Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Старик, услыхав, что этот розовощекий мальчик с белыми бровками его начальник, приоткрыл в изумлении рот.

Люся опустила голову, прикусила губу, чтобы не рассмеяться– очень уж ошарашенным выглядел Никифор Савельевич.

– Значит, так. – Фролов деловито перебросил на колени полевую сумку, достал из нее карту, разостлал на столе. – Начнем с того, сколько их было.

– Есеров-то? – Старик опять, воровато, исподтишка, взглянул на Латышева. Зажмурился, точно отгоняя видение, и, открыв глаза, весело, ясно посмотрел на Фролова – Докладаю: тридцать душ вместе с самим Арчевым, две больших лодки-дощаника, три лошади, три пулемета «максим». Все!

– С нашими данными совпадает… – Фролов побарабанил пальцами по карте, покивал задумчиво. – И куда же они, по-вашему, двинулись? Сюда? – провел ногтем вправо от речной развилки. – К Сургуту? Чтобы уйти на восток?

– Не, не, вверх по Оби оне не пойдут! Лошади обезножели и тащить дощаники супротив течения навряд ли смогут. Я думаю, оне в Березово подались. Идтить намного легче вниз по воде. Можно под парусом, можно на гребях. И лошади отдохнут… Окромя того, похвалялись, что в тамошнем уезде их ждут единомышленники. Баяли, быдто все еще власть тама ихняя. Врут, поди?

– Врут! – уверенно заявил Латышев, не отрываясь от бумаг.

– А не могли они в притоки свернуть? – спросила Люся.

– В притоки? – удивился старик. – Нашто? Чтоб в капкан залезть? Оттель-то как выбираться? Опять же надо назад вертаться, а тута вы и поджидаете… – Он, склонив голову, насмешливо посмотрел на девушку. – Не стратег ты, милая… Хотя, погодь, погодь. Арчев меня все про Ефрема Сатарова выпытывал: где, дескать, его юрта? А стойбище-то Ефрема-ики здеся вот, – поползал пальцем по карте, уверенно ткнул в синюю извилистую жилочку реки.

– Назым, – прочитал Фролов. – Совсем рядом.

– А Ефрем-ики, это кто? – поинтересовалась девушка.

– О-о, – Никифор восторженно закатил глаза. – Это наипервейший человек у тамошних остяков. Старшой. Потому как из шибко знатного рода. Ране-то, в давние времена, пращуры его тутошним местом владели, оттого и прозывается Сатарово…

– Ну, сюда они не полезут, – решительно заявил Латышев и показал на верховья Назыма. – Даже если вздумали на север по суше пробираться. Без проводника – самоубийство. Дебри, топи.

– Проводник-то у них имеется. Хороший проводник. – Никифор неодобрительно хмыкнул, скривился. – Кирюшка Серафимов, аспид. Ране-то он у купца Астахова разъездным приказчиком служил. Поганый человечишко – пройдоха, жулик, страмник, не приведи господь. Но Югру знает, как хозяйский чулан. Всю тайгу облазил, с каждого ордынца по семь шкур спустил…

– Что это вы все время «ордынцы» да «ордынцы»?! – возмутилась Люся и синие, обычно ласковые глаза ее стали темными от гнева. – Неужели вы местных жителей нисколько не уважаете?

– Виноват, привык, – старик смутился.

– Орда идет! – раздался снаружи истошный вопль Егорушки.

Чоновцы разом сгрудились у окон.

Сквозь редкий сосняк у подножья горы пробирались ханты. Мелькали за желтыми стволами деревьев синие, зеленые, коричневые летние малицы и саки, серой массой шевелилось небольшое оленье стадо. Появившись на опушке, люди, не сбавляя хода, сбились в пеструю кучку, которая вкатилась в поселок. Впереди торопливо вышагивал невысокий кривоногий старик в облезлом, клочковатом кумыше. Их остановил Матюхин, перегородив дорогу.

– Начальника давай!.. Где командира? – выкрикнул старик.

Все, кто был в избушке, высыпали на крыльцо.

Толпа загалдела, все возмущенно и гневно глядели то на Фролова, то на Латышева, то на Люсю.

– Пошто, командира, нас опять обижают?.. Пошто русики речных людей грабят? Нету такой закон. Такой закон совецка власть отменила!.. Старый порядка хочешь, кожаный начальник? Што ли, как купец Астаха, стали? Отвечай, красные штаны!

– Люся, переведешь, – шепнул Фролов, и когда девушка, торопливо заправив под косынку светлую прядку, кивнула, сказал негромко и даже глуховато: – Дорогие товарищи местные жители. Никакой речи о старых порядках быть не может. Советская власть отменила их раз и навсегда. – И повысил голос: – Старые порядки хотели восстановить враги трудового народа, то есть ваши и наши враги! – Помолчал, подождав, пока Люся кончит переводить. – Они подняли было кулацко-эсеровский мятеж, чтобы уничтожить завоевания революции, но мятеж этот уже подавлен. – Сутуловатый Фролов выпрямился, расправил плечи. Люся наморщила лоб, потерла пальцами висок, споткнувшись на словах «кулацко-эсеровский мятеж» и «революция», и дала их без перевода. – Правда, отдельные банды этого сброда уползли в тайгу. Уползли, чтобы грабить, чтобы подрывать у трудящегося человека веру в Советскую власть. Но мы поймаем этих недобитков и уничтожим! Больше вас никто обижать не будет. Никто и никогда! Даю вам слово большевика… А чтобы вам жилось спокойно, пока мы не поймаем Арчева, здесь остаются десять человек во главе с товарищем Латышевым. – Положил ладонь на плечо юноши. – По всем вопросам, пожалуйста, к нему. Он представитель Советской власти в Сатарово.

Ханты, настороженно слушавшие Фролова, зашевелились.

– Когда торговать станешь, красный купец? – смело спросил, выступив на шаг, старик в кумыше. – Начальник Лабутин шибко правильно торговал. Посмотрим, как ты торговать будешь. Хорошо будешь – хорошая власть. Плохо – плохая власть. Чего привез торговать?

За его спиной все одобрительно загудели.

Латышев, молодецки взметнув руку, выкрикнул:

– Товарищи остяки! Прошу внимания… Вот вы все нажимаете на то, чего я привез и привез ли вообще? Буду, дескать, торговать – хорошая власть. Не буду – плохая. – Голос его стал насмешливым, ехидным. Молодой командир помолчал и вдруг выкрикнул зло, с еле сдерживаемой обидой: – Вы что же, состояние дел на текущий момент не знаете?! Положение в губернии, как и во всей республике, тяжелое. Очень тяжелое! Сейчас, на четвертом году торжества рабоче-крестьянской власти, когда героическая Красная Армия наголову разбила несметные полчища врагов всех мастей, мировая контрреволюция, в лице Антанты, решила задушить Рэсэфэсээр костлявой рукой голода!.. Ладно, об этом в другой раз. Привезли мы вам товар, – сообщил весело. – Немного, конечно, но… Губернские власти выделили все, что могли: соль, чай, охотничий припас, мануфактуру. – Смущенно заулыбался, развел руками. – Не обессудьте, чем богаты, как говорится…

Последние слова его никто не расслышал – они потерялись в радостных вскриках.

Латышев спрыгнул с крыльца и побежал к берегу под восторженные вопли Егорушки, описывавшего петли вокруг нового сатаровского начальника.

Ханты, подталкивая друг друга плечами, колыхнулись несмело за Латышевым и Егорушкой; не выдержали– тоже побежали: неуверенно, робко, стеснительно.

Чоновцы забросили винтовки за спины и свободным, широким шагом тоже двинулись к реке.

– И энто полномочный от властей? – Дед Никифор сокрушенно крякнул, сплюнул досадливо. – Ему бы в бабки с ребятней играть. Чистое дите, а туда же – «мировая контрреволюция», «Антанта», «Рэсэфэсээр»! Много от такого стригунка проку для Рэсэфэсээра?.. – и боком, медленно, начал спускаться по ступеням.

– Много, – серьезно ответил Фролов. – У этого, как вы говорите, стригунка, три раны, полученные в боях за революцию.

– И полгода колчаковских застенков, – придерживая старика под локоть, тихо добавила Люся.

– Эвон как! Неужто?..

Отделившись от «Советогора», к поселку поплыла шлюпка, осев от тяжести так глубоко, что легкие волны зыби едва не перехлестывали через борт. Гребцы поворачивали изредка к берегу потные, раскрасневшиеся лица, улыбались. Улыбались и завороженные ханты. Серьезные чоновцы деловито забрели в реку, схватили шлюпку за нос, за борта, потащили к берегу, пригнувшись от натуги. Ханты бросились помогать, заметались вокруг, засуетились бестолково, путаясь у бойцов под ногами, дергая недружно шлюпку, а больше похлопывая, поглаживая, пощипывая туго набитые рогожные кули, обтянутые мешковиной тюки.

– Принимайте, товар, Никифор Савельевич! – приказал Латышев, напустив опять на мальчишеское лицо начальническую строгость. – Оформите все, как полагается, и начинайте торговать.

Он протянул несколько листков бумаги, которые только что сосредоточенно читал, вскидывая иногда глаза на прибывший груз.

– Ага, понял, – обрадовался старик. – Доверяете, стал быть, по-прежнему? – Взглянул благодарно, с новым, уважительным, выражением на молоденького начальника. – Все честь по чести сделаем, не сумлевайтесь… – И выпятив петушино грудь, закричал ухарски: – А ну-кось, орда, налетай! Тащи все богачество к анбару!

Ханты принялись сдергивать, сволакивать мешки на берег и тащить их в поселок.

Фролов, Латышев и Люся тем временем слушали старика-ханты.

– Три лошади у них, – тщательно подбирая слова, говорил тот, а Люся переводила. – Две большие лодки. Вниз по Оби поплыли. Плывут медленно. Ленивые, на веслах сидеть не хотят. Когда ветер – парус ставят; когда нет ветра – лошади тянут.

– И сколько же их всего? – спросил Латышев.

Старый ханты подумал, растопырил пальцы, поднял их к лицу, слегка дергая ладонью.

– Два раза десят, – сказал по-русски. – И пят.

– Двадцать пять? – удивился Фролов. – А должно быть тридцать. Уточни, Люся. Может, он напутал?

Девушка быстро переспросила у старика по-хантыйски. Он оскорбленно поджал губы, презрительно оглядел девушку с головы до ног. Заговорил отрывисто, возмущенно.

– Двадцать пять, – перевела Люся. – Сам считал, Зачем, говорит, ему обманывать?.. Может, говорит, пять человек умерли? А может, говорит, отделились и ушли вверх по Оби. Но он сомневается. В самом устье Назыма Сардаковы живут. От них человека с новостями не было, значит, никто не проходил. Если б прошли, знали бы. На реке все знают…

– Все знаем, – кивнул старик. – Закон такой.

– Придется, видимо, нам самим заглянуть к Сардаковым, – Фролов, прищурясь от солнца, поглядел на пароход. – Тревожат меня эти пятеро… Ну хорошо, с этим мы разберемся. Спасибо вам. – Улыбнулся старику, пожал его торопливо вскинутую навстречу руку. – Началась мирная жизнь, отец. Везите мясо, рыбу, дичь… – И, напряженно собрав в складки лоб, повторил с усилием по-хантыйски: – Кул-воих няви тухитых!

– Мал-мал понимашь по-нашему? – Старик засмеялся, отчего глаза совсем утонули в глубоких, резких морщинах. – Сделаем, как просишь, кожаный начальник, сделаем. Больно ладно Никишка-ики торговать стал, При Астахе-купце мало давал, при начальник Лабутин – много. Сделам!

– Теперь всегда честно платить будут, верь мне. – Фролов осторожно вытянул пальцы из ладони старика. И сразу повернулся к Латышеву. – Будь бдителен, Андрей. Не выходят у меня из головы эти пятеро. – Пошел, ссутулясь, к шлюпке, в которой уже сидели за веслами бойцы. – И ни на миг не забывай: заготовка, заготовка и еще раз заготовка. Постарайся к нашему возвращению сделать максимум возможного. Быть революционером – значит быть хорошим хозяйственником.

– А вы хорошо говорите по-остяцки, – уже на пароходе сказала Люся Фролову. – Даже сложные аффрикаты чистые. Вы что, изучали остяцкий?

– Изучал. – Фролов усмехнулся, дернул за козырек фуражку, поглубже натягивая на лоб. – В ссылке… Правда, вместо пяти лет только год пришлось, так сказать, заниматься. Сбежал. А по правде – не знаю я остяцкого, милая Люся, так только, через пень-колоду. И в этом завидую тебе… Где это ты его так блестяще выучила? – задумавшись, спросил без интереса.

– Ну уж, блестяще, – девушка смутилась. – А выучила… Я же вам рассказывала про отца.

– Да-да, конечно, – поспешно отозвался Фролов.

Он, разумеется, помнил, что Люся рассказывала об отце еще в девятнадцатом, когда ее, совсем девчонку, подобрали в освобожденном Тобольске бойцы четвертой роты и определили в лазарет сестрой милосердия. Фролов беседовал тогда с ней, оцепеневшей от горя, и из того отрывочного рассказа у него сложилось впечатление о Люсином отце, убитом пьяным казаком, как о типичном, хотя и чудаковатом русском интеллигенте. Иван Ефграфович Медведев, отец Люси, был одержим идеей изучить до тонкости остяцкие диалекты, и для этого каждые вакации выезжал из Ревеля, где был преподавателем словесности в гимназии, то на Урал, то в Западную Сибирь. А перед самой империалистической войной перевелся в тобольскую гимназию…

И Люся задумалась: вспомнила отца – худого, долговязого, с всклокоченной бородкой, беспомощного в быту книжника и полиглота. Матери она не знала – та умерла от родов и Люсю вынянчила сестра матери тетя Эви, часто повторявшая, когда девочка выросла, что такой любви, как у Ивана и Люсиной мамы, не было, нет и больше не будет.

Тетя Эви уверяла, что отец Люси и на языках-то помешался только из любви к жене – начал с ее родного эстонского, а потом увлекся… Языки отцу давались легко, играючи. Девочка выросла в атмосфере ежедневных рассуждений о финском, ижорском, вепском, черемисском, вотяцком, венгерском, вогульском, остяцком и прочих угро-финских языках. Остяцкому отец отдавал предпочтение, полагая, что этот язык наиболее близок праугорскому, и для постижения его тайн изучал составленные священниками-миссионерами азбуки: Егорова на обдорском диалекте, Тверитина на вах-васьюганском.

– У остяков, что ни диалект, то, по существу, язык, – все еще мыслями в прошлом, повторила негромко Люся слова отца. – Без практики тяжело.

Фролов снова рассеянно кивнул. Он, не мигая, смотрел на мелкую рябь солнечных бликов, плясавших по воде, а видел беспорядочное мельтешение сухих и колючих снежинок, которые швыряла в лицо январская вьюга шестнадцатого года, когда он, Фролов, потерявший в метели оленей, вымотавшийся, обессилевший, полз снежной целиной и вдруг, всплыв из очередного забытья, увидел прямо перед глазами серьезное строгое лицо своего спасителя– седобородого остяцкого старика с чуть раскосыми черными глазами.

3

Еремей закрепил последнюю морду в проходе изгороди из кольев, протянувшейся от берега к берегу речки Куип-лор-ягун. Поднялся с колен, вытер мокрые руки о полы малицы. Глянул в урманную чащу, где меж бородатых пихт и кедров скапливался, густел сумрак, и, подхватив небольшого снулого осетра, который давно, видать, застрял меж кольев, неторопливо пошел по пружинящим жердям мостков.

Около огромной, в два обхвата, серой от старости сосны-сухары, с которой давным-давно осыпалась кора, бросил рыбину на мешок из налимьей кожи. Посмотрел на гладкие бугры ствола, напоминающие добродушно-удивленное щекастое лицо с небольшим дуплом-ртом, перевел взгляд на родовую метку сорни най, которую вырезал, как только пришел сюда – два, один в другом, человечка: сама Сорни Най, в ней урт Сатар – предок. Нагнулся, развязал хурыг – суму из оленьей шкуры. Вынул котелок. Сходил к реке за водой. Открывая дедушкину сумку-качин, взглянул привычно на знак сорни най, который был вышит плотно подогнанными бисеринками, сравнил еще раз с тем, что вырезал на сосне: остался доволен – хорошо вырезал, точно. Достал из качина кресало, кремень-камешек, клубочек трута. Сноровисто разжег костер, повесил над ним на рогульке котелок, поерзал, устраиваясь поудобней, бережно извлек из-под малицы книжку.

Тоненько и вразнобой позванивали колокольчики оленей, которые, пофыркивая, паслись меж деревьев; монотонно бормотала о чем-то река, всплескивала изредка рыба; тяжелыми вздохами проносился иногда неясный шум по вершинам деревьев; негромко потрескивал, постреливал костер. Желтая заря тихо угасла за елями, тени сгустились, и прямо над головой, налившись прозрачной белизной, показался ломтик луны.

Подвернув под себя ноги, Еремей принялся читать по слогам, то хмурясь, то светлея лицом и время от времени выкрикивая трудные русские слова. Не в первый раз уже читал о том, как мальчишку по имени Филиппок не хотели брать в школу, но все равно было интересно.

Колокольчики вдруг перестали вызванивать, но тут же зачастили, затрезвонили встревоженно; олени метнулись в чащу – испуганный перезвон колокольчиков стал еле слышен, а вскоре и совсем угас, растворился в ночи.

Еремей рывком поднял голову и обомлел – на противоположной стороне поляны, то появляясь на залитых лунным светом прогалинах, то исчезая в тени деревьев, неторопливо брел, уткнув морду в белую низкую пену ягельника, медведь – большой, сытый, округлый, с гладкой блестящей шерстью, переливающейся по буграм лопаток. Мальчик осторожно положил книжку рядом, медленно поднялся, бесшумно снял с обломленной ветки сухары карабин. Прижал его к груди и чуть-чуть присел, слегка подавшись вперед.

– Э, чернолицый, здравствуй, – окликнул негромко медведя. Тот вскинул морду, замер. – Здравствуй, говорю, сын Нум Торыма, отец людей нашего рода, – чуть громче, стараясь произносить слова четко и уверенно, повторил Еремей.

Медведь заворчал, колыхнулся, хотел встать на дыбы.

– Не надо, пупи, не боюсь. Дедушка сказал: если хозяин не будет слушаться, возьми у него жизнь, – мальчик передернул затвор карабина. – А я не хочу убивать тебя. Ты отец урта Сатара, наш отец. Нельзя нам убивать друг друга. Иди отсюда, пупи. Здесь мое место. Мне его дедушка Большой Ефрем-ики отдал. Знаешь моего дедушку? Вот его ремень, посмотри… – Не спуская палец с курка и зажав приклад под мышкой, провел левой рукой по поясу, потрогал медвежьи клыки. – Видишь, сколько зубов твоих братьев. Хочешь, чтоб и твои тут висели?.. Рано еще тебе умирать, пупи. Вон какой ты красивый, сильный, молодой, тебе жить надо. Иди, пупи, нечего тебе тут больше делать! Я с тобой поговорил, как дедушка велел, ты на меня, нового взрослого Сатара посмотрел, чего еще? Запомнил меня, не забудешь? Ну и уходи, не мешай, у меня еще много дел. Оленей искать надо, далеко, небось, убежали… Ступай отсюда, пупи. Я все сказал!

Медведь нехотя повернулся – лунный свет полосой скользнул по его спине – и вяло поплелся назад, в урман.

Мальчик беззвучно засмеялся, облегченно вздохнул, и резко вскинул карабин. Выстрелил, почти не целясь, в еле различимый на другом берегу свежеошкуренный шест, которым измерял глубину. Шест переломился, оглушающий раскат выстрела, пометавшись по поляне, скатился вниз по реке. И как только затихло вдали слабое эхо, тут же с низовьев Куип-лор-ягуна донеслось из тайги еле слышимое: «Ермейка-а-а…»

Еремей, приоткрыв рот, вытянув шею, недоверчиво прислушался.

Крик повторился, но уже громче, ближе.

Взлохмаченный, растрепанный Антошка Сардаков вылетел на поляну, проскочил с разгону несколько шагов, но увидел Еремея, остановился. Со свистом хватая ртом воздух, взмахивал перед лицом рукой, опустился около костерка.

– Беда, Ермейка… Большая беда… – хрипло выговорил он.

Еремей испуганно глядел на невесть откуда взявшегося Антошку, но страх старался не показывать.

– Сперва попьем чай, потом расскажешь, – подражая взрослым, предложил глухо. – Порядка не знаешь, что ли?

– Какой чай?! – взвыл Антошка и закашлялся. Замотал головой, поднял умоляющие глаза. – Некогда чай пить… Там, – судорожно махнул рукой за плечо, – там русики твоего отца убили… Дедушку, Большого Ефрема-ики, бьют…

Еремей дернулся, сшиб рогульку – котелок опрокинулся на угли. Белый толстый столб пара с шипеньем рванулся вверх, ударил в лицо мальчика. Он, выронив карабин, отшатнулся, зажал глаза ладонями.

– Какие русики? – простонал, скрипнув зубами. – За что?

– Обыкновенные… С ружьями, – зло ответил Антошка. – Отец говорит, при колочаках они с Астахом-сыном ходили, бога Сусе Криста люди были. А сейчас не знаю кто: сесеры, тэсеры какие-то…

– Рассказывай!

Антошка, глядя в костер, дрожащим голосом начал рассказывать о том, как подплыли ранним утром к их стойбищу пятеро русских: начальник Арчев, трое мужиков и Кирюшка. Держались они по-доброму, денег много дали, новые деньги – двухголовая птица на них без царской шапки; еще соли дали, топор новый дали, две свечки – не жадные русики. Отца просили, чтобы показал, где Большой Ефрем-ики живет. Очень просили, шибко, сказали, надо, в беду попали, только Ефрем-ики, сказали, выручить может. Отец не соглашался. Нельзя, говорил, Ефрем-ики запретил, рассердится. А когда поели, когда русики его водкой напоили – согласился. Его, Антошку, послал, чтобы в протоках дорогу к стойбищу Сатаров показал. Четверо русики поехали, пятый, Иван, остался. Ждать, сказал, буду, когда вернетесь…

– Чего им от дедушки надо? – резко перебил Еремей.

– На имынг тахи велели отвести, – Антошка тяжело вздохнул. – На эвыт Нум Торыма. А Большой Ефрем-ики… Неживой он уже, наверно… – и, не совладав с собой, всхлипнул.

Еремей запрокинул голову, зажмурился, задержал дыхание и сказал решительно:

– Поешь! Потом некогда будет. – Снял с себя пояс отца, протянул: – Возьми. Ты теперь братом мне стал.

Антошка выдернул из деревянного чехла-сотыпа нож, присел на корточки. Отпластал от живота осетра лоскут нежной, жирной мякоти, вцепился в него зубами.

Всю ночь, не останавливаясь, отдыхая на ходу, когда переходили на размеренный шаг, бежали они к стойбищу.

К ельнику, прикрывающему Сатарват, вышли под утро.

Гибко проскальзывая меж плотно растущими деревцами, крадучись проскочили лесок. Когда впереди посветлело, предвещая открытое пространство, Еремей встревоженно задрал голову, шевельнув ноздрями, – слабо пахло гарью. Прячась за елками, мальчики медленно выпрямились. И остолбенели.

Обжитого, ухоженного, вчера еще такого уютного, стойбища не было: дымясь синеватыми струйками, выставив в небо обгорелые бревна, словно растопырив толстые черные пальцы, догорала избушка с завалившейся внутрь кровлей; рядом со слабо утоптанным кругом земли валялись изодранные, скомканные нюки, поломанные шесты – все, что осталось от чума; вытянув лапы, оскалившись, лежали неподвижно собаки около лабаза, дверца которого была распахнута, отчего темная дыра лаза казалась разинутым в беззвучном вопле ртом; под навесом, на траве, повсюду до самого берега – истерзанная летняя одежда Сатаров, ношеная обувь, раздавленная утварь.

Антошка, вжав голову в плечи, всхлипнул; Еремей, стиснувший зубы так сильно, что буграми выступили желваки скул, обхватил его за голову, зажал ладонью рот.

– Кто из них главный? – выдохнул еле слышно и указал взглядом на двух мужиков, которые спали на отмели, опершись спинами на туго увязанную праздничную меховую одежду Сатаров.

– Нету главных. Ни Арча, ни Кирюшки, – подтянув к самым губам голову Еремея, шепнул в ухо Антошка. Привстал на цыпочки, оглядел берег. – И лодки русики нет…

А лодка в это время скользила по тихой заводи Куип-лор-ягуна, где совсем недавно останавливался Еремей. Арчев торопился…

Вчера они только к ночи добрались до Куип-лор-ягуна. Плыли долго. Кирюшка вначале греб лихо, но вскоре утомился, бросил весла и принялся пригоршнями хватать через борт воду, жадно, запаленно глотать ее. «Давайте вернемся, Евгений Дмитрия, – предложил дерзко, глаз, правда, на Арчева не поднимая. – Малец сам в стойбище придет. Куда он, поганец, денется?!» Нахохлившийся Арчев не ответил, только перевел сонный взгляд с рук напарника на его мокрое лицо и еще плотней закутался в шинель, спрятал подбородок за поднятым воротником. «Ей-богу, лучше вернуться! – уже совсем нагло заявил Кирюшка и, набрав в рот воду, побулькал горлом, сплюнул пренебрежительно. – Или сами погребите хоть маненько. Я не лошадь – надрываться!» – «Что-о-о? – изумленно протянул Арчев. И помолчав, процедил сквозь зубы: – Гребите, Серафимов, Нам надо опередить мальчишку-проводника». – «Господи, да может, он вовсе и не к Еремейке сбег, – простонал Кирюшка. – Может, в тайге схоронился, а тут пластайся из-за него, как проклятый!»– «Много рассуждать стали, Серафимов, – повысил голос Арчев. – Проморгали остячонка, потому не нойте. Гребите!» – «Эх, дурак я, дурак, – тоскливо вздохнул Кирюшка. – И зачем только признался, что знаю, где этот, пропади он пропадом, Куип-лор…» – «Гребите!» – рявкнул Арчев, и Кирюшка испуганно схватился за весла. Весь остальной путь они молчали.

Лодка ткнулась в берег. Корму занесло к отмели, и Арчев, подхватив котомку, пружинисто выпрыгнул на песок. Поднялся неторопливо по уклончику, увидел в слабом свете луны разбросанные мешки, затухший костер, осетра под корявой, засохшей сосной. Крикнул: «Идите сюда, Серафимов. Кажется, мы опоздали». Кирюшка недоверчиво поднял голову. Перевалился через борт, подошел, оседая на обмякших ногах. Пощупал золу. «Недавно ушел остячонок… Недалеко, знать, отлучился: все барахло свое оставил, даже котелок не взял. Оленей, небось, искать отправился. Кто-то спугнул олешек… – Пригнувшись, побрел за сосну-сухару, забормотал: – Ага, вот тута они паслись. Потом сиганули сюда. Выходит, напугались чегой-то в той стороне…»

Арчев, насмешливо посматривая на него, провел пальцем по глубоким бороздкам вырезанного на дереве знака сорни най, скосил глаза на осетра, в розовой полости брюха которого копошились черные полчища мух. Увидел на земле книжку. Поднял, брезгливо полистал. «Вы любите сочинения Льва Толстого, Серафимов?» – спросил громко.

Кирюшка, опустив голову, всматривался в ягельник, который, белея, слоено светясь в полумраке, уходил далеко в чащу. «Кого? Графа Толстого? – Он удивленно посмотрел на Арчева. Скривился пренебрежительно. – Сложновато-с. Пишет путано-с. И безбожник, говорят. Анафеме предан… Да и умом, думаю, убогий был. На мужика, говорят, молился, деньги, капитал проклинал, царя поносил. Нет, не люблю, хучь и сиятельство!» – «А Еремейка вот любит, – Арчев зевнул, прикрывая рот ладонью. – Какой он к черту сиятельство!.. Мужик. Все дворянство опозорил. Зеркало русской резолюции! – Отшвырнул книгу. – Ну, что выяснили, Серафимов?» – «Надо подождать остячонка, – уверенно заявил Кирюшка. – Тута следы медвежьи. Выходит, и впрямь олени напугались, вот малец их и ищет… А проводничонка вроде не было. Следов чтой-то не видать… Ну, так что делать? Надо бы подождать. Не Еремейку, так проводничонка. Чтоб перехватить, значит, не дать ему дружка предупредить…» – «Подождем, – неохотно согласился Арчев. – Если шаманенок ушел в стойбище, его там встретят». – «Само собой, встретят, – Кирюшка обрадовался. – А нам ведь все равно отдохнуть надо. Сколь можно не спать!»

Он торопливо сгреб на выжженный круг земли хворост, заготовленный Еремеем, набросал сверху мешков. «Присаживайтесь, Евгений Дмитрии, вздремните немного!»

Пока Кирюшка пристраивал на рогульки котелок, Арчев достал из котомки кружки, копченую рыбу, вяленое мясо, пресные лепешки, оставшиеся от пиршества у Сатаров. Стрельнув взглядом на отвернувшегося Кирюшку, выхватил серебряную статуэтку, сунул ее за пазуху. И задумался, глядя на знак сорни най, вырезанный на сосне.

«Кушать готово-с, Евгений Дмитрии», – сладким голосом возвестил Кирюшка и, приторно улыбаясь, показал мизинцем на снедь.

Молча, сосредоточенно поели и легли спать. Арчев поворочался, пристраивая поудобней котомку под головой, поджал ноги к животу, упрятав их под шинель, и, полузакрыв глаза, уставился на красное пятно костра. Сквозь дремотное марево видел он себя мальчиком с мягкими русыми локонами, в лиловой бархатной курточке с кружевным отложным воротничком: он залез с ногами в мягкое, удобное кожаное папино кресло и, старательно водя пальцем по желтой, шероховатой бумаге памятных записок прадеда, переплетенных в уже потертую юфть, читал по складам серые выцветшие строчки со смешными загогулистыми буковками: «…и бысть в бытность мою володетельным князем земель Кондинских, кои в ближней Югре расположены есть, зело почитаемый предками нашими наипервейший истукан, именуемый вогуличами сурэнь нэ, а людишками остяцкого племени зовомый сорни най…»

Проснулся Арчев от острого, враз захлестнувшего ощущения страшной опасности – такое бывало с ним, и предчувствие беды никогда не подводило, – но не шелохнулся: подождал, пока успокоится сердце, сделавшее болезненный сбой. Когда боль в груди притупилась, резко открыл глаза.

Прямо в лоб ему был направлен револьвер. В утреннем сумраке лицо Серафимова, с черным пятном бородки, с черными, лихо закрученными усиками, обрамленное черными кудрями, казалось неестественно белым, как восковая маска.

– Что это значит, болван? – еле сдерживая бешенство, спросил сквозь стиснутые зубы.

Шевельнул рукой, хотел привстать.

– Тихо, тихо, не дрыгайся. – Кирюшка прижал ко лбу Арчева дуло так сильно, что заныла кожа. – В вашем ли положении лаяться, гонор показывать? Нехорошо-с, я ведь могу и осерчать… – Изобразил губами улыбку, но глаза оставались настороженными, колючими. Потянул из-под головы Арчева котомку. – Простите великодушно за беспокойство. Мне, миль пардон, статуэточка та серебряная спонадобилась.

Арчев приподнял голову, двинул руку к поясу. Кирюшка стрельнул по ней взглядом.

– Эте-те, какой вы отчаянный! Оружье ищете? А пугач-то ваш вот он, у меня. Аль не признали с перепугу? – Мелко засмеялся, откачнулся назад, дернув котомку к себе. – Шлепнуть бы тебя, гада, для верности, – сказал зло, – да грех на душу брать неохота… Ничего, тайга сама упокоит. – Отполз, не сводя с Арчева револьвера, вскинулся рывком на колени. – Прощевайте, князь. Я, когда Сорни Най заполучу, да в Париж доберусь, панихидку в вашу память закажу. Где желаете?

– Хорошо бы в Сан-Шапель или в Сакре-Кер, – спокойно сказал Арчев. – Да ведь я православный. Поэтому сходи, не поленись, любезнейший, в русскую церковь на улице Дарю… Вот тебе на расходы.

Медленно сунул руку под шинель, под френч. Достал статуэтку, качнул на ладони.

Кирюшка пораженно заморгал, невольно опустил револьвер, глянул растерянно на котомку. И тут же Арчев с силой метнул ему в лицо статуэтку. Кирюшка вскрикнул, выронил оружие, но не успел еще прижать взметнувшиеся ладони к рассеченной щеке, как опрокинулся от удара прыгнувшего на него Арчева.

– Мразь… лавочник… бакалейщик! – Арчев, еще в прыжке успевший схватить револьвер, уже стоял над бывшим подручным. – Сорни Най тебе захотелось? Один все заграбастать надумал, галантерейщик? Ничтожество!

Он, зверея, с яростью пинал извивающееся у ног тело.

– Пощадите, ваше благородие! – визжал Кирюшка. Обхватил сапог, ломающий ему ребра, принялся целовать его, ловя обезумевшими от ужаса глазами взгляд Арчева. – Пощадите, заместо дворняжки вам стану. Пожалейте, помилуйте!

– Зачем ты мне нужен, скотина? – Арчев брезгливо поморщился и нажал на спуск.

Кирюшка выгнулся, захрипел, завалился на бок и, дернувшись, вытянулся расслабленно.

Арчев сунул револьвер в кобуру, подобрал с травы статуэтку. Упрятал ее поглубже в котомку и не спеша спустился к реке. Бросил мешок в лодку, отвязал ее, оттолкнул, вскочил через борт.