Текст книги "Обыкновенная история в необыкновенной стране"

Автор книги: Евгенией Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

– Вы – молодой, и это очень, очень важно. Сейчас вы проходите через этот ад, как Овидий в «Божественной комедии» У Данте: вы все видите и все запоминаете… Потом вы непременно должны об этом написать.

– А почему не вы, Алексей Николаевич?

– Я не успею… – И после паузы: Дожить до рассвета.

«Салон Топорнина» становился все более популярен: к нему уже стали возникать очереди. Каждого своего читателя он уже хорошо знал. Читателей он делил на «уже зрелых» и «созревающих». Как ни зайдешь к нему, оба стула уже заняты – сидят и его слушают.

– Нет! – кричит он из-за стеллажей. – «Песнь о Нибелунгах» я тебе не дам, ты там ничего ровно еще не поймешь. А вот возьми-ка сначала «Отца Горио» Бальзака, да и поплачь, как следует!

Он часто вел беседы с читателями: очень деликатно расспрашивал, что кому понравилось в книге, и часто переводил разговор на их семьи, что остались на воле, пишут ли и что пишут. К нему стали приходить уже не за книгой, а за советом или просто душу отвести. Алексис не был этаким добрым дядюшкой-утешителем, он говорил все, что думал, прямо, и за это ценили его:

– Раз нашла другого, – покрикивал, утешая, он, – так забудь ее, стерву, вычеркни из памяти! Благодари Божество, что ее нутро для тебя открылось. Представь себе, если бы не этот лагерь, ты так бы и жил с ней и никогда бы не узнал, с кем ты живешь!

– Да не могу я забыть ее, столько вместе прожито, дети… Не будет у меня новой такой семьи…

– Нет, ну вы посмотрите, у такого молодца не будет другой любимой! Ты посмотри на себя: ты умен, молод, красив! Да ты же счастливейший человек! У тебя все впереди!

– Да ведь у мня двадцать пять лет лагерей еще!

– Не будешь сидеть! Не будешь! – почти кричит на него Алексис. – Еще два с половиной года только и все. Не спрашивай, почему я знаю, ты этого не поймешь! Но я знаю!

И они не спрашивали, они уходили от него обнадеженные и успокоенные. Он вбивал в них надежду, и причем не напрасно, ведь именно через два года умер Сталин и пошли для всех амнистии.

Однажды к нему пришел морской офицер и принес письмо жены. Офицер был командиром эсминца в Балтийском море, два раза тонул и два раза выплыл, но последний раз на вражеский берег и попал в плен. В плену он занимался ремонтом немецких подводных лодок и за это после войны был приговорен к пятнадцати годам лагерей за «пособничество врагу». Его бывший друг, сокурсник по морскому училищу, соблазнил за это время его жену, убедив ее, что муж никогда не выйдет на свободу. Жена же поставила глупое условие, что выйдет за другого только тогда, когда сам муж ей напишет и разрешит. Друг и написал ему вызывающее письмо, от которого Алексис весь покраснел. В письме тот назвал капитана «врагом народа», обвинял его, что тот своим поступком вверг в несчастье свою жену и детей, хвалил справедливый советский суд и требовал, чтобы тот написал жене, разрешая ей выйти за него замуж. Он же идет на благородную жертву – берет ее в жены.

Топорнин посоветовал ему сразу не отвечать и принес это письмо нам, чтобы составить совместно ответ мерзавцу. Сели мы все писать «письмо турецкому султану», каждый свой вариант. А потом вместе с моряком сели и составили от его имени одно общее. Как нам казалось, письмо было гневным, но очень остроумным, мы издевались над негодяем, просидевшим в тыловом штабе всю войну. Жене была послана копия.

Результат был потрясающим: через два месяца он получил покаянный ответ от жены. Она прогнала от себя «демона» и стала «зрячей», просит прощения и ждет, любит и надеется. Капитан при нас плакал от счастья и благодарил. А еще через некоторое время пришла ему от нее продуктовая посылка. Так Алексис «делал людей».

Все сразу заметили, что на нашем лагпункте появился новый молодой надзиратель. По-видимому, это был начинающий практикант, стажер, так как чаще всего он ходил вместе со старшим, матерым надзирателем, и тот ему все показывал и объяснял. Было видно, что он из демобилизованных после войны сержантов. Смотрел он на нас всех с некоторым удивлением. Постепенно ему доверили вести самостоятельные дежурства по зоне.

Однажды он неожиданно появился в библиотеке:

– Ну, что тут у вас? – с деланной грубостью обратился он к Топорнину.

– Книги, гражданин начальник, книги и книги.

– Ну, что же это за книги? – сел на стул надзиратель.

– Разные. Все они отражают жизнь и душу человеческую, – начал свою проповедь Алексис.

– Вот ты, профессор, что ты мне порекомендуешь почитать?

– Врагам народа не положено рекомендовать начальству книги.

– Ну, оставь свою философию! Тогда просто найди что-либо почитать.

Топорнин набрал в легкие воздух, затем его выдохнул, приспустил веки и задумался.

– Толстой, несомненно, Толстой! – пробурчал он, как бы поставив трудный диагноз.

Затем он поднялся и пошел вдоль стеллажей, вынул книгу и положил на стол – это было «Воскресение» Л. Толстого.

– Сначала будет скучно, – предупредил он, как будто бы речь шла о горьком лекарстве. – Вы только поймите: она проститутка, а он дворянин-помещик. Вдруг он узнает в ней ту самую девочку, которую он соблазнил еще в ранней молодости, а потом и забыл об этом. Она убила в постели пьяного нахала купца, и теперь ее судят…

Глаза надзирателя уставились на Алексиса, затем он молча взял книгу и ушел.

Прошла примерно неделя, когда случайно на территории зоны они встретились. Топорнин, как положено по правилам, остановился, снял шапку и застыл. Надзиратель огляделся, подошел к нему и вдруг тихо спросил:

– А спасет он ее в конце?

– Их обоих спасет Бог, они станут новыми людьми, воскреснут – оттого и «Воскресение», – ответил Алексис.

Надзиратель молча удалился.

Еще через пару недель он пришел прямо в библиотеку.

– Скажи, вот этот тюремный надзиратель, который в книге описан, как ты его понимаешь?

– Понимаю как не погибшего человека, он тоже душой своей воскресает.

– Да, – задумчиво протянул надзиратель. – Хороший роман, душевный.

Когда Алексис рассказывал нам эту историю, то в конце добавил:

– Спас я вроде бы человека – для МВД он теперь мертвый.

И действительно, еще через неделю тот пришел к нему, принес книгу. Топорнин стал предлагать ему другие, но он отказался и, уходя, добавил:

– Я в деревню к себе уезжаю, хорошую работу там трактористом мне предлагают. Я же ведь танкист. – И после паузы: – Спасибо вам. – И протянул руку. По этому «вам» и по протянутой руке было видно, что он действительно спасен.

Так библиотека Топорнина стала все больше походить на какой-то духовный центр, где учат, утешают и направляют на путь. Это стало обращать на себя внимание и, конечно, дошло и до оперуполномоченного КГБ. Он вызвал Топорнина к себе. После допроса Алексис пришел прямо к нам в барак:

– Это был, видимо, очень добрый и порядочный человек, но он лейтенант КГБ. Я как-то так все это ему и объяснил.

Это походило на правду – Алексис в серьезных случаях прекращал фантазировать.

Как и следовало предполагать, ему было запрещено вести беседы с людьми, писать для них письма. Он стал только выдавать и получать книги. Но его выбор книг для читателей, уже сам по себе учил многому.

В наш барак к Павлу довольно часто забегал посидеть и поболтать лысый, круглоголовый человек с одутловатым лицом и бегающими маленькими глазками. Несмотря на скудную лагерную пищу, он, как и Сабинин, сохранил животик. Фамилия его была Дунаевский, имя же не осталось в памяти. Это был тот самый первый секретарь горкома комсомола Москвы, которого в 30-е годы газета «Правда» объявила левым уклонистом, вредно влияющим на советскую молодежь. В то время он умел произносить пламенные речи, прославляя партию и Сталина, и призывал молодежь бросать институты и ехать на стройки в Сибирь, идти на заводы к рабочим. Видимо, ему казалось, чем «краснее» он станет, тем ближе будет к партии. Но тут он просчитался: партия в то время уже обюрократилась, уже не хотела, чтобы впереди нее к рабочим и на дальние стройки шли комсомольцы – она усматривала в этом признаки левого коммунизма, троцкизма. Газета «Правда» назвала это вредное движение комсомольцев «дунаевщиной». Сам Дунаевский был снят с поста и ожидал ареста. В это время кто-то посоветовал ему убежать из Москвы в провинцию и там затихнуть. Так он и поступил, заручившись справкой о тяжелой сердечной болезни, уехал к знакомым в Грузию. Говорили, что НКВД приходило за ним, но даже управдом не смог сказать, куда он точно уехал лечиться.

В Москве шли массовые аресты и процессы, но, видимо, бюрократическая машина НКВД была еще не так хорошо отлажена, и его бумаги затерялись в горах других, словом, о нем забыли. Лишь в начале войны появился Дунаевский снова в Москве и тут же был призван в армию. По сильной близорукости ему удалось просидеть всю войну в тыловом штабе снабжения, хотя и там он сумел получить три медали и орден, но самое главное – ему удалось вступить в партию. Видимо, все это он счел достаточной защитой, чтобы снова открыто зажить в Москве. Но здесь он не оценил способности КГБ, где документы могут затеряться, но не потеряться. Он уже благополучно работал заместителем директора театра, когда за ним началась слежка. Конечно же, ничего не стоило найти пару свидетелей, которые подтвердили, что он критиковал партию и разделял взгляды левого коммунизма. Его арестовали, судили по статье УК 58–10, 11 и приговорили к десяти годам особых лагерей как «не разоружившегося старого врага».

Меня он сторонился, поэтому, когда прибегал к нам в барак, то обращался только к Павлу. В Павле он видел не только москвича, но и близкого ему по судьбе человека. Павел одно время тоже находился под влиянием левого коммунизма: был в «Бригаде по пропаганде Маяковского», помогал в литературном отделе «Театра Революции» и обожал его режиссера В. Э. Мейерхольда. Бригаду разогнали, а Павла в 1939 году судили на «антисоветскую пропаганду». Конечно же, Дунаевскому было невдомек, что Павел стоит сейчас совсем на других – демократических позициях, он обращался к нему, как к старому ветерану-коммунисту. Постепенно мы убедились, что Дунаевский никогда не был искренне преданным коммунизму человеком, он просто делал карьеру, играл, но вовремя не сориентировался в новом курсе партии и проиграл.

Павлу он приносил все время какие-нибудь газетные новости и вполголоса, чтобы я не услышал, рассказывал их:

– Ух, какую речь Иосиф Виссарионович на съезде произнес! Не слышали?

Речь шла о речи И. Сталина на 19-м Съезде КПСС. Или:

– Вы вот около Сталина этого молодого человека, Маленкова, не приметили? Ох, голова, умница!

Павел с иронией выслушивал все это, не обрывал его и переводил разговор на тему: что пишут из Москвы. В то время писем от матери он не получал и очень страдал от этого. Было странно, что Дунаевский до сих пор ощущал себя причастным к партийной кухне.

Если он приходил и видел, что мы не одни и с нами сидят или Топорнин или Стахов, то делал знаки Павлу издалека, мол, зайдет позднее. Однажды Павел при этом подошел к нему, взял за рукав и привел, как школьника, к нам в угол знакомиться. Дунаевский представлялся по фамилии, за что сразу же получил шутливую реплику Алексиса:

– Так это вы эти дурацкие песни сочиняете?

Как и всегда при Алексисе, разговор вскоре переходил на политические темы. И как только в разговоре появлялись слова вроде «Сталин» или «советская власть», Дунаевский вставал и, сославшись на какую-либо причину, исчезал из барака. Однажды речь зашла о созданном большевиками голоде на Украине в 30-е годы и Топорнин по ходу своего рассказа обратился к Дунаевскому как к одному из партийно-комсомольских лидеров тех годов:

– Так вот, когда вы эту коллективизацию придумали… Дунаевский тут же перешел к открытой защите:

– Давайте, товарищи, без личностей! И я теперь пошел… – Он встал, но Павел крепко схватил его за локоть и усадил обратно на место: «Коммунисты не должны отступать!». Маленькие глазки Дунаевского часто замигали:

– Тогда, если меня вызовут, я все расскажу!

Павел в ответ ему:

– Неисправим! Расскажите, расскажите, голубчик! – Начал поглаживать его по плечу. – И вместе с нами со всеми и срок добавочный получите.

На лбу у Дунаевского появилась испарина.

Мне он не был симпатичен, но было явно несправедливым смеяться над этим трусливым московским мещанином, прицепившимся к советской власти. Например, Стахов, завидев его стоящим во дворе на вечерней проверке, наезжал не него, начиная изображать локомотив, и при этом пел:

 
Наш паровоз, вперед лети,
в коммуне остановка…
…В руках у нас винтовка!
 

Как-то при всех разговор коснулся «вечной темы»: «За что все-таки сажали людей?». И тут, ко всеобщему удивлению, Дунаевский заявил:

– Я, например, сижу, потому что я еврей!

Все так и обомлели, возникла пауза. В то время в Москве начались процессы против «врачей-убийц», большинство из которых были евреями. Первым нашелся Топорнин:

– Ну, какой вы еврей? Вы ведь государственный еврей! Это совсем другое. Такими были Зиновьев, Троцкий, да почти половина всей этой банды!

– А вы антисемит, Алексей Николаевич! – нашелся Дунаевский.

– В этом смысле да, вы правы, я антисемит, я против Троцкого. Но дело не в этом. Если в коммунистической карьере вам не повезло, то теперь вы хотите найти новое прикрытие – еврейскую национальность. Какое отношение вы имеете к еврейскому народу, который сейчас ведет войну в Палестине за свою независимость? Вы поедете туда сражаться? Конечно же, нет! Если же вам завтра снова предложат вернуться в Москву и занять какое-нибудь кресло в ЦК, вы с радостью согласитесь служить партии антисемитов, и будете заявлять с трибуны, что в СССР антисемитизма нет.

– Меня удивляет, как это вы еще дружите с Павлом, который тоже еврей! – нашел выход Дунаевский, пытаясь получить себе союзника.

– А вот этого ни я, ни он не замечаем! – продолжал Топорнин. – Для нас это совершенно все равно. Ни его, ни меня не волнует наше происхождение, мы оба российские, не русские, а российские интеллигенты!

Павел слушал этот диспут и улыбался.

– Вы в еврейском вопросе ничего не понимаете или не хотите понять, – не сдавался Дунаевский.

– А вы так стали понимать! Видимо, после того, как узнали из хода процесса, что есть международная организация евреев, которая помогает евреям. Вот вы и вспомнили, что вы еврей, так как поле для новой игры вдруг открылось. А когда вы сидели секретарем по идеологии в комсомоле, то, поди, библию поносили, а Герцеля и Жаботинского объявляли врагами еврейского народа[19]19
  Герцель и Жаботинский – идеологи сионизма начала XX века, создатели идеи независимого еврейского государства.


[Закрыть].

Спор разгорался и переходил на личности. Здесь неожиданно встал Павел:

– Ну, вот что! – многозначительно произнес он и после паузы тихо добавил: – Поздно уже, скоро бараки закрывать будут!.

Все разошлись.

После этого Дунаевский уже не тревожил Павла «партийными новостями».

Чтобы закончить эту историю, нужно забежать вперед и рассказать о том времени, когда Алексея Николаевича Топорнина по прошествии еще нескольких лет выпустили, наконец, на свободу. Тогда шли годы «оттепели», в Кремле воцарился Никита Хрущев, и прошел тот самый разоблачительный XX съезд КПСС, начались частные амнистии и реабилитации для политических.

Павла хотя и освободили, но разрешили жить не ближе чем в 101-м километре от столицы. Он прописался в городе Клин, но подолгу нелегально пребывал у своей мамы в Москве. Я приехал к нему из Ленинграда разузнать об Алексее Николаевиче. Адресное бюро сразу же выдало нам его адрес и телефон – он был уже в Москве!

Звоню:

– Алексей Николаевич, это вы?' В трубке знакомый голос:

– Ну, конечно же, я. Я уже с утра жду вашего звонка, так как уже вчера почувствовал, что вы меня ищете в Москве!..

Он остался тем же Алексисом!

Едем на такси к нему на Малую Басманную, отыскиваем в первом этаже небольшого дома его квартиру. Открывает он сам: прямой, с торжественной улыбкой.

Он почти не изменился. Жмет руки, обнимает, проводит в свою комнату. Что мне сразу там бросилось в глаза, так это длинные закрытые стеллажи вдоль стен. Книги? Откуда же уже столько?

– Алексей Николаевич, вы получили свой парижский архив?!

– О нет, нет еще. Однако я уже пишу и пишу…

– А что, если не секрет, пишете?

– О, разное. Приходится работать по 10 часов в день. Спешу: 1974 год не за горами.

– Ну, а все же, если не секрет?

– Ну, если хотите… – подошел он к стеллажам и открыл две дверцы, за которыми мы увидели ровно расставленные толстые цветные папки.

– Вот я пытаюсь закончить второй том, так и недописанный, «Философии Небытия», – провел он рукой по папкам.

Мы с Павлом смущенно переглянулись, и я заметил, что Павел недоверчиво почесал подбородок.

Алексис торжественно сел и, как бы радуясь тому, что наконец-то появилась аудитория, продолжал:

– Но больше всего я сейчас поглощен «Голубой Лилией» – это моя любовь еще с тех лет и большой долг перед другом…

– Так вы бы хоть нам рассказали, что это такое.

– Разве вы не помните этих строк у него: «И может быть, рукою мертвеца я Лилию добуду Голубую»?

– Так это же Николай Гумилев!

– Да, господа, – откинулся он на спинку кресла. – Теперь уже можно и об этом. Ведь с Колей мы были на «ты».

У Павла опять зачесался подбородок, а я, чтобы не спугнуть Алексиса, сделал удивленные глаза.

– Ведь я специально вернулся в двадцатом из Парижа, чтобы быть среди них…

– Среди кого же?

И здесь он, немного наклонившись, перешел на заговорщический тон:

– Среди Общества Освобождения России, организованного профессором Владимиром Таганцевым в Петербурге. Я приехал по чужому дипломатическому паспорту. Я привез им деньги и документы. Уже тогда мы знали, что их скоро схватят и они должны бежать.

Было видно, что Алексис «взял след» и быстро с него не сойдет.

– Таганцев, скажу я вам, был честный офицер, но никудышный руководитель. Он отговаривал их от побега. О заговоре уже знало ЧК, арест был вопросом времени. Тогда я стал уговаривать одного Колю бежать со мной. Как сейчас помню, мы стояли на гранитной набережной Невы, когда он тихо сказал мне: «Я знаю, что погибну, но бросить товарищей не могу». На следующий день он передал мне портфель с бумагами и сказал: «Алексей, тут есть кое-что, напиши о нас». Мы обнялись и больше уже не увиделись, вскоре они все были расстреляны ЧК. «Голубая Лилия» – это исследование, если хотите, песня о нем. Сейчас я над ней работаю по разным документам и воспоминаниям.

Он встал, распахнул окно, чтобы свежий воздух наполнил комнату, затем подошел к одному из стеллажей, раскрыл его и провел рукой по ряду действительно голубых папок.

– Не просите, – еще не готово.

Мы с вожделением и сомнением уставились на эти папки, и он закрыл дверцу.

– А как же портфель? – осмелился я его спросить.

– Он так и остался в Париже, нужно еще немного подождать, они обо мне уже знают.

О том, кто такие «они», мы спрашивать уже не решались.

– Расскажите же, Алексис, как вы познакомились с Гумилевым?

– Он был в Париже проездом в Африку…

Неожиданно его рассказ оказался прерван, так как в комнату с большим чайным подносом вошла невысокая, полная женщина с милой детской улыбкой.

– Познакомься, Надя, с моими друзьями! – обратился к ней Алексис. Это была его шестая жена, с которой он уже успел сойтись здесь, в Москве. Он нигде не работал, хотя и мог бы, но: «Моя работа – это мои книги!». Пенсию назначили ему небольшую, и мы даже стеснялись спросить его о ней.

В этот вечер мы вспоминали о том каторжном времени, шутили и много смеялись: мы были счастливы – мы все остались живы. «Лагерь уничтожения», как называли ПЕСЧЛАГ, нас не уничтожил.

Я жил в Ленинграде и занимался наукой, он – в Москве, мы писали друг другу, и почти в каждом письме он писал что-либо о «Голубой Лилии» или о «Философии Небытия», но ни одного листа, я не говорю уже главы, я так и не получил. Когда я бывал в Москве, мы встречались, и при каждой нашей встрече он чем-нибудь поражал меня. Например, однажды застал я его очень печальным:

– Я всю ночь проплакал – я видел, как из всех европейских библиотек свозят книги на огромных самосвалах, чтобы освободить помещения, и сжигают в печах по приказу «Вей». Все белые европейцы уже давно перевезены в Скандинавию и Шотландию, где пребывают в резервациях, и восточного вида туристы из Европы посещают эти места, удивленно восклицая: «И эти белые обезьяны когда-то могли руководить всем нашим миром?!».

Это было его развитие идей «Заката Европы» Освальда Шпенглера, которого он очень ценил. «Вей» – это одновременно и название божества в новой мировой империи, возникшей на основе объединения азиатских стран, и одновременно имя верховного диктатора империи, которое передается от одного диктатора к другому. Так что он как бы бессмертен.

Пророчества его были всегда достаточно мрачны. Он уже тогда понимал, что демократическая система в условиях инфильтрации с Востока и из Африки уже изжила себя. Она слишком слаба и несовершенна, чтобы сдержать этот демографический натиск. Он также считал, что и гуманизм уже вреден, он в новых условиях не соединяет людей, а разъединяет – он называл его «социал-эксгибиционизмом». Спорам нашим, как всегда, не было конца.

Прошло еще несколько лет. Я получил письмо от Павла, в котором он мне сообщал, что жена Топорнина умерла. Павел посетил его. Алексис был, как всегда, бодр и держался молодцом, но было заметно, что что-то надорвалось в нем. Как всегда, он шутил и фантазировал, сидя вместе с Павлом на диване, но вдруг не выдержал, упал к нему на грудь и зарыдал. Как писал мне Павел: «Маска вдруг спала с него, и в моих руках лежал очень одинокий и слабый старик».

Но это была лишь минутная слабость: при нашей следующей встрече он, как и прежде, сиял и сыпал своими фантазиями. Мы удивились, что он одет в военный полковничий мундир без погон и с кантами на брюках, который ему очень шел.

– Что это? Расскажите, Алексис.

И тут он покаялся. Он женился в седьмой раз. Это была теперь вдова полковника – героя войны – Варвара Есперовна. Познакомился он с ней случайно в очереди за сосисками и сразу же обольстил. Жила она в огромном комфортабельном доме для комсостава армии, в большой квартире в центре Москвы. Ей шел уже седьмой десяток, ему восьмой – они поженились. Быстро сориентировавшись в обстановке, он заявил ей, что тоже был полковником, участником Гражданской, а потом и Отечественной войны, служил все время в штабе дивизии, дошел до Эльбы, но там черт попутал его. Завел он флирт с машинисткой из штаба союзников, был арестован, но по недостатку фактов выпущен на свободу, хотя разжалован в лейтенанты. «Потому и пенсия такая маленькая», – объяснял он. Варвара Есперовна, наверное, очень хотела ему поверить, и ей это удалось.

В шкафах квартиры так и продолжали висеть мундиры героя-полковника с еще неспоротыми орденскими колодками. По счастливому совпадению все эти мундиры по размеру точно подходили и Алексису. Варвара Есперовна была счастлива, видя Топорнина в мундирах мужа, в ее жизни как бы ничего не переменилось. Алексис же придумал для этих нарядов и другое предназначение.

Посмотрев на себя в зеркало, он воскликнул: «Фронтовик – так фронтовик!».

Утром он стал обряжаться в мундир, направляясь в московские универмаги и гастрономы, где постоянно были огромные очереди за появившимися дефицитными продуктами: бананами, копченой колбасой, сосисками, курами. Он подходил к огромной очереди у дверей магазина со словами: «Давайте-ка установим порядочек, граждане!». И устанавливал, да так, что проход для него вовнутрь магазина оказывался свободным. Тогда он протискивался с такими же словами к прилавку, улыбаясь стоящим: «Всем достанется!», и просил продавца отвесить и ему пару килограммов. Весь его вид гипнотизировал толпу, стыдно было и подумать спросить его об удостоверении офицера в отставке, участника Отечественной войны, да еще многократно раненного. А вдруг покажет – позор! Толпа почтительно расступалась. А если и бывали случаи, что какой-нибудь нахал кричал: «Покажи удостоверение!», то в ответ летело: «Вот ты меня под Брестом бы спросил его!». И сомневающийся стихал.

Алексис так вошел в эту роль, что даже прогуливался вечером с Варварой Есперовной по улице Горького в мундире полковника, без погон, но при орденах, так что встречные военные порой отдавали ему честь.

Прошло еще несколько лет. Я неожиданно получил письмо от Варвары Есперовны: Алексей Николаевич Топорнин умер. Он уже давно стал готовить ее к своей скорой смерти, заранее утешая. Но в этот день под утро он тихо встал с кровати, не тревожа ее, вышел из комнаты. Через час он не вернулся, и она пошла искать его – он лежал мертвым на полу в туалете.

Я сразу же приехал к ней, мы долго рассматривали его фотографии, читали письма. Наконец, я спросил о его архиве и набрался нахальства подойти к тем самым стеллажам, перевезенным из старой квартиры, и открыть дверцы одну за другой. Там продолжали стоять аккуратно подобранные цветные папки. А вот, наконец, и заветные – голубые. Я открываю их одну за другой, но из них вместо философских трудов вылетают вырезки из газет и журналов и много чистых листов бумаги. Я перехожу к другим папкам – там письма, фото и опять вырезки.

– Где же «Голубая Лилия» и «Философия Небытия»?! – почти кричу я.

Варвара Есперовна на минуту задумывается.

– Ах, да! Он мне сказал, что ему было приказано свыше уничтожить все его рукописи. Он их сжег в камине. – И потом, подумав, прибавила: – И еще он мне сказал, что теперь все его идеи переселены им в сознание других людей и будут там в них сами самостоятельно развиваться!

Я не удержался от улыбки: «Ах, Алексис, как это на тебя похоже – ты даже и после смерти остался верен себе!».

Потрясло меня и то, что он скончался в 1974 году, как и предсказывал нам уже давно. Совпадение? Возможно.

Будучи приверженцем учения о переселении душ, он как-то сказал нам, что следующая его ипостась, в которую он переселится после смерти, станет птицей буревестником. Буревестник – редкая птица. И теперь, когда я вижу буревестников, реющих над морем, я задумываюсь: а который из них Алексис?

Алексис, где ты?!