Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Эт-то кого побили? – откашлявшись, заорал Кирюшка. – У нас пере… пересид… тьфу ты! Пере-дис-лока-ция. Мы есть восставший во имя свободы народ… Бей жидов, спасай Россию! Уря-а Советам без коммунистов! Понял, харя немытая?! – И потянулся скрюченными пальцами к бородке старика.

Тот не шевельнулся. Демьян испуганно пискнул, вжав голову в плечи.

– Прекратить балаган! – рявкнул Арчев. И Кирюшка, и Степан, и Парамонов враз вскинули головы, вытянулись. – Не сердись, старик, – Арчев улыбнулся Ефрему-ики, но глаза оставались колючими и холодными. – Это твое угощение виновато, – щелкнул по бутыли. – И людей моих пойми: мы действительно восстали и нас действительно разбили. – Он говорил сухо, отрывисто, вздергивая иногда в раздражении верхней губой. – Поэтому и пришли к тебе. Выведи нас на Казым. Надо обойти большевиков стороной. Поможешь?

– Зачем воевали? – спросил опять Ефрем-ики.

– Во баран! – возмутился Кирюшка. – Говорят тебе, за Советы без коммунистов! – Он с ненавистью уставился на старика, опять было потянулся к нему, но Арчев вскинул руку, и Кирюшка откачнулся.

– Господин Серафимов прав, – Арчев пренебрежительно кивнул в его сторону. – Но вам, остякам, трудно понять это. Вас тайга да река кормит, а русский мужик от хлебушка зависит. – Голос Арчева был скучающий, слова он цедил вяло, неохотно. – Есть хлебушек, есть жизнь. Нет хлебушка – помирай. – Поднял кусок бурой, как земля, лепешки. – У вас вот, пожалуйста, мука имеется, хоть вы не пашете, не сеете! А у русского мужичка мучицы нету!

– Мы за муку пушнинку даем, – спокойно ответил Ефрем-ики. – Много даем. Хорошо даем.

– Верно, вы пушнинкой платите за муку. А куда она идет? Комиссаршам на шубки, а хлебушек – коммунистам на стол. Чтоб жирели. А крестьянин с голоду пухнет. Он даже мякины не видит. Все до последнего зернышка у него забирают!

– Продразверстка, мать ее в душу! – Степан скрипнул зубами.

– Коммуния, военная коммунизма, хе-хе, – Парамонов покрутил головой. – Все обчее, особливо воши. – Захватил губами цигарку и, сгорбившись, принялся старательно высекать кресалом огонь.

– Однако весной главный начальник Ленин велел: не надо больше разверстка. – Ефрем-ики насмешливо посмотрел на Арчева. – Мужику хлеб оставлять будут. Торговать можно. Зачем воевали?

– Брешет твой Ленин! – взъярился Парамонов. Пыхнул в лицо старика махорочным дымом. Стукнул с силой прикладом в пол. – Нашел кому верить – германскому шпиену!

– Ох, дед, дед, знать ты насквозь красный, – сокрушенно покачал головой Степан, и круглое лицо его стало сочувствующим. – Видать, надоело тебе по земле топать. – Лениво выдернул самокрутку изо рта Парамонова, затянулся, раздумчиво глядя на Ефрема-ики.

– Он же форменный агитпроп разводит, – простонал Кирюшка и с мольбой посмотрел на Арчева. – Дозвольте ответить, чтоб понял, а?

– Я вижу, ты много знаешь, старик, – удивленно протянул Арчев, и в глазах его появилось любопытство.

– Много знаю, – серьезно согласился Ефрем-ики. – Закон тайги, закон воды знаю. Злых, добрых шайтанов знаю – слушаются меня. Язык русики знаю, писать, читать по-вашему знаю – речных людей учу.

– Еремейка шибко хорошо читать-писать может, – широко заулыбался Демьян. – Сын мой, Еремейка, – пояснил он и горделиво постучал себя по груди. – Больно умный, больно все понимат. А я нет, я плохо понимаю.

– Где же ты всему обучился, старик? – снисходительно спросил Арчев.

– В остроге, поди. Где ж еще, – зло буркнул Кирюшка. – Там, у политических, башку-то себе и задурил, гонору набрался. Был верноподданный, стал сволочью.

– Да уж, после арестантских университетов благонамеренности не жди, – желчно подтвердил Арчев. – Ничего, Ефрем-ики свой грех искупит. Тогда эсдзку от власти помог уйти, сейчас нам поможет. Верно?

Старик, подумав, медленно кивнул.

– Вот и славно! Ты должен во всем помогать мне. Понял?

– Помогу, – согласился старик. – Закон тайги говорит: помоги тому, кто в беде. Ты в беде. Помогу… Тебе власть не нравится – твое дело. Мне власть нравится – мое дело. Только зачем на Казым хочешь? В реку Ас попадешь. А там везде большевик, везде власть. Поймают. Думаю, тебе на Надым надо. А потом по тундре в Обдорск.

Арчев достал из котомки потертую, сложенную во множество квадратов карту, развернул ее, решительно сдвинув посуду, объедки. Потом вынул из нагрудного кармана френча некогда белый, а теперь серый от грязи прямоугольник батиста, положил его на карту, разгладил ладонью.

– Ачи, лейла, мынг пусив![4]4
  – Отец, смотри, наша метка (наш знак). (хант.)


[Закрыть] – Демьян засмеялся, уставился на тряпицу с вышитыми на ней извивами рек, плавными закруглениями болот.

Ефрем-ики нагнулся к лоскутку. Фыркнул.

– Спирька, знать, рисовал? – Поднял на Арчева глаза. – Знаю, зачем Сорни Най рисовал. Святые места метил. Это Урман Отца Кедров, где Им Вал Эви стояла, – показал на маленький рисунок. – Это эвыт Нум Торыма, – показал на другой рисунок. И выпрямился. – Зря метил Спирька, – пренебрежительно махнул рукой. – Много-много лет не живет тут Нум Торым. Старая метка, не годится.

Гости смолкли, оцепенели: Степан замер, не донеся до рта обслюнявленный окурок; Парамонов, вцепившись двумя руками в ствол винтовки, воззрился на начальника вопрошающими глазами; Кирюшка вытянул шею, гулко проглотил слюну, натянуто и недоверчиво заулыбался.

– А где же сейчас священное место Нум Торыма? – спросил еще более скучающим тоном Арчев. – Ты знаешь?

– Как не знать? – удивился старик. – Знаю, конечно… Я знаю, сын мой знает, – повел глазами на Демьяна, который напыжился, кивнул подтверждающее. – Его сын, Еремейка, знает. Микулька только не знает – маленький еще… Я умру, Демьян старшим у Назым-ях станет. Демьян умрет, Еремейка старшим станет. Старший Сатар должен знать, где имынг тахи Нум Торым. Закон такой у нас, у ханты. Все речные люди это знают…

– Покажешь мне новый эвыт, – перебил лениво Арчев.

Демьян весело рассмеялся; Ефрем-ики сдержанно, добродушно улыбнулся.

– Только Сатары, только мужики нашего рода должны знать, где эвыт. Другие ханты не знают. Ни Казым-ях, ни Аган-ях, ни Надым-ях. Даже Ас-ях не знают, нельзя. – Голос старика стал сочувствующим. – Тебе, русики, совсем нельзя, закон такой.

– Мне можно. – Арчев не спеша вытащил из-под полы френча револьвер, навел его на Ефрема-ики.

– Слава те, осподи, настал мой час! – Кирюшка радостно перекрестился. – Я те покажу: Кирюшка плохой! Я те покажу: новая власть хорошая! – Он рывком вскинулся, размашисто ударил старика в скулу.

Ефрем-ики шатнулся, резко опустил руку, чтобы выхватить нож, но ножа не было – отдал внуку. Степан облапил старика, сдавил, засопел в ухо:

– Не трепыхайся, не трепыхайся… Силен бродяга, мотри-кось, ты!

Демьян взвизгнул, оскалился, тоже стремительно провел ладонью вдоль пояса и тоже не нащупал ножа. Оттолкнувшись от нар, вскочил, и гибко, по-куньи, вильнув телом, метнулся к двери. Распахнул ее ударом ноги, крикнул истошно:

– Ляль юхит! Каняхтытых…[5]5
  – Беда пришла! Убегайте! (хант.)


[Закрыть]

Грохнул выстрел. Демьян взметнул руками, выгнулся назад и упал на спину перед порогом. Кирюшка, сорвавшийся за ним, перемахнул через тело, выскочил наружу, даже не оглянувшись.

Парамонов передернул затвор – весело блеснув, выскочила гильза, запрыгала по плахам пола.

– Остолоп, надо было подбить его, и только, – недовольно проворчал Арчев. – Так нет же, лупишь наповал.

– Виноват, вашбродь! – Парамонов вскочил, приставил винтовку к ноге. – Я не размышлямши. Рука сама сработала.

– Вечно вы… не размышлямши, – Арчев дернул верхней губой. – Отпусти старика! – приказал Степану.

Тот нехотя разжал руки. Ефрем-ики повернул голову, увидел тело сына, сгорбился, помрачнел.

– Ну, поведешь на капище Нум Торыма? Если нет, тогда… – Арчев приставил дуло к виску старика.

– Пугаешь? – Ефрем-ики ладонью отвел револьвер. – Не боюсь.

Лицо его отвердело, зрачки расширились. Плавно повел рукой, нащупал тесак на столешнице. Степан вцепился в кулак старика, но тот медленно повернул к нему голову и от жуткого, остановившегося взгляда хозяина избушки мужик поежился, расслабил пальцы.

– Смо-три, – глухо сказал Ефрем-ики и все так же замедленно потянул рубаху за ворот. Ветхое, застиранное полотно расползлось, открыв грудь с вялыми, дряблыми мышцами. Ефрем-ики, глядя уже в глаза Арчеву, прижал клинок к телу и, не поморщившись, не вздрогнув, повел, не спеша, тесак вниз и наискось. На груди прорисовалась алая полоска, которая сразу же превратилась в широкую, ярко-красную на белой коже, ленту крови, стекающей под рубаху. – Гля-ди, не бо-ольно-о-о…

Арчев, слегка зажмурившись, мотнул головой, точно отгоняя видение, и, уловив сквозь прищур, что лезвие блестит уже перед самым носом, отшатнулся, распахнул глаза.

Парамонов, вскинув винтовку, успел стволом отбить руку Ефрема-ики, когда лезвие уже почти коснулось шеи Арчева. Тесак выпал, воткнулся с легким стуком в пол. Степан вздрогнул, словно проснулся, навалился со спины на старика, подмял его, запыхтел.

– Ишь чего, колдун плешивый, удумал: глаза отводить! – Парамонов нервно хихикнул, наложив пятерню на лысину Ефрема-ики, толкнул несильно. – Спасибочки скажите, вашбродь, что я в зенки его лешачьи не смотрел, – он, сделав умильное лицо, льстиво глядел на начальника. Задрал голову, почесал подбородок. – А энтим фокусам – по живому мясу резать – меня не напужаешь. Сам мастак на такие дела. Еще чище умею: звездочками…

– По чужому телу, – отрывисто уточнил Арчев. Потер лоб кулаком, передернул плечами. – Черт-те что! Вульгарный гипнотизм, а я, как гимназистка… Не придуши его, олух! – прикрикнул на Степана.

Тот отпустил старика, поглядел, набычившись на испачканные кровью ладони, вытер их о штаны.

Ефрем-ики с трудом распрямился, покрутил головой, помял пальцами горло. Стянул на груди рваную рубаху, прикрывая багровый, теперь уже слабо кровоточащий рубец, и замер, прислушиваясь.

Снаружи доносились крики, плач, подвывание, перекрываемые свирепым, захлебывающимся лаем Клыкастого и Хитрой. Хлопнули один за другим два выстрела – собаки, пронзительно взвизгнув, смолкли.

Аринэ с Дашкой, жена Демьяна с Микулькой на руках, старуха показались единым темным пятном в дверях, и тут же отпрянули, оборвав стенания, причитания, всхлипы – увидели на полу убитого.

Кирюшка, взмахивая наганом, тычками и пинками загнал в избушку женщин. Те, не пряча больше под праздничными шалями лица, робко остановились перед телом Демьяна. Микулька, обхватив шею матери, прижавшись к ее щеке, со страхом и недоумением смотрел на неузнаваемого отца.

Дашка захныкала, но бабушка закрыла ей лицо ладонью, прижала девочку к себе: начала раскачиваться, затянула негромкую, заунывную, без слов, песню.

– Ну, милые дамы, отвечайте, – Арчев щелкнул предохранителем револьвера. – Кто отведет нас на имынг тахи? Ты? – Направил оружие на старуху. – Ты? – Повел стволом в сторону жены Демьяна.

– Зачем баб пугаешь? – презрительно спросил Ефрем-ики. – Говорил ведь тебе: мужики Сатары знают, бабы– нет… Теперь только я да Ермейка знаем. – Смело и зло поглядел в глаза гостя-врага. – Ермейка далеко, а я не скажу.

– Скажешь, морда остяцкая! – Кирюшка замахнулся на него, но Арчев удержал сообщника за руку.

– Хочешь жить, красавица? – Он прицелился в Аринэ. – Где Еремейка?

– Не нада-а-а… Не убей! – взвыла девушка. – Ермейка ушел! Куип-лор ягун ушел…

– Мос! Суйлэх вола![6]6
  – Хватит! Молчи! (хант.)


[Закрыть] – рявкнул дед. И когда внучка резко, точно ей под коленки ударили, присела, повернулся к Арчеву. – Как Куип-лор найдешь?

– Найду! – уверенно пообещал Арчев. – Мать объяснит дорогу. – И, показав револьвером на Микульку, коротко кивнул Кирюшке: – Займитесь мальчиком, Серафимов… Кстати, а почему проводничонка не привели? Он же был в чуме.

Кирюшка растерянно заморгал, отвел взгляд.

– Забился, поди, от страху в чащобу, когда энтот вот, – кивнул на мертвого Демьяна, – заблажил.

2

Похожий на черный утюг, широкий, с низенькими бортами пароходик, на кожухах колес которого белело подновленное и исправленное «Советогор» вместо «Святогоръ», развернулся обшарпанным бортом к берегу и заскользил по прозрачной, светлой от солнца реке. Колеса, взблескивая мокрыми плицами, вращались все медленней и медленней и наконец замерли. Обвис на корме красный флаг, тяжело и лениво осел к палубе грязно-серый дым, тянувшийся за «Советогором», и тут же начал медленно подниматься, пока не встал прозрачным столбом над облезшей трубой.

– Самый малый назад! – склонившись к переговорной трубе, приказал капитан, чем-то неуловимо напоминающий свой пароход: такой же потрепанный годами и жизнью, но все еще бодренький, крепенький, кругленький. Приложился ухом к раструбу, выслушал. Снова прижался губами к трубе. – Да, да, Екимыч… Ну ты сам знаешь, как надо, чтобы не сносило. Добро! – Поставил ручку машинного телеграфа на «стоп». – Вот и Сатарово, товарищ Фролов, дорогой мой, так сказать, старпом.

Фролов, худой, сутуловатый, в кожаной тужурке, разглядывал в бинокль берег. Хмыкнул, покосился на капитана – не издевается ли? Но тот смотрел открыто, бесхитростно, чуть ли не радостно, хотя радоваться было нечему: пароход вышел почти без команды – не только старпома, никакого «пома» у капитана не имелось. Сам себе помощник, сам себе штурман, сам и боцман. Даже механиков не было. Хорошо хоть, удалось отыскать перед отплытием двух машинистов, не сбежавших во время мятежа из города: старика Екимыча и молоденького Севостьянова, который, правда, до этого рейса самостоятельно на вахте еще не стоял.

Капитан взглянул на круглые, в медном ободке часы над штурманским столом и довольно потер руки:

– Прибыли, можно сказать, по расписанию. Все, как в лучшие годы, как в старые добрые времена.

– Я не считаю старые времена добрыми, – заметил Фролов. – А лучшие годы – будущие годы. Есть возражения?

– Кто же возьмется это оспаривать? – Капитан благодушно засмеялся.

Потянул ручку. Гудок, засипев, взвыл мощно и голосисто, но тут же рев оборвался – Фролов ожег капитана взглядом.

– Отставить! – потребовал он возмущенно. – Зачем их предупреждать?

Басовитый вскрик парохода прокатился по глади реки, по белопесчаному берегу, ударился о крутой, точно срезанный склон горы, под которой приткнулось с десяток изб и избушек без каких-либо признаков жизни, и, ослабленный, вернулся назад.

– Положено при подходе гудок давать, – сконфуженно начал оправдываться капитан. – Да и нет в фактории контры. Видите, все словно вымерло.

– Вижу, вижу, – проворчал Фролов. – А если они где-то рядом? Услышат сирену – насторожатся… Посмотрите, что это? Могила?

Бинокль перешел к капитану. Тот покрутил окуляры, настраивая на резкость. Оглядел сначала избы, задержал взгляд на добротном, с высоким крыльцом, доме, на срубленном из толстых бревен амбаре, стоящем боком к реке. И лишь после этого всмотрелся в черное пятнышко в стороне от строений. Помолчал, выпятив в задумчивости нижнюю губу.

– По-моему, да. И свежая. Раньше этого холмика не было.

– Опоздали… – Фролов с силой потер подбородок. Сжал его в ладони. – Будем высаживаться… В поселке, чувствую, определенно кто-то есть: может, хозяева, может, засада, а может, просто-напросто остяки.

– Туземец тоже всякий бывает, – буркнул капитан. И добродушное, улыбчивое лицо его стало озабоченным. – Надо бы выждать…

Но Фролов уже распахнул дверь рубки. Сбегая по трапу, приказал:

– Отделение Латышева, на берег! Остальные – ждать сигнала!

Капитан вяло пожал плечами – что ж, дескать, если не хотят меня слушать, то, как хотят, и, взглянув на штурвального, который понимающе улыбнулся, вышел на крыло мостика.

Вооруженные, разношерстно одетые и обутые – в потрепанных шинелях и пальто, в ватных пиджаках и бушлатах, в фуражках, шапках, буденовках, в порыжелых сапогах и растоптанных ботинках с обмотками – мужики и парни, которые залегли вдоль борта, притаились за палубными надстройками, зашевелились. Часть из них, пригнувшись, пробежала к корме, несуетливо расселась в спущенную на воду шлюпку.

Последним в нее спрыгнул Фролов. Хватаясь за плечи бойцов, пробрался на нос, где скрючилась у пулемета девушка в алой косынке и стоял в полный рост Латышев – тоненький, гибкий парнишка в малиновых галифе, в новенькой суконной гимнастерке, перетянутой ремнями портупеи.

Гребцы оттолкнулись от парохода. Взметнулись весла, опустились разом – и десант устремился к берегу.

Как только шлюпка вылетела на отмель, бойцы перемахнули через борта, помчались от реки, петляя на бегу, рассыпаясь и растягиваясь в неровную цепь. Упали, замерли, держа наизготове винтовки, поглядывая то на пулеметчицу, то на командиров.

Те, щурясь от солнца, увязая по щиколотки в песке, медленно и настороженно подходили к окраинной избушке.

– Смотрите, никак депутация! С хлебом-солью встречают, – удивленный Латышев показал револьвером на ближний дом. – Интересно, искренне это, или военная хитрость?

На крыльце появился светловолосый мальчик-крепыш, похожий на гриб-боровичок, босоногий, в белой рубашке, и сухонький старик в голубой косоворотке, пикейной жилетке и тяжелых смазных сапогах. Он нес на вытянутых руках деревянную резную чашу, которую поддерживал через расшитое пунцовыми узорами полотенце.

Фролов, не торопясь, вложил маузер в кобуру, машинально вскинул руку к козырьку – поправить фуражку так, чтобы красная звездочка была точно над переносицей– и вразвалку двинулся навстречу деду и мальчишке. Латышев, взглянув на бойцов, широко и плавно махнул рукой – вперед, вперед! – и засеменил за Фроловым.

– Милости просим в Сатарово. – Старик, который начал уже издали умильно-сладко улыбаться, остановился в двух шагах от командиров, поклонился.

С час назад, когда прибежал с нижних песков перепуганный Ромка Айпин и закричал: «Пароход идет! Есера опять, однако! Беги, Никиша-ики!», дед Никифор и Егорушка остались в Сатарово одни. Остяки, что пришли три дня назад и толкались в поселке, выклянчивая у Никифора хоть какой-нибудь припасишко, пометавшись, собрались скорехонько и скрылись в тайге. Упрашивали, умоляли, звали с собой и Никифора, но старик, храбрясь, важничал: «Нельзя мне – я тутошняя власть! – И успокаивал остяков-приятелей. – Да и кто меня тронет, кому я, старая редька, нужон?» Однако затаившись с внуком в бывшей конторе, где квартировал уже два года, и глядя через окно на пароходишко, который лихо выскользнул из-за излучины, а потом, маневрируя, будто подкрадываясь, стал приближаться к берегу, приуныл. «Худо дело, – вздохнул он. – Опять, поди, лихие фармазоны прибыли. Пароход-то, видать, ворованный. Вишь, на „Святогоре“ заявились. Разве власть на такой лохани ездит?» – «Дак флаг-то нашенский!» – возмутился Егорушка. «Эко дело флаг! Те тожа так-то вот заявились. Аль забыл? – И, повернувшись к пустому, без икон, красному углу, зашептал торопливо, осеняя себя крестным знамением: – Матерь божия, богородица пресветлая, спаси и сохрани мя вкупе с отроком Егорием. Христом-богом, сыном твоим, заступница, молю – пущай это будут большевики. Ежели сызнова есеров нашлешь, пропал я. Чем откуплюсь? Припаса нетути, товара нетути, пушнинки нетути. Слышь, дева пречистая, непорочная, исделай так, чтоб большевиками энти вот люди оказались. Сделаешь, а? А я тебе свечку поставлю. Толстенную, на цельных полфунта. А может, и на фунт, ежели добуду таку здоровенную. Ей-богу, на сей раз поставлю, не омману. Вот те хрест!» – «Едут, деда, едут! – восторженно закричал, пританцовывая, Егорушка. – Насмелились!» Никифор, вытянув шею, прижмурившись, всмотрелся в шлюпку, которая отвалила от парохода. Выпрямился. «Не робей, деда», – весело засмеялся Егорушка…

– Ты что это комедию ломаешь, дед? – раздраженно спросил Фролов, увидев в чаше старика туесок с крупной розовой икрой и горстку черных сухарей.

– Извиняйте за такую хлеб-соль, – старик испугался, виновато заморгал круглыми светлыми глазами. – Обнишшали. Соль-то давно уж всю подъели. Давнишних запасов рыбой да икрой вот солонимся. А хлебушек – и-и-и – не помним, когда и едали. Вот, чуток сухариков осталось, все протчее рехвизировали у нас намедни…

– Кто? – отрывисто спросил Фролов, принимая «хлеб-соль». – Кто реквизировал?

– Мы не в обиде, – торопливо заверил дед и отвел взгляд на девушку, которая быстрым, летящим шагом приближалась к ним. – Не, не, мы супротив ничего не имеем. Все по закону. У них и мандат с печатью губернского совета. Оказывать, написано, всяческое содействие, препятствия не чинить…

– Какой еще мандат?.. Когда они были? – в один голос спросили Фролов и Латышев.

– Пять ден тому были, – встрял в разговор Егорушка. Он, независимо заложив руки за спину и отставив босую ногу, глядел на командиров дерзко, с вызовом. – Есеры оне. Соцьялисты-революционеры, значит. За Советы без коммунистов которые. А старшой у них господин-товарищ Арчев.

Фролов и Латышев переглянулись.

– Ух ты, серьезный какой! – засмеялась девушка; с ходу, не останавливаясь, стремительно присела перед мальчиком и несильно дернула его за соломенные патлы. – А как тебя звать, а кой тебе годик, мужичок с ноготок?

– Ежели по поэту Некрасову, то следоват: «шестой миновал!» – залебезил Никифор, поглядывая то на командиров, то на девушку. – А Егорше два раза по шесть. Двенадцать, стал быть…

– Отпусти, не замай! – Егорушка мотнул головой, вырываясь. Отступил на шаг. – Тебя-то как звать? – полюбопытствовал, подчеркнуто хмурясь.

– Можешь просто Люсей, – девушка, склонив голову набок, смотрела на него веселыми синими глазами. И вдруг, резко выкинув руки, схватила Егорушку за плечи, притянула к себе. – А теперь, – шепнула ему в ухо, – представь нам, пожалуйста, своего дедушку. А то нехорошо получается.

– Чего? – не понял Егорушка. Откинулся назад, вырываясь еще решительней. Взглянул настороженно, недружелюбно. Но, сообразив, потеплел взглядом. – А-а… Никифором Савельевичем его звать. Он тута самый главный. Его и покойный товарищ Лабутин завсегда заместо себя оставлял.

– Убили, выходит, Лабутина? – Фролов, удерживая вздох, насупился.

– Убили гражданина Лабутина, убили… – подтвердил Никифор. – Вона и могилка его, – показал взглядом на черный холмик. – Соцьялисты-революционеры приговорили и порешили… А вы, извиняйте за дерзость, кто будете? – спросил почти бодро, почти непринужденно, но испуг в голосе скрыть не сумел.

– Части особого назначения, – сухо и деловито пояснил Латышев, глядя в сторону могилы.

Люся, тоже смотревшая в ту сторону, медленно выпрямилась. Обняла за плечи Егорушку, прижала к себе.

– Так, так, особого… – Старик пожевал губами, зажал в кулаке бороденку. – С большими полномочьями, получается…

– Может, пройдем в помещение? – предложил Фролов. – Мы хотели бы кое-что уточнить.

– Ах ты, господи, ну конечно же. Айдате в контору, а то притомил я вас, – старик суетливо развернулся к дому, из которого вышел. Увидев, что бойцы, крадучись, перебегают от избенки к избенке, заглядывают опасливо в окна, оглянулся на командиров, прижал клятвенно ладони к груди: – Да нету тама никого, ей-богу. Были таежные людишки, ордынцы, так сказать, да сбегли, вас увидимши…

– Флаг республики почему не вывесили? – шагая за ним, перебил Латышев, стараясь придать своему юному лицу недовольное и грозное выражение.

– Флаг-то? – изумился Никифор и всплеснул руками. – Дак его господин-товарищ Арчев на портянки себе пустил. Был у нас флаг, само собой. Был. Как же без флага-то? – Старик, тяжело переступая со ступеньки на ступеньку, поднялся на крыльцо, распахнул дверь. – Прошу, люди добрые, можете располагаться. Правда, тут мы с внучонком живем, но не беда – потеснимся. А то и вовсе в каку другу избенку переберемся…

– Об этом не может быть и речи, – оборвал Фролов. – Переберемся мы.

Он, пропустив вперед Люсю, вошел в сени. Латышев же задержался на крыльце и обвел внимательным взглядом поселочек. Прислушался, глянул на ожидающих команды бойцов, которые выстроились по ранжиру в плотную шеренгу.

– Кажись, все спокойно, а? – И приказал низенькому, плечистому левофланговому в лоснящемся от машинного масла бушлате: – Матюхин, ты – часовой! Остальным– личное время. Р-р-разойдись!

Шеренга мгновенно распалась – бойцы, человек двадцать, сбились в молчаливую плотную кучку. Вытерли подошвы о половик и, негромко переговариваясь, стараясь не громыхать ботинками, сапогами, прикладами, потянулись в дом.

В горнице – она же кухня, спальня и канцелярия деда Никифора – часть чоновцев села на широкую лавку около печки, другие прислонились к простенкам.

– Вот мой мандат, Никифор Савельевич, – Фролов откинул полу кожаной тужурки, достал из кармана гимнастерки бумагу, протянул старику.

Тот развернул ее, прочитал, шевеля губами. Покрутил в руках, посмотрел даже, не написано ли чего на обороте. Кхекнул, прочищая горло.

– А партейного документа, извиняюсь, у вас нету?

– Есть и партийный. – Фролов не торопясь вынул из того же кармана маленькую книжечку.

– Российская Коммунистическая партия, – многозначительно взметнув брови, проговорил старик, отделяя каждое слово, и глубокомысленно поглядел на внука, застывшего с приоткрытым ртом рядом. – Большевик, стал быть? – Поднял на Фролова повеселевшие глаза. Увидел его серьезное лицо, мотнул головой в сторону бойцов: – Все энти – тоже большевики?

– В основном. Но есть и беспартийные, сочувствующие. Есть и комсомольцы. Как Люся, например, или мой помощник, – Фролов показал взглядом на мельком оглянувшихся девушку и Латышева.

– Ну это все едино – коммунисты, однем словом! – Старик просиял. И вдруг выкрикнул срывающимся от восторга голосом – Ташши отчетность, Егорка! Законна власть пришла!

Мальчик пулей метнулся к русской печке с пестрой занавесочкой, закрывающей лежанку, рванул за кольцо лаза в подпол, откинул крышку. И мигом исчез в квадратной дыре.

– Можно ваши книги посмотреть? – спросила Люся. – У вас тут такие редкие, старинные издания.

– Смотрите, сделайте милость, смотрите, коли хочется. – Старик заулыбался, приблизился почти танцующей походкой к девушке. – Книги и впрямь редкие да старинные, это вы правду сказали. Я их, почитай, из огня вытащил, когда в семнадцатом годе губернаторов особняк громили. Оченно жалко мне стало эти редкости, потому как уважаю ученость, – любовно провел пальцем по потертым кожаным корешкам: – Сызмальства уважаю, с той поры, как служил мальчиком в книжной лавке госпожи Гроссе. Тогда-то и к сурьезному чтению пристрастился… – Он, склонив голову, полюбовался на свои сокровища и горестно вздохнул. – Одну вот не уберег. «Историческое обозрение Сибири» господина Словцова. Лиходей Арчев забрал. Про род евонный вогульский тама написано.

– Деда, примай! – Егорка вынырнул по грудь из подпола, шмякнул о доски прямоугольным свертком в холстинке.

– Эк ты, паршивец, неуважительно! – возмутился Никифор. Подскочил к внуку, подхватил сверток. Выкрикнул бесшабашно: – Теперь, Егорий, мечи весь провиант.

Вернулся, семеня, к Фролову, положил сверток на стол, припечатал его ладонью.

– Вота! Вся наша с товарищем Лабутиным документация. Сдаю вам, товарищи советские начальники. Проверяйте, а ежели надобность возникнет, спрашивайте. – Поджал губы, вскинул воинственно бородку. – Готов ответить за все статьи дохода-расхода. Тута все до последнего золотника, до малой полушки расписано, включая и грабеж господ есеров.

Фролов подтянул к себе сверток, размотал холстинку. Коротко и требовательно взглянул на Латышева. Но тот уже спешил к столу. Одернул гимнастерку, пригладил волосы, сел, уставился в бумаги. Подошла и Люся, заложив палец меж страниц книги. Присела рядом с Фроловым, тоже к бумагам склонилась.

– Это по рыбе, это по мясу, – дед Никифор бережно, щепоткой, подхватывал за уголки листы. – Это поступление товара для обмена… А это самая главная – по пушнине.

Люся развернула к себе бумагу, с любопытством пробежала по ней взглядом. И ошеломленно подняла на старика глаза.

– Неужто бандиты все меха забрали?

– Дак, милые мои, кто ж знал… – Никифор растерялся. – Мы пушнинку упаковали, ждем-пождем: пора-де и забирать… А тута Арчев и заявись. Он ведь с красным флагом, с документом прибыл. Мы с товарищем Лабутиным рты-то и раззявили. – Дед сокрушенно крякнул, почесал затылок.

– Вот что значит – утрата классового чутья! – Латышев сжал кулаки, пристукнул по столу. – Человека потеряли, тыщи рублей золотом проворонили!

– Кто ж знал, что эдак получится, – повторил старик потухшим голосом. – Не виноваты мы. Ни я, ни товарищ Лабутин.

– Никто вас не винит, Никифор Савельич, – Фролов выпрямился, тяжело вздохнул. – И ты успокойся! – Поглядел сбоку на Латышева, прижал ладонью его кулак к столу.

– Деда, примай! – вновь закричал торжествующе Егорушка.

Из подпола выметнулась связка копченой рыбы, отсвечивающей золотисто-коричневыми боками, показался покрытый мучной пылью ополовиненный мешок. Старик Никифор облегченно выпустил воздух через сложенные трубочкой губы. Подбежал к люку, выдернул мешок. Потом принял от внука какие-то кадушечки, туесы, корчаги, вяленую оленью ногу, завернутую в тряпку.

Бойцы сдержанно заулыбались, зашевелились.

– Угошшайтесь, товарищи. – Никифор, просительно поглядывая на гостей, волоком подтащил к столу пестерь с кедровыми орехами. – Лузгайте, пока мы с Егорушкой спроворим чего-нибудь горячего. Я кой-какой припас исхитрился от есеров утаить.

– Нет-нет, спасибо, Никифор Савельевич, – твердо заявил Фролов. И даже привстал, ладонь перед собой выставил. – Оставьте продукты для себя! Нам ничего не нужно.

– Дык как же так? – Старик огорченно и обиженно заморгал. – Я ведь от чистого сердца. От радости.

– Нет и нет! – повторил Фролов. – Лучше помогите нам разобраться и с этим, – постучал пальцем по бумагам, – и с эсерами. Сможете?

– Как не смогу? – Старик подошел к столу, опустился уверенно на табурет. – Ведь всю эту отчетность я писал. Доверял мне товарищ Лабутин. Потому как я и при бывшем хозяине, господине Астахове, и при колчаках, и при вашей, Советской, то исть нашей власти здеся обретался. Так что местную жизнь и всю округу, как отче наш, знаю… – Поднял умоляющие глаза на Фролова. – Дозвольте, товарищ главный командир, своим-то хоть орешки пошшелкать. Страсть какие вкусные. Дармовые, не покупные, тайга подарила.

– Ну ладно, – Фролов впервые за встречу улыбнулся. – Орешки можно.

– Вот благодарствую! – Дед резко развернулся к чоновцам. – Лакомьтесь, мужики, порадуйте старика. – Затем бодро выкрикнул – А ну, Егорий, дуй единым махом на улицу, давай сигнал орде – свои пришли!

Егорушка заулыбался до ушей, сорвался с места.

– Дык чем интересуетесь, товарищ начальник? – деловито спросил Никифор Савельевич.

– Прежде всего меня интересует банда. – Фролов сдвинул бумаги отчетности. – О хозяйственных делах вы поговорите с временным представителем Советской власти в Сатарово, который здесь и комендант, и ревком в одном лице, – кивнул на Латышева.