Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Какие глупости, Люция Ивановна, о чем вы?! – ошеломленный Пашка смотрел с непониманием и даже некоторой подозрительностью. – Мы обязаны помочь голодающим! Это наш долг, долг сытых.

– Действительно, товарищ Медведева, ты что-то не того… – неодобрительно подал голос и сосед Еремея справа. – Дело ведь парень предлагает.

– Дело?! – Люся повернула к нему гневное лицо. – Не смей так говорить, Алексей! Они сытые?! – Резко мотнула головой в сторону столов, отчего волосы взметнулись светлым облаком. – Да эти ребята не получают и половины той нормы, что нужна в их возрасте…

– А там, – Пашка принялся яростно тыкать пальцем в сторону черных окон, – там вообще ничего не получают! Там помирают! Понимаете, помирают! С голоду! А мы тут жрем, пузы себе набиваем! – Круто разворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы охватить всех взглядом, крикнул дрожащим голосом. – Объявляю «месячник сухаря»! Дело, конечно, добровольное, но… А ну, кончай жевать! Доедите хлеб, когда хорошенько подумаете!

11

– Останови здесь! – Тиунов похлопал по широкой спине парня, который сидел на облучке. – Совсем не обязательно, чтобы на тебя пялились из «Мадрида».

Парень, откинувшись назад, натянул вожжи – караковый жеребец задрал голову, оскалил раздираемый мундштуком рот и зло заперебирал на месте ногами.

Тиунов выпрыгнул из пролетки. Одернул шинель, натянул поглубже на глаза выгоревшую фуражку с красноармейской звездочкой.

– Жди здесь! – приказал, не повернувшись к извозчику. – Да кузов, не забудь, подними.

И расхлестывая в широком шаге полы длинной, до пят, кавалерийской шинели, быстро направился во двор Дома Водников.

В воротах чуть не столкнулся с каким-то нищим семейством– укутанная в клетчатую шаль старуха, худая, с измученным лицом женщина, которая несла на коромысле ведра с водой, две похожие друг на друга чернявые девчонки с бидонами, крепенький белобрысый парнишка с мешком. Тиунов вильнул в сторону, чтобы не сбить с ног мальчишку, пусто посмотрел на него и свернул к флигелю.

Егорушка поглядел вслед лихому, ладному военному с короткой темно-рыжей бородкой, вспомнил, что вроде видел его вчера из окна, когда только-только пришел к тетке, поудивлялся немного: чего это красноармеец хаживает к купчихе-монашке, о которой столько всего рассказывают? Потом, подергивая плечом, чтобы поудобней улегся мешок с пышками и серой, побежал было за родней. Но опять остановился: уж такой ли красавец-раскрасавец конь, запряженный в легкую рессорную коляску, стоял у ворот. Караковый, с длинной выгнутой шеей, сторожко переступающий тонкими, на высоких копытах, ногами.

– Чего вылупился? – Здоровенный парень, поднимавший над коляской ребристый кожаный верх, угрюмо посмотрел на Егорушку. – Вали отсюда, пока по шее не получил!

Замахнулся для удара, зыркнул воровато во двор. Егорушка испуганно отскочил и тоже глянул во двор – военный входил во флигель…

Тиунов, оттолкнул плечом капитана, открывшего дверь, прошел в кухню.

– Ты еще не готова? – удивленно спросил с порога, увидев, что Ирина-Аглая сидит с каменным лицом под киотом, скромненько сложив на коленях узкие белые ладони.

– Я передумал. – Арчев, развалившись на стуле за неубранным после завтрака столом, выпустил в потолок тонкую струйку табачного дыма. – Сестра Аглая останется здесь заложницей. Чтобы вы не удрали, выкрав Еремейку. С вами пойдет он. – Показал папиросой на Козыря, который, в дымчато-синих очках, с накладными франтоватыми усами, жевал кровяную колбасу за другим концом стола. – Не возражаете? По-моему, вы отлично вчера вечером сработались, – и насмешливо посмотрел на Тиунова.

Тот с безразличным видом передернул плечами. Усмехнулся.

– Конечно, недоверие унизительно: думать о партнерах как о подлецах и предателях – это моветон, но… Воля ваша.

– Да, воля – моя! – подтвердил Арчев. Приказал, не повышая голоса: – Отправляйся, Козырь.

– Никуда я не поеду, – с упрямством человека, решившего стоять на своем, заявил тот. – Красоваться в городе днем – что я, псих?! Думаете, поможет этот цирк? – Пренебрежительно щелкнул пальцем по стеклышку очков, брезгливо ощупал усы. – Лучше уж: лапки вверх и самому притопать в Чека. Здрасьте, мол, а вот и я. За высшей мерой пришел, совесть замучила.

– Не тяни волынку, Козырь, – поморщившись, попросил устало Тиунов. – Коля Бык не может долго маячить перед воротами.

– Коля Бык? – обрадовался Козырь. – Так с тобой Бычара?.. Тогда другой компот, – он заулыбался, – тогда порядок… – Надел шляпу-котелок, которая лежала на стуле, встал. – Все, катим! Козырь больше не ерепенится, Козырь готов!

Ирина-Аглая, которая поднялась одновременно с ним и была уже рядом, вынула из-под пелерины флакончик и сложенный подушечкой носовой платок – протянула Козырю.

Такой же флакончик и платок подала и Тиунову.

В сенях Козырь игриво подмигнул капитану.

– Ну, юнга, ругай нас крепче, – и шутливо ткнул ему под ребра пальцем, – пожелай мне четыре туза в прикупе.

– Пошел ты к черту, скот! – вскрикнул, прогибаясь от щекотки, капитан. Поднял крюк, выпустил в неширокую щель Тиунова и его напарника и быстро закрыл дверь.

– Наверняка этот болотный моряк плюнул нам в спину, – посмеиваясь, заметил Козырь.

– Помолчи! – оборвал Тиунов. – Коле Быку на шею не кидайся. Ты его видишь впервые.

Коля Бык сидел на облучке, перебирал вожжи, сдерживая жеребца, который, пригнув голову, копытил правой передней землю. На Козыря Коля Бык посмотрел равнодушно. Козырь обиделся было на приятеля, но сразу же и обрадовался: подумал, что старый кореш не узнал в гриме. Но Коля Бык подмигнул, и Козырь помрачнел. Нырнул в кузов пролетки, спрятался в глубине, чтобы не видно было с улицы. Тиунов, юркнув в пролетку, тоже забился поглубже.

Коля Бык отпустил вожжи; застоявшийся конь боком-боком начал выворачивать на дорогу и пошел хорошей, размеренной рысью.

– Около барахолки сойдете, – негромко объяснял Тиунов. – Когда буду возвращаться с остячонком, вскочите с двух сторон. И – тряпку с хлороформом на морду ему, чтобы не пищал. Кто быстрей… На!

Ткнул в спину Колю Быка. Тот, не оборачиваясь, принял сверток, сунул его в карман зипуна.

Откидываясь назад, Тиунов быстро и остро глянул по сторонам: нет ли чужих глаз, нет ли подозрительных зевак? Но по улице тек в оба конца – на рынок и с рынка– обычный люд, заурядные обыватели.

Близ площади, когда уже стал явственно слышен шум большой толпы, Тиунов опять тронул за спину Колю Быка. Тот придержал коня, привстал. Тяжело ворочая головой на толстой шее, поглядел вправо – туда, где за низеньким забором виднелся берег. Грузно опустился на козлы.

– Не видать на пристани мелюзги, – полуповернулся к Тиунову. – Чего делать будем, Апостол?

– А черт, неужто коммунарчики отменили свой субботник? – Тиунов погрыз ноготь, сплюнул. – Ладно. Остановишься у чайной Идрисова и – как договорились. А я – к монплезиру, к красному приюту. Посмотрю, в чем дело.

Коля Бык чмокнул, жеребец опять ускорил ход – слева, справа замелькали все гуще, все плотней лица, платки, картузы, кепки, фуражки, шляпы и шляпки; захлестнуло многоголосье требовательных, возмущенных, отнекивающихся, настаивающих выкриков, отчаянной ругани, гвалта.

– Разошлись в разные стороны! – приказал Тиунов, когда пролетка остановилась. – Да не увлекайтесь мелочовкой, карманщиной. А то проморгаете меня с остячонком. Смотрите тогда: шкуру спущу!

Подхватил вожжи, подождал, когда Коля Бык, качнув пролетку, спустится с облучка, когда Козырь, гибко выскользнув из кузова, скроется в толпе, и с ленцой выпрямился. Перебрался на козлы, быстро и незаметно огляделся. Ничего подозрительного: мелкие барыги, копеечные покупатели; равнодушно посмотрел на семейство, которое встретил в воротах «Мадрида» – приткнулись к кирпичной степе чайной Идрисова, воду из ведер по бидонам разливают.

Широко зевнул, похлопал ладонью по рту и слабо шевельнул вожжами.

Егорушка, ошеломленный размахом, сумятицей барахолки, прижался к степе кирпичного дома с вывеской «Чай и пельмени Идрисова», вспомнил, что вчера проходил здесь с Люсей и остячатами, и с завистью подумал о Еремее и Антошке – тем не надо было тащиться на базар, не надо было все утро выслушивать бабкины вздохи, причитания, что – охо-хо! – будет ли нонче хоть маломальский прибыток; как же дальше жить, ежели не на что жить, а тут еще один рот, взрослый, почитай, мужик заявился, и хоть тетка успокаивала Егорушку – не слушай, мол, это не со зла, – Егорушка чувствовал себя чужим, дармоедом – подкидышем, одним словом. И от этого было так тоскливо и муторно, что впору завыть.

Он, стараясь угодить, суетливо начал было разливать по бидончикам воду из ведер, да плеснул на землю – то ли толкнул кто, то ли руки дрогнули от усердия. Испугался: он знал, из-за пролитой воды и тетка может рассердиться – она несла ведра от самого дома, а тут…

Бабка обожгла Егорушку взглядом, тот сконфуженно отвернулся и увидел, как сквозь толпу медленно приближается запряженный в коляску караковый конь, недавно привязанный к воротам Дома Водников.

Угрюмый здоровенный извозчик, который грозился дать по шее, неуклюже спустился с облучка, направился к беспрестанно хлопающей двери в чайную, откуда рвался, то затихая, то взрываясь бранью, гул, текла нудная, какая-то неживая музыка – бесконечно повторяющиеся, дребезжащие звуки; из глубины коляски, из-под кожаного короба выскользнул ездок.

И у Егорушки обмякли ноги – знакомой показалась эта худая, гибкая фигура с покатыми плечами, с длинными обвисшими руками: так же выглядел со спины бандит, который застрелил дедушку. Худой на миг оглянулся. Егорушка облегченно выдохнул – нет, видать, ошибся: этот, в черной округлой по верху шляпе, в синих очках, был с усами, а тот – бандит есеровский – был без очков и без усов.

Егорушка перевел взгляд на коляску. В ней уже сидел на козлах военный, с которым чуть не столкнулись в воротах. Военный зевнул, похлопал ладонью по рту и слабо шевельнул вожжами; жеребец, косясь на людскую толчею, осторожно двинулся вперед, выбираясь на затененную тополями улицу, по которой и Егорушка и остячата шли вчера с Люсей к приюту. Егорушка, точно зачарованный, тронулся было следом, но бабка ухватила его за плечо.

– Куды?! Ишь ты, барчук! – Сунула ему в руки бидончик, кружку. – Ступай зарабатывай на хлеб!

Невдалеке уже кричали невидимые Танька с Манькой:

– Воды, воды!.. Кому воды? Родниковая, свежая, холодная! Даром даем – пять рублей кружка!.. Вода, холодная вода!..

Голоса сестренок то затихали, удаляясь, то слышались явственней, то сближались, то расходились.

Егорушка, у которого от неловкости, от стыда стало жарко щекам, тоже выкрикнул:

– Кому воды надо? Воду продаю!

Растерялся от своего жалкого голоса, ставшего каким-то просительным, заискивающим, и смолк. Бочком скользнул в круговерть толкучки, перевел дух – не успела бабка щелкнуть по затылку – все утро наставляла: предлагать воду надо весело, радостно, чтобы человек, пущай даже ему и не хочется пить, раскошелился на кружечку. Сама же она за дело принялась с усердием.

– А вот сера, кедровая сера! – долетал ее чуть ли не счастливый голос. – Пожуешь и есть неохота! Налетай, покупай, ребятишек угошшай. Дешево, вкусно, сытно!

– Пышечки свежие, пышечки вкусные, – вторила свекрови Варвара, но голос ее, хоть и пронзительно-громкий, был неуверенный, ненапористый. – Одну пышечку съешь, вторую захочешь!

Егорушка молча толкался между продавцами-покупателями, глазел на всякую всячину, уважительно поглядывал на одежку-обувку, хоть на добротную, мало затасканную, хоть на старую, поношенную. Навяливать воду Егорушка больше не решался. Лишь изредка поднимал глаза на какого-нибудь не злого на вид мужика или бабу с добрым лицом, предлагая несмело купить кружечку, но от него отмахивались, даже не взглянув.

Шумит, кипит, бурлит, клокочет барахолка; висит над ней галдеж и гвалт, гам и гомон.

И вдруг издалека наплыл чистый и переливчатый, как клик журавля, звук-зов, накатил еле слышимый дробный рокот, плеснула пока еще плохо различимая, но бодрая, лихая песня… Все сильней рассыпался нарастающий рокот; все громче и решительней накатывали на затихающую в удивлении барахолку упругие волны песни:

 
– Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем!
Ать-два, ать-два, горе не беда,
Пусть трепещет враг,
Нынче и всегда!
 

Егорушка, расталкивая плечами, бодаясь, отпихиваясь локтями, вырвался из толкучки. И замер пораженный.

На барахолку надвигалась из глубины тополевого коридора тихой, сонной улицы неширокая, но плотная – плечом к плечу – колонна мальчишек, и весь люд, продающий и покупающий, праздно глазеющий и бесцельно шатающийся, медленно попятился, отступил, давая дорогу этой целеустремленной, твердо вышагивающей ребятне.

Переливался в голове колонны алый, как пламя, текучий флаг, который несла тоненькая, в туго перетянутой гимнастерке, в красной косынке девушка – «Люся!» – обрадовался Егорушка; слева от нее сосредоточенно бил в потертый барабан крепкий плечистый парнишка – пулеметной очередью рассыпался победный рокот; второй парнишка, рыжеголовый, справа от девушки, прильнув губами к сверкающей золотистой трубе, вскидывал ее, и тогда взмывали к небу торжествующие переливы. Покачиваясь, проплывали широкие фанерные и картонные полосы с надписями: «Смерть разрухе!», «Смена смене идет!», «Свободным людям – свободный труд!»

 
– Посмотрите, как нелепа
В нашей жизни рожа нэпа!
Ать-два, ать-два, горе не беда,
Пусть трепещет враг,
Нынче и всегда!
 

Егорушка, спрятавшись за какой-то толстой теткой, завистливо смотрел, как проходят мимо мальчишки, и чуть не закричал от радости, чуть не бросился к колонне– увидел в середине третьего ряда Антошку. Тот был серьезен, сосредоточен, смотрел прямо перед собой, старательно разевая рот в лад песне. Егорушка поискал глазами Еремея, который, конечно же, должен быть рядом с Антошкой: вытянул шею, приподнялся на цыпочки – Еремея не было.

Отбухали твердо шаги, начала опускаться, рассасываясь, слабая пыль, поднятая детдомовцами; рокот барабана стал затихать, донеслось ослабленное расстоянием:

 
– Хочешь строить соцьялизм,
Рядом с нами становись!
Ать-два, ать-два, горе не беда,
Пусть трепещет враг,
Нынче и всегда!
 

И прямая прогалина, пробитая отрядом в мешанине толкучки, начала заполняться людьми, затягиваться – так затягивается ряской полоса чистой воды, оставшейся в болоте от сохатого, уверенно, без раздумий преодолевшего трясину.

Егорушка, прислушиваясь к звонко-радостному зову далекой трубы, медленно, как во сне, пошел на этот голос.

Выбрался на окраину базарной площади, увидел, как рассыпался шустрыми муравьями отряд в конце улицы, под уклоном; увидел светло-стальную ширь реки, пакгаузы и амбары пристани, черный утюжок «Советогора», приткнувшегося к серой полоске пристани, и, не отрывая глаз от мельтешащих фигурок детдомовцев, облепивших вросшую в белый песок рыжую баржу, направился к берегу, где сливалось в пятна, растекалось на отдельные струи и завихрения оживленное многолюдье, где маленькими факелами трепетали красные флаги, где пиликала залихватски гармоника, откуда наплывал смех, радостные крики, озорная и бойкая перекличка частушек.

Сзади послышалось лошадиное всфыркивание. Егорушка оглянулся.

Мимо не спеша прокатила коляска, на облучке которой сидел тот самый военный с темно-рыжей бородкой. Коляска спустилась по длинному пологому уклону, медленно проехала вдоль песчаной отмели, развернулась около баржи, на которой копошились детдомовцы, и остановилась…

Тиунов издалека заметил остячонка, которого показал вчера Козырь. Мальчишка вместе с приютской мелюзгой суетился около баржи. Вот вцепился в кривую ржавую трубу, поволок ее, оставляя волнистый след.

Развернув жеребца мордой к Базарной улице, чтобы можно было в случае чего тотчас удрать, Тиунов спустился на землю.

Антошка бросил трубу около кучи таких же искореженных, поломанных железяк и побежал было назад, но его окликнул спокойный голос:

– Эй ты, остячок! Поди-ка сюда!

Антошка обернулся. Около красивой, с кожаным верхом телеги стоял улыбающийся военный в фуражке с красноармейской пятилепестковой меткой и манил к себе пальцем. Антошка тоже заулыбался. Вытирая ладошки о бедра, пошел несмело к военному.

Люся, подтащив вместе с Пашкой трухлявый брус к борту баржи, увидела, что Антошка робко приближается к незнакомцу в кавалерийской шинели, небрежно навалившемуся на облучок вместительной пролетки. Выпустила брус и, не раздумывая, бросилась вниз с почти двухсаженной высоты. Рядом плюхнулся Пашка, посыпались с баржи и другие мальчишки, но Люся даже не взглянула на них. Проворно вскочила и, спотыкаясь, кинулась к пролетке.

– В чем дело, товарищ? – еще на бегу крикнула встревоженно. Подскочила, оттеснила, прикрыла Антошку; передвинула на живот кобуру с наганом. – Кто вы, что вам нужно от ребенка?

– Товарищ Медведева? – Тиунов, приветствуя, непринужденно вскинул руку к козырьку. – Много слышал о вас. Рад познакомиться, – и еще радостней, прямо-таки влюбленно, заулыбался.

Но Люся на улыбку не отозвалась, смотрела строго.

– Кто вы? И что вам нужно? – повторила требовательно.

– Этот мальчик поедет на опознание. – Тиунов дружелюбно подмигнул Антошке, который выглядывал из-за спины девушки. – Дело в том, что час назад мы арестовали Арчева.

– Арчева?! – Люся обрадованно ахнула, но тут же опять нахмурилась. – Покажите ваши документы. Что-то я вас не видела в Чека…

– Я здесь всего неделю. Переведен из Екатеринбурга. – Тиунов расстегнул шинель, полез за пазуху. – Бдительность– это хорошо, это замечательно… Вот, пожалуйста, – достал сложенный вчетверо лист бумаги, тряхнул его, расправляя. Протянул девушке. – Кстати, товарищ Фролов просил привезти и вас, так что… Милости прошу в фаэтон, – и опять заулыбался.

Люся, изредка вскидывая на него глаза, внимательно читала мандат, придирчиво изучала печать.

Тиунов ласково жмурясь, смотрел поверх голов детдомовцев.

Трепетали под легким речным ветерком флаги, деловито хлопотали люди на мертвых тушах пароходов и барж, восторженно вскрикивала визгливая гармошка с завалившегося на бок буксира «Самсонъ», на которой наяривал, свесив с борта ноги в валенках, дедок; взвилась звонкая частушка, но ее заглушило громовое буханье кувалды по гулкому железу, и удалось расслышать только: «Мой миленок комсомолец, а я комсомолочка…» Когда же буханье кувалды оборвалось, частушка уже заканчивалась: «…с Фейербахом мается». И снова – лязг, громыханье железа, треск досок, крики, хохот. А вокруг – солнце, блики на воде, белый песок, свежее дыханье реки.

– Что ж, документ в порядке. Поехали, – Люся протянула мандат Тиунову.

Тот, кажется, и не заметил этого. Пришлось тронуть его за руку.

– Ах да, извините. – Тиунов взял бумагу, широко, плавно повел ею. – Какой энтузиазм, какой порыв, а! Вот уж действительно: свободный труд свободных людей… Разрешите? – Поддержал девушку за локоток, помогая ей взобраться в пролетку. Подхватил под мышки Антошку, вскинул к Люсе. – Ну, держись крепче, смена старой гвардии! Помчим с ветерком. – И единым махом взлетел на облучок.

– Павел, остаешься за старшего, – крикнула Люся. – Мы скоро.

Жеребец рванулся с места, пролетка выскочила с песчаной отмели на твердое и полетела, удаляясь.

Егорушка видел, как прыгнула с баржи Люся. Он сразу узнал ее, хотя девушка была далеко. Видел, как подбежала она к военному, как окружили их детдомовцы, как Люся и какой-то мальчишка – «Антошка!» – сели в коляску, как рванулся с места жеребец, и стало Егорушке беспокойно, тревожно, нехорошо на душе. Как только коляска с мелькнувшим в ней лицом – «Антошка, конечно, это Антошка!» – миновала Егорушку, он в два прыжка догнал ее, прицепился сзади. Бидончик выпал из рук, покатился под уклон, широко расплескивая воду. Егорушка обомлел, чуть было не соскочил, чтобы подобрать посудину, но, разозлившись вдруг, кинул и кружку.

Огибая толкучку, жеребец перешел с рыси на шаг, и Егорушка спрыгнул, опасаясь, что его увидят Танька и Манька или – упаси бог! – бабка; а может, кто-нибудь, кому до всего есть дело, начнет срамить, указывать на него, Егорушку, пальцем, кричать кучеру, что у него сзади жиганенок прицепился. Трусцой бежал Егорушка, не отставая от коляски, и когда экипаж выехал на улицу, в конце которой стоял дом тетки и флигель монашки, увидел вдруг, как слева и справа вскочили в коляску извозчик, уходивший в чайную, и тот, усатый, очкастый, похожий на убийцу дедушки.

Тиунов, как только шатнулась и слегка осела под сообщниками пролетка, гикнул, ожег концами вожжей коня. Жеребец, оскорбленный ударом, рванулся так, что чуть гужи не порвал. Свистнул ветер, пролетка мелькнула смазанным пятном мимо не успевших ничего ни заметить, ни сообразить прохожих, и – только рассыпался, затухая, слитный перестук копыт, только заклубилась, удаляясь, пыль.

В ворота «Мадрида» жеребец влетел на полном скаку, чуть не зацепив оглоблей кирпичную тумбу. Тиунов, упав назад, натянул вожжи. Конь задрал голову, захрипел, но прыть умерил, заприплясывал, виляя крупом и высоко поднимая передние ноги.

Около флигеля Тиунов развернул пролетку так, чтобы из «Мадрида» видна была только задняя часть кузова.

Их ждали. Не успел Тиунов соскочить на землю, как дверь распахнулась. Коля Бык выдернул из пролетки безжизненно обмякшую девушку, передал Тиунову. Тот схватил ее в охапку, пихнул к капитану и Арчеву и тут же принял от Козыря мальчика. Коля Бык уже сидел на козлах, а Козырь уже шибанул в спину Тиунова, прорываясь в сени. Дверь захлопнулась, звякнул крюк, зачастил снаружи мягкий топот копыт.

– Финита! – Тиунов снял фуражку, отер ладонью лысину. – Полдела провернули… – и осекся, увидев бешеное лицо Арчева.

Тот лютыми глазами смотрел на Козыря.

– Ты кого привез?! – зашипел, брызжа слюной. Отшвырнул вялого, с закрытыми глазами, Антошку растерянно улыбающемуся капитану. Схватил Козыря за грудки. – Куда ты смотрел, идиот?! Ведь это не Еремейка!

– Как не Еремейка? Как не Еремейка?! – Козырь, сорвав очки, пораженно заморгал. – Вы же сами этого шкета показали на пароходе. Помните, тогда-то, через дверь в каюте? Я это мурло намертво запомнил, гадом буду!

– Ты уже давно гад! – Арчев коротко ударил его в зубы.

– Господа, тише, пожалуйста, – ровным голосом попросила Ирина-Аглая. – Нас могут услышать… – Открыла дверь в кухню. – Прошу! Обсудим ситуацию спокойно, без истерики, – и скрылась в доме.

Капитан, поддернув за подмышки Антошку, покачиваясь и мелко перебирая ногами, устремился за ней.

– М-да, досадный промах, – Тиунов наморщил лоб, почесал его мизинцем. Надел фуражку. – Помогите кто-нибудь втащить эту… – кивнул на Люсю, которая, уронив голову к плечу, сидела на полу.

Арчев выпустил Козыря, нагнулся к девушке, выдернул наган из ее кобуры, сунул в карман. Схватил Люсю за ноги.

– Зачем вы привезли эту мерзавку? – спросил возмущенно.

– Затем, чтобы она не привезла меня к Фролову, – ответил Тиунов, подхватывая девушку за плечи. – Хорошо, что у меня хватило ума не называть остячонка Еремейкой, а то бы…

Они внесли Люсю в кухню, усадили на стул.

– Что же теперь делать будем, а? – Капитан с белым от страха лицом посмотрел на Арчева.

– Как что? – Тот уже успокоился. Достал из кармана портсигар, вынул папиросу. – Будем искать Еремейку, что ж еще?

– Засыпемся, – промычал Козырь, ощупывая вспухшую, кровоточащую губу. – Сработано чисто, но ведь все равно наследили.

Арчев презрительно полоснул его взглядом. Прикурил, поглядел вопросительно на Тиунова.

– Сложновато теперь, – подтвердил тот. Нагнувшись к столу, он выбирал, чего бы выпить. – К концу субботника этой девки хватятся, – показал глазами на Люсю, – и тогда… – покачал удрученно головой.

– Мне кажется, господа, еще не все потеряно, – тихим голосом сказала, почти пропела, Ирина-Аглая, появившись в двери гостиной с веревками в руках. – Заставьте мальчика, – показала взглядом на Антошку, – привести сюда его друга Еремейку. Сделайте мальчику больно. Сделайте на его глазах больно этой тете. Скажите ему, что, если он не согласится, тетя умрет.

Объясняя, подошла к девушке, которую поддерживал Козырь. Завела ее руки за спинку стула, принялась деловито и умело связывать. Сорвала красную косынку с головы пленницы, завязала этой косынкой ей рот.

– Держите! – кинула веревку капитану и Арчеву.

Те подхватили стул с Антошкой, поставили его напротив девушки. Тоже оплели, обмотали веревкой тело ребенка.

– Вот теперь хорошо, – Ирина-Аглая вынула из-под пелерины стеклянный пузырек, отвинтила пробку. Ткнула горлышко пузырька под нос девушке. Люся дернула головой, застонала. Веки ее шевельнулись. И тут же широко распахнулись – она увидела связанного Антошку, а рядом с ним Арчева – чистенького, гладко выбритого, тщательно причесанного.

– Спокойно сидите, глупенькая, – посоветовала сладким голосом Ирина-Аглая, когда пленница заизвивалась, – не будьте смешной.

Люся посмотрела на нее, увидела рядом с этой хрупкой, затянутой в черное, женщиной усатого и обмякла – узнала в нем Козыря.

Ирина-Аглая сделала шажок к Антошке, поднесла и к его носу пузырек. А когда мальчик, вскрикнув, вытаращил глаза, стал хватать ртом воздух, отошла под киот. Опустилась на табуретку, смиренная, скромная.

– Ну вот и встретились, проводничок, – Арчев наклонился к Антошке. – Слушай внимательно: сейчас мы пойдем с тобой за Еремейкой. Согласен?.. Иначе мы начнем тебя бить. Но сначала изобьем тетю Люсю, чтобы ты видел, как это больно и страшно. Будем бить ее, пока не подохнет или пока ты не согласишься. Понял? – и посмотрел через плечо на Козыря.

Тот левой рукой вцепился в горло девушки, а правой наотмашь ударил ее по щеке.

Антошка задергался, пытаясь освободиться от пут.

– Тебе будет еще больней, – пообещал Арчев. Глубоко затянулся папиросой, наблюдая за синеньким дымком, извивисто уползающим вверх. – Отвечай: приведешь Еремейку?

Антошка, не задумываясь, плюнул ему в лицо.

– Черт, и этот харкается! – Арчев брезгливо шаркнул пятерней по своим губам, по носу.

Отбросил окурок, схватил двумя пальцами мальчика за щеку и, выкручивая кожу, раздирая рот, потребовал, еле сдерживаясь, чтобы не заорать:

– Говори «да», звереныш! Соглашайся, а то придушу!

– Нет! Нет! – закричал пронзительно Антошка. Он морщился от боли, по щекам широкими дорожками текли слезы. – Не скажу «да»! Не позову Ермейку! Убивай, не боюсь!

Арчев торопливо зажал ему рот, поглядел встревоженно на окно. Сквозь щели ставен прорывался солнечный свет, рассекая полумрак кухни четкими яркими полосами, в которых плясали пылинки, клубился дымок.

И вдруг! Заходили ходуном, затрещали ставни, заметались широкие ленты яркого солнечного света, забренчал в сквозной дыре стены железный болт – кто-то решительно колошматил в щиты, прикрывающие окно.

– Эй, открой! – громко потребовал снаружи ломкий мальчишеский голос. – Это я, Ермей Сатар! Открывай скорей! Я пришел.

Еремей проснулся сразу – не успело еще отзвучать веселое протяжное Люсино: «Подъе-е-ем!» Огляделся – спальня ожила, загалдела: детдомовцы в одинаковых коротких штанах, которые называются «трусы», вскакивали, как подброшенные, с кроватей; взметнулся слева и Антошка, выскочил в проход между койками, где, толкаясь, распихивая друг друга, уже теснились новые его приятели. А Еремей поднялся с постели не торопясь – негоже взрослому охотнику прыгать и орать, точно маленькому, надо оставаться невозмутимым. Как вчера.

Вчера в столовой спорили долго и шумно, но он, Еремей, молчал. Он свое сказал. Правда, и кричавшие спорили не о том, помогать или мет детям Поволжья, – с этим все согласились: обсуждали, что еще, кроме хлеба, могут выделить. Решили: можно отдать половину круп и половину растительного масла – остальное не довезти, испортится по дороге. Хотели было и хлеб отсылать мукой, но Пашка запротестовал: «Давайте все же лучше сухарями. Так сразу видно, сколько у нас получится». Когда, поорав, все подняли высоко вверх руки, Пашка выскочил из-за стола и убежал в зал, где проводилось собрание. За ним потянулись и остальные. Еремей и Антошка тоже пошли туда. Пашка, склеив несколько плакатов и разостлав эту длинную бумажную ленту на полу сцены, уже писал на белой обратной стороне, макая деревянную лопаточку в банку с красной жижей. Еремею удалось дождаться лишь конца слова «Даешь…». Старичок, которого детдомовцы называли Фершал, опять увел Еремея в комнату с красным крестом на двери. Опять велел снять одежду, уложил на низкую кожаную кровать, разрезал повязки. По радостным глазам старичка, по довольному виду сестры понял Еремей – все идет хорошо, болячки заживают.

«Спать! – приказал Фершал, когда снова перевязал Еремея. – Завтра утречком еще посмотрим…»

И сам отвел его в просторную, со множеством коек, пустую комнату, сам уложил в постель. Еремей не сопротивлялся, не возражал. Он хотел побыть один, чтобы вспомнить во всех, даже самых малых подробностях, день – столько нового, неожиданного, интересного: надо во всем разобраться, надо все обдумать. Закрыл глаза и вновь увидел мальчишек, которые окружили его и Антошку когда их, переодев, накормив, привели туда, где висел на стене, как и в большой каюте на пароходе, черный квадрат; увидел рыжего Пашку, увидел начальницу, толстого повара… Потом все исчезло. И не знал Еремей, что заснул он с улыбкой; не знал, как обрадовалась Люся этой улыбке, как переглянулась с Алексеем и Фершалом, как те тоже заулыбались в ответ…

С громким беспорядочным топотом умчалась ребятня на улицу. Поглядывая на Люсю, которая поджидала в проходе между койками, Еремей натянул нырики, тоже неуверенно побежал по коридору. И замедлил шаг, читая прибитый к стене плакат: «Даешь месячник сухаря!» – вот что писал вчера вечером Пашка!

На крыльце Еремей остановился пораженный.

Мальчишки, отступив друг от друга шага на два, растянувшись в длинные ряды, наклонялись, приседали, повторяя движения Алексея, который стоял перед ними. И Антошка, который стоял в самом центре первого ряда, тоже повторял все движения Алексея. Еремей удивленно оглянулся на Люсю, шагнул на ступеньку, чтобы спуститься с крыльца и тоже махать руками, ногами, подпрыгивать, если здесь так принято, но сестра удержала его за плечо.

– Нет уж, не торопись! Тебе пока нельзя… Пойдем-ка лучше, братец, на медосмотр, – и повела к Фершалу.

– Ни о каком субботнике не может быть и речи, товарищ Медведева, – осмотрев Еремея, решительно заявил Фершал, и морщинистое лицо его отвердело. – Там нагибаться надо, тяжести ворочать. Не позволю! Разрешаю в кухне. Но чтобы никаких работ, связанных с физическим напряжением. Ясно?

После завтрака – желтое варево из крупных шариков под названием «горох», красный чай под названием «морковный», тоненький, по сравнению со вчерашним, кусок хлеба – детдомовцы, прихватив прибитые к палкам полосы из тонкого многослойного дерева или толстой, как обложки книг, бумаги, на которых были надписи, высыпали на улицу. Быстро и привычно выстроились в тесные ряды. Стояли они плотно – плечом к плечу, – как братья, как люди одного рода, которые ни понимают друг друга без слов, и важное, нужное дело делают без лишних разговоров.