Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Мы не pa-бы! Pa-бы не мы! – заглушая Люсины слова, громко, хотя и не в лад, гаркнуло за ближней дверью множество мальчишеских голосов. – Мир хи-жи-нам, вой-на двор-цам!

Еремей, который сосредоточенно разглядывал плакат– рука с гусиным пером, высунувшись из облаков, нажимает на высокую стопку книг, уложенных на провисшую цепь, – читал шепотом: «Знание разорвет цепи рабства», даже чуть присел от неожиданности. Оглянулся вопросительно на Люсю.

Та, проходя мимо, ласково и ободряюще тронула за локоть – все, мол, в порядке, все правильно, не удивляйся, – и скрылась в средней по левой стороне двери.

– Ах ты, господи; воистину мир тесен, – слезно дрожал в наступившей тишине голос старушки, которая жалостливо смотрела на Егорушку. – Знаю, знаю тетку твою Варвару-то, как не знать. Суседками были, кума я ей, крестная потому как Таньке-Маньке… Щас-то редко видаемся, ее в Дом Водников поселили, а я тута вот, за сиротками доглядываю. Не до гостеваний – с вашим братом ое-ей как глаз да глаз нужон…

Открылась дверь, за которой исчезла Люся. Вышла пожилая женщина с туго зачесанными назад седыми, скрученными на затылке в узел, волосами, одетая в черный костюм, белую блузку. Внимательно поглядела на гостей.

– Прошу сначала сюда, – женщина широко открыла дверь с красным крестом, печально улыбнулась. – Ну, мальчики, смелей! Этой процедуры вам не избежать.

Еремей, сумрачно посматривая на нее, вошел в комнату, куда уже шмыгнул Антошка.

Склонившийся над бумагами за столом у окна старичок в белом халате и с сивой остренькой бородкой повернулся. Отложил ручку, отодвинул толстую тетрадь.

– A-а, новенькие… – Встал. – Раздевайтесь. – И когда Антошка бодро направился было к нему, возмутился – Куда? Куда?! Снимите все около порога! Только не трясите, пожалуйста, одеждой и не разбрасывайте ее.

Антошка послушно отскочил назад, проворно стянул через голову ернас, принялся развязывать тесемки штанов. Еремей, посматривая то на него, то на шкаф, за стеклом которого поблескивали склянки, то на два широких, покрытых белым дивана, снял китель, опустил его к ногам. Стараясь не морщиться, снял не спеша и рубаху.

Старичок сочувственно посмотрел на Еремея, однако тут же вид его стал еще неприступней.

– Это тоже долой! – мизинцем показал на подштанники Антошки.

Тот, уже раздевшись, перешагнул через одежду, вытянулся посреди комнаты, прижав к бедрам кулаки – большеголовый, с тоненькой шеей, с худыми руками, с острыми лопатками, с выпирающими ребрами. После окрика начал поспешно развязывать тесемки исподников.

– Я вурып снимать не буду! – решительно заявил Еремей.

Старичок насмешливо взглянул на него из-под лохматых бровей и вдруг, боднув воздух, смешно притопнув, потребовал:

– Попрошу покинуть кабинет, товарищ Медведева! Видите, молодые люди стесняются. И распорядитесь, пожалуйста, относительно бани и чистого белья.

– Белье у них чистое, – несмело пояснила Люся. – Мы его прожарили на пароходе…

– Извольте не возражать! – выкрикнул старичок и опять, на сей раз гневно, топнул. – Вошь – враг страшней Колчака! Ваши слова? Ваши!

Люся пожала плечами, повернулась к Анне Никитичне.

Та, поглядывая на потупившегося, тискавшего в руках картуз Егорушку, часто и мелко кланялась начальнице.

– Вот спасибочки. Я мигом обернусь, задерживаться не стану. Сдам мальчонку Варваре и, не сумлевайтесь, бегом назад.

– Зачем же бегом? – удивилась заведующая. – Можете не спешить. Располагайте своим временем, как вам угодно. Только вот что: прежде чем пойдете, покормите Егора.

– Не, не, я не хочу! – Егорушка отчаянно замотал головой. – Я сытый!

– Вот лгунишка! – Люся засмеялась. – С чего бы это ты сытый? С пароходного чая? – Она легонько обняла мальчика, прижала к себе. – Идем, идем. Надо подкрепиться. – И повела его по коридору.

Но отошли недалеко. Дверь с красным крестом открылась.

– Люция Ивановна, вернитесь! – недовольно попросил старичок-медик. – Ваш протеже требует, чтобы перевязку ему делали вы. Подайте, настаивает, мою сестру Люсю, и все тут!

Она виновато улыбнулась Егорушке и Анне Никитичне, развела руками: что, мол, поделаешь, извините, придется без меня.

– Я сама послежу, чтобы мальчика покормили, – сказала заведующая и, строгая, прямая, направилась в дальний конец коридора.

Анна Никитична и Егорушка двинулись за ней: старушка – переваливаясь, поспешая; мальчик – нехотя, вяло.

В кухне заведующая распорядилась:

– Двойную порцию, за счет моего и товарища Медведевой пайка.

И ушла, чтобы не смущать Егорушку.

Анна Никитична усадила мальчика за краешек стола, заваленного горками бледно-зеленого капустного крошева, сама же скромненько пристроилась на табуретке у двери, сострадальчески глядя на Егорушку.

Тот положил рядом с собой на лавку картуз, поерзал, устраиваясь поудобней. Полный повар с отечным, ничего не выражающим лицом поставил перед гостем чашку дымящихся щей.

Под любопытствующими взглядами двух мальчишек, чистивших картошку, Егорушка, не торопясь, выхлебал щи, съел овсяную кашу, сдобренную конопляным маслом. Выпил шиповниковый чай, икнул, чтобы показать, как сыт. С достоинством поднялся, взял картуз, поясно поклонился повару.

– Благодарствуем за угощение. Премного всем довольны.

Мальчишки фыркнули, повар что-то буркнул, и на полном лице его появилось выражение веселой озадаченности.

– Идемте, баушка, – Егорушка повернулся к старушке, и когда та проковыляла к другой, во двор, двери, снова, теперь уже помельче, поклонился. – До свидания, люди добрые. Еще раз благодарствую.

Степенно вышел вслед за Анной Никитичной на черный двор.

Всю дорогу, пока шли через парк, Анна Никитична без умолку, часто вздыхая, рассказывала о бедах, постигших и ее, и суседку Варвару во время смуты, о пожаре Береговой, о грабежах и убийствах в безвластии – пропади оно пропадом! – Крестьянской уездной федерации, но Егорушка и не понимал многого, и не слушал почти– он посматривал по сторонам, чтобы запомнить путь: надо будет завтра же наведаться к приятелям, узнать, что и как у них… Вышли из парка через калитку, пересекли улицу.

В воротах с широко распахнутыми, покосившимися створками из железных узоров Анна Никитична оборвала свои горестные воспоминания. Показала широким жестом на двор.

– Ну вот и пришли. Тута твои сродственники и живут.

Егорушка рассеянно и равнодушно взглянул на большой, богатого вида, двухэтажный особняк с кирпичными колоннами у каменного крыльца и уверенно свернул в сторону маленького желтого домика, который прижался к густой сирени и черемухе вдоль глухого дощатого забора, но старушка цепко ухватила за рукав, хихикнула.

– Обмишулился, парнишко! Нам сюды, – показала на дом с колоннами. – А в энтом флигеле, – пренебрежительно махнула на строеньице у забора, – теперя бывшие господа обретаются.

Открыла тяжелую дверь, важно вплыла в дом.

Егорушка уверенно вошел следом, но в небольшой прихожей с затоптанным полом из фигурно сложенных дощечек, со светлыми, синевато-белого камня, стенами, с облезлым чучелом медведя в одном углу и с остролиственным деревом в другом, с вышорканной толстой дорожкой зеленого цвета, уползающей по лестнице на второй этаж, оробел. Однако виду не подал, поспешил за старушкой, которая уже скрылась за углом коридора. Увидел ее около распахнутой настежь широкой двери, откуда тянуло легким чадом, прогорклым постным маслом, кислой капустой.

– …не серчай, кума, обиды на меня не имей, что не наведывалась так долго, – журчал веселый голос Анны Никитичны. – Сама, чай, знаешь, каково мне выбираться, сама знаешь, сколь у меня работы. А я к вам с радостью заявилась, магарыч с вас полагается, – не останавливаясь, не меняя интонации, перешла она на главное и, поманив Егорушку, несильно подтолкнула его в дверь.

В просторной кухне с провисшими, протянутыми из угла в угол веревками, на которых сушилось женское и мужское белье, наволочки, пеленки и простыни, топтались у длинной, облицованной белыми квадратиками плиты женщины. На Егорушку почти и не взглянули. Только одна, худая, с черным от загара лицом, сидевшая на корточках перед духовкой, выжидательно повернула голову к двери и, увидев мальчика, стала медленно выпрямляться, вытирая руки о передник; да костлявая старуха, сгорбившаяся у бокового столика над примусом, уставилась на Егорушку круглыми выцветшими глазами.

– Никак племяш? – Женщина обеими руками пригладила свои жидкие редкие волосы. Лицо ее, некрасивое, длинное, стало растерянным. – Ну точно, Егорка. Мама, видите, Егорка приехал! – На секунду взглянула на старуху у примуса и, радостно ойкнув, метнулась к мальчику. Склонилась над ним, обняла, поцеловала. – А где ж дедушка? Ты чего один-то?.. Аль случилось что? – И когда Егорушка не ответил, а лишь учащенно, прерывисто засопел, встревожилась. Заглянула испуганно в лицо. – Чего случилось-то? Сказывай!.. Захворал дедушка? Помер?

Егорушка крепился изо всех сил, чтобы не заплакать, но не удержался – всхлипнул, зашмыгал носом. Низко опустил голову. Еле слышно, сдавленным голосом, с затяжными дрожащими вздохами рассказал о том, как убили деда, как похоронили его, поставив по-большевистски вместо креста пирамидку с красноармейской звездочкой, как чоновцы стрельнули три раза из винтовок…

Женщины перестали греметь кастрюльными крышками, ножами, сковородками – слушали серьезно, понимающе.

– Ой да сиротинушка ты несчастная, – надсадно заголосила вдруг, не дослушав, тетка. – Да сколь же эта война проклятая аукаться будет, да сколь же еще кровушке литься?.. Ой да горький ты, бездольный, горемыченький-и-ий, да за что же на тебя, такого маленького, столь несчастий-то? – Из ее глаз светлыми дорожками потекли по морщинистым щекам слезы.

Егорушка, не сдерживаясь больше, облегченно, в голос, зарыдал, уткнувшись лицом в теплый передник тетки. Она принялась торопливо оглаживать его плечи, спину.

– Пойдем, воробушек, пойдем, касатик, в квартеру, – оглянулась на старуху, попросила скороговоркой: – Последите за духовкой, мама, как бы не сгорели… – И опять к Егорушке: – Не убивайся, родненький, не рви себе сердце-то. Слезами дедушку не воскресишь, не воротишь… Ну успокойся, миленький, успокойся, золотце, будя плакать-то. Не то Танька с Манькой засмеют. Помнишь еще Таньку с Манькой-то? Не забыл?

Своих двоюродных сестер-близняшек Егорушка помнил, но сейчас с трудом узнавал: когда-то маленькие, щупленькие, с жидкими косичками-хвостиками, они, худые, так и не нарастившие мяса, вымахали выше Егорушки на целую голову и стали похожи на галок. Сходство усиливали и крупные цыганские глаза, и носастые, со впавшими щеками, лица, и особенно коротенькие, только начинающие отрастать, черные волосы, гладко облепившие головы. Танька с Манькой играли замызганными тряпичными куклами, но на скрип двери отбросили их, уткнулись носами в букварь, завыкрикивали старательно:

– Ре… ра… ру… Ре-спу-бли-ка… тр-р-ру-да!

Мать строго, с подозрением взглянула на них, стукнула одну, другую по макушке суставом согнутого пальца.

– Опять с цацками забавлялись?! – Но тут же сменила гневный голос на медовый: – Проходи, Егорушка, не гляди на этих дурех балованных. Ты уж небось бойко читаешь? Дед-то Никифор большой грамотности человек был, обучил тебя, поди. А эти все еще ма-ма в «мама» сложить не могут… Сейчас, сейчас покормлю тебя, потерпи.

– Не-не, не надо, теть Варь! Я в детском доме поел.

– Вправду? – Женщина резко остановилась на бегу, точно запнулась. Обрадованно посмотрела на племянника. – Значит, до вечера обождешь?.. Да ты проходи, проходи, – потянула его за рукав, подтолкнула в комнату. – А я побегу. Дела у меня… Смотрите, девки, не обижать парня!

Егорушка потоптался, направился было к столу, но передумал – свернул в сторону. Сел на лавку у окна, положил картуз на колени, огляделся.

– Егор, Егор, проглотил багор, – слегка повернув к гостю голову и хитро посматривая на него, запела негромко, словно бы самой себе, не то Танька, не то Манька. – Егор, Егор, полез на забор…

– …с забора упал, ногу сломал, – подхватила вторая, то ли Манька, то ли Танька, и тоже осторожно, с лукавой улыбочкой покосилась на него.

Егорушка показал им кулак, отвернулся к окну, принялся разглядывать желтый флигель в глубине двора. Сестры, осмелев, запели громко про багор и про забор– Егорушка не обернулся. Манька с Танькой смолкли. Но ненадолго. Пошушукались, прыснули, хихикнули и затянули новое:

– Егор, Егор, не смотри во двор. Там купчиха живет («Не купчиха, а монашка, – торопливым шепотом поправила какая-то из девчонок. – Мы ж договорились. Купчихой она раньше была»)… Там монашка живет, тебя к черту унесет («Как же монашка к черту унесет? – возмущенно зашипел другой голос. – Монашки с нечистой силой не дружат!»)

Егорушка, обиженно прислушиваясь и к громкой дразнилке сестер, и к тихому их переругиванию, думая о своем – сперва, тоскливо, о дедушке, потом, с сочувствием, о приятелях, – наблюдал без интереса за высоким военным, который уверенным шагом пересек двор, остановился у дверей флигеля, постучал. Дверь открылась…

– Дело осложняется, господа, – с порога кухни заявил Тиунов. – Прибытие «Святогора» мы проморгали. – Хмуро посмотрел на Арчева, который настороженно, вполоборота, готовый скрыться, стоял в двери гостиной, на Козыря, дремотно, непонимающе моргавшего из-за спины своего командира, на капитана, поднявшего от стола заспанное, в красных складках лицо. – Арестованных отвели в тюрьму. – Тиунов сел, закинул ногу на ногу. – А остячонка я не видел. И где он сейчас – не знаю.

– Он скорей всего в детском доме, – с трудом разлепив опухшие веки, буркнул капитан. – Фролов с Медведевой как-то говорили о таком варианте.

– В детдоме, детдоме… Скверно, если это так… – Тиунов налил из графинчика в рюмку. – Там подобных огольцов – табун! Попробуй узнай нашего, – выпил, твердо, со стуком, поставил рюмку. – Придется кому-то из вас пойти со мной, чтобы показать Еремей.

– Только не я! – испуганно вскинул ладони капитан. – Я загублю дело!

Тиунов и Ирина-Аглая вопросительно посмотрели на Арчева. Тот усмехнулся, медленно повернул голову к Козырю. Объявил как о само собой разумеющемся:

– Пойдешь ты. Больше некому. Видишь, Виталий Викентьевич – тряпка.

– А вот этого не хочешь? – Козырь сунул ему под нес кукиш, скрипуче, издевательски засмеялся. – Нашел шныря на подхвате! Сам топай, если…

И не договорил: Арчев, оскалившись, дернув верхней губой, звонко шлепнул пятерней по его загривку, вышвырнул Козыря на середину кухни, а Тиунов, выдернул из кармана револьвер, вскинул его, щелкнув предохранителем.

– Не ерепенься, – попросил вкрадчиво. – И слушайся старших.

– Мразь, дрянь помоечная! – Арчев брезгливо вытер ладонь о грудь. – Бунтовать еще вздумал, поганец!

– Не волнуйся, Козырь, никто тебя не узнает. Даже родная мама. – Тиунов ласково заулыбался. – Мы обрядимся в зимогоров, в этаких разнесчастных бедолаг, которые бродят по дворам. – И жалобно, просительно-заискивающе загундосил: – Кому дрова пилить-колоть? Дешево берем, посочувствуйте обнищавшим, граждане-хозяева!

Все с изумлением уставились на него, услышав вместо сочного, уверенного баритона дрожащий, надтреснутый и жалкий голос.

Тиунов самодовольно захохотал, качнулся. Кивнул Ирине-Аглае. Та поднялась с табуретки, проплыла к дверям в гостиную, скользнула мимо Арчева, прошла в спальню. Что-то стукнуло, прошелестело, зашуршало, и женщина вернулась в кухню с большим мешком и круглой шляпной коробкой. Коробку подала Тиунову, мешок положила к ногам Козыря, около которого и застыла, сцепив у груди руки.

Тиунов открыл коробку, вынул несколько париков, накладных бород, усов. Поперебирал их, поразглядывал, встряхивая иногда, точно аукционщик пушнину. Выбрал раздерганную пегую бороденку.

– Вот это подойдет, – протянул бороденку Ирине-Аглае и, увидев, что Козырь ошалело таращит глаза, прикрикнул: – Переодевайся! Чего тянешь?

Козырь нехотя развязал мешок, нехотя взял его за углы, вытряхнул содержимое на пол: два потрепанных, порыжелых армяка, мятые шляпы-гречневики, заплатанные портки из сарпинки, опорки, пара стоптанных сапог.

– Сапоги оставь мне! – приказал Тиунов, натягивая на лысый череп бурый с проседью парик. И усмехнулся: – В них удирать легче.

Козырь шепотом выругался. Разделся, не отворачиваясь, зло и ядовито посматривая на невозмутимую Ирину-Аглаю, натянул полосатые портки, ветхую косоворотку; обулся, обмотав ноги онучами, в опорки; влез в армяк и, запахнув его, демонстративно задрав выпяченный подбородок, вытянулся перед женщиной. Она наклеила ему бороду, усы, взлохмаченные брови, надела парик с сальными, сосульками обвисшими волосами. Из жестяной баночки, которую вынула из шляпной коробки, достала гримерные краски, карандаши, помаду. Нанесла Козырю под глазами тени, вытемнила щеки, скулы, подрисовала морщины – все делала привычно, сосредоточенно.

Отошла на шаг, посмотрела оценивающе на свою работу. Повернула голову к Тиунову, гримировавшемуся около зеркала над кухонной раковиной. Тот, превратившись во взъерошенного, серенького старичка с виновато-скорбно наморщенным лбом, оглянулся, подошел к женщине.

– Густо наложила. Заметно, если в упор… – растер мизинцем грим около глаз Козыря, около ноздрей. – Ну-ка покривляйся, – попросил деловито. – Борода не стягивает кожу? Не мешает?

– Замечательно! – Капитан восхищенно поцокал языком. – Действительно ни одна собака не узнает!

– Заткнись, флотоводец! – гримасничая, играя лицом, рявкнул Козырь. – Фролов – не собака. Он эту туфту сразу раскусит. – И, подпоясываясь веревкой, тоскливо вздохнул: – Фролов, в гробину его кости, наверняка уже пасет нас. А мы прем в нахалку, как с копейкой на буфет!

10

Фролов сидел в кабинете начальника, смотрел в окно и, не жмурясь от предзакатного солнца, ровным голосом докладывал о побеге с парохода.

– О твоем ротозействе доложу в Москву, товарищу Дзержинскому, – глядя в стол, сухо сказал начальник, когда Фролов умолк. – Пусть коллегия Вэчека решает вопрос о наказании. – Смахнул ладонью невидимые пылинки с зеленого сукна перед собой, поправил крышку чернильницы. – Ты же, пока не отстранен от работы, обязан как можно скорей поймать этого палача. – Поднял требовательные глаза. – Обязан, слышишь! Надо показать людям, что агонизирующие эсеры выродились в обыкновенных уголовников и ничем не отличаются от бандитов типа Тиунова.

– Тиунов? – удивился Фролов. – Бывший писарь военного комиссариата, не он?

– Он самый. – Начальник выпрямился, раскинул руки по столу, сжав кулаки. – Мы навели о нем справки. До революции был антрепренером. Ярый монархист. Бредил спасением Романовых, потому и оказался в наших краях. После колчаковщины примкнул к эсерам. Накануне мятежа был откомандирован контрреволюционным подпольем в Екатеринбург, где сумел ускользнуть от наших коллег. Недавно объявился здесь. Амплуа: грабежи, убийства, налеты – полный букет мерзостей. Кстати, он служил в сотне Иисуса-воителя у Арчева.

– Вот как? – Фролов насторожился. – Может, Арчев у него и спрятался.

– Может быть, – согласился начальник, – но… – Поерзал, отчего орден Красного Знамени на гимнастерке ало блеснул в лучах солнца. – К сожалению, пока ни мы, ни милиция на людей Тиунова не вышли. Законспирировался мерзавец наглухо! – И пристукнул кулаком по столу. – Хотя… кое-какие сведения у нас есть. Судя по всему, именно он работает под «апостола Гришу»: ведет себя как сектант-мракобес – тайные радения устраивает, паству свою дурачит. – Начальник с силой потер лоб, огладил назад ежик волос, помассировал затылок. – Извини, голова разламывается. Две ночи не спал, материалы для судебного процесса готовлю.

– Словом, надо искать Тиунова. Арчев как бывший атаман шайки Иисуса-воителя может подыграть новоявленному апостолу. Религиозной демагогией Арчев владеет неплохо. – Фролов выжидательно подался вперед, готовый встать.

– Беглецов мог приютить и капитан, если уж он осмелился организовать побег, – размышляя вслух, предположил начальник. – Есть у него в городе родственники, близкие?

– Я уже проверил. Из родственников – только двоюродная сестра. Дочь небезызвестного Аристарха Астахова. Но она, по нашим сведениям, послушница в женском монастыре, в Екатеринбурге, – не задумываясь, ответил Фролов. – Сейчас, наверно, уже постриг приняла. Так что…

– В Екатеринбурге? – начальник сложил губы так, словно хотел присвистнуть. – Надо проверить, там ли она?

– Хорошо. Разрешите идти? – Фролов, упираясь ладонями в край стола, начал медленно приподниматься. – Мне еще мальчика надо обезопасить.

– Действуй! – И когда Фролов, резко отодвинув стул, встал, начальник напомнил: – Все силы – на Арчева. Его надо разыскать в ближайшие день-два… Само собой, меня держи в курсе. Информируй в любое время суток.

Фролов кивнул и, озабоченно хмурясь, вышел.

Торопливо сбежал по узкой деревянной лестнице на первый этаж, заглянул в дежурку – Алексей, вызванный посыльным, был уже там, болтал о чем-то с дежурным. Вскочил со стула, вытянулся по стойке «смирно». Фролов бегло оглядел его с головы до ног – спортивное клетчатое кепи с клапанами-наушниками, застегнутыми на макушке, русый чуб, веснушчатое лицо, серое потертое пальто с бархатным воротником, брюки-гольф, краги: немного экстравагантно, но ничего, сойдет, – и, мотнув головой, пригласил Алексея за собой.

– Немедленно в Первый детский дом, – отрывисто начал объяснять на ходу задание. – Легенда: воспитатель, преподаватель гимнастики. Заведующая предупреждена. Цель: охранять мальчика, Еремея Сатарова. Его покажет Люся… товарищ Медведева, – уточнил, остановившись около одной из дверей. Резко, властно постучал в филенку. – От Еремея ни на шаг. Спать рядом. Но лучше не спать, пока не отзову.

Дверь, пощелкав изнутри задвижками, приоткрылась. Высунулся взлохмаченный, с замороченными, навыкате, глазами, единственный в губчека специалист по технической, трассологической и прочим экспертизам.

– Простите, Яков Ароныч. Мне нужны фотографические снимки, которые я вам дал. Вынесите, пожалуйста, – попросил Фролов. – Всего на минутку.

И когда эксперт, исчезнув, появился почти сразу же вновь, принял от него стопку фотоснимков, развернул их веером.

– Может появиться вот этот, – ткнул пальцем в изображение Арчева. – Или вот этот, – показал на Козыря. – Запомни их.

– Ясно… – Алексей секунду-другую поразглядывал карточки. – Запомнил.

– Спасибо, товарищ Апельбаум, – Фролов вернул снимки эксперту. – Достали гипосульфит?

– Ищем. По всему городу. Энергичней, чем Врангель кредиторов, но… – Эксперт драматически развел пухлые руки. – Даже наши сотрудники не всесильны. Чего нет, того и нет. Ничто не породит нечто, извините меня…

– Надо найти! – жестко перебил Фролов. – А пока подключите художника. Пусть сделает как можно больше портретиков Арчева и Шмякина. Идем! – кивнул Алексею и быстро направился к выходу. – Может появиться еще один, – чеканя фразы, продолжал инструктаж. – Бывший капитан «Советогора». Ты его знаешь. Мальчика, скорей всего, попытаются выкрасть. Он им нужен только живой. Стрелять в него не станут. Поэтому держись в тени, чтобы не заметили. Но рядом. Особенно на улице! Все! Отправляйся.

Торопливо пожал руку Алексею, развернулся, вошел в комнату шифровальщиков и телеграфистов, чтобы отправить в Екатеринбург срочный запрос о послушнице женского монастыря, звавшейся в миру Астаховой Ириной Аристарховной.

Алексей, выскочив на крыльцо, огляделся с видом человека, случайно попавшего в Чека и счастливого тем, что вырвался на свободу. Не спеша, праздной походкой, двинулся вниз по улице. Мимо первого извозчика, который стоял около Расторгуевских бань, прошел, даже не поглядев на него; не окликнул и второго, коняга которого, опустив голову, уныло брела рядом с тротуаром, и, лишь поравнявшись с третьим, за два квартала от губчека, вскочил в пролетку.

– В первую детскую коммуну, – попросил на выдохе.

– Энто в астаховский монплезир, что ль? – дремавший на козлах рябой старичишко встрепенулся. Оглянулся, прицениваясь, на седока. – Доставим единым моментом, ваше степенство… то исть, гражданин служащий, – уточнил, заметив, что седок не то одобрительно, не то презрительно фыркнул. – Аль не служите? Чай, из новых коммерсантов будете?

– Служу, служу, – снисходительно пояснил Алексей. – В наробразе… Побыстрей, пожалуйста, папаша!

Извозчик принялся яростно крутить над головой вожжи.

Тощая буланая кобыла, застоявшаяся в безделье, встрепенулась и спросонья припустила вдруг с места лихой, прыгающей рысью.

На углу базарной площади, сворачивая мимо чайной Идрисова на Зеленую улицу, затененную могучими тополями, набравшая ход лошадка чуть не сбила двух мужиков-горемык, исхудалых, почерневших от несладкой жизни. В потрепанных армячишках, в помятых шляпенках, они устало плелись по дороге – один, в стоптанных сапогах, нес завернутую в мешковину пилу; другой, в опорках, перебросил за спину торбу с торчащими из нее топорищами колунов. Мужики от испуга проворно отпрыгнули в сторону; тот, что с колунами, тряся пегой бороденкой, даже рванулся было за пролеткой, но седоватый напарник схватил его за шиворот.

– Не разевай рот, деревня! – ухарски выкрикнул фальцетом извозчик. – Пади! Затопчу, христарадники!

Лошаденка галопом проскакала мимо мечети, но к концу улицы, когда стал приближаться, надвигаться густой, неухоженный парк Золотая Роща, выдохлась – захрипела, зафыркала, сбилась на спотыкающуюся трусцу.

Алексей тронул за спину извозчика, сунул ему в ладонь, когда тот оглянулся, комок смятых денег и на ходу выпрыгнул из коляски. Узкой, похожей на затененное ущелье, липовой аллеей вышел к затейливо изукрашенному резьбой дому, из распахнутых окон первого этажа которого рвался на улицу галдеж, восторженные и возмущенные детские крики.

Задержавшись у крыльца, быстро и внимательно огляделся: от земли до окон невысоко – если встать на узкую, обшитую досками завалинку, можно одним прыжком влететь в помещение; двор пустой, чистый, спрятаться негде; сарай и поленница – в стороне, на отшибе; деревья вот, правда, подходят близко, надо это учесть.

Пружинисто взбежал по ступеням, вошел в детдом.

И в небольшом тамбурке-прихожей, и в широком длинном коридоре никого не было. Только у раскрытой двери, откуда тек стихающий уже гул ребячьих голосов, топтались, заглядывая внутрь, несколько мальчишек, среди них и дежурный – крупный, круглоголовый, с красной повязкой на рукаве. Алексей навалился на него, тоже заглянул в дверь – небольшой зал, забитый мальчишками, точно шляпка подсолнуха семечками; небольшая сцена, над которой плакат «Грамотность – путь к социализму!», по сторонам нарисованные художником-любителем портреты: слева – Маркс, справа – Ленин, на сцене ораторствует, взмахивая кулаком, паренек с коротким ежиком огненно-рыжих – голова будто светится – волос:

– …Вы думаете, мне больно охота эти дроби с остатками зубрить?! Нисколько неохота! А зубрю и буду зубрить! Потому как социализм могут построить только обученные, знающие всякую науку люди…

Мальчишка-дежурный недовольно оглянулся на придавившего его Алексея. Нахмурил белесые выгоревшие брови, дернулся, сбрасывая с плеча руку. Посмотрел с подозрением.

– Чего это вы тут делаете, а?.. Кто вы такой, кого надо?

– Мне бы заведующую. А лучше товарища Медведеву, – шепотом объяснил Алексей, улыбнувшись как можно дружелюбней. – Только, пожалуйста, потише, – попросил, когда дежурный, смерив его взглядом, принялся бесцеремонно распихивать приятелей. – Не мешай собранию, ради бога…

– Бога нет! – презрительно посмотрев на него, отрезал мальчишка. Показал пальцем. – Вона Люция Ивановна, рядом с новенькими остячатами. Позвать?

– Не надо. Она меня уже увидела, – Алексей вскинул руку, помахал.

Люся сидела на крайнем в ряду стуле, у открытого окна. Место выбрала специально, побаиваясь, что Еремею и Антошке, привыкшим к вольному воздуху, станет плохо в душном, набитом ребятней зале. Особенно беспокоилась за Еремея. Но тот, казалось, чувствовал себя сносно… Увидев Алексея, Люся стала пробираться к выходу. Мальчишки в ряду зашевелились, заерзали, поднажали, спихнув Еремея на освободившийся стул, а Антошку на его, Еремеево, место.

– Товарищ Ленин в прошлом году на Третьем съезде Эркасэмэ какую поставил перед нами задачу? – выкинув перед собой кулак и, подавшись телом к залу, крикнул со сцены рыжий. – Ну?!

– Учиться, учиться и учиться! – дружным хором отозвался зал.

– То-то и оно! Товарищ Ленин сказал, что коммунистом может стать лишь тот, кто овладеет всеми знаниями, которое накопило человечество за свою историю. А мы?! Некоторые из нас не могут овладеть даже простым сложеньем-вычитаньем. Даже читаньем… то есть, чтением, я хотел сказать. Позор этим юным коммунарам!

– Здравствуй. – Люся протянула ладонь Алексею.

– Ревпривет, – Алексей пожал ей руку. – Ну, где наш парнишечка?

– На моем месте сидит… – Девушка опустила глаза. Помялась, сказала чуть слышно: – У меня просьба: надо срочно провести заседание ячейки. По моему вопросу. Я пыталась телефонировать тебе, но аппарат…

Алексей, изучавший лицо Еремея, чтобы лучше запомнить– все мальчишки одинаково одеты в серые куртки из чертовой кожи, все одинаково коротко подстрижены, – удивленно повернул голову.

– Что за вопрос? – спросил обеспокоенно.

– Утрата бдительности… – с трудом выговорила Люся. Вскинула виноватый взгляд, увидела, что мальчишка-дежурный, делавший вид, будто заинтересованно смотрит в зал, насторожился, даже дышать перестал, и осеклась. – Потом расскажу… На ячейке. Когда думаешь собрать ее?

– Как только… – Алексей тоже покосился на дежурного. – На днях. Скоро! – пообещал уверенно и опять принялся наблюдать за Еремеем.

Тот сидел не шелохнувшись. С любопытством разглядывал парнишку на сцене: никогда не видел таких красноголовых, и чутким боковым зрением таежника успел заметить, как за окном тенями скользнули в легких сумерках двое.

– Учебный год только-только начинается, а у нас уже «неуды», – взвился на сцене негодующий голос. – И не только у коммунаров из младшей группы, но и у комсомольцев. Это верх несознательности…

Еремей подобрался, скосил глаза на улицу – там, на двойном расстоянии вытянутой руки, всплыло бледное пятно лица с раздерганной бородкой; замерло на миг и нырнуло вниз. Еремей расслабился! лицо было незнакомое.

– Предлагаю! – выкрикнул красноголовый на сцене. – Всех, у кого «неуды», завтра на субботник не брать!

Зал враз смолк. Но тут же взорвался: «Правильно! Справедливо!» – «Тебя самого не брать! Учеба – одно; субботник – другое!» Мальчишки вскочили, замахали руками – одобряюще и негодующе, приветственно и возмущенно: «Молодец, Пашка! Ура, Пашке!» – «Долой Пашку! Много на себя берет!»