Текст книги "Золотой огонь Югры (Повесть)"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Ну нет, я в эту нору больше не ходок. Ни за что и никогда не пойду! – громко и внятно сказал Козырь, пристально глядя в глаза Еремею. – Пусть лучше расстреляют!

Арчев поднял фонарь, огляделся.

– Прямо средневековье какое-то. Или эпоха раннего христианства… Дальше-то нам куда?

– Сюда, – Тиунов, который стоял около железной двери, постучал по ней, потом ткнул пальцем вверх. – И наружу. Последний переход, хотя и длинный. Поняли, последний!

– Так идемте, чего стоим? – взвыл капитан. – Чего мы ждем, объясните ради бога!

– Не спешите, Виталий Викентьевич! – прикрикнул Арчев. Повернулся к Еремею. – Я должен завязать тебе глаза. Думаю, понимаешь, что так надо… У вас ведь тоже, наверно, чужакам глаза завязывают, когда на имынг тахи ведут? Чтоб дорогу не запомнили. Так что не обижайся.

Еремей с подозрением оглядел врагов – нет, кажется, не хитрят: пароходный начальник боится, хочет поскорей выбраться отсюда; черная женщина глаза опустила– с богом своим разговаривает, да и вообще женщина не в счет; военный по имени Гриша Апостол один, видать, дорогу знает, поэтому будет впереди; усатый, которого звать Козырь, сказал, что назад ни за что не вернется – страшно! – значит, к Люсе и Антошке не пойдет; Арч? Надо вцепиться в Арча и не отпускать… А глаза завязывают – что ж, понятно, нельзя, чтоб я вход под землю знал.

– Завязывай! – разрешил Еремей. – Только возьми меня за руку. Веди.

– Само собой… – Арчев достал из кармана платок, проворно сложил его в полоску, наложил на глаза Еремей. Кивнул Козырю.

Тот схватил фонарь, бесшумно бросился назад в подземелье. Арчев, крепко стиснув ладонь Еремей, повел его к железной двери. Тиунов медленно раскрыл ее – петли заскрипели – и, топая, пошел вдоль стены склепа. Арчев, тоже старательно топая, повел Еремея вслед за ним.

А Козырь, сгорбившись, спотыкаясь, бежал по лазу. Вынырнув из дыры на развилке перед флигелем, немного распрямился, с ходу ткнулся плечом в дверь – обратную сторону зеркала. Ввалился в спальню, поставил фонарь на тумбу. Проскочил гостиную. И остолбенел на пороге в кухню, ошалело глядя на опрокинутые стулья, обрывки веревок, на открытую дверь в сени: смылись, сорвались девка с хмыренком!.. Может, только что, может, недалеко ушли, может, во дворе еще?

Козырь выдернул из-под пиджачишки «смит-вессон», выбежал в сени. И отскочил назад, словно его шибануло в грудь, – сквозь распахнутую настежь наружную дверь увидел, как влетел во двор автомобиль, как выскочил из кабины Фролов, как посыпались из кузова вооруженные– и главное: некоторые с фонарями! – чекисты, и четверо уже бежали к флигелю. Козырь шмыгнул в кухню, промчался через гостиную, спальню, цапнул на ходу фонарь, влетел в подземелье и захлопнул за собой дверь-зеркало. За спиной щелкнуло. Козырь обессиленно опустился на корточки, сплюнул, вытер рукавом лицо. Сзади, в спальне, послышались частые, приглушенные шаги, что-то заскрипело, потом хрустнуло. Козырь, стараясь не шуметь, поднялся и, наведя в сторону шумов «смит-вессон», попятился.

Развернулся, чтобы нырнуть в лаз, ведущий к склепу, и вдруг увидел, как темень в дальнем конце хода в «Мадрид» словно лопнула – появилась серая продольная полоска, моментально превратившаяся в четкое белое пятно, из которого хлынул под землю свет, который тут же перекрылся чем-то черным и опять прорвался, прорисовав ноги, а затем и всю фигуру спускавшегося.

Козырь от неожиданности и испуга чуть не закричал– и закричал бы, если б дыхание не перехватило. Прыгнул в лаз к склепу, споткнулся, выронил фонарь. И показалось, что ослеп – фонарь погас.

Как бежал в темноте, ушибаясь плечами, головой о низкие своды, как падал, вскакивал, и снова падал, в памяти не зацепилось – все подавлял нарастающий, подгоняющий страх. Перепачканный землей, взъерошенный, с выпученными глазами, с отклеившимся усом влетел Козырь в склеп. Выпалил осевшим голосом:

– Хана, крышка!.. Спеклись!

Еремей, который послушно и осторожно шел за Арчевым, ощупывая левой рукой каменную кладку, дернулся назад от этих воплей. Сорвал с глаз повязку, крутнул по-совиному головой влево, вправо и, забыв о боли в спине, прыгнул на Арчева.

– Обманул, да?! Врал! – Вцепился в него, заскрежетал зубами.

– Отстань! – Арчев не глядя толкнул так сильно, что мальчик отлетел к облапившему его Тиунову. – Что за паника?! – рявкнул Козырю.

– Чека на хвосте! – выдохнул тот. – Деваха с остячонком удрали, в «Мадриде» архангелов, что тараканов. Сюда лезут!

Еремей негромко засмеялся, перестал биться в руках Тиунова. Тихий радостный смех этот словно обрубил выкрики Козыря. Еремей засмеялся громче – откровенно весело, издевательски.

– Скверно… – Тиунов отшвырнул его, схватился за плиту саркофага и, поднатужившись, потянул ее в сторону. – Надо… немедленно… уходить.

– Без истерик, пожалуйста, без истерик, – забормотал Арчев, вынимая из кобуры наган Люси. – В этом кротовнике мы перестреляем чекистов, как куропаток.

– Глупо, Евгений Дмитриевич, – громко сказала Ирина-Аглая. Она, убрав под пелерину руки, встала рядом с Тиуновым. Взгляд не прятала, смотрела настороженно. – Убьете первого, а последний выскочит к своим, покажет направление хода…

– И нас сцапают, как только полезем отсюда, – закончил Тиунов. Он, сдвинув плиту, достал из саркофага саквояж, передал женщине. – Бежать надо, а не играть в войну, – и запыхтел, вытягивая большой, угловато топорщащийся мешок.

– Чего это? Харчи? – Козырь пнул мешок, который Тиунов, расслабив пальцы, поставил рядом с собой.

Мешок упал – выскользнули иконы, блеснули золотом, серебром окладов, сверкнули разноцветьем камешков.

Капитан, с затравленными глазами обреченно оцепеневший у железной двери, ахнул. Упал на колени, схватил одну икону, другую.

– Батюшки! Да это же целое состояние! – восторженно всхлипнул он. – Господи, да нам с этим богатством никакой Золотой Бабы не надо. – Резво взметнулся на ноги, вцепился в саквояж. – А тут что? Ну-ка показывай!

Ирина-Аглая качнулась, чуть не выпустив саквояж. Повела плечами и… трахнул выстрел; капитан взмахнул руками и грохнулся на спину. А женщина, высунув в разрез пелерины браунинг, уже целилась в Козыря. Арчев, всматривающийся у выступа в открытую дверь подземелья, резко развернулся на выстрел, увидел направленный на себя револьвер Тиунова, тело капитана, замершего Козыря, удивленного Еремея и скривился.

– Ну-у, началась междоусобица! – Огорченно покачал головой. – Чего вас мир не берет? – Тяжело посмотрел на женщину. – Не жалко кузена, мадемуазель? – И, опустив руку с наганом, медленно, неохотно побрел к сообщникам. – Подбери! – приказал Козырю, кивнув на иконы. – Ладно, уходим. Хотел хоть одного чекушника упокоить, да видно не судьба. Что-то запаздывает карающий меч революции…

Фролов с оперативной группой непредвиденно задержались еще в чуланчике – Матюхин, изловчившийся первым спуститься в люк, не хотел уступать место, потому что, сказал, подземелье узкое, развернуться негде, и первому опасней всего – ухлопают почти наверняка, – а значит, командиру впереди нельзя. Лишь когда Фролов пригрозил, что отдаст под суд за невыполнение приказа, Матюхин вылез в чулан. До узкого лаза, куда по объяснениям Егорушки скрылись арчевцы, Фролов пробежал на одном вдохе-выдохе, а дальше дело пошло хуже: узко, тесно, кобура бьет по коленям, фонарь слепит глаза – впереди ничего не видно, а опустишь фонарь к ногам, идти мешает. Наконец догадался, передал за спину– Матюхину, пусть освещает сзади. Тоже хорошего мало: тень от самого Фролова ложится впереди густая, плотная. Но надо бежать. И он бежал, запинаясь, обдирая стены плечами, задевая фуражкой кровлю… Впереди глухо бабахнуло, эхо мягко прокатилось по подземному ходу. Фролов, выкинув перед собой руку с маузером, упал на живот. Сверху на него рухнул Матюхин – фонарь больно стукнул Фролова под лопатку и погас. Сзади запыхтело, запотопывало, зашуршало-зашелестело – группа преследования присела.

– Вы живы, товарищ командир? – обдав табачным дыханием, шепотом спросил Матюхин.

– Буду жив, если не раздавишь, – Фролов зашевелился. – Кажется, стреляли не в нас – вспышки не было… Да слезь ты, телохранитель чертов. И скажи, чтоб другой фонарь передали.

Матюхин отполз назад – темень, жиденько разбавленная отсветами сзади, стала отступать: чекисты передавал!. в голову группы фонарь. Фролов, оттолкнувшись от земли, бросился было вперед, но тут опять хлопнул выстрел, только погромче, пораскатистей.

Это выпалил «стейер» Тиунова – Козырь вышиб его из руки дружка Гриши, когда Арчев, склонившийся, чтобы посмотреть в мертвые глаза капитана, вдруг прыгнул в сторону Ирины-Аглаи, заломив уже в полете руку женщины. Козырь, поднимавший мешок, был готов к этому – знал, что Арчев не прощает, если в его присутствии и без его разрешения расправляется кто бы то им было с кем бы то ни было, и когда момент наступил, Козырь не оплошал…

Арчев уже вскочил на ноги с наганом в одной руке и с браунингом Ирины-Аглаи в другой. Отпрыгнул, широко разведя руки: наган – на Тиунова; браунинг – на женщину.

– И впредь – без самосуда! Здесь и караю и милую я! Запомните это! – Поставил ногу на саквояж. – Тиунов – к мешку! Козырь – к лазу!

Козырь, тоже с оружием в каждой руке, бросился к выступу, скрывавшему вход в подземелье; Тиунов поднял завалившийся мешок, принялся складывать в него иконы; Ирина-Аглая, опять опустив очи долу, дергала под пелериной рукой, словно крестясь.

– Во, замаячили, кажись! – громким шепотом доложил Козырь и попятился. – Туши свет, выплывают красноперки!

Арчев оглянулся на него, и тут же в то же мгновенье Ирина-Аглая распахнула пелерину – мелькнуло крупно написанное помадой на белой блузке; «У мечети», – и пелерина запахнулась. Тиунов, прижав мешок к животу, кивнул и вбежал в дверной проем, где в полутьме круто уползали вверх каменные ступени. Еремей зажмурился, удерживая перед глазами увиденное – белое пятно на груди черной женщины, на пятне густо-красные буквы, – зашевелил губами, читая эти буквы, пока они не растаяли: «У мечети… у мечети… у мечети…»

– Хватит молиться! – зашипел Арчев. – Расшаманился, нашел время!

Еремей, облегченно выдохнув, запомнил: «У мечети»! – кинулся вслед за Гришей Апостолом, туда, где сверху хлынул поток серенького, но показавшегося очень ярким, света.

Тиунов вышвырнул наружу мешок, выскочил. Схватил Еремея за шиворот, оттолкнул в сторону. Мальчик встревоженно, с подозрением огляделся, и… тело, напряженно сжавшееся, как только вышли из комнаты с зеркалом, расслабилось – выбрался, вырвался все же из-под земли! А ведь только что, еще за несколько шагов до этого, и не верилось в спасение; из тех, кто уходил в нижний мир, никто и никогда не возвращался к людям.

Арчев, держа Тиунова под прицелом двух стволов, легко взбежал по ступеням, отпрыгнул вбок, отыскивая взглядом Еремея: не удрал ли? Но тот, судя по всему, и не помышлял о бегстве – улыбаясь, глазел на облупившиеся бледно-цветные фрески.

Ирина-Аглая, придерживая у груди саквояж, поднималась не спеша, с достоинством, хотя сзади напирал Козырь – тыкал стволом «смит-вессона» в спину, рычал что-то угрожающе. Всплыв над полом до пояса, женщина вдруг неожиданно резво метнулась наверх и с силой пнула по макушке Козыря. Тиунов обрушил крышку на дыру в полу, а другой рукой стремительно сдвинул по стене витую чугунную колонку, основание которой наползло на плиту, закрывшую лаз, – и все, исчез вход в подземелье, остался узорный, расчерченный на квадраты чугунный пол.

Снизу в плиту гулко стукнуло, словно молотом ударили: раз, другой.

– Палит, дурак, – усмехнулся Тиунов. – Лучше бы для чекистов патроны поберег. – Прижал мешок к груди, побежал к выходу. Сбросил ношу к ногам, открыл осторожно дверь, в которую плеснулся солнечный день. – Я – за лошадью. Сейчас вернусь, – и выскользнул на улицу.

Козырь, выронив браунинг, скатился от удара женщины на несколько ступеней. Развернулся, глянул вверх – там громыхнуло: светлого квадрата не стало. В темноте прокатилось громкое эхо. Козырь, взвыв, кинулся на четвереньках вверх. С ходу ткнулся в крышку-плиту, чуть не разбив голову. Охнул от боли. Зверея, выпалил из «смит-вессона» прямо перед собой: раз, другой… И заорал истошно – в лоб будто кто палкой с плеча шарахнул: пуля срикошетила! «Смит-вессон» отлетел в сторону, руки взметнулись к ушибу, Козырь кубарем покатился вниз. Вывалившись из двери на каменный пол склепа, уперся лицом в твердое тело капитана. Теряя сознание, приподнял голову – на противоположной стороне стремительно нарастал, становился все более ярким, все более широким свет, отсеченный справа черной кромкой выступа. Мелькнула мысль притвориться мертвым, но Козырь не мог оторвать взгляда от нарастающего сияния. Свет вырвался из-за выступа, захлестнул склеп; фонарь, из которого истекала эта белизна, быстро, не задерживаясь, не останавливаясь, поплыл вперед – в глаза, в налитый болью мозг! Появился перед носом блестящий сапог. Козырь, вяло вскинув руки, слабо обхватил его, попытался впиться зубами в гладкое, пахнущее ваксой голенище.

Фролов, перешагнув через мертвого капитана, брезгливо дернул ногу, стряхивая вцепившегося в сапог Шмякина: перешагивая через ступени, поднялся к люку.

– Бомбы! – не обернувшись, приказал пыхтевшему за спиной Матюхину. – И какую-нибудь бечевку. Длинную!

Пока помощник отцеплял от ремня гранаты, Фролов, нажав на чугунную плиту, определил место, где ее держало с той стороны. Откинув полу тужурки, достал из чехла нож Еремея, вогнал лезвие между плитой и балкой. Протянул, не глядя, руку к Матюхину, взял уже связанные брючным ремешком четыре гранаты. Нацепил на ручку ножа, подергал – прочно ли? не упадут ли, не обломится ли лезвие?

Просунул в кольца гранат конец веревки, связанной из винтовочных ремней, закрепил. И быстро спустился в склеп, где и капитана, и Шмякина уже убрали с прохода. Прикрыл дверь. Махнул рукой, чтобы подчиненные прижались к стене, дернул за брезентовый ремень. Вверху ахнуло – дверь откинулась на петлях, ударилась с лязгом о каменную кладку…

Когда раздался взрыв, распахнув дверь часовни, Еремей стоял в пролетке с опущенным кузовом и с любопытством глядел по сторонам – отсюда лучше видны фигуры из белого блестящего камня или из темного металла на русских могилах; Арчев, устраиваясь на сиденье, пятками подпихивал под себя мешок; Тиунов, взбираясь на облучок, отыскивал взглядом в кладбищенских зарослях Колю Быка, которого, чтобы избавиться, только что услал в город – послушался ли, не затаился ли? Ирина-Аглая, поставив в пролетку саквояж, но не выпустив ручку, уже ступила на подножку, уже подалась вперед и вверх…

От взрыва караковый жеребец, коротко заржав, вскинулся на дыбы; Тиунов натянул поводья, Еремей плюхнулся на сиденье. Ирина-Аглая качнулась от пролетки, рванув к себе саквояж, но Арчев успел ударить каблуком по руке женщины. Она вскрикнула, затрясла перед исказившимся лицом пальцами и вдруг, пригнувшись, юркнула в кусты.

– Стой, мерзавка! – Заорал Арчев и вскинул наган, наведя его на заколыхавшиеся ветви.

Но Тиунов, взметнув руки, враз опустил их – вожжи хлестнули по бокам коня. Жеребец сорвался с места яростным галопом – Арчева отшвырнуло к спинке сиденья. Пролетка вылетела на центральную кладбищенскую аллею, промчалась по ней, вырвалась сквозь арку ворот на улицу.

Двое верховых патрульных, сорвавших с плеч винтовки и уже скакавших в сторону кладбища, откуда послышался взрыв, чуть не были сбиты бешеным караковым жеребцом, запряженным в легкую извозчичью пролетку. Патрульные развернули коней, послали их в карьер за промелькнувшим экипажем.

Чекисты, оставленные на всякий случай во дворе Дома Водников, увидели, как из часовни, что спряталась в березняке на кладбищенском склоне, вырвался белый пушистый комочек и через секунду докатился глухой хлопок взрыва. Люся, которой Фролов запретил спускаться в подземелье, ткнула пальцем в грудь трем бойцам.

– Вы, вы и вы остаетесь здесь! Остальные – в авто!

Бросилась к машине, у капота которой шофер отчаянно крутил ручку, заводя мотор. Вскочила в кабину. Двигатель зачихал, зафыркал, затакал, и, пока он не заглох, шофер влетел в кабину, прибавил газу. Мотор взревел – «форд» резво выкатился со двора и, набирая скорость, помчался к кладбищу.

– Скорей, скорей! – умоляла Люся. И вдруг, вытянув шею, застыла, вопросительно и встревоженно глядя на шофера. – Слышите? Выстрел?

Стрелял верховой патруль. Преследуя на всем скаку удаляющуюся пролетку, пригибаясь от посвистывающих изредка пуль, чекисты почти одновременно нажали спуски винтовок – сдвоенный выстрел слился в громовой раскат, который и услышала Люся сквозь рев двигателя. Стреляли в воздух, требуя остановиться, – в пролетку не решались, опасаясь, что шальная пуля может попасть в мальчика.

Пролетка, почти опрокидываясь, круто завернула в переулок.

– Браво, Тиунов! – весело заорал Арчев. – За следующим поворотом останови! Надо избавиться от красненьких.

Он, как только заметил погоню, пригнул Еремей, чтобы его не зацепила чекистская пуля-дура. Увидев, что преследователи палят в белый свет, Арчев обрадовался, стал бить в конников расчетливо, прицельно, но не попадал. Отбросил наган, в котором кончились патроны, переложил браунинг в правую руку, приготовился, ожидая нового поворота, чтобы, когда Тиунов притормозит, расстрелять всадников в упор.

Пролетка, лихо накренясь, вывернула на окраинную улочку и почти остановилась, но не успел еще Арчев повернуться, чтобы поблагодарить Тиунова, как замедляющийся цокот копыт вновь превратился в беспорядочный дробный перестук – пролетка дернулась, помчалась пуще прежнего. Мелькнула справа у обочины длинная со вздувшимися полами шинель Апостола Гриши.

– A-а, черт! Разобьемся! – Арчев не целясь выстрелил в далекую уже спину Тиунова, который прыжками бежал к воротам какого-то дома.

Развернулся, упал грудью на облучок, поймал вожжи, когда они уже скользнули змеей вниз. Сжал в кулаке, полез на козлы.

Еремей, сморщившись от боли в спине, разогнулся, посмотрел назад – пусто, людей на конях не видно. С трудом развернулся к облучку – перед самым носом шинель со складкой сверху вниз, белая с ложбинкой шея, круглый затылок, светлые встопорщившиеся волосы, маленькие прижатые уши: Арч, ляль, убийца дедушки, Микульки, Аринэ, матери, бабушки, убийца Сардаковых, убийца многих-многих русики. Враг! Вот он рядом, один, враг Сатаров, враг Антошки, враг Люси, бойца Матюхина, Алексея, враг Фролова, красноголового Пашки, враг начальницы дома детей, толстого повара, Фершала – враг всех! Пора! Настало время его, Ермея Сатара, мести, время его, Ермея Сатара, торжества и праздника, его, Ермея Сатара, победы.

Он радостно закричал и прыгнул на этого ненавистного, презираемого нечеловека – сына Конлюнг-ики, – захлестнул ему горло правой рукой, левой вцепившись в волосы. Дернул изо всех сил на себя и вбок. Жеребец свечкой взвился на дыбы и повалился, выламывая оглобли, – пролетка опрокинулась, вышвырнув далеко на дорогу слившиеся в единое целое тела, мешок, саквояж…

Когда патрульные подскакали, в пыли, среди разбросанных сверкающих икон, среди блестящих безделушек и побрякушек, высыпавшихся из саквояжа, корчились двое: светловолосый мужик в шинели – тот, чьи фотографические портреты выдали сегодня: Арчев! – и черноволосый парнишка в серой приютской одежонке – тот, кого приказано было разыскать: Еремей Сатаров.

Всадники слетели с коней. Пожилой с фельдфебельскими усами кинулся к жеребцу, бившемуся на земле, а молодой – Варнаков – склонился над Еремеем, пытаясь оторвать его от эсеровского главаря, который, выкатив налитые кровью глаза, задыхаясь, мельтешил перед вздувшимся синим лицом скрюченными пальцами.

– У мечети… у мечети… – бормотал Еремей.

С трудом удалось Варнакову оторвать парнишку от бандитского вожака.

Издалека стал стремительно нарастать надсадный рев автомобиля. Варнаков, придерживая Еремея, вскинул голову – рассыпалось кольцо обывателей, пропуская «форд».

Фролов еще на скорости соскочил с подножки; вслед за ним выпрыгнула из кабины Люся; сиганули через борт чекисты.

– У мечети… у мечети… – сипло, одышливо твердил Еремей.

– Люся! Сюда! – крикнул Фролов, но девушка уже поднесла к носу Еремея ватку, и Фролов смутился. – Извини, не заметил.

Мальчик слабо шевельнул ноздрями, слегка скривился, голова его дернулась назад, глаза медленно приоткрылись, но были они непонимающие, пустые. И вдруг стали наполняться радостью, обретать осмысленность – Еремей задержал взгляд на красной косынке девушки. Потом с усилием повернул голову к Фролову, и едва заметная улыбка обозначилась на спекшихся губах.

– У мечети… Черная Аглая… Гриша Апостол, – судорожно, захлебываясь словами, зашептал он. – У мечети… Аглая… Гриша… Что такое: «У мечети» – не знаю…

– Я знаю, сынок, успокойся, – Фролов осторожно всунул ладони ему под мышки, прижал к себе. Приказал, не повернув головы: – Матюхин, Варнаков с опергруппой– к мечети! Люся и остальные – ценности!

Синие глаза Люси радостно блестели, на бледном измученном лице – счастливая улыбка. Девушка приветливо смотрела на Еремея. Наклонилась слегка, и Еремей зажмурился – под потолком, сзади и выше сестры, висел на шнуре сгусток света.

– Сорни най! – Еремей тихо засмеялся, глядя на него. – Золотой огонь! – Опустил глаза, увидел, что у спинки кровати стоят Антошка, Егорушка и Пашка. Обрадовался, заулыбался шире. С трудом поднял руку, показал пальцем на светоносный шар под потолком, повторил – Сорни най! Золотой огонь!

Пашка с Егорушкой удивленно переглянулись, Антошка, задрав голову, хмыкнул, а Люся, тоже взглянув вверх, рассеянно объяснила:

– Неделю назад электростанцию пустили. Наладили наконец, после бандитского взрыва. – Резко, угловато села на постель, погладила Еремей по щеке. Хотела улыбнуться, а вместо этого заплакала. – Ну вот и кончились наши страхи. Кризис миновал.

И Антошка, и Егорушка, и Пашка зашевелились, заговорили враз и вразнобой, но Еремей не слушал и не слышал их. Он смотрел на непонятный светящийся шарик под потолком.

– Ну-ка, покажите героя! Дайте и мне на него полюбоваться!

Фролов, раздвигая дружков-приятелей, остановился у изголовья. Откинув полу кожаной тужурки, присел на постель с другой стороны кровати.

– Молодцом, сынок, молодцом! Выкарабкался, значит? А то мы чуть с ума из-за тебя не посходили, – положил твердую ладонь ему на лоб. – Жар еще есть, но, думаю, это пустяки. Как считаешь, Люся? – и, слегка развернувшись, посмотрел через плечо на девушку.

Та, быстро отирая пальцами глаза, часто закивала.

– Тех… Аглаю и Гришу… Апостола, поймали? – сипло спросил Еремей.

– Поймали. У мечети, как ты и сказал, – Фролов положил руку на его пальцы, стиснул их несильно. – Спасибо. Вовремя нам помог. Если бы не ты, зверье могло удрать.

– А как… Арч? – с усилием проговорил Еремей.

– Завтра суд… – Фролов кашлянул в кулак. – Жалко, конечно, что тебе нельзя ходить, но… Да ну их к шутам, и Арчева, и бандитов! Нашли о чем вспоминать. Главное – ты жив-здоров. Поправляйся скорей… Вот я принес тебе, – вытащил из кармана тужурки что-то продолговатое, завернутое в белое полотенце. Размотал, извлек солнечно блеснувшую статуэтку, протянул Еремею. – Получай свою деву-воительницу. Думаю, она поможет тебе поскорей встать на ноги.

Еремей, сжав губы, чтобы не прорвалась радостная улыбка, бережно взял Им Вал Эви. Любовно провел мизинцем по выпуклостям складок сяшкан сака, по щиту, по копью, по гребенчатой шапке. Погладил лицо дочери Нум Торыма и, сдержав вздох, протянул ее назад, Фролову.

– На. Возьми, – сказал твердо. – Продашь. Хлеба купишь. Пусть Пашка насушит, – кивнул на приятеля, который уставился на серебряную фигурку. – Для «месячник сухаря». Для голодных русики.

– Что ты, как можно?! – Фролов растерялся, оттолкнул руку со статуэткой. – Нет, нет, и не выдумывай.

– Бери! – еще решительней повторил Еремей, и лицо его стало жестким. – Когда голод, Нум Торым помогать должен. И дети его помогать должны. У Ас-ики от груди золото понемножку ломаем, когда голод. Ничего, не сердится рыбий старик. Им Вал Эви тоже не рассердится.

– Спасибо, Еремей, спасибо, – Фролов стиснул в ладонях его пальцы, сжавшие статуэтку, – но пусть все же Им Вал Эви пока живет с тобой… Хлеб для голодающих мы купим на те драгоценности, которые отобрали у бандитов. Спасибо тебе и за них. У Тиунова оказалось столько золота, сколько не снилось, пожалуй, и Сории Най!

– Сорни Най?.. Вот Сорни Най, – Еремей хитренько улыбнулся, показал глазами на лучезарный шар под потолком. – Золотой свет!

Фролов проследил за его взглядом.

– С политграмотностью, вижу, у тебя все в порядке, – и удовлетворенно крякнул. – Действительно, свет этот для нас, можно считать, золотой: новой жизни свет.

– Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны, – бойко и гордо выпалил Пашка, тоже задрав голову к потолку.

– Верно, – одобрительно хмыкнул Фролов. – Вот я и говорю, что Еремей – политически зрелый, если назвал золотым светом скромную лампочку Ильича.

– Кто такой Ильича? – Еремей, поглаживая Им Вал Эви, вопросительно посмотрел на Люсю.

– Так в народе зовут Ленина, – быстро шепнула она.

Еремей понимающе поджал губы и снова, на этот раз серьезно, уважительно поглядел на сияющий шар под потолком.

– Новый Сорни Най… – протянул задумчиво.

– Пусть будет так, если хочешь. Тебе видней, – Фролов повернулся к нему. – Нам трудно сравнивать: мы ведь не видели Сорни Най.

Еремей опустил глаза на Им Вал Эви, опять провел ласково пальцем по ее красивому, суровому и властному лицу. Нахмурился, сдвинул брови.

– Покажу, – буркнул еле слышно. – Тебе покажу, Люсе покажу. Больше никому не покажу.

Фролов и Люся замерли, переглянулись неверяще-радостно.

– Золотой огонь Назым-ях покажешь? – осторожно спросила Люся и опять быстро взглянула на Фролова.

– И золотой огонь покажу, если хочешь, и Сорни Най Ангкхи, – твердо сказал Еремей, сосредоточенно вглядываясь в серебряное лицо дочери Нум Торыма. – Чего хочешь, то и покажу… – И вздохнул: глубоко, сокрушенно, виновато. – Только пойдем, когда совсем здоровый стану. Шибко далеко к Сорни Най Ангкхи идти, шибко долго. И дорога шибко тяжелая – болотами, урманами…