху не упали, увидав его с огромной метлой и совковой лопатой в зоне. Он величественно вышагивал, неся лопату на плече, как винтовку, а метлу волок сбоку по земле, как саблю. Работал он с большой тщательностью, как будто убирает свой садик на даче, поэтому производительность была очень низкой, и остальные старики ворчали на него. Бригадир уборщиков стал докладывать надзирателю, но тот мер никаких не принимал, видимо, подумал: «Профессор, так он и есть профессор!».

Часто так случалось, что когда мы возвращались с работы, он еще возился с метлой на территории.

– Приветствуем тебя, учитель! Труд породил человека! – ехидно шутим мы. На что он отвечает с улыбкой:

– Знаем, слышали! Это на вашей марксистской кухне так, а у нас труд – это страшная кара человеку за его пренебрежение к Божеству. – Он всегда Бога называл Божеством и считал, что это не одно и то же. Потом, подойдя к нам, добавил:

– Это вы строите им дома! – Мы действительно в то время работали на постройке 24-квартирного дома для работников Горкома партии в Караганде. – А мы, – продолжал он, – больше не кладем ни одного кирпича в их здание!

Под «зданием» нужно было понимать «здание социализма».

– Я вот горд, – потряс он своей метлой, – что ухаживаю за своими товарищами и за вами тоже, господа!

Но, видимо, Божество действительно повернулось лицом к Алексею Николаевичу.

Несмотря на то, что заключенным разрешалось получать несколько продуктовых посылок в год, так как это было выгодно начальству и экономило продукты питания, книг же ни получать, ни иметь не разрешалось – это была идеологическая стерилизация. Но в посылках шли и шли книги, которые тут же отбирались и выбрасывались в огромную кучу в кладовой.

Трудно сказать, почему, но вдруг вышел приказ по начальству организовывать в лагере библиотеки для заключенных. Пришел огромный список книг – запрещенных, идеологически нейтральных и рекомендованных. Например, такие авторы, как Достоевский, Леонид Андреев, Бунин, хотя и издавались на воле, для заключенных считались «идеологически ущербными».

У начальства возникала проблема, кто же сможет разобраться в этой дошедшей до потолка груде отобранных книг, чтобы создать из нее библиотеку. Вот тут-то и вспомнили о профессоре, который уже долго мозолил им глаза. Из четырех тысяч заключенных нашего лагпункта можно было бы набрать еще много разных профессоров и даже академиков, но Топорнина начальство уже хорошо приметило. Словом, приходит как-то он к нам в барак сияющим:

– Ну, вы только посмотрите! Вызывают они меня на вахту и предлагают возглавить библиотеку! Я отказываюсь, конечно. Нет, говорю, господа, я уже полюбил мою метлу и уже стал профессором уборки… А они – нет: «идите, мол, департаментом управлять»[18]18
  Фраза Хлестакова в комедии Н. Гоголя «Ревизор».


[Закрыть]. Стал отнекиваться я, для приличия, да и согласился. Теперь целую неделю мы вместе с господами надзирателями сортируем и составляем список этих книг.

Так и возникла библиотека профессора Топорнина. Бюрократом он оказался отменным. Составил карточки на каждую книгу, их оказалось более тысячи. Придумал и изготовил штемпель, которым метил все книги. В бетонной кладовой без окон он поставил вдоль стен стеллажи из досок, а на них рядами книги, разделенные лишь ему понятными закладками с шифрами. Затем он нашел где-то старый стол, изодранное кресло и два стула. По стенам развесил портреты писателей, списки рекомендованных книг, в банке на столе держал пучок свежей зелени. Он преобразился: сшил себе халат с нарукавниками, начищал до блеска лагерные ботинки и стал похож на чиновника царских времен.

– Теперь я буду создавать людей! Литература – это большая сила! – таинственно сообщил он нам.

В один прекрасный день все бараки были оповещены, что библиотека ждет читателей. Но читатель не шел. После 10-12-часовой изнуряющей работы никому не было дела до книг, они были нужны, пожалуй, лишь только как бумага для курева. Так что его библиотечный салон пустовал, и лишь только редкие любопытные, в большинстве своем из «придурков» – поваров, банщиков, дневальных – посещали его.

Когда мы впервые пришли в его салон, он восседал в своем кресле в задумчивой позе, с зеленой веточкой в нагрудном кармане и с Марком Аврелием в руках.

– Каким я был глупцом, – как бы продолжая свою мысль, заговорил он, – ведь для счастья человеку нужны только свежий воздух и книги…

– И еще интересная женщина, – банально сострил я.

– Ну, это всегда подразумевается, но не говорится! Садитесь, господа, речь сегодня пойдет о феномене счастья. Вы Баруха Спинозу, надеюсь, в свое время хорошо усвоили…

И понеслось…

Постепенно и работяги стали заглядывать в его библиотеку: все же в лагере давался один свободный день в неделю, чтобы сводить всех в баню, остричь, обыскать, осмотреть. В эти дни, конечно, тоже покоя не было: травили клопов, вызывали к оперу, сажали, кто заслужил, в карцер. Но все же возникала и тяга к книге.

При появлении посетителя Алексис вставал, с сияющей улыбкой подавал ему руку и говорил при этом что-нибудь вроде:

– Я знал, что ты придешь! Садись!

Причем он точно определял, кого он должен называть на «вы», а кого на «ты», и никто при этом не обижался. Чтобы не упустить клиента, он давал ему вначале что-либо «интересненькое», например: «Собаку Баскервилей» Конан Дойля. И потом таинственно добавлял: «Прочтешь – побеседуем». Во второй приход он уже давал ему «Дуэль» или «Станционного смотрителя» Пушкина, а уже затем рассказы Куприна.

К нему стал наведываться мулла из Таджикистана, участник Дикой дивизии РОА. Он не мог читать по-русски, хотя и говорил. Книг для него, конечно же, не оказалось. Но Алексиса это не смущало. Они стали вести философские беседы об учении Магомета.

– Напомните-ка мне, в какой суре Корана Магомет учит о женщине.

Сначала мулла боялся вступать в беседу, так как мог оказаться пропагандистом магометанства, за что он собственно и сидел, но потом доверился Топорнину, и у них начались тайные беседы. Как-то однажды заходит он к нам в барак:

– Ах, как все это правильно, я ведь всегда учил, что Божество наше едино, только народы создали разные о нем учения.

Как-то я попросил маму выслать мне в посылке «Капитал» К. Маркса. Книга пришла и была сразу же передана в библиотеку к Топорнину. Он поставил на ней свой штемпель, а также мою фамилию. Удивлению его не было конца: я и «Капитал»!

Когда я явился к нему за книгой, он встретил меня с плутовской улыбкой, как будто дело шло об очень смешном.

– Вот ваша книга, – покрутил он ее в руках. Потом подошел ко мне вплотную, приблизил свое лицо к моему, так что чуть было наши носы не столкнулись, и впился молча в меня глазами. Затем, как будто бы что-то рассмотрев, добавил:

– А, понимаю. – И передал мне книгу, ни о чем больше не расспрашивая. И действительно, уже в это время в моей голове совершалась работа над впоследствии вышедшей за рубежом книгой «Государственный капитализм», которая стала критикой тоталитарной ленинской экономики. Мне нужен был справочник – им-то и был «Капитал». Алексис сразу это учуял, хотя мыслями своими я в то время ни с кем не делился.

Ко мне относился он, как к сыну. Как-то, увидев, что я часто записываю что-то в блокнот, он сел рядом, подождал, пока я закончу, потом положил свою костлявую руку на мое плечо: