Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Их успехи временны! – Ростовцев, запахнувшись в шинель, суетливо заметался, оставляя босыми ступнями мокрые следы. – С нашими лозунгами мы непременно победим, а уж тогда…

– Глупец! Юнкеришка желторотый! – взорвался вдруг Арчев, следя бешеными глазами за бывшим своим заместителем. – А под какими лозунгами вы устраивали кровавые бани в Ярославле и Рыбинске, на Украине и в Белоруссии, в Семиречье и на Кубани? Под какими лозунгами атаманствовали в Гуляй-Поле и под Саратовом, в Тамбовщине и Кронштадте? И что же?.. Чем все это кончилось? Где ваши Петриченко, Сапожков, Махно, Антонов?

– Махно и Антонов еще не разбиты! Их поражение случайное, временное. Они опять соберутся с силами и продолжат борьбу.

– Вы тоже надеетесь собраться с силами? – язвительно поинтересовался Арчев. – Ваше поражение тоже временное?

– Разумеется, – Ростовцев выпрямился, горделиво отставил тонкую белую ногу. – За нами основная российская сила – хлебороб, землепашец!

– Бросьте обольщаться, подпоручик. Теперь-то уж мужик за нами не пойдет, то бишь за вами… Не уподобляйтесь глухарю на току. Откройте глаза и внимательно прочитайте решения Десятого съезда этой самой Эркапе. А еще лучше – последние постановления Совнаркома и Вэсээнха… Да не стойте же вы, как памятник самому себе, не будьте смешным!

Ростовцев смутился, торопливо подтянул ногу, глубоко засунул руки в карманы шинели.

– Это вы не будьте смешным, – буркнул обиженно. – Сами прочтите внимательно и решения и постановления. Неужели вы не видите, что коммунисты отступают? Новая экономическая политика, введение натурального налога, разрешение продавать излишки хлеба. Все говорит о том, что…

– Все говорит о том, что нам – то есть вам! – нечем больше пугать крестьянина, нечего ему обещать… Сядьте! – Арчев показал на вторую койку. – Почему я должен смотреть на вас снизу вверх?.. – И когда Ростовцев, хмыкнув, опустился на тюфяк, продолжил брюзгливым тоном: – Большевики отобрали у нас, миль пардон, у вас, даже самого распоследнего, темного и лопоухого лапотника. Вы кричали: «Долой продразверстку!», а ее уже нет, отменили. Вы кричали: «Свобода торговли!» – пожалуйста, торгуйте. Что теперь кричать будете? Чем поманите мужика?

– Почему вы все время выделяете «вам», «у вас»? – спросил Ростовцев.

– Потому, подпоручик, что я выбываю из игры. Надоел мне этот балаган до изжоги. – Арчев сцепил пальцы, хрустнул ими. Забросил ладони на затылок. – Скоро, милый Серж, я буду далеко отсюда. Уйду туда, где нет ни чекистов, ни Совдепов. Доберусь на этой лоханке до города, а там… – присвистнул, взмахнув рукой, и даже зажмурился, заулыбался счастливо.

– Неужто вы верите, что это реально? – с надеждой спросил Ростовцев и, когда Арчев не ответил, а лишь усмехнулся, поинтересовался: – И куда же вы? На восток? К Семенову? К Унгерну?

– Я пока из ума не выжил. – Арчев презрительно фыркнул. – Если Семенова и барона еще не шлепнули, то скоро шлепнут. Как и вас, кстати.

– Как меня? – Ростовцев судорожно проглотил слюну, отчего острый кадык на тонкой шее дернулся. – А вас, что же…

– Я, мон анфан тэррибль, собираюсь жить долго. Долго, вкусно и красиво… Уеду в Париж, сниму скромную, из трех-четырех комнат, квартирку. Где-нибудь на рю де ля Пэ. Буду по вечерам гулять в Монсури, потягивать шабли в Мулен Руж или в Фоли Бержер, обнимая субреточку-гризеточку. И буду посмеиваться над вашими дурацкими идеями, над этой нелепой, дикой и грязной страной, где я имел несчастье родиться…

– Хотите пополнить ряды клошаров и умереть с голоду под мостом Александра Третьего? В Париже полно нищих и без вас.

– Вот именно – без меня! Без меня, шер ами, – Ар-чев хрипло засмеялся. – Каждому парижскому нищему я буду подавать в светлое воскресенье по сантиму. – Нагнулся к собеседнику, выдохнул, сминая в торопливом шепоте слова: – Потому что у меня будет Сорни Най!

– Что, что у вас будет? – не понял Ростовцев, пораженный горячечным бормотанием бывшего командира, его остановившимися, остекленевшими глазами.

Арчев вздрогнул. Улыбка исчезла, будто ее сдернули с лица.

– Ничего, кроме денег, – сказал глухо.

И встревоженно поглядел на вход – скрежетнул замок, дверь открылась. Мрачный Матюхин швырнул к ногам Ростовцева солдатские шаровары и гимнастерку.

– Переодеваться! – приказал раздраженно. – А это, – шевельнул носком ботинка мокрую одежду, – на палубу. Сушить… Вы, – указал пальцем на Арчева, – приготовьтесь к прогулке.

Ростовцев суетливо переоделся, смущенно поглядывая на Матюхина, который, прислонившись к косяку, смотрел куда-то поверх голов пленных.

– Я готов, – Ростовцев подхватил в охапку мокрое белье.

Матюхин выпрямился, пропустил вперед Ростовцева и Арчева, прикрыл за ними дверь.

В коридоре пленных чуть не сбил с ног остячонок, вприпрыжку бежавший навстречу. Увидев Арчева, он отскочил к стене, схватился за нож у пояса. Оглянулся растерянно на Фролова, шагавшего следом.

– А этого куда? – Фролов кивнул на Арчева.

– Вместо прогулки. Заодно уж чтоб… – объяснил Матюхин.

– Отныне на прогулку только вместе со всеми, – жестко потребовал Фролов. – Пусть бандиты видят своего главаря, пусть поразмышляют. И запомните: впредь – все только по распорядку. Распорядок – закон!

– Так я хотел… – начал Матюхин, но Арчев перебил его:

– Э-э… гражданин Фролов, скажите, пожалуйста, как здоровье Еремея? Сами понимаете, если ребенок умрет, это усугубит мою вину. А так… хотелось бы рассчитывать на снисхождение.

– На снисхождение? – поразился Фролов. – Вы чудовище, Арчев. И наглец! – Побуравил его взглядом, сказал сквозь зубы: – Впрочем, не вижу причин скрывать. Еремей поправляется…

Еремей пришел в себя как только начался бой – стрекот пулеметов, беспорядочные хлопки выстрелов, которые, зародившись где-то далеко-далеко, вдруг в единый миг приблизились, превратившись в громкий, резкий гул, вызвавший необъяснимую тревогу. От этой-то тревоги Еремей и очнулся. Вскинул голову, застонал, когда по спине жаром полыхнула боль, и чуть опять не потерял сознание. Взглянул на себя – и обомлел: весь, до пояса, был туго укутан широкими белыми полосами материи, сквозь которую проступали кое-где темные пятна. Роняя обессиленно голову на подушку, успел Еремей охватить взглядом странное, незнакомое помещение с зеленоватыми стенами, русской лежанкой, русским умывальником, с оконцем. Увидел портрет Ленина-ики, такой же, как в родной избушке, и облегченно вздохнул.

Покряхтывая, опустил с постели ноги и, шатнувшись, встал. Пол слегка покачивался, дрожал. Еремей, раскинув руки, побрел к выходу. Вцепился в дверную ручку, рванул – заперто. Но уже не смог устоять на ногах…

Когда Люся, перебинтовав раненых, и своих, и пленных, открыла дверь в каюту Еремея, то чуть не споткнулась о скрючившегося на полу мальчика. Отпрянула, охнула, зажав рот ладонью.

Антошка, который крутился рядом, скользнул из-под локтя девушки, упал на колени перед названым братом.

– Ермейка, лилынг вусын? – захныкал слезливо, не решаясь прикоснуться к нему. – Ермейка-а-а…

– Живой, живой. Дышит. – Люся присела рядом, бережно просунула руки под мышки Еремея, приподняла его. Приказала: – Бери за ноги!

Они отнесли Еремея к кровати, уложили на живот. Сквозь бинты на спине мальчика проступили яркие алые разводы. Люся протянула руку, и Антошка, уже выдернувший из чехла нож, всунул рукоять в ладонь девушки. А сам метнулся к шкафчику над столом. Открыл дверцу, быстренько выставил банки и склянки, схватил один из туесков. Вернулся к Люсе.

Та осторожно отдирала бинты, комковатую, в лепехах коросты корпию. Показала на пятна и полосы, мокро розовевшие на коже Еремея. Антошка щедро зацепил из туеска жир, смазал им раны друга.

Еремей глубоко, со всхлипом вздохнул и открыл глаза.

– Нунг варыхлын?![12]12
  – Ты проснулся (очнулся)? (хант.).


[Закрыть] – восторженно закричал Антошка. Принялся тормошить, дергать Люсю за рукав. – Ермейка вырыхлын, видишь?

Еремей сонно посмотрел на него, перевел взгляд на девушку.

– Ты кто? – спросил с усилием.

– Я твой друг. Люся Медведева, – она заулыбалась, радостно взглянула на Антошку. – Ну, теперь выздоровеет… – Медленно стянула с головы косынку, тряхнула головой, оправляя волосы.

– Мед-ве-де-ва, – тихо повторил Еремей. – Медведь – это пупи? – И, когда Люся подтверждающе кивнула, повеселел. – Я из рода пупи, ты из рода пупи… Ты сестра мне. И Антошке. Антошка брат мой… Сестра?

– Выходит так, – девушка рассмеялась. Повернула голову к Антошке. – Ницы командир нок кынцылын?[13]13
  – Может, поищешь командира? (хант.).


[Закрыть] Он просил сказать, когда Еремей очнется.

Мальчик стремглав кинулся к двери.

Еремей насмешливо поглядел ему вслед и посерьезнел. Уткнулся подбородком в подушку, обхватил ее, прищурился, пристально вглядываясь в портрет на стене.

– Это Ленин, – пояснила Люся, проследив за его взглядом.

– Знаю, – отрывисто сказал Еремей. – Дед много говорил про Ленина-ики. Он всегда за бедных. – Помолчал. – Даже в тюрьме за это был. Правда?

– Правда, – кивнула Люся. Присела на краешек кровати. – И в тюрьме был, и в ссылке… А когда царя свергли и новая жизнь началась, враги народа хотели убить Ленина. Стреляли в него.

– В Ленина стреляли? – Еремей рывком повернулся к ней. – Кто?

– Эсеры… – зло ответила Люся. – Такие же, как Арчев.

Еремей тяжело засопел, прижался щекой к подушке и закрыл глаза.

– Кожаный начальник – хороший русики. Умный, – сказал твердо. – Арча убил.

– Арчева не расстреляли, – тихо возразила Люся. – Он под арестом.

Еремей широко раскрыл глаза, посмотрел недоверчиво, с подозрением.

– Зачем жить оставили? – спросил, еле сдерживаясь. Не совладал с собой, сорвался на крик: – Арч злой. Арч ляль! Убивать любит…

Дверь широко распахнулась. Ворвался сияющий Антошка, кинулся к Еремею, но, наткнувшись на его взгляд, растерянно замер. Оглянулся на сосредоточенного Фролова, который с ремнем и сумкой Ефрема-ики в руках шел следом.

– Зачем Арча пожалел, кожаный начальник? – крикнул Еремей. Хотел подняться, но Люся властно прижала его за плечи. – Арчев всех Сардаковых убил, всех Сатаров убил. Зачем жалел его?

– Ну здравствуй, сынок. На поправку пошел? – Фролов не спеша взял из-под стола табурет, поставил в изголовье постели. – Молодцом… – Сел, поддернул кожаную тужурку, положил ремень Ефрема-ики на колени. – Как спина?

– Зачем Арча живым оставил? – упрямо повторил Еремей. – Нельзя Арчу жить. Много смерти принесет.

– Больше не принесет. Успокойся… – Фролов осторожно положил руку ему на плечо, улыбнулся. – Теперь Арчев никому зла не причинит. Да и за прошлое ответит сполна… Судить его будем. По закону. Открыто. Перед всеми людьми. Перед всеми, кого…

– Его здесь судить надо! – возмущенно перебил Еремей. – Он здесь убивал. В тайге! В тайге, по закону тайги судить надо.

– Этот зверь везде убивал. Поэтому судить будем в городе. На людях, при свидетелях его злодейств.

– А вы, мальчики, должны рассказать о нем на суде, – серьезно сказала Люся. – Все рассказать: как его люди вели себя, что говорили. Что сделали с вашими родными…

– Ладно! – оборвал ее Еремей. – Судите Арча в городе. Пока суд ждать будем, где нам жить надо? В тюрьме?

– Почему в тюрьме? – поразился Фролов. – Вы же свидетели…

– Дедушка при царе был в тюрьме. – Еремей вздохнул, посмотрел на Фролова, который пристально изучал его лицо. – Дедушка тоже этим… видетелем был.

– Да как ты можешь такое говорить?! – возмутилась Люся. – Когда это было? При царизме!

– Жить можете у меня, – предложил Фролов, не отрывая задумчивого взгляда от Еремея. – Правда, я дома редко бываю, – смущенно и виновато улыбнулся. – Придется вам самим хозяйничать, но, думаю, справитесь.

– Нет! – возразила Люся. – Мальчики будут жить со мной. Вернее, с нашими ребятами. Там много-много детей: и русских, и вогулов, и остяков. Хотите?

Антошка вопросительно поглядел на Еремея.

– Мы с Люсей жить будем, – сказал тот твердо. – Люся – сестра. Она из нашего рода, рода медведя. Братьям и сестрам надо вместе, так говорил дедушка…

– Дедушка… – задумчиво повторил Фролов. – Послушай, сынок. – Откашлялся, отвел взгляд от Еремея. – Ты сказал, твой дедушка сидел в тюрьме. Когда это было, а?

– Весной, когда царь Микуль перестал царем быть.

– Весной семнадцатого. Так! – Фролов с силой потер лоб. – Ну удружил я твоему деду, ну и удружил! – Вцепившись в колени, покрутил головой, качнулся вперед-назад. – Ты уж прости меня. Не думал я, что так получится, – взглянул виновато на Еремея.

Тот, сморщив в раздумье лоб, смотрел непонимающе.

– Знал я твоего деда, – пояснил Фролов. Увидел, что мальчик все еще недоверчиво глядит на него, поднял пояс Ефрема-ики. – Это ведь ремень твоего деда? И сумка его, правильно?

– Его ремень, – тихо сказал Еремей. – И качин его.

– Ну вот, все сходится! – Фролов откинулся к спинке стула, вздохнул тяжело, горестно и горько. – Это ведь из-за меня твой дедушка в тюрьму попал. Он рассказывал тебе, что его посадили за то, что помог бежать русскому? – и когда Еремей подтверждающе кивнул, Фролов сморщился, точно от боли. – Это я был… – Помолчал, добавил глухо: – Твой дедушка меня от смерти спас… Эту сумку я хорошо запомнил. – Погладил жесткий ворс на качине, провел пальцем по орнаменту. – Вот по этому знаку и запомнил. Это ведь только ваша тамга? Или она есть и у людей другого рода?

– Нет, – решительно и даже возмущенно отрубил Еремей. – Наша метка, только наша. Сорни Най. Сатар пусив… – Насупился, задышал быстро, прерывисто. – Качин мать привезла, когда деда в тюрьму взяли.

– Так это мать твоя была! – удивленно воскликнул Фролов. – Она рассказывала, как подобрали русского и отвезли в город?

Еремей кивнул. На ресницах его набухли слезы. Он крепко зажмурился, отвернулся, уткнулся в подушку.

– Успокойся, сынок, успокойся… – Фролов положил ладонь на затылок мальчика. – Скажи, чего добивался Арчев от дедушки? За что бил тебя?

Еремей, крепясь, скрипнул зубами.

– Велел показать Сорни Най, – буркнул сквозь слезы.

– Еремейка плюнул в Арча, – заявил с гордостью Антошка. – Прямо вот сюда! – показал себе на щеку.

Фролов покосился на него, сунул руку в оттопыренный карман тужурки.

– А что такое Сорни Най? – спросил осторожно и медленно вытащил из кармана серебряную фигурку.

Еремей настороженно повернул голову. Увидел статуэтку, стремительно выхватил ее из рук Фролова, прижал к груди, прикрыл плечом.

– Это большой огонь. Когда у Назым-ях шибко много радости, сильно большой костер делают, – неохотно, сквозь зубы, объяснил он. – Когда Медведя праздник, тоже делают костер – Сорни Най.

– И все? – подождав немного, спросил Фролов.

– Больше ничего не скажу! – твердо ответил Еремей, смело и даже дерзко, с вызовом, глядя в глаза Фролову.

Тот в задумчивости почесал наморщенный лоб, хотел, видно, еще о чем-то спросить, но Антошка, плутовато поглядывая на него, торопливо потянулся к уху Люси, зашептал что-то умоляющим голосом. Фролов выжидательно, а Еремей с подозрением посмотрели на него.

– Просит, чтобы разрешили бывать в машинном отделении, – смущенно сказала Люся. – Он уже ходил туда, с Екимычем познакомился, но сегодня пришел капитан, заругался, выгнал. Вот мальчик и просит, чтобы вы поговорили с капитаном: пусть позволит ходить к Екимычу.

Фролов сдержанно улыбнулся. Он не раз видел Антошку в самых неожиданных местах: то около котлов, где мальчик, вытаращив глаза, смотрел, как бушует в топках пламя, как голый по пояс дневальный, попавший по наряду кочегарить, швыряет огромной лопатой уголь, то в лазарете, где Люся делала перевязки легкораненым и выхаживала двух бойцов, раненных тяжело, но чаще в кают-компании – наблюдающим за бойцами, которые чистили оружие, притихшим в уголке во время политбеседы или скромненько присевшим на край скамьи во время занятий ликбеза – вытянувшись, положив аккуратненько ладошки на колени, Антошка, не шелохнувшись, моргал от прилежания, шевелил губами, беззвучно повторяя слова вслед за великовозрастными учениками, измученными уроком. Бойцы относились к нему по-дружески. Фролов, незаметно наблюдая за Антошкой, радовался в душе – все не один на один со своей бедой ребенок. Встречал парнишку и на мостике – Антошка, прижавшись лицом к стеклу, расплющив в белую лепешку нос, оцепенело смотрел на рулевого, на колесо рогатого штурвала, за долгие годы отполированного ладонями до костяного блеска.

Капитан на мальчика внимания не обращал, поэтому странно и неожиданно было, что он выгнал Антошку из машинного отделения.

– Вообще-то на пароходе слово капитана – закон. Но я попробую уговорить Виталия Викентьевича, чтобы сменил гнев на милость. – Фролов притянул к себе Антошку, обнял его. Подавшись вперед, легонько стиснул руку Еремея. – Отдыхай, сынок, набирайся сил.

Вставая, положил на постель ремень Ефрема-ики, показал взглядом на серебряную статуэтку:

– Можно будет в городе показать ее ученым людям? Они очень обрадуются…

Еремей вздрогнул, испуганно сунул фигурку под подушку.

– Ну что ж, нельзя так нельзя. – Фролов вздохнул. – Выздоравливай поскорей, – и слегка подтолкнул Антошку к двери. – Идем!

В пустом коридоре он заглянул в распахнутую настежь дверь каюты-камеры Арчева и Ростовцева. Там никого не было. Задержал взгляд на шинели Арчева, которая комом валялась на койке – непорядок!

Поднялся на палубу, прошел на корму, где около одежды, развешанной на паровой лебедке, топтался Ростовцев и где, заложив руки за спину, скучающе прохаживался от борта к борту Арчев. Выводной, прислонившись к фальшборту, наблюдал за ним; другой выводной, охраняющий общую камеру, стоял у кормового кубрика рядом с Матюхиным, который, слушая его, посматривал то на пленных, то на капитана.

– Росиньель, росиньель, птит’уазо, – негромко напевал капитан на мотив песенки «Соловей, соловей-пташечка…», наблюдая, как за кормой крепят к пароходу дощаники, – ле канарие шант си трист, си трист! Эн, де, эн, де иль нья па де маль! Ле канарие шант си трист, си трист…[14]14
  – Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет! Раз, два, раз, два, горе не беда! Канареечка жалобно поет! (франц.).


[Закрыть]

– Я вижу, у вас отличное настроение, – весело заметил Фролов. – Никогда не слышал, чтобы вы пели.

Капитан вздрогнул от неожиданности, повернулся и тут же дружелюбно заулыбался.

– А почему настроение должно быть плохим? – Он мелко, счастливо засмеялся, поколыхивая круглым животиком. – Банда разгромлена, экспедиция окончена, возвращаемся домой. Чего лучше? – И, поглядывая за борт, опять замурлыкал. – Росиньель, росиньель птит’уазо… Подхватывайте! – предложил, лукаво глянув на Фролова.

– Рад бы, да французского не знаю, – тот сокрушенно развел руками. – Разве что по-русски? Да и то не сумею: ни слуха, ни голоса.

– Жаль, – огорчился капитан и мечтательно протянул – Сейчас бы сюда нашу славную Люсю. Она-то бы уж поддержала.

– Хотите послушать «Соловей-пташечку» еще и по-остяцки? – усмехнулся Фролов. – Люся, по-моему, тоже не знает французский.

– Можно и по-остяцки. Получился бы замечательный интернациональный дуэт. – Капитан весело рассмеялся. И, сразу оборвав себя, грозно рявкнул, свесившись через борт: – Трави, трави конец!.. Хочешь, чтоб при «стоп!» эти посудины разбили друг друга? – Выпрямился, опять запел: – Росиньель, росиньель, шерш дан капот, ле канарие шант си трист, си трист… Росиньель, росиньель, шерш дан ля пош…[15]15
  – Соловей, соловей, ищи в шинели, канареечка жалобно поет… Соловей, соловей, ищи в кармане… (франц.).


[Закрыть].

– У меня, Виталий Викентьевич, небольшая просьба под ваше хорошее настроение. – Фролов смущенно кашлянул, оглянулся, подтолкнул вперед Антошку, спрятавшегося за его спиной. – Вы запретили этому мальчику быть в машинном отделении…

– Я? – Капитан удивленно округлил глаза. – Ах да… – вспомнив, напустил на себя строгий вид. – Было дело, признаюсь. Турнул его. Там, понимаете ли… – пошевелил пальцами в воздухе, прищелкнул, – там, понимаете ли, всякие части вращаются. Опасно! Долго ли до беды?

– И все-таки разрешите ему бывать в машинном отделении, – несмело попросил Фролов. – Мальчик будет осторожен, – нагнулся к Антошке. – Ты ведь будешь слушаться Екимыча-ики? Если он скажет: «Туда нельзя!», не полезешь?

Антошка, не отрывая испуганных глаз от капитана, кивнул.

– Хорошо, дозволяю, – беспечно махнул рукой капитан и уточнил торопливо: – Но только под вашу ответственность!

– Дуй к своему Екимычу! – Фролов чуть подтолкнул Антошку и, когда тот, просияв, побежал к двери в машинное отделение, сказал задумчиво: – Глядишь, со временем, может, станет первым остяцким механиком. А нет, что ж… все на время забудет о своем горе.

– Еще из-за остячат у вас голова не болела, – фыркнул капитан, – придумали себе заботу! – Но, увидев, как неприязненно поджались губы Фролова, перешел на деловой тон: – Разрешите полный вперед? Задержались мы что-то.

– На пароходе вы начальник. Если пора – командуйте. – Фролов достал из нагрудного кармана массивные серебряные часы, прикрепленные цепочкой к петле клапана. Рассеянно глянул по привычке на надпись: «Верному бойцу революции т. Фролову Н. Г. за храбрость. Начдив-51 Блюхер, октябрь 1919 г.». Щелкнул крышкой, посмотрел на циферблат. – Долгонько они у вас прогуливаются! – поднял недовольный взгляд на выводного.

Тот начал оправдываться, что ждал-де, покуда одежда вот этого – кивнул на Ростовцева – высохнет, но Фролов не дослушал. Позвал:

– Матюхин! – И, когда тот подскочил, потребовал: – Впредь распорядок не нарушать.

Матюхин украдкой показал кулак выводному. Тот засуетился:

– А ну топайте в камеру, гидры!..

– Все на борт! – гаркнул капитан за корму. И направился не спеша к мостику.

Поднявшись в рубку, он постучал по переговорной трубе. Склонился к ней, буркнул вовсе уж не по-командирски:

– С богом, Екимыч… – И дернул ручку машинного телеграфа.

Екимыч, сухой, жилистый, сидел с Антошкой у верстака, попивая чай не чай, а так, настоянный на мяте кипяток, без сахара, без заварки. Когда из переговорной трубы раздался стук, старик сорвался с табурета, прижался ухом к раструбу.

– Ага, понял, – доложил капитану. Подмигнул мальчику поверх круглых, в железной оправе, очков, так нравившихся Антошке, прямо-таки завораживающих его. – Ну, хлопчик, отчаливаем. Сиди, и ни с места!

Погрозил темным пальцем, с большим выпуклым, как створка раковины, ногтем. И, приволакивая ноги, кинулся к машине.

Антошка зачарованно понаблюдал, как Екимыч перебрасывает какие-то тяжелые, блестящие рычаги, крутит посверкивающие штурвальчики. Когда Екимыч нырнул в маленькую дверцу, что вела в кочегарку, Антошка развернулся к верстаку. Протянул руку, погладил любовно масленку, гаечные ключи, отвертки, потрогал пилки по металлу, разбросанные по обитой жестью столешнице, и опять рывком повернулся к машине – в ней что-то сыто и сильно чавкнуло, охнуло с шипением; в больших грязно-желтых трубах заворчало, заклекотало.

– Вот и кончилась наша эпопея, – проговорил Ростовцев, услышав над головой приглушенный толщей верхних помещений гудок. – Теперь каждый прожитый час будет приближать нас к расстрелу.

Он, горбясь, принялся как-то боком, рывками, вышагивать от запертой двери к окну и обратно.

– Как знать… – вяло отозвался развалившийся на койке Арчев. Сунул руку в карман шинели. – Пути господни, да и нас, грешных, неисповедимы.

– Какое там «неисповедимы»! – выкрикнул Ростовцев. – С нами все ясно. – Схватился за решетку окна, прижался к ней лбом. – Ждет нас с вами, любезнейший Евгений Дмитриевич, так называемая революционная кара.

Арчев, снисходительно глядевший ему в спину, выдернул из кармана руку, быстро посмотрел на зажатую в кулаке плоскую пачечку пилок по металлу…