Текст книги "Обыкновенная история в необыкновенной стране"

Автор книги: Евгенией Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)

Совсем уже смеркалось, а он так и не придумал, куда определиться на ночлег. Остановился около освещенного окна какой-то пивной и вдруг почувствовал, что кто-то осторожно берет его под правую руку! Он отпрянул, но увидел, что это была женщина, и довольно симпатичная и молодая, с ярко накрашенными губами и в меховом боа. «Проститутка», – отлегло у него от сердца. Она что-то ласково говорила по-польски, а он в это время обдумывал, как ему поступить дальше. «А что если переночевать у этой женщины? Ведь не оставаться же на улице!»

Так Петя оказался лежащим на узкой постели в небольшой комнатке под самой крышей. Лежал он, не раздеваясь, и старался объяснить своей новой знакомой, что должен был бы уже сегодня вернуться в свою деревню, где он живет после ранения с отцом. На столе появился патефон, затем бутылка испанского портвейна, зазвучал писклявый фокстрот – женщина явно хотела устроить ему маленький праздник. Звали ее Ванда, работала она в немецкой гарнизонной столовой официанткой. От этого сообщения Петя стал подниматься с постели: «Сразу убегать невозможно, слишком подозрительно. Ждать». Он сел, обнял ее, посадил на колени, выпил стакан портвейна, положил на стол отсчитанные немецкие купюры: «Отец дал прогулять в городе». И вдруг почувствовал необыкновенную сонливую усталость, так что даже не помнил, как снова он оказался с ней рядом в одной постели. «Ах, будь что будет – где-то нужно переночевать», – и с этими мыслями Петя провалился в сон.

Сколько прошло времени, он не представлял, но вскоре почувствовал, что кто-то тормошит его со словами: «Вставай! Вставай скорей!». Это будила его она. И здесь он услышал шум внизу на лестнице, стучали в наружную дверь. Стук не громкий, как бы просящий. Ванда поднялась на подоконник и выглянула в форточку:

– Это он!

– Кто он?

– Мой знакомый офицер. Он не должен был сегодня приходить. С чего бы это он?

Дальше объяснять было не надо. Петя был уже одет.

– Есть другой выход?!

– Нет. Иди тихо вниз и там спрячься под лестницей, я проведу его наверх, а ты уходи…

Лестница была деревянной и страшно скрипела при каждом шаге. В двух нижних этажах находились другие квартиры, стук разбудил, видимо, и этих жильцов: одна дверь приоткрылась, и на темную лестницу брызнул свет. Стук продолжался. На нижнем этаже Ванда запихала Петю под лестницу и пошла открывать наружную дверь, громко приговаривая:

– Du hast mir gesagt – Ubermorgen, Liebling… Warun so spat?(Ты сказал мне, что послезавтра… Почему так поздно?) Наружная дверь открылась и буквально через секунду распахнулась дверь соседней квартиры, так что яркий свет залил стоящего под лестницей Петю.

– Wer ist da?!

– Ach, unserer Nachbar…

– Nein!

Раздумывать было нельзя – Петя бросился к наружной двери, чуть не свалил с ног стоявшего там офицера и бросился бежать в темноту на противоположную сторону улицы.

– Halt! Halt!

И затем загремели выстрелы. Один, второй, третий. И уже находясь на противоположной стороне в кустах палисадника какого-то дома, Петя почувствовал, как что-то ударило его в голень. Он смог сделать еще шаг и пополз по траве в гущу кустов. Слышно было, что его не преследуют: офицер, вероятно, был пьян. Но что с ногой! Сильной боли он не чувствовал, но мышца голени стала не чувствительна, а брюки в этом месте мокрые. «Ранен! Этого еще не хватало!»

Боль постепенно нарастала, и опереться на ногу он уже не мог. Одна мысль: «Вызовет ли офицер сейчас наряд на розыски? Скорее всего, что нет, он пьян. Но все равно нужно уходить! Но как уходить, куда уходить?».

Рассвет уже начинался, а он все лежал в своем укрытии. Сейчас ведь люди начнут ходить, его увидят. Опять попробовал – нет, ступить на ногу невозможно. Теперь он разглядел, что брюки его в крови. Он снял свой шарф и замотал им ногу, не рассматривая, что там под красным кровавым комком на икре. Обтер платком брюки: теперь кровь была не так заметна. Что же дальше?

Взгляд его остановился на заборе из старых реек. Продолжая лежать, он выломал одну рейку и, держась за забор, медленно поднялся. Опять попытался опереться на ногу: «Кость цела, значит, только боль». Вспомнил, как их учили в училище волей подавлять боль: «Нет ее, нет ее, иди, иди, ты можешь, ты все можешь…». Вдруг он заметил, что если наступать на пятку, а не на носок, то боль значительно меньше. Рейку, как костыль, – под мышку, шаг… еще один шаг… В глазах становится темно. «Главное, отойти от этого места, ведь прямо из окна он меня может увидеть». Еще шаг: «Нет боли, нет ее!». И он поковылял по улице в направлении вокзала: «Сяду там где-нибудь».

Смелому человеку Бог протягивает вовремя руку – навстречу ехала пустая крестьянская повозка, на ней сидел заспанный старик, видимо, поляк, как показалось Пете.

– Доброе утро! Куда так рано направляетесь? – постарался спокойным дружеским тоном завести он разговор.

– В Гересхайм, – на чистом польском ответил старик.

– Так и мне туда же, – нашелся Петя. – Вчера на празднике меня подбили… Как теперь доберешься, идти-то не могу…

– А вы откуда? – прищурив глаза, вежливо поинтересовался старик.

– Да я по набору был в Германии, сейчас вот, как инвалидом стал, отпустили.

– А-аа…

– У меня и справка есть, – видя сомнения старика, продолжал он.

Наступила пауза.

– Подвезите, я заплачу хорошо, вот они мне и марки на дорогу выдали. – И он, порывшись, вынул из кармана пачку денег. Вид денег, видимо, решил дело, старик еще раз осмотрел с ног до головы Петю, слез с подводы и помог ему забраться в короб. Поехали!

Старик, конечно, хорошо знал всех на селе, и Петя стал сочинять дальше, что, мол, ему посоветовали дружки найти в Гересхайме угол у хозяйки, пока нога болеть перестанет, а то в городе снимать очень дорого. Видно было, что старик не очень-то во все это верит, но все же Петя вскоре оказался в чистой и теплой избе, у одинокой сестры старика. Они быстро сошлись в цене за недельный постой, и она, как за ребенком, стала ухаживать за ним, ничего больше не спрашивая.

Донесут эти люди на него или не донесут? Ведь за укрытие беглецов и дезертиров – расстрел. Теперь уж только на судьбу надеяться.

Но люди оказались людьми. В тепле, на картошке и сале, Петя воскресал на глазах. Рана хоть и гноилась, но медленно заживала, хозяйка прикладывала к ней какие-то листья, которые срезала тут же из горшков на окне. На шестой день он встал и смог пройтись по хате. Долго задерживаться было нельзя, соседи могли что-то заподозрить, нужно спешить на восток, к своим.

О своем пути на восток Петя рассказал только вкратце.

Счастливые случайности все время сопровождали его: то на старом грузовике довезли его чуть не до Варшавы, то на каком-то полустанке ему удалось уговорить машиниста локомотива подбросить его до Бреста, но самое главное, военные патрули замечал он всегда первым. Польскую шинель свою, всю перепачканную в угле, он выкинул и купил на местной барахолке старый полушубок и валенки – наступила зима. Но самым большим везением для Пети был удачный переход линии фронта. А получилось так.

Искать партизан ему было по инструкции запрещено. Долго бродил он по полуразрушенным деревням, пока не сориентировался. И, наконец, ночью приблизился он к району Великих Лук. Он предполагал, что это был немецкий укрепленный район. Так что идти пришлось по замерзшему болоту. Скоро он стал проваливаться через тонкий лед, пришлось ползти. Он лег на какую-то доску и скользил на ней, подтягиваясь на руках. Камыш, торчащий из-подо льда, хлестал его. Так полз он всю ночь, пока не добрался до больших деревьев, которые, как ему показалось, были уже на твердом берегу. Теперь можно было уже брести через прибрежные кусты. Но он ошибся. Лед под ним треснул, и он ушел по пояс в воду. Был уже морозец, он снял все, что было мокрым, отжал, как мог, надел снова, ноги замотал тряпками, оторвав их от края рубахи, надел мокрые валенки, которые уже стали обледеневать.

Когда наконец он вышел из леса на широкое пахотное поле, сердце его радостно забилось: он увидел линию дымков на востоке метров в двухстах от себя. Наши!

Раздумывать было нельзя – светало. Линия немецких окопов осталась где-то позади, по бокам болота. Он встал во весь рост и, размахивая шарфом, пошел прямо к линии блиндажей. Но оттуда начали стрелять. Тогда он поднял руки и лег ничком на снег. Когда к нему подошли и перевернули, он увидел людей в форме советских солдат и потерял сознание.

Очнулся он в какой-то землянке, кто-то уже снял с него мокрую одежду, и он лежал лишь в гимнастерке и кальсонах. Советский офицер в зеленых погонах наклонился над ним:

– Фамилия? Номер части? Где документы?

Петя ничего не ответил, попросил бумагу и ручку. Все по инструкции! Написал печатными буквами:

«В. Ч. 004026 МАЯК НАХОЖУСЬ В РАСПОЛОЖЕНИИ ЧАСТИ НОМЕР … КИРОВ».

Протянул бумагу офицеру со словами: «Проставьте номер вашей части и передайте срочно. Больше ничего не имею права добавить».

Офицер все понял: «Будет немедленно доложено».

Через час его перевели в блиндаж к командиру части на чистое постельное белье. Кормили супом, тушенкой и выдали новое обмундирование без погон. Наконец-то все позади! Ему во многом повезло и здесь: уже два месяца на этом участке никаких боевых активных действий не велось. Только тут он узнал, что на юге идет битва за Сталинград.

Видимо, сообщение дошло очень быстро, уже на следующий день за ним приехала машина с двумя офицерами связи, и он оказался в штабе дивизии. Его никто ни о чем не спрашивал, все разговаривали с ним тихо с серьезными понимающими лицами. Еще через день на самолете он был доставлен под Москву, и здесь-то и произошла его первая встреча со своими из Главного Разведывательного Управления. Сначала он прошел медицинское освидетельствование: его рану осмотрели и перевязали. Затем его поместили в отдельную комнату на верхнем этаже здания, окна в которой почему-то было невозможно открыть. Утром, к его удивлению, погулять на воздух его не выпустили: «Врачи еще пока не разрешили». Офицерскую форму ему так и не выдали. Наконец, вызвали на доклад. Он рассказал все, все до каждой мелочи. Его слушали с безразличными лицами и вопросов не задавали, а только записывали. Прошел еще день, и уже совсем другой человек в штатском появился перед ним:

– Как случилось, что база была обнаружена противником? – И затем тихо добавил: – И люди погибли.

Петя понял, что речь шла о хозяевах.

– Где вы находились последние три месяца на территории противника? Кто вам оказывал помощь? Мы просим откровенно во всем признаться…

У Пети от последней фразы все поплыло перед глазами: ему не верят, его подозревают! Еще и еще раз он повторяет все до мельчайших подробностей. Следователь в штатском молчит, а секретарь все печатает на машинке.

Уже через неделю его посадили в тюремную автомашину, «черный ворон», и переправили в Лефортовскую следственную тюрьму в Москве. Так он стал подследственным по делу «об измене Родине и связи с разведкой противника».

– Нам известно, что вы, изменив Родине, выдали базу и были завербованы разведкой противника. Где проходили вы переподготовку, назовите фамилии тех, кто с вами работал. Какое задание вы получили перед переброской через линию фронта?

Началось обычное следствие в изоляторе КГБ с избиениями, вымораживанием в карцере и угрозами расстрела без суда. Петин отец узнал обо всем этом не сразу, но когда узнал, начал ходить и умолять о помощи и милосердии всех тех, вверху стоящих, кому он верно служил всю свою жизнь. Ему из милости обещали только одно – сохранить жизнь сыну. Важную роль сыграло и то, что никаких свидетелей или других доказательств невозможно было представить, их просто не было, поэтому судило его Особое совещание и заочно. «Пятнадцать лет лагерей строгого режима!» Отец все же через свои связи добился, чтобы его не посылали на Север, а в качестве великой милости отправили в КАРЛАГ.

Так он и очутился рядом со мною на постройке Чур-Бай-Нуринской плотины, которая, как говорили старые лагерники, оказалась «покруче Колымы».

Когда качу тачку, уже не обращаю внимания на подгоняющие крики сзади: на все стало наплевать, стараюсь только не упасть с мостков в заснеженную глину. Норму в этот день мы не выполнили: Петя захромал – старое ранение дало о себе знать. Он то и дело садится, скручивает махорку и кашляет. Со мною тоже происходит что-то непонятное, все суставы начали ныть. Бью киркой по грунту и не смотрю, куда попадаю, мокрый снег залепляет глаза, и я его уже не сбрасываю с лица, мне стало как-то все равно, что будет со мною.

Утром пайку выдали только 550 граммов. Весь день у меня горели щеки и ныли суставы. «Это что же с тобой такое?» – всматривается в меня Петя.

Вечером я не спустился с нар, чтобы получить вечерний суп. В висках стучит, начался озноб, а ночью весь промок от пота.

Рано утром, за час до развода, в барак приходит летом, так называемый лекарский помощник, чтобы зарегистрировать больных. Это огромный детина из санитаров лазарета. К нему выстраивается очередь. В ящике у него несколько больших бутылей с красной, синей и желтой жидкостями – это растворы салициловой кислоты, хинина и чего-то еще – почти вся его аптека. Обычно дневальный помогает ему.

– Ну, что там у тебя? Открой-ка рот… Температуры нет, поработай еще. Никифор, дай желтой воды!

И дневальный наливает этот «препарат» из огромной бутыли в небольшую стопочку.

Мне повезло, сегодня пришел другой лекпом. Это была пожилая, совсем седая женщина, Зоя Федоровна. За доброту и обходительность все называли ее мамой. Была она старая лагерница, уже ходила без конвоя, срок отбывала с 37-го года по статье «ЧСИР» – член семьи изменника Родины. «Изменником» был ее муж, заместитель наркома внутренних дел, давно расстрелянный.

Большие выцветшие глаза Зои Федоровны источали одновременно печаль и ласку. Для каждого она находила какое-либо утешающее и подбадривающее слово. Ее уважали: как только она появлялась в проходе между нарами, суета и гомон стихали, ее провожали к окну, ставили перед ней единственную скамейку в бараке. Но она не садилась, а сажала на нее больных из огромной очереди. Прав она никаких не имела, ей разрешалось отобрать из этой массы только тяжелобольных и показать их вольному военному фельдшеру. Больными считались только те, кто имел или температуру выше 37.5, или серьезное ранение, или был уже настолько слабым, что не мог стоять.

Когда я подошел к Зое Федоровне, она как-то особо внимательно стала всматриваться в меня. Потом обо всем расспросила и сказала, что у меня ревматизм. Температура была высокой. «У тебя есть свитер?» – спросила она. «Нет», – ответил я, и к глазам моим подступили слезы: я почувствовал, что меня жалеют. «Оставайся. Как твоя фамилия?»

Итак, я в пустом бараке и только теперь рассмотрел это огромное помещение, приспособленное, видимо, из старой овечьей кошары. С двух сторон ряды узких, уже замерзших окон, в центре ряд столбов, поддерживающих крышу, и от них по обе стороны сплошные ряды двухэтажных нар. Нары покрыты сплошными рядами плетеных матов из камыша, на которых аккуратно разложены старые одеяла, мешки, шинели и бушлаты. В изголовье – ряд из мешочков, ящичков или подушек из сена. Такие ценности, как хлеб, сахар, сало, в бараке оставлять было нельзя – все будет украдено. Умываться можно только на небольшом дворе перед проволочной зоной, там стоят ряды деревянных умывальников, вода в которых быстро замерзает. В баню водили под конвоем один раз в неделю: порция жидкого мыла намазывалась на локоть, за двадцать минут нужно было помыться и одеться.

Барак не отапливался, да в этом и не было необходимости: в него набивали столько людей, что ночью все лежали голые от духоты и с окон в проходы текли потоки талой воды. Днем же помещение начинало промерзать, и окна покрывались снегом. Кроме больных, в бараке днем оставались только дневальные, это были обычно старики или инвалиды. Стать дневальным считалось большой удачей, спасением, так как дневальные не только убирали барак, но еще и приносили утром хлеб в корзинах, нарезанный «пайками», помогали затаскивать вечером котлы с супом, и при этом им все время что-то перепадало. И, конечно, самое главное, они не стояли в мокром забое и не возили тачки.

По неписаному правилу, введенному комендантом зоны, все оставшиеся больные, если они могли передвигаться, должны были помогать дневальным убирать бараки, таскать бачки с супом и кипятком, смазывать глинобитный пол и подметать территорию зоны. Вся жизнь в лагере была до мелочей расписана, и никто не мог остаться незамеченным.

Конечно, таблетки аспирина, которые получил, принимать я не стал, они могли снизить мою спасительную температуру. На следующий день подхожу я к Зое Федоровне, и она протягивает мне небольшой сверток, а в нем старый заштопанный шерстяной свитер! «Кто она тебе?» – спрашивали соседи по нарам. «Никто», – отвечал я, но сразу почувствовал, что я теперь не один, у меня есть Зоя Федоровна.

Я лежал на верхних нарах в почти пустом бараке и с любопытством рассматривал свои руки, которые теперь казались мне чужими. Уборка в бараке была уже закончена, и наступила необычная тишина. Я знал, что сейчас прямо подо мной сидит на нижних нарах старик дневальный в старой стеганой жилетке и пьет морковный чай из своей керамической кружки, закусывая припасенным сухарем. Зовут его Семеном Никаноровичем.

– Слезай! – не дает он мне покоя. – Сейчас за песком пойдем!

Песком посыпались коридор и передняя площадка барака, через которые вечером должна пройти вся масса усталых после работы людей и притащить на ногах килограммы глины. Глина прилипла бы к полу, если бы не этот песок. Я слез, и Семен Никанорович стал меня обо всем расспрашивать, а потом и я его.

Он был московским дворником, начинал еще при царе, носил тогда картуз и медную бляху на белом фартуке. Профессия эта была почетной, и все дворники Москвы были объединены в одну гильдию, связанную круговой порукой, и все они отличались особой верностью службе, своим жильцам, и место это передавалось от отца к сыну.

Охватив меня своим опытным взглядом, Семен Никанорович сразу, видимо, понял мое состояние и промолвил:

– Ты не спеши, сынок, ни в чем тут не спеши. Здесь нельзя горячиться. За лопату первый никогда не хватайся!

Только значительно позднее оценил я глубокий смысл этого лагерного завета.

Арестовали его еще в начале войны, и дело, по тем временам, было простым. Любил он, убрав дом, присесть на скамеечке под деревом, раскрыть этак газету «Известия», да и поразмышлять вслух, куда это политики нас ведут. Тут же, на скамеечке очень часто оказывался один из жильцов этого дома, заслуженный пенсионер, участник Гражданской войны. Он-то и донес в НКВД на Семена Никаноровича: мол, читая газету «Известия», тот громко смеялся и приговаривал: «Ну, какой он Верховный, он же ведь даже не военный…». В газете же сообщалось, что Иосиф Виссарионович Сталин назначен Верховным Главнокомандующим! Кроме того, читая эту же страницу, Семен Никанорович якобы три раза громко произнес: «Вот идиот! Вот идиот! Вот идиот!».

Время было суровое, враг подходил к Москве, и НКВД не церемонился – следствие по делу об «антисоветской агитации», по статье 58–10, часть вторая, началось. На вопрос следователя, что он имел в виду, когда называл так великого вождя, Семен Никанорович сразу не ответил, он был тертый калач, а потребовал, чтобы ему предъявили газету за это число. На следующий день, подробно ознакомившись в камере с газетой, он заявил:

– Это я о Гитлере так выразился! Вот тут в статье ведь говорится, что он Москву-то хочет к концу октября захватить. Ну, верно, что идиот!

– А что вы про Верховного сказали?

– Так ведь Гитлер-то себя Верховным Главнокомандующим назначил! А про товарища Сталина как же я могу, он ведь во как в гражданскую войну воевал, беляков теснил.

Аргумент был настолько сильным, что следователь приказал арестованного тут же отвести в камеру, а сам пошел совещаться с начальством.

На следующий день Семен Никанорович вежливо спросил следователя:

– А кого же сосед по дому имел в виду, обзывая идиотом, если не Гитлера?!

Он попал в цель. Сосед был арестован через неделю, и Семен Никанорович выступал уже как свидетель. «Бумеранг, да и только!» – веселился он, рассказывая все это мне.

Но недаром говорили в НКВД: если уж мы тебя арестовали, то дело на тебя всегда найдется! И оно нашлось. Были с пристрастием опрошены все жильцы дома, и один подлец и его жена все-таки вспомнили, что Семен Никанорович в самом начале войны сказал: «Сначала страну разорили, а теперь и воевать нечем!». Схлопотал он за это, по той же статье 5 лет лагерей – срок минимальный, «детский».

В царское время в доме, где он служил дворником, проживал знаменитый ученый, академик Вернадский, геолог, создатель космогонической теории земли. Семен Никанорович о нем вспоминает:

– Этот работяга был, как ни посмотришь в пять часов утра на окно в его кабинете, уже свет, уже работает. Уважительный человек был. Как выходит из парадной утром к извозчику, видит, что я стою, сразу вопрос какой-нибудь. А после Февральской так и первый здороваться, руку подавать стал. Как-то подошел ко мне и спрашивает: «А что, Семен, царя-то сняли, теперь и жизнь будет посвободней?». А я ему в ответ: «Никак нет, Ваше Превосходительство, без царя русскому человеку никак нельзя!».

Рассказав эту историю, Семен Никанорович после паузы добавил:

– Хороший человек был, с понятиями, но без представлений!

Три дня отдыха прошли быстро. Как я ни старался сохранить в себе болезнь, температура перестала подниматься выше 37, хотя суставы продолжали болеть. На следующий день меня выгнали на работу в ночную смену. Вся строительная площадка ночью преображалась: сотни коптящих факелов по обеим сторонам реки, прожектора создавали фантастическую картину. Конвоя пешего и конного нагнали столько, что они стояли чуть ли не в 20 метрах друг от друга. По самой строительной площадке с фонариками в руках ходили надзиратели. Почти каждые два часа по сигналу всех собирали и пересчитывали.

Снег валил мягкими хлопьями, под ногами слякоть, и люди то и дело падали.

Работа кипела, но постепенно всем становилось ясно, что сброшенный грунт пропадает впустую, так как он сразу же подхватывался течением и уносился по реке, а позади плотины образовывались огромные отмели. Невозможно было без грусти смотреть на этот бессмысленный круговорот.

Наконец, начальник нашего отделения из Долинки привез какого-то заключенного инженера-гидротехника, который «строил Днепрогэс». Донченко надоел высшему начальству своими просьбами, и ему нашли этого специалиста где-то в другом отделении. Инженер Беспалов стал его надеждой: хотя он и сидел как «вредитель», но Донченко сразу же пустил его без конвоя, поселил в отдельный домик с мебелью, приставил к нему дневального и приказал, чтобы ему носили обеды из офицерской кухни.

Беспалов был одет в старое, изношенное форменное пальто инженеров царских времен, с бархатными черными лацканами, носил темные роговые очки, а в руках почти все время держал трубку. Почувствовав послабление, он тут же начал отращивать бороду, которую, видимо, и носил всегда на воле.

Уже на следующий день он принялся с блокнотом в руках ходить по плотине и что-то записывать, а за ним, как тени, следовали сам Донченко и начальник строительства. С подобострастием они смотрели на него, не задавая никаких вопросов, теперь только он может спасти. «Спаситель» вел себя странно, он ни с кем не разговаривал, почти всю ночь что-то писал и чертил у себя в домике и, наконец, о ужас, попросил, чтобы ему нашли скрипку! Все продолжали напряженно ждать и не обращали внимания, что теперь по вечерам из домика раздавались таинственные звуки скрипки.

Через неделю он объявил, что идея проекта готова. Она состояла в том, чтобы выше по течению реки, в предгорье, создать обводной канал, по которому можно было бы отвести большую часть воды в сторону, понизить уровень в прорыве и, перекрыв его, затем опять пустить воду в плотину, направив ее в водохранилище. Единственным способом отвести быстро воду в этот канал мог стать мастерски произведенный взрыв верхнего скалистого берега реки. Место взрыва он уже наметил.

По своей простоте проект выглядел находкой. Полковник Донченко воспрял духом. В том же домике, в соседнем помещении, было срочно организовано маленькое проектное бюро, где день и ночь, сменяя друг друга, трудились чертежники и расчетчики. Уже через неделю на двух пролетках, запряженных лучшими лошадьми, начальство с инженером Беспаловым тронулось в Долинку, в Главное управление, чтобы утвердить проект.

Но Донченко, однако, не было известно, что в его управленческой команде засел его враг и завистник, начальник режима, старший лейтенант Седых, по кличке «Пёс», который делал все, чтобы срок пуска плотины был сорван и Донченко был бы отстранен от должности. Не успел полковник выехать за ворота лагеря, как тот по телефону связался со своим начальством в Долинке и предупредил, что посылает важное письмо: мол, только рассмотрев его, следует принимать решение по проекту. Со служебной почтой пошел особый пакет от Седых. Это был донос. В нем он писал начальнику Управления, что «Донченко, идя на поводу у заключенного инженера, осужденного за вредительство, хочет произвести взрыв в верховьях реки и пустить воду в неизвестном направлении, угрожая затопить лагерь и вызвать хаос. Он как начальник режима видит в этом хорошо спланированный вредительский замысел. Кроме того, ввезенный в расположение лагеря динамит может стать средством и для других диверсий со стороны заключенных».

Донченко в Управлении был принят ласково. Его и инженера терпеливо выслушали, задали много вопросов и сказали, что решение будет на следующий день.

На следующее утро всех их вызвали в Управление и объяснили, что проект, в общем-то, не плох, но вот выполнять его нужно без взрыва.

Но ведь там же скала! – кипятился Донченко.

– Советские люди крепче скал, товарищ Донченко!

– Но ведь перекрыть плотину иначе невозможно в срок!

– Это вам невозможно, товарищ Донченко, найдутся другие, которые это выполнят!

От неожиданности он без разрешения сел на стул, потом встал, с его лица лил пот. Наконец он собрался с силами:

– Разрешите идти, я сделаю все, чтобы выполнить ваши указания.

Ночью у полковника Донченко начались боли в левой половине груди, до самого утра они не проходили. По настоянию врачей его утром снова повезли в Долинку, но теперь уже в центральный госпиталь. Руководство лагерем и работами принял его молодой заместитель по производству, старший лейтенант Мостовой. Он был простым инженером и попал в лагерь по распределению из Военно-инженерной академии. Пропитаться цинизмом и лицемерием лагерных старожил он еще не успел. В проект он верил, верил, исходя из своих профессиональных знаний. Медлить было невозможно. Никому ничего толком не сказав, он взял с собой проект и вылетел рейсовым самолетом из Караганды в Алма-Ату в Главное республиканское управление внутренних дел. Жаловаться? Да, жаловаться и объяснять. Он понимал, что это крайне опасно для всей его карьеры. Жалобщиков на начальство в Алма-Ате не любили, они нарушали ту сложившуюся иерархию, которая гарантировала спокойную жизнь каждому из начальников. Но ведь Мостовой был молод.

Целую неделю тысячи людей под проливным дождем со снегом продолжали возить и сыпать грунт в речной поток. «Пес» торжествовал, узнав об исчезновении Мостового, он почувствовал себя как бы начальником отделения: давал прямые указания, снимал бригадиров, запретил вести забои вблизи реки, где грунт был мягче. Но, прежде всего, он извлек инженера Беспалого из его уютного домика и поселил в общий барак, а также заставил его сбрить бороду: «Проект закончен, да и по инструкции заключенный должен отбывать свой срок на общих основаниях».

Если бы в советской системе все были бы такими закоренелыми карьеристами и подлецами, как «Пес», или такими трусами-чиновниками, как начальник Главного управления в Долинке, то эта система не смогла бы просуществовать так долго. Пробыв три дня в Алма-Ате, Мостовой возвратился совсем незаметно. Утром в здании Управления никто его еще не ждал. Войдя в кабинет начальника отделения, который сейчас временно был его кабинетом, он, к своему удивлению, застал там начальника режима. «Пес» расположился в его кресле за столом и что-то читал в открытой папке. Сейф с документам был открыт. Увидев Мостового, он сразу же засунул куда-то папку и вскочил. Немая сцена длилась не долго.

– Как вы проникли в мой кабинет и почему вскрыт сейф?! У вас есть полномочия от Главного управления?

«Пес» тут же нашелся:

– Отделение не может работать без руководства, это опасно. Вы куда-то уехали, я должен был принять меры безопасности!

– А разве вы не знали, что моим заместителем перед командировкой в Алма-Ату я назначил лейтенанта Чернова?

– Н-нет! Вы меня не поставили в известность…

– А вы должны читать приказы.

«Пес» обмяк, рябое лицо его стало серым. Мостовой развивал успех. Снял трубку телефона.

– Линкевич, вызовите срочно Чернова и приходите ко мне сами!

Младший лейтенант Линкевич был заведующим канцелярией отделения. В эту минуту Мостовой заметил, что «Пес» намеревается что-то незаметно положить в сейф.

– Положите бумаги на стол! – теперь уже скомандовал Мостовой.

В кабинет вошли Чернов и Линкевич.

– Кто выдал ключи от сейфа и впустил в кабинет лейтенанта Седых?

– Старший лейтенант Седых приказали мне… он старший по званию…

И тут Мостовой сделал решающий ход.

– Старший лейтенант Седых, вы отстранены от должности! Линкевич, составить протокол о случившимся!

«Пес» засуетился, сник, перешел на другой тон:

– Ну, погоди ты, Саша… я тебе сейчас все объясню… пойдем, вдвоем потолкуем…

И в этот момент взгляд Мостового остановился на бумагах, которые Седых незаметно старался положить в сейф: ими оказались старые акты о хищении старшим лейтенантом Седых двух мешков пшеницы со складов отделения. Год тому назад, в разгар уборочной кампании, два надзирателя ночью случайно натолкнулись на подводу около зернового склада, а в ней – два мешка пшеницы. Был составлен акт о хищении. Завскладом, заключенный с малым сроком, объяснил, что он только что эти мешки выдал Седых, который приказал ему это сделать, обещая, что оформит все в бухгалтерии позднее. Надзиратели не поверили, обыскали все вокруг и в кустах обнаружили своего спрятавшегося начальника. Если бы обнаружил это только один надзиратель, то дело можно было бы замять, но три свидетеля – уже слишком много. Дело дошло до Донченко. Он долго тянул с этим, не хотел сор из избы выносить, да так и оставил дело нерешенным. Но акты, акты оставил у себя в сейфе «до выяснения».