Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Антошка возбужденно завертелся на стуле, тоже закричал что-то, тоже вскочил, тоже замахал руками.

Еремей недоуменно повернулся к нему. И увидел, как метнулись от двери, исчезли в коридоре парень, к которому подошла Люся, а за ним и сама Люся.

Алексей, сжимая в кармане пальто взведенный револьвер, выскочил на крыльцо, глянул по сторонам – никого, пусто! Люся ткнулась с разбегу ему в спину, отскочила, встала рядом. Вынула наган.

– Ты чего? – выдохнула шепотом. – Что случилось?

– Кто-то заглянул в окно, – тоже шепотом ответил Алексей. – Сначала я думал, показалось. Потом – еще раз.

– Померещилось… – неуверенно предположила девушка. Спустилась на две ступеньки. Прислушалась. – Никого нет.

– Может, и померещилось, – неохотно согласился Алексей. Еще раз медленно обвел взглядом двор, деревья подле дома, парк, уже синевато затушеванный сумерками. – Пошли. Вроде, все тихо.

Открыл дверь, пропустил Люсю, вошел следом за ней.

Тиунов, вжавшийся в землю за толстой липой и наблюдавший в просвет между деревьями за крыльцом, опустил револьвер. Слегка повернув голову, встретился взглядом с вопрошающими глазами Козыря. Тот лежал невдалеке и, уткнув локти в дерн, стиснув двумя руками «смит-вессон», все еще держал под прицелом дверь. Тиунов мотнул головой назад и осторожно, плавно поднялся, Привстал и Козырь… Подхватив пилу и мешок с топорами, они, согнувшись, беспрестанно оглядываясь, побежали в глубь парка. Выпрямились, перешли на шаг, лишь когда деревья плотной стеной заслонили детдом.

– Ну что, успел разглядеть хмыренка? – Козырь сунул под армяк револьвер, подбросил на плече торбу с колунами.

– Второй с краю? Шустрый такой: шило с глазами. Этот? – на всякий случай уточнил Тиунов. И когда Козырь кивнул, успокоил: – Разглядел. Завтра на субботнике и возьмем.

– Первый от окна тоже, кстати, с парохода. Видел я там эту рожу.

– Черт с ним, – Тиунов зевнул. – Заказа на него не было.

Молча, лишь изредка похмыкивая, пересекли они парк. Через двор Дома Водников прошли не спеша, равнодушно поглядывая на слабо освещенные керосинками и коптилками окна бывшего «Мадрида»; постучали – два быстрых удара и два с задержкой – в дверь флигеля.

– Во, к нашей монашке бродяги какие-то заявились, – Варвара, тетка Егорушки, задергивая занавеску, пригнулась к окну, всмотрелась. – Двое. Из деревни, кажись. Наверняка мазурики!

– Все у тебя бродяги да мазурики, – заворчала свекровь. Она быстро перебирала на противне коричневые блестящие кубики вываренной кедровой и пихтовой смолы – серы – любимой жвачки, утехи и услады ребятишек. – А может, то странники, богомольцы, люди праведной жизни?

– Ах оставьте, мама, – раздраженно отмахнулась Варвара. – Будут к этой живодерке хорошие люди ходить, сказали тоже!

– А чем она тебе плоха? – старуха оскорбленно поджала губы. – Ну грешила девка в молодости, с кем не бывает? А таперя покаялась, от мира ушла, схимничает, о душе думает.

– Это Ирка-то Астахова о душе? – Варвара, уперев кулаки в бока, откинула голову и захохотала. – Не смешите!

– Чего ржешь, чего ржешь, непутевая?! – взъярилась старуха. Тоже подбоченилась, ехидно склонив голову к плечу. – А вспомни, как она по-христиански обошлась с жильцами, когда вернулась во хлигель! И товаром, и продуктом одарила. И в деревню уехать поспособствовала.

Егорушка уже слышал от Таньки с Манькой эту историю. Слышал и то, будто монашенка живет здесь потому, что караулит сокровища Ермака, что может свободно ходить под землей – у них в чулане тоже есть лаз под землю, – что по ночам часто пропадает монашка на кладбище, где оборачивается кошкой или совой, нападает на одиноких прохожих, пьет их кровь, но особенно любит кровь детей, что… Он сидел рядом с притихшими Танькой и Манькой у другого окна, посматривал исподтишка на противень с серой. На таз с пышками из отрубей, который стоял на столе, смотреть не решался.

– Ой, да ну ее к богу в рай, преподобную Ирку вашу! – в сердцах выкрикнула Варвара. – Нашли кого защищать! Была она змеей, змеей и осталась. – Решительно рассекла ладонью воздух перед носом свекрови, отвернулась торжествующе. И увидела дочек, которые, не моргая, пожирали жадными глазами бурый холмик пышек.

Точно надломившись, качнулась к столу, рука потянулась к пышкам, но пальцы, едва коснувшись снеди, отдернулись – вцепились в расшитое петухами полотенце, набросили его на таз. Старуха увидела и глаза внучек, и движение снохи.

– И не помышляйте, трясогузки! Нате-ко вот, пожуйте, – выбрала на противне три самых маленьких кусочка серы, протянула ребятишкам. – Оченно хорошо помогает, ежели в кишках пишшыт. Ужина сегодня не будет, – и строго посмотрела на Егорушку. – Неча на ночь трескать, не баре. Ночью спать надо. Завтра утречком поработаем-заработаем, на доходы поглядим, по доходам поедим. Так-то!

Танька с Манькой, норовя урвать кусочек покрупней, торопливо цапнули с бабкиной ладони по кубику жвачки, а Егорушка отвернулся.

– Не надо. Я сытый. Сказывал ведь, в детдоме на двое ден наелся.

– Ишь ты. С карахтером, – удивилась старуха. – Гордый, как атаман, хучь и в дырьях карман… А ну бери, когда угошшают! – Сунула серу в руку мальчика. – Дают – бери, бьют – беги. И норов свой в чужих людях не показывай!

– Мама, как вам не стыдно! – укоризненно простонала Варвара и с горечью покачала головой. – Какие же мы чужие? Опять вы за свое?.. А если б меня да вас прибрал, как Веру, сыпняк? Разве дед Никифор не пригрел бы Таньку с Манькой? Разве дед стал бы попрекать куском хлеба?.. Чем же сирота-то перед вами виноватый?

– Сыпняк, брюшняк, сироты. Не жизнь, а Содом и Гоморра, – заворчала старуха. – Куском хлеба, говоришь, попрекнула?.. Где он, энтот кусок, где его взять-то? Стала бы я скупердяйничать в ины-то времена, а? – Резкими, угловатыми движениями сгребла кубики жвачки в кучу. – А не ндравятся мои слова, может возвертаться в приют. Чего ж не остался тама? И сытно, и тепло, и обули-одели бы, а тута… Жуй вот таперя смолу, как короед, да похваливай, да спасибочки мне скажи.

– Ма-ма-а! – умоляюще выдохнула Варвара. – Ну сколь можно?

– Не совести меня, Варвара! – одернула решительно старуха. – Знаю, чего говорю. Вполне мог бы Егорий в приюте жить. Полное право имеет. Потому как отец евонный колчаками убит. Власть обязана призреть, вспоможение оказать.

– Власть обязана? Вспоможение? – удивленно протянула Варвара. И вдруг взвилась в несдерживаемом крике: – Да где ж она, власть-то, на всех напасется? Ведь тыщи малолетков не только без отца-матери, но без тети-дяди, без такой вот, хучь бы как вы, бабки остались. Власть, гли-ко, обязана! – Широко вскинула руки и, уронив их, с силой шлепнула ладонями по бедрам. – Мало вам власть дала? Хорошо было у Астахова на рыбозасолке от темна до темна на своих харчах надрываться? Хорошо было при Верховном по дворам побираться? Хорошо было при есеровской Федерации на Сенном рынке опосля казачьих лошадей овсинки подбирать? А прятаться, когда за Гриню, сынка вашего, мужа мово милого, извести нас хотели – хорошо? – Порывисто обхватила девочек, принялась суетливо целовать то одну, то другую в волосы. – Девки еще соплюшки были, а сколь настрадались, наголодались-набедовали – хорошо?.. Власть обязана! Да власть сама-то только-только на ноги встала, ее от слабости самое-то еще покачивает. А все ж старается, пуп рвет, тянется изо всех сил, чтоб нам пособить. Квартеру вота какую выделили, паек, – показала взглядом на пышки, – а вы!.. Ох, мама, мама… Ох, сиротинки вы мои, – выбросила руку, зацепила за плечо и Егорушку. – Безотцовщина вы неласканная, цветики нераспустившиеся, а уже помятые…

Танька с Манькой тоже завсхлипывали, запоскуливали слезно, готовясь разреветься. И Егорушка засопел, захлюпал носом.

– Придержись, не шуми, не голоси, – неожиданно спокойным тоном и даже чуть усмешливо потребовала бабка. – Прошло лихое время, неча его вспоминать. Ну-ка, Егорий, посвети мне, – попросила почти ласково.

Протянула мальчику керосиновую лампу с отбитым сверху закопченным стеклом. Звякнула крышкой, прикрывая кастрюлю, подхватила ее, просеменила к чулану. Открыла дверь.

Егорушка приткнулся к косяку, поднял повыше лампу, чтобы светло было и бабке, и в комнате. Заглянул в чулан: полки вдоль стен, на полу хлам, поломанные стулья, рама картины, две корзины – одна без ручек, другая без дна, – в углу зеленый сундук, решетчато обшитый лентами жести; под сундуком – квадрат люка, четко очерченный полосками слежавшейся пыли, давно, видать, крышку не поднимали.

– А чего подполом не пользуетесь? – хозяйственно полюбопытствовал Егорушка. – Можно картоху держать, капусту квашеную, соленые огурцы.

Бабка, пристраивая на полке кастрюлю, оглянулась на него.

– Это вовсе и не подпол, – сказала страшным шепотом, жутко округлив глаза. – Это вход в треисподнюю. Туда, где черти с вилами да рожнами раскаленными.

– Что-о, какие черти? – мальчик попятился, взглянул на тетку.

– Да не слушай ты ее, Егорушка, – поморщилась та. – Старая, что малая, нисколь ума нету. И не стыдно вам, мама, пугать ребенка?

– Ничо, Егорий мужик самостоятельный, сказок не боится, – весело отозвалась старуха. Она деловито обматывала тряпкой крышку кастрюли. Пыхтела от усердия. – Будешь свои постряпушки ставить, Варвара? – оглянулась, увидела напряженное лицо Егорушки. – Ай, испугался? Не бойся, дурачок, я шутю. Неуж и впрямь поверил в треисподнюю? Да ты что, милый. Тута, – топнула по крышке люка, – просто-напросто лаз. В хлигель ведет. Его еще сам Астахов, хозяин прежний, прокопал. Говорят, для своих сподручников по темным делам.

Вышагнув из чулана, порылась в складках юбки. Достала ключ. Закрыла дверь на замок. Повернулась к внучкам, хитренькая, довольная. Погрозила пальцем.

– Таперя не стащите серу, быстрохватки прокудливые.

Егорушка поставил лампу на место, сел рядом с сестренками. Посматривая на тетку, которая, выстлав чистой холстинкой кошелку, принялась перекладывать в нее пышки, нет-нет да и взглядывал он на чулан, размышляя о подземном ходе: не все, значит, вранье в байках Таньки-Маньки про монашку: под землей-то она, получается, может ходить…

Думал о подземном ходе и капитан. Он, сыто и сонно развалившись на диване, изучающе глядел на Ирину-Аглаю, которая, спрятав под пелериной руки, опустив глаза, стояла в двери на кухню, где вяло переругивались, ужиная, Тиунов и Козырь: Козырь, сопя от удовольствия, жевал мясо и упрямо долдонил, что фрайер, которого они видели в пролетке, а потом на крыльце – чекист; Тиунов, смакуя вино, посмеивался: сам-де ты, Козырь, фрайер, если всюду чекистов видишь.

«Интересно, удалось ему раскопать ход к реке? – посматривая сквозь дверь на Тиунова, размышлял капитан. – Если они с этой кокоткой, – взглянул опять на Ирину-Аглаю, – ничего не сделали, тогда скверно, тогда я здесь, как в мышеловке…»

Про подземный ход в «Мадрид» и к реке рассказывал Модест, брат Ирины, который сам этим лазом и удрал из флигеля, когда по городу внезапным шквалом расплеснулись красные. Модест явился в деревню к кузену Виталию обросший, оборванный, в грязном тулупчике, позабыв и про монокль, и про манерную картавость. Два дня зверски пил, остервенело проклинал все и всех, особенно предателей белочехов и Блюхера, которого называл генералом нищих, ярославским мужланом, замаскированной немчурой, чуть ли не на стену лез от бешенства и отчаяния, а потом исчез. Но во хмелю успел наговорить многого в том числе и про подземелья флигеля, про то, как туда проникнуть, про ценности, запрятанные то ли в «Мадриде», то ли около, про то, как артиллерийским огнем с отплывающего в панике бронепарохода «Иртыш» ход к реке был разрушен, засыпан, и что снаряды эти, своих же, черт бы их побрал, трусов, подлецов и психопатов, чуть не угробили его, Модеста Астахова!

Виталий Викентьевич вернулся в город, как только понял, что Советы закрепились там прочно. Напросился в ревкоме на работу в порт, был назначен капитаном на раскуроченный, изувеченный, но на плаву, «Святогор» и принялся рьяно чинить-латать его. Хотел похлопотать, чтобы разрешили жить во флигеле «Мадрида», но там, оказывается, поселилось какое-то пролетарское семейство, состоящее сплошь из женщин, старух и детей. Настаивать, чтобы их выселили, не решился: начнутся расспросы– а почему именно там, а чем, дескать, вам в другом месте плохо? Ревком вернул ему прежнюю, еще дореволюционную квартиру, переведя из нее в одну из комнат астаховского особняка какой-то не то подотдел, не то комитет. Мысль о флигеле не давала покоя, и, не в силах сопротивляться искусу поразведать, зачастил Виталий Викентьевич к воротам дядюшкиных меблирашек, посматривая на двор, где сновали крикливые бабы, мельтешила шустрая ребятня, грелись на солнышке усохшие старухи.

Три недели назад, когда возвращался ночью с пристани, вильнула наперерез ему, в квартале от дома, черная гибкая тень и заступила дорогу – сердце от страха чуть не разорвалось. Вгляделся испуганно. Узнал двоюродную сестру Ирину, обрадовался, но и поразился: «Ты же в Екатеринбурге была, в монастыре…» – «Не твое дело. Нужно укрытие, надежное, уединенное… Я не одна». Ирина оглянулась: из переулка вынырнул высокий, быстрый в движениях. Вот этот – Тиунов. «Деньги тоже нужны, – нахально заявил он. – Не бумажки: золото, серебро. Хотя бы немного и на время. Скоро вернем». – «Золото? Откуда? – искренне удивился Виталий Викентьевич. – И с жильем – не знаю. Ко мне нельзя, никак нельзя!» И клятвенно прижал руки к груди. «Я бы и не пошла к тебе, – отрубила Ирина. – Выдашь. Не сразу, так потом. Нужен кто-нибудь одинокий – бабка, старик, вдова. Чтоб жил на отшибе…» И Виталий Викентьевич, лишь бы отделаться, рассказал торопливо о флигеле, о подземных ходах – очень удобно для конспираторов; одно плохо – жильцы, но им можно предложить поехать в деревню. Время сейчас трудное, голодное, в деревне легче, бедняки охотно согласятся, особенно если помочь с подводой, с продуктами на первое время, заплатить в конце концов. «Флигель? – Ирина на секунду задумалась. – Прекрасная мысль. Как я сама не догадалась! – Повернулась к Тиунову, пояснила: – Там отец подсадных уточек для купцов держал. Отличное место». – «Только не забудьте: ход к реке завален, – поспешно напомнил Виталий Викентьевич. – И еще клан этот женский…» – «Это уже не твоя забота», – опять бесцеремонно оборвала Ирина…

Ирина-Аглая плавно высунула руку в распах пелерины, щелкнула крышечкой часов. Пропела постным, смиренным голосом:

– Радение, брат Григорий. Не забыл ли ты о пастве?

– О черт, что ж молчала?! – взорвался Тиунов. Вскочил. Взглянул взбешенно на женщину. Та на секунду подняла на него глаза, и Тиунов запнулся, присутулился, точно сжался. – Прости мне, грешному, и тон, и слова, сестра Аглая. Силен враг человецев, опять одолел гнев мя.

Он, на ходу срывая парик, отдирая, кривясь, сивую крестьянскую бороденку, быстро прошел через гостиную в будуар. Ирина-Аглая тенью скользнула за ним, застыла на пороге спальни, опять отрешенно потупясь и спрятав руки под пелерину.

– Придется кратчайшей дорогой, – полувопросительно, полуутвердительно шепнул Тиунов, показавшись на миг в дверном проеме.

Ирина-Аглая недовольно передернула плечами, требовательно, словно приказывая молчать, взглянула на кузена и, пятясь, скрылась в спальню.

Там что-то прошуршало, скрипнуло, стукнуло мягко и – стало тихо.

– Слышь, Гриша! Хлопни рюмашку на посошок, – предложил из кухни Козырь. – Тебе, чует нутро, всю ночь еще рыскать.

– Нет твоего Гриши, – с усмешкой отозвался капитан. – Испарился.

– Закрой поддувало, шкипер. – Козырь в сбившемся набекрень парике появился в дверях со стаканчиком. Пошатываясь, прошел к будуару, заглянул внутрь. – Апостол!.. Сестра, как тебя… Агафья, ау! В жмурки играем: ты меня видишь – я тебя нет? – Пьяно качнулся через порог.

– Ваш дядюшка был любителем готических романов? – Арчев, зевая, похрустывая сцепленными пальцами, тоже появился в гостиной. Рухнул на диван рядом с капитаном, фыркнул. – Подземные ходы, какая пошлость! Или господин Астахов на старости лет впал в слабоумие?

– В слабоумие впадали загулявшие на ярмарке купцы, – маленькие глазки капитана стали едкими. – Заснув в «Мадриде» или у девиц во флигеле, они просыпались неведомо где. Если, разумеется, вообще просыпались.

– Кончай базар, адмирал! – пробурчал совсем осоловевший Козырь. – Куда дел, змей, друга моего Гришу? Признавайся, где кореш мой Апостол?..

Тиунов в это время миновал уже ответвление к «Мадриду» и, согнувшись, пробирался по узкому подземному ходу, стараясь не задевать стены и низкую кровлю. Свет керосинового фонаря метался перед сапогами бледно-желтым текучим пятном, темной туманной дырой зиял лаз; застоявшийся спертый воздух был вязок – дышать становилось все трудней. Но Ирина-Аглая, начавшая брюзжать, как только закрылась потайная дверь, не умолкала ни на секунду.

– Фигляр… паяц… – задыхаясь, шипела она за спиной Тиунова. – Не можешь забыть… своих триумфов… на любительских подмостках? Зачем тебе нужен был… этот маскарад с переодеванием… в мужиков?

– Ты что, хотела, чтобы меня схватила Чека? – Тиунов остановился, попытался развернуться, но в узком проходе смог лишь голову повернуть. – Знаю, мечтаешь, чтобы я вышел из игры, дрянь!

Женщина не задумываясь влепила ему пощечину.

– Как ты смеешь?!. – Глаза ее блеснули в отсвете фонаря. – Фигурант! Забыл свое место? Напомню!.. Кто позволил раскрыть… тайну флигеля?

Зажмурившийся от пощечины Тиунов промямлил:

– Ничего страшного. Эти, – вяло ткнул пальцем вверх, – пока с нами, не выдадут. А когда доберемся до Золотой Бабы, тем более не будут опасны. Трупы говорить не умеют.

Дальше, согнувшись почти до земли, брели молча. Лишь когда тоннельчик внезапно оборвался, перейдя в высокий коридор с сухими песчаными степами, Ирина-Аглая властно потребовала:

– Стой! – Вырвала фонарь, осмотрела Тиунова. Сильными шлепками счистила земляную пыль, пятна с его черной суконной поддевки. Прикрутила у фонаря фитиль, взяла за руку партнера, потянула за собой.

В просторном, облицованном крупными каменными плитами склепе, еле освещаемом свечками, которые были прилеплены к крышкам вырубленных из известняка саркофагов, колыхались по стенам тени стариков, старух, бородатых мужиков, баб с отрешенными лицами, затянутых в черное. Изредка со скрипом приоткрывалась железная дверь. Вновь прибывший крестился, кланялся на четыре стороны, поджигал от какого-нибудь свечного огонька свою свечечку и, прилепив ее к саркофагу, сливался с единоверцами.

– Братия и сестры, помолимся и возрыдаем, – престонал дрожащий бас из темного, противоположного двери угла.

Качнулись в ту сторону собравшиеся; прошелестел восторженный, умильный шепоток: «Отец Григорий… сподобились… тута он, глянь-ка, тута… брате Григорий, апостоле наш свитый», – потянули руки к еле различимым неподвижным силуэтам Тиунова и Ирины-Аглаи, глубоко, истово поклонились в пояс.

Ирина-Аглая отделилась от Тиунова, скользнула к ближнему саркофагу и тоже затеплила свечку, толстенькую, зеленоватую; потом проплыла в другой угол склепа и там свечку поставила; и в третьем, и в четвертом углу – по свечке. Сладковато потянуло слабым пряным ароматом.

– Возрыдаем и взовем ко господу нашему, уповая на благодать его, – рокотал Тиунов. – Ибо близок конец света, ибо ликует и торжествует антихрист, вступивший с воинством своим бесовским в пределы наши, неся грязь и смрад, кровь и глад, превращая в гноище и пепелище дела рук человецев, а души людские уворовывая на потеху врагу божи-и-ю-у-у… – И вдруг свирепо и властно взревел: – На колени, братие и сестры! На колени!

Рухнуло сборище на колени, ткнулось лбами в пол.

– Приходите ко господу вашему, вымаливая спасение душам вашим! – взывал стопуще Тиунов. – Ибо тело есть мразь, изъеденная струпьями греховных помыслов и желаний! Тело – пакостно; тело – смертно, гниению и тлению подвержено. Душа же вечна, душа лучезарна, если праведна! Все суета, кроме блаженства душ наших…

– Истинно так… ведаем то… памятуем, не забываем, благостный отче и брате наш, – умильно заголосили старухи и бабы.

Поползли на коленях к духовному наставнику. А тот вскинул вразлет руки, чуть не двинув по лицу скорбной сестры Аглаи.

– И видел, и слышал я ангела летящего и вопиящего, – грозно возвысил голос Тиунов, – горе, горе живущим, ибо настал уже час суда! Пролилась на землю ярость божия, приготовленная в чаше гнева его. Солнце стало мрачно, аки власяница, лупа красна, аки кровь, небо свернулось, аки свиток. Диавол страшный ярости пришел на землю. Имя тому диаволу – коммунист; иное имя ему, сатане, врагу божиему и людскому – большевик!

Голос гудел, эхом отталкивался от каменных стен; мотались, то возрастая, то сжимаясь, тени мерно опускавшихся-поднимавшихся в поклонах голов, качались копьица свечных огоньков.

– Ввергнутся сип дети Вельзевуловы в озеро огненное, серное, – Тиунов сменил стенания на радостную напевность. – Будут мучиться во веки веков, и станут искать смерти, и не найдут ее. Мы же, братия и сестры, спасемся! – Простер перед собой руки. – Уйдем в пустынь, в дебри дремучие, в скиты потаенные. И господь отрет слезу с очей наших, и не будет более ни плача, ни вопля. И не будем ни алкать, ни жаждать, ибо обретем успокоение, растворимся в блаженстве, аки ладан в елее.

Всхлипнула восторженно какая-то старуха, засмеялась счастливо какая-то баба, заверещала тощая, с безумным лицом, кликуша, карябая ногтями пол.

– Отринем же суетность мирскую, – взывал с подъемом Тиунов, – отвергнем блага земные для ради обретения блаженства вечного! Отторгнем все, за что хватается, чем дорожит смертный. Употребим оные праздно-тешащие взор безделицы – искус мирской! – на созидание храма истинной церкви света божиего! – Черные тела раскачивались все исступленней, неритмичней, судорожней. А взвинченный, истерический голос Тиунова подстегивал, хлестал по ушам и нервам – Покайтесь, и аз воздал каждому по делам его! Раскройте уста и души, и аз впитаю боль вашу! Кайтесь и очиститесь! Кайтесь и возродитесь! Приидите ко мне, освободитесь от грехорождающего, грехотворящего сребра и злата, и обретете благодать, и обретете блаженство! Растопчем… сотрем в прах! И откроется!.. И узрим!!

Он задыхался, его била крупная дрожь, в углах искаженного рта вскипела пена, остановившиеся глаза казались безумными.

Взвыли от восторга чада новооснованной церкви света божьего, поползли к стопам апостола своего и равноапостольной сестры Аглаи. Всполошенными птицами замелькали руки, скрываясь за пазухами, в карманах, в темных холщовых сумах; выпорхнули – звонким жиденьким дождичком посыпались к ногам столпов истинной веры беленькие и желтенькие кругляшки монет, броши, кольца; опустились на пол большие и маленькие иконы с черными ликами, с тяжелыми многослойными ризами и окладами.

– Грядет, грядет царствие света божьего! – голос апостола Григория вновь запереливался жаворонковым пением. – Вижу сияние небесное, вижу ангелов веселящихся, вижу лик твой ненахмуренный, отче наш небесный. Ниц падаем пред тобой, прими, прости, излей на нас ласку свою, господи!

Слезливая мольба его утонула в воплях, полных надежды, просьбы, самоуничижительной плаксивости: паства Тиунова уткнулась лицами в пол – на апостола и сестру Аглаю больше не смотрели, словно тех здесь и не было.

Ирина-Аглая проворно и бесшумно собрала дары в черный саржевый мешок. Тиунов попятился. Исчез. Ирина-Аглая тоже попятилась, тоже исчезла за выступом…

Тиунов, скорчившись над лампой, чиркнул спичкой, поджег фитиль, опустил стекло. И устало опустился на землю, посматривая на Ирину-Аглаю, которая неспешно закрыла дверь, подперла ее толстым колом.

– Выдохся, – виновато признался Тиунов, когда Ирина-Аглая подошла. Увидел, что женщина нахмурилась, поспешил сменить тему. – Кого поставила у часовни?

– Там Коля Бык и Смешливый, – холодно ответила Ирина-Аглая. – А что?

– Так. Ничего… – помолчал, но не выдержал пытающего взгляда женщины. Пояснил, стараясь улыбнуться – Коля Бык и Смешливый не дадут этому дурачью, – повел глазами в сторону склепа, – долго юродствовать. Припугнут облавой, турнут. – Закрыл глаза, спросил неуверенно: – Может, пойдем? Вернемся подземельем?..

– Нет! – оборвала Ирина-Аглая. – В спальне наверняка караулят твои дружки. Князь с Козырем. Ждут, откуда мы появимся…

– Ты права. Прости, я сморозил глупость. – Тиунов широко, не прикрывая рот ладонью, зевнул. Глаза блеснули весело и шально. – А что, если мы с тобой да с твоими лейб-гвардейцами возьмем сегодня того остячонка?

Женщина на секунду задумалась.

– Зачем усложнять! – отказалась решительно. – Может, Князь кое-что от нас скрыл; может, мальчик будет слушаться только его, может… и так далее. Пусть они выясняют свои отношения. При нас. Это во-первых. Во-вторых, – она насмешливо поджала губы, глаза ее стали издевательскими, – ты глупеешь. Князь, Козырь и прежде всего Виталий запаникуют, если мы не явимся. Попытаются что-то предпринять. Попадутся. Выдадут.

– Да, пожалуй, – неохотно согласился Тиунов. И мечтательно вздохнул: – А как хорошо было бы схватить мальчишку ночью: без риска, без хлопот… – Приглушенно засмеялся. – Спит, наверно, сейчас дикареныш, сладкие сны о городе видит и не подозревает, что завтра возвращаться ему в свой каменный век.

Ирина-Аглая вытянула из-под пелерины часики, щелкнула крышечкой, посмотрела на циферблат, развернувшись боком к фонарю:

– Еремей не спит. Он ужинает.

Но Еремей пока не ел. Он сидел рядом с притихшим Антошкой за длинным столом. Крутил в руках оловянную ложку, сосредоточенно разглядывал ее, изредка посматривая то на рыжего Пашку, который оказался напротив, то на Люсю, хлопотавшую у второго, такого же длинного, стола. Только на пристроившегося справа парня, с которым шепталась на собрании Люся и с которым исчезла на время, не решался даже искоса, даже исподтишка посмотреть – понял: парня этого прислал Фролов, чтобы охранять, защищать его, Еремея Сатара, от Арча.

В столовой, ярко освещенной керосиновыми лампами, которые висели в простенках, стоял ровный гул мальчишеских голосов. Гул этот, приослабнув на миг, всплеснулся вдруг с новой силой – дверь в торцевой стене плавно открылась, выдохнув теплую струю слабых кухонных запахов, от которых рот заполнился слюной. Выплыли из кухни двое важных парнишек с подносами, на которых горками уложены были кусочки хлеба. Вслед за хлебоносцами появились еще четверо, прижимая к животам кастрюльки-бачки, из которых поднимался прозрачный волнистый парок. Эти ребята быстренько поставили бачки – по два на стол, – быстренько уселись на свои места, распихивая соседей.

Прокатился по столовой легкий перестук чашек, побрякивание ложек, нетерпеливое: «Давай дели!.. Не томи!.. Не мурыжь, не тяни кота за хвост!»

– Подставляйте посуду, новенькие! – Рыжий Пашка, который делил еду на этом конце стола, щедро, с верхом, загреб черпаком варево, шмякнул его в миску Антошки. – Ешь капусту, малец! Набирайся сил.

Антошка пораженно заморгал, разглядывая коричнево-бурую, мелко нарубленную, разварившуюся траву; уткнулся в нее чуть ли не носом, принюхиваясь, изучая, но Еремей толкнул его коленом: разве можно так, когда дают то же самое, что и себе?

Свою миску Еремей принял невозмутимо. Покосился на парня справа – тот взял ложку, и Еремей взял ложку; тот чего-то ждал, и Еремей решил выждать, раз так надо.

А к ним уже подошел паренек с подносом. Выложил перед Антошкой и Еремеем по большому куску хлеба, совсем не похожего на пароходный. Тот был темный, почти черный, напоминающий глину, а этот – серый, с вкусными даже на вид корочками. Антошка резво цапнул ближний ломоть, но Еремей ударил по руке и опять покосился на соседа справа – тот, получив хлеб, сразу же жадно, с удовольствием принялся за еду.

Еремей понял: значит, и ему можно, значит, соблюдены порядки, принятые за столом, – не показал себя голодным, не начал есть раньше старшего. Быстро разломил ломоть, пододвинул большую часть Антошке, меньшую оставил себе. А второй кусок положил на середину стола.

– Ты чего? – удивился рыжий Пашка.

Еремей не ответил. Сосредоточенно зацепил ложкой капусту, решительно отправил ее в рот. Пожевал с обреченным видом, глядя в одну точку. И, проглотив, заулыбался.

– Хороший еда. Вкусно, Пашка!

– Зачем хлеб отложил, спрашиваю? Не нравится? – Глаза Пашки стали сердитые. – Другого нет, ешь какой дают.

– Не, не, Пашка, нянь тоже вкусный, – поспешно заверил Еремей. – Только много его. Нам с Антошкой одни кусок хватит. А мой кусок надо отдать другому, кто шибко есть хочет. У кого нету хлеба…

– Всем одинаково дают, – оборвал Пашка. – Так что не мудри. Ешь! – И, успокоенный, начал выгребать со дна кастрюли в свою чашку.

– Всем? Такой нянь? – удивился Еремей. – На пароходе Фролов сказал, Матюхин боец сказал, что кто-то там, далеко, умирает. Ему есть нечего. Ему хлеб надо. Вот, даю. – И осторожно толкнул подальше от себя нетронутый кусок. – Нам с Антошкой пополам хватит Хватит, Антошка?

Тот, посматривая округлившимися глазами то на Еремей, то на Пашку, неуверенно кивнул.

– Чего, чего? Твой ломоть – голодающим? – Пашка растерянно заулыбался. – Думаешь, эта краюшка спасет кого-нибудь?

– Один кусок одному человеку один день помереть не даст, – уверенно сказал Еремей, принявшись деловито есть. – Много кусков – много дней один человек жить будет… Высушу, отошлю. Люся знает, куда послать, – посмотрел на девушку, которая сидела во главе второго стола. Пояснил с гордостью: – Люся все знает. Шибко умная моя сестра.

И опять покосился на соседа справа – слышал ли тот, что Люся сестра? Парень изумленно глядел на Еремей и, встретившись с ним взглядом, опустил глаза на свою пустую чашку, вычищенную корочкой до блеска.

– А я, брат, весь свой хлеб съел. Не подумал как-то, – он растерянно заморгал белесыми ресничками.

Пашка тоже заморгал, соображая. И вдруг ласково ткнул пятерней Еремея в лоб.

– Ай да Сатаров, ай да голова! – Схватил черпак, забарабанил по опорожненной кастрюле. Закричал весело – А ну кончай жевать! – И когда недоумевающие детдомовцы замерли, объявил: – Ребята, слушайте! Предлагаю выделять половину нашего хлебного пайка а помощь голодающим детям Поволжья! Начнем сегодня же, сейчас же. Ура Еремею Сатарову – это он придумал! Ура-а-а!

Однако восторженный вопль его расплеснулся по столовой одиноко. Мальчишки запереглядывались, зашушукались, обсуждая предложение, но кричать «ура!» явно не собирались.

– Павел, прекрати! Прекрати сейчас же! – Люся вскочила, подбежала к Пашке. Схватила его за плечи, тряхнула. – Сейчас же прекрати призывать к глупостям!