Текст книги "О героях и могилах"

Автор книги: Эрнесто Сабато

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

XVII

Нервное состояние, как обычно, вызвало потребность сходить по нужде. Я зашел в «Антигуа Перла» на Пласа-Онсе и направился в уборную. Занятно, что в нашей стране единственное место, где упоминаются «Дамы» и «Кавалеры», как раз то место, где они уж непременно перестают ими быть. Иногда мне думается, что это одна из многих форм аргентинской иронической недоверчивости. Пока я устраивался поудобней в зловонной каморке, убеждаясь в моей давней теории, что клозет – это единственное место, пригодное для чистого умосозерцания, глаза мои изучали затейливые надписи. В надписи «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРОН!» кто-то энергично перечеркнул слова «ДА ЗДРАВСТВУЕТ» и сверху написал «ДОЛОЙ!», которое в свою очередь было зачеркнуто, и над ним опять написали «ДА ЗДРАВСТВУЕТ» – то были уже как бы внучата изначальной здравицы, и все походило не то на пагоду, не то на шаткое строящееся здание. Слева и справа, вверху и внизу, с указующими стрелками и восклицательными знаками или эскизными рисунками, это оригинальное высказывание было украшено, обогащено и комментировано (как бы целым племенем неистовых толкователей-порнографов) всевозможными замечаниями о матери Перона, о социальных и анатомических достоинствах Эвы Дуарте [127]127
  Дуарте, Эва (1919 – 1952) – жена Перона. – Прим. перев.


[Закрыть], о том, что сделал бы неведомый, изощренный испражняющийся комментатор, если бы ему выпало счастье оказаться с нею в постели, в кресле или даже в этом самом клозете кафе «Антигуа Перла». Там были фразы, пожелания, перечеркнутые частично или полностью, затертые, искаженные или дополненные прибавлением похабного или хвалебного наречия, надписи разноцветными карандашами, иллюстрированные рисунками, словно бы исполненными неким пьяным и развратным профессором Тестю [128]128
  Тестю, Лео (1849 – 1925) – французский анатом, автор атласов по анатомии человека. – Прим. перев.


[Закрыть]. И на всех свободных местах, внизу и сбоку, кое-где обведенные рамкой (как особо важные сообщения в газетах), почерками разного характера (страстным или томным, мечтательным или циничным, настойчивым или фривольным, каллиграфическим или причудливым) – требования и предложения, номера телефонов для мужчин с такими-то и такими-то достоинствами, желающих участвовать в таких-то и таких-то комбинациях и забавах, изысках или фантазиях, мазохистских или садистских извращениях. Предложения и требования, в свою очередь снабженные ироническими или бранными, агрессивными или юмористическими комментариями третьих лиц, которые по какой-либо причине не расположены принять участие в данной комбинации, но в некоем смысле также желали бы участвовать и участвовали (их комментарии были тому подтверждением) в этом сладострастном и обольстительном волшебстве. И среди всего этого хаоса с указующими стрелками чей-то страстный и полный надежд ответ с сообщением, где и когда он будет ждать Князя Какографии и Анализаторства, и с нежной, как-то неуместной для клозетного завсегдатая припиской: «БУДУ ЖДАТЬ С ЦВЕТКОМ В РУКЕ».

«Оборотная сторона жизни», – подумал я.

Как на страницах полицейской хроники, здесь как бы открывалась конечная истина нашего бытия.

«Любовь и экскременты», – подумал я.

И, застегиваясь, подумал еще: «Дамы и Кавалеры».

XVIII

На всякий случаи я уже сидел в кафе в два пополудни. Но человечек, похожий на Пьера Френе, появился только в три часа. Теперь он шагал уверенно, без тени нерешительности. Подойдя к пансиону, поднял голову, чтобы проверить номер (до того он шел с опущенной головой, словно что-то бормоча себе под нос), затем исчез в подъезде дома № 57.

Сильно нервничая, я ожидал, когда он выйдет: близился самый рискованный этап моего предприятия; хотя в какой-то мере я был готов допустить более банальный исход, а именно что Иглесиаса поведут в какое-либо из обществ взаимопомощи или благотворительных, однако интуиция сразу же подсказала мне, что этого не будет: такой шаг они сделают потом. Первый же шаг наверняка будет чем-то гораздо менее невинным: Иглесиаса, скорей всего, представят какому-нибудь влиятельному слепому, быть может даже связанному с заправилами. На чем основывался я в этом предположении? Я рассуждал так: прежде чем запустить, так сказать, в обращение новоиспеченного слепого, их заправилы, наверно, пожелают разузнать его качества, его характер и возможности, степень его проницательности или же тупости – разумный начальник шпионской сети не даст задания агенту, не выяснив его достоинств и слабостей. И конечно же, для того чтобы обходить вагоны метро, сбирая дань, требуются совсем иные качества, чем для того, чтобы стоять на страже у столь важного объекта, как Клуб Военно-морского Флота (чем занимается тот высокий слепой лет шестидесяти, который вечно торчит там с пачкой карандашей в руке, не произнося ни слова, и похож на английского аристократа, впавшего в нищету из-за злосчастного поворота судьбы). Есть, как я уже сказал, слепые – и слепые. И хотя у всех них имеется одно существенное общее свойство, которое обуславливает некий минимум характерных черт, не будем упрощать проблему и воображать, будто все они равно хитры и проницательны. Есть слепые, которые годятся только для физической работы, есть среди них типы вроде докеров или жандармов, но есть и свои Кьеркегоры и Прусты. Кроме того, нельзя предвидеть, как поведет себя человек, попавший

в священную Секту по причине болезни или несчастного случая, – здесь, как на войне, возможны поразительные сюрпризы: ведь никто не мог предугадать, что робкий клерк бостонского банка станет героем Гуадалканала [129]129
  Гуадалканал – один из Соломоновых островов, на котором в 1943 г. американцы одержали победу над японцами. Особенно прославился тогда летчик морской авиации Гендерсон, в честь которого был назван главный аэродром острова. – Прим. перев.


[Закрыть], и столь же немыслимо предсказать, какими удивительными путями слепота может возвысить какого-нибудь носильщика или наборщика – говорят, что один из четырех заправил Секты в мировом масштабе (обитающих где-то в Пиренеях, в невероятно глубокой пещере, которую с трагическим, смертельным исходом для всех участников пыталась исследовать в 1950 году группа спелеологов) не был слепым от рожденья и, что еще более поразительно, в предыдущей своей жизни был простым жокеем на миланском ипподроме, где и лишился зрения во время скачек. Разумеется, сведения эти не из первых рук, и, хотя мне кажется весьма неправдоподобным, что человек не слепой от рожденья мог достигнуть высшего ранга, я повторяю эту историю, просто чтобы показать, насколько, по мнению людскому, человек способен возвыситься из-за потери зрения. Система продвижения на самом-то деле у них так засекречена, что, думаю, вряд ли кто-то может знать лично этих тетрархов [130]130
  Тетрархи (от греч, tetra – «четыре») – в Древней Греции и в Римской империи четыре соправителя. – Прим. перев.


[Закрыть]. Дело в том, что в мире слепых имеют хождение сплетни и слухи, не всегда правдивые; отчасти, наверно, затем, чтобы поддерживать склонность к пересудам и злословию, свойственную вообще роду человеческому а у их племени усиленную до патологической степени; отчасти же – и это моя гипотеза – чтобы их заправилы могли использовать ложную информацию как одно из средств сохранения тайны и мрака, двух мощных видов оружия в любой организации подобного сорта. Впрочем, чтобы некое сообщение было правдоподобным, оно по крайней мере должно быть принципиально возможным, и этого, как в пресловутом случае с бывшим жокеем, довольно, чтобы нас могли убедить, до какой степени слепота может поднять самого заурядного человека.

Но вернемся к нашей проблеме. Итак, я не думал, что Иглесиаса в первый же выход поведут в какое-нибудь из открытых обществ, этих заведений, где слепые корыстно используют бедняг зрячих или дам с добрым сердцем и куриным умом, применяя гнуснейшие дешевые приемчики сентиментальной демагогии. Нет, я предчувствовал, что с первым же выходом Иглесиаса я сразу смогу попасть в одно из потаенных убежищ – конечно, это грозило мне серьезными опасностями, но также открывало грандиозные перспективы. Посему в тот день, сидя в кафе, я сделал приготовления на случай подобного похода. Мне могут сказать, что нет ничего легче, чем приготовиться к экскурсии по сьерре Кордовы [131]131
  Сьерра Кордовы – горная цепь в Аргентине (провинция Кордова). – Прим. перев.


[Закрыть], но совершенно неясно, какие разумные приготовления нужны для исследования мира слепых. Так вот, пресловутые эти приготовления были несложны и вполне логичны: электрический фонарь, немного пищевых концентратов и еще кое-что в этом роде. Я решил, что, по примеру ныряльщиков, в качестве пищевого концентрата лучше всего взять шоколад.

Запасшись карманным фонариком, шоколадом и белой тростью – в последнюю минуту я спохватился, что она может мне пригодиться (так надевают вражескую форму, чтобы обмануть патруль), – я ждал с напряженными, как струны, нервами, когда выйдет Иглесиас с маленьким человечком. Конечно, была еще возможность того, что наборщик в силу своего испанского гонора откажется идти вместе с коротышкой и предпочтет остаться в гордом одиночестве; в этом случае возведенное мною здание рухнет, как карточный домик, и моя экипировка в виде шоколада, фонаря и белой трости неизбежно превратится в нелепое снаряжение помешанного.

Но Иглесиас вышел на улицу!

Маленький человечек оживленно говорил ему что-то, а наборщик слушал с достоинством нищего идальго, который никогда не унижался и не унизится. Двигался он неловко, белой тростью, которую ему принесли, орудовал еще робко и неумело, по временам держа ее поднятой вверх, как термос, и делая по нескольку шагов без ее помощи.

Как много еще надо ему усвоить, чтобы завершить свое обучение! Эта мысль подбодрила меня, и я пошел за ними с довольно уверенным видом.

Низенький человечек явно не подозревал о том, что я иду следом, и это также придало мне решительности – я даже проникся горделивым чувством, ибо все шло именно так, как я рассчитывал, проведя долгие годы в ожидании и предварительном изучении предмета. Не знаю, говорил ли я об этом, но после моей неудачной попытки со слепым из метро в районе Палермо я почти все свое время проводил в систематическом и подробнейшем наблюдении за видимой деятельностью всех слепых, каких встречал на улицах Буэнос-Айреса; за эти три года я накупил сотни ненужных журналов, приобретал и тут же выбрасывал дюжины пластинок для воротничков, запасся уймой карандашей и блокнотов всех размеров, посещал концерты слепых, изучил систему Брайля и проводил дни за днями в библиотеках. Само собой разумеется, подобная деятельность была чревата огромными опасностями – ведь если бы меня заподозрили, все мои планы лопнули бы, уж не говоря об угрозе для моей жизни, однако я был вынужден так поступать, и парадокс состоял в том, что это была для меня единственная возможность спасения перед лицом тех же опасностей; вроде как при обучении обезвреживанию мин, которое с риском для жизни проходят солдаты-саперы, причем в конце тренировки им приходится сталкиваться именно с теми опасностями, которых они учились избегать.

Конечно, я не был так глуп, чтобы переть на рожон, не позаботясь об элементарной предосторожности: я менял одежду, наклеивал фальшивые усы или бороду, надевал темные очки, менял голос.

Таким способом я за три года много кое-чего узнал. И благодаря всей этой кропотливой предварительной работе обрел возможность проникнуть в тайные их владения.

И тут мне пришел конец…

Ибо в эти дни, последние перед моей смертью, я уже не сомневаюсь, что участь моя была решена, возможно, еще в самом начале моих исследований, с того злополучного дня, когда я стал наблюдать за слепым в метро, катаясь взад-вперед по перегону между Пласа-де-Майо и Палермо. И порой я думаю, что, чем хитрей казался я себе, чем тщеславней гордился своим мнимым хитроумием, тем пристальней они следили за мной и тем быстрее я продвигался к своей погибели. Я даже начал теперь подозревать вдову Этчепареборда. И впрямь сколько мрачного комизма в мысли, что вся обстановка ее гостиной: все эти безделушки и огромные Бемби, фотоснимки мещанской четы на отдыхе, идиллические вышитые изречения – в конечном счете все то, над чем я высокомерно позволял себе втихомолку посмеиваться, было лишь пошлой, во вкусе черного юмора декорацией!

Правда, это только предположение, пусть и правдоподобное. Я же намерен говорить о ФАКТАХ. Итак, вернемся к событиям в их хронологическом порядке.

В дни перед выходом Иглесиаса я изучал, как в шахматной партии, все варианты, могущие возникнуть при этом его выходе, – следовало быть готовым к любому. Например, вполне могло случиться, что те люди приедут за ним в такси или в частной машине. Не мог же я терять самый блестящий шанс в моей жизни, упустив столь легко предсказуемую возможность! И я держал поблизости грузовик, который мне одолжил Р., один из моих сотрудников по изготовлению фальшивых ассигнаций. Но когда в тот день я увидел, что эмиссар, похожий на Пьера Френе, пришел пешком, я понял, что эта предосторожность была излишней. Разумеется, оставался еще вариант, что они могут взять такси уже вместе с Иглесиасом, и, хотя теперь в Буэнос-Айресе поймать такси труднее, чем встретить мамонта, я, глядя, как они выходят из пансиона, был готов и к этому варианту. Но они не задержались у подъезда, не постояли с видом людей, ожидающих такси, напротив, коротышка, даже не поглядев по сторонам, повел наборщика под руку к улице Бартоломе-Митре – было ясно, что они поедут общественным транспортом, куда бы они ни направлялись.

Был возможен, конечно, и еще один вариант – толстяк из КАДЭ мог где-то ждать их в машине, но это я считал нелогичным, естественней тогда было ему ждать тут же, на улице Пасо. С другой стороны, поездка автобусом представлялась мне вполне уместной: ведь они вряд ли захотят сразу же внушить новичку, что их Секта всемогуща, нет, смиренная повадка, показная нужда – это отличное оружие в обществе жестоком, эгоистичном, но склонном к сентиментальности. Хотя «но» следовало бы здесь заменить союзом «и».

Я шел за ними в благоразумном отдалении.

Дойдя до угла, они свернули налево, к авениде Пуэйрредон. Там подошли к остановке транспорта, где стояла небольшая очередь – мужчины, женщины, – но по инициативе некоего господина в очках и с портфелем, весьма почтенной внешности, за которой я, однако, почуял прожженного негодяя, все уступили очередь «бедняге слепому».

Итак, эти двое прошли вперед, вся очередь – за ними.

На таблице были указаны три маршрута, их номера были для меня ключом к разгадке великой тайны: то не были номера автобусов, направлявшихся в Ретиро и к Юридическому факультету, к Клинической больнице или в Бельграно, нет, они вели к вратам Неведомого.

Моя пара вошла в автобус, идущий в Бельграно, а я за ними, пропустив впереди себя нескольких человек – вроде изоляционной прокладки.

Когда автобус подъехал к Кабильдо, я стал себя спрашивать, в каком месте района Бельграно они сойдут. Но автобус двинулся дальше, а маленький человечек сидел совершенно спокойно. Только когда стали подъезжать к остановке Виррей-дель-Пино, он попросил пропустить их, и оба стали у выхода. Сошли они на улице Сукре. По улице Сукре направились к улице Облигадо и по ней на север, до улицы Хураменто, потом по улице Хураменто до улицы Куба, потом по улице Куба опять на север; дойдя до улицы Монроэ, снова повернули на улицу Облигадо и по ней возвратились к небольшой площади, по которой уже проходили, площади на перекрестке улиц Эчеверриа и Облигадо.

Совершенно ясно, они сбивали со следа. Но кого? Меня? Или кого-то другого, который, как и я, шел за ними? Да, этим предположением не стоило пренебрегать – конечно же, я не первый, кто пытается проникнуть в их тайный мир. Возможно, что на протяжении истории человечества таких было много, я, во всяком случае, назвал бы двоих: Стриндберга [132]132
  Стриндберг, Юхан Август (1849 – 1912) – шведский писатель. – Прим. перев.


[Закрыть], который поплатился безумием, и Рембо [133]133
  Рембо, Артюр (1854 – 1891) – французский поэт. – Прим. перев.


[Закрыть], которого стали преследовать еще до его отъезда в Африку, как явствует из одного письма, посланного поэтом его сестре и неверно истолкованного Жаком Ривьером [134]134
  Ривьер, Жак (1886 – 1925) – французский писатель. – Прим. перев.


[Закрыть].

Еще могло быть, что они старались запутать Иг-лесиаса, учитывая изощренную способность ориентироваться, которую приобретает человек, лишившись зрения. Но для чего им это?

Как бы там ни было, после всех поворотов они возвратились на небольшую площадь, где находится церковь Непорочного Зачатия. У меня мелькнула мысль, что они зайдут в нее, и я мгновенно подумал о склепах и каком-либо тайном пакте между обеими кастами. Но нет, они, миновав церковь в этом любопытном закутке Буэнос-Айреса, приблизились к ряду старых трехэтажных домов, образующему касательную к зданию церкви.

Войдя в одну из дверей, ведущих на верхние этажи, они стали подниматься по грязной, ветхой деревянной лестнице.

XIX

Начинался самый трудный и опасный этап моего исследования.

Остановившись посреди площади, я стал обдумывать, что я должен и что могу сейчас предпринять.

Следовать за ними немедленно я, ясное дело, не мог, зная свирепые нравы Секты. Оставались две возможности: либо ждать, пока они выйдут, и, когда удалятся, я в свою очередь попытаюсь войти в дом и разведать, что удастся; либо, немного повременив, войти, не дожидаясь, пока выйдут они.

Хотя второй вариант был более рискованный, он сулил больше возможностей: в случае если ничего не удастся разведать, оставался первый – дождаться их выхода, сидя на скамье напротив церкви. Минут через десять я стал осторожно подниматься по лестнице. Я не сомневался, что знакомство, переговоры или чем они там занимаются с Иглесиасом – дело не минут, но часов, или же мои представления об этой организации совершенно неверны. Лестница была грязная, с оббитыми ступеньками, какие бывают в старинных домах, когда-то не без претензий, но теперь запущенных и нечистых, где обычно сдаются квартиры внаем – для одной обедневшей семьи такие дома уже слишком велики, а для семьи состоятельной слишком неопрятны. Я об этом подумал в связи с тем, что, если в доме много жильцов, проблема усложняется, становится прямо-таки головоломной: к кому они направились? В какую квартиру? Однако мне казалось вполне правдоподобным, что правитель слепых или его доверенное лицо живет так скромно и даже бедно.

Пока я поднимался по лестнице, мысли эти вселяли в меня неуверенность и глубокое огорчение – неужто после стольких лет ожидания я окажусь перед входом в некий лабиринт.

К счастью, у меня есть склонность воображать наихудшее. Говорю «к счастью», ибо благодаря этому я всегда готовлюсь более основательно, чем требуется для задач, которые ставит передо мной реальная действительность; и, хотя я настраиваюсь на самое худшее, действительность обычно оказывается менее трудной, чем я ожидал.

Так, во всяком случае, и было с проблемой, которую представлял для меня этот дом. Что ж до остального, то впервые в моей жизни оно оказалось хуже, чем я ожидал.

Дойдя до площадки второго этажа, я увидел, что там всего одна дверь и что лестница тут кончается: стало быть, нет ни мансарды, ни входа в другую квартиру – с виду задача была проще, чем думалось.

Некоторое время я постоял перед запертой дверью, настороженно прислушиваясь, не слышно ли шагов, и готовясь при первом шуме сбежать вниз. Страшно рискуя, я припал ухом к щели, пытаясь уловить признаки присутствия людей, но ничего не услышал.

Было похоже, что в квартире никто не живет.

Мне оставалось только ждать их на площади.

Я спустился вниз и, сев на скамью, решил воспользоваться ожиданием, чтобы хорошенько разглядеть это место.

Я уже сказал, что застройка домов там необычная – ряд их тянется на пол квартала по прямой, образующей касательную к круглой на плане церкви. Центральная часть дома, прилегающего к церкви, наверняка относится к ней, и, как я полагаю, в ней находится ризница и какие-нибудь церковные служебные помещения. Но остальные части этого дома и другие дома, слева и справа, заселены жильцами, о чем свидетельствуют горшки с цветами на балконах, развешанное белье, клетки с канарейками и тому подобное. От глаз моих, однако, не укрылось, что окна предполагаемой квартиры слепых несколько отличались от остальных: в них не было никаких признаков жильцов, к тому же они были зашторены. Можно было объяснить это тем, что слепым не нужен свет. Ну а воздух? Впрочем, эти признаки подтверждали то, что я установил, подслушивая под дверью там, наверху. Не спуская глаз с входной двери, я размышлял над этой странной историей и, обмозговав ее со всех сторон, пришел к выводу, который мне самому показался неожиданным, но и неоспоримым: в этой квартире никто не живет.

Я говорю «неожиданным», ибо, если там никто не жил, зачем же туда зашел Иглесиас с человечком, похожим на Пьера Френе? Дальнейший вывод был также неоспорим: эта квартира служит лишь переходом к чему-то другому. Я сказал «чему-то», ибо, хотя то могла быть тоже квартира, возможно квартира смежная, в которую вела внутренняя дверь, это также могло быть «что-то» не столь уж обычное – ведь речь-то шла о слепых. Внутренний, потайной ход в подземелья? Вполне вероятно.

В конце концов я решил, что хватит мне терзать свой мозг: вскоре, когда оба они выйдут, я смогу заняться более углубленным анализом этой загадки.

Я предвидел, что знакомство с Иглесиасом будет делом сложным и потому длительным, однако оно, видимо, оказалось еще сложнее, чем я ожидал, ибо они вышли только в два часа ночи. До того, около полуночи, после восьми часов напряженного ожидания, когда мрак придавал этому странному уголку Буэнос-Айреса еще большую таинственность, сердце у меня вдруг заныло, словно почуяв какую-то отвратительную церемонию посвящения в глубоких подземельях, в сырых гипогеях, церемонию, проводимую мрачным слепым мистагогом, и зловещий этот ритуал словно был предвестьем тех жутких дней, что меня ожидали. Два часа ночи!

Мне показалось, что походка Иглесиаса стала более неуверенной – как будто дух его угнетала огромная тяжесть. Но, возможно, это была всего лишь моя фантазия, внушенная устрашающим стечением обстоятельств: мои мысли о Секте, мертвенное освещение площади, огромный купол церкви и, главное, падавший на лестницу мутный свет пыльной лампочки над входом.

Я выжидал, пока они удалятся, глядя, как они идут в сторону Кабильдо, и, когда был уверен, что они уже не вернутся, поспешил к дому.

В предрассветной тишине шаги мои звучали слишком уж громко, и при каждом поскрипывании расшатанных ступенек я испуганно озирался.

Когда я поднялся на площадку, меня там ожидал величайший сюрприз: на двери висел замок! Уж этого я никак не предвидел.

Меня как ледяной водой обдало, я вынужден был присесть на верхнюю ступеньку треклятой лестницы. Просидел там в полном унынии довольно долго. Но внезапно голова моя заработала снова, и воображение развернуло передо мною целый ряд гипотез.

Те двое только что вышли и после них никто не выходил, так что замок, видимо, был снят при входе и навешен при выходе человечком, похожим на Пьера Френе. Следовательно, если в этой квартире есть обитатели или если она тайным переходом сообщается с «чем-то», где живут люди, то они, уж во всяком случае, не выходят и не входят через ту дверь, что была теперь передо мной. У этого «чего-то», то есть квартиры, или дома, или пещеры, или невесть чего, стало быть, имеется другой выход или несколько выходов, возможно в другие места этого квартала или города. Стало быть, дверь с замком предназначена для низенького посланника или посредника? Да, наверно, так – для него или для других личностей, исполняющих подобные функции, и тогда у всех у них должны быть одинаковые ключи.

Эта первая цепь рассуждений убедила меня в догадке, возникшей, когда я смотрел на дом с площади: в этой квартире никто не живет. Отныне я мог считать доказанным вывод, весьма важный для последующих этапов: эта квартира не более чем переход в ДРУГОЕ МЕСТО.

Каково оно, это «другое место»? Тут воображение мое пасовало, и единственное, что я мог придумать, – это пойти на риск, взломать замок, проникнуть в таинственную квартиру и, очутившись в ней, посмотреть, куда еще она ведет. Но для этого требовалась отмычка или же надо было сбить замок какими-нибудь клещами или другим инструментом.

Нетерпение мое возросло настолько, что я не мог ждать до следующего дня. От мысли взломать замок я тут же отказался – слишком много было бы шума – и подумал, что лучше всего прибегнуть к помощи кого-нибудь из моих знакомых. Я спустился вниз, пошел к Кабильдо и стал ждать такси, которых в этот ранний час было предостаточно. Судьба, казалось, благоприятствовала мне: через несколько минут я поймал машину и велел водителю ехать на улицу Пасо. Там я сел в свой грузовичок и поехал в район Флореста, где живет Ф. Еле До него дозвонился (он славится своим крепким сном) и стал ему объяснять, что мне необходимо этой же ночью взломать замок. Когда он очухался и сообразил, о каком замке идет речь, он чуть снова не улегся спать от возмущения: будить его для того, чтобы открыть простой замок, все равно что учить Стависского [135]135
  Стависский, Серж Александр – аферист (русский по происхождению), чья афера с выпуском банковых билетов (1933 – 1934) во французском городе Байонне получила мировую огласку. – Прим. перев.


[Закрыть], как добыть жульничеством тысячу франков. Я тряс его, угрожал и в конце концов затащил в свой грузовичок; на большой скорости, словно Секта вот-вот перестанет существовать, я меньше чем за полчаса добрался до площади в Бельграно. Поставив машину на улице Эчеверриа и убедившись, что вокруг нет ни души, я вместе с Ф. вышел из грузовика, и мы направились к тому дому.

Процедура открывания замка заняла у него не более полуминуты, после чего я сказал, что ему придется возвращаться во Флоресту одному, потому как я в этом доме задержусь надолго. Он еще больше взбесился, но я все же его утихомирил, объяснив, что речь идет об очень важном для меня деле и что на площади Кабильдо он легко поймает такси. Ф. гордо отказался от предложенных мною денег на такси и удалился, не попрощавшись.

Должен признаться, что, пока я ехал на грузовике во Флоресту, меня стал мучить один вопрос: почему, когда я в первый раз поднялся на площадку, замка не было? Ну конечно, логически рассуждая, это понятно – ведь вошли-то лишь те два человека, и они не могли, войдя, снаружи навесить замок. Но если этот вход, как по всему можно предположить, столь важен, то как объяснить, что его оставили открытым? Потом я подумал, что маленький человечек мог, войдя, запереть дверь на защелку или засовом.

Как и следовало ожидать, в доме царили непроглядная темнота и мертвая тишина. Дверь открылась с оглушительным, как мне показалось, скрипом и визгом. Я осветил фонариком внутреннюю поверхность двери и с удовлетворением отметил, что там есть задвижка, задвижка из латуни, причем не потемневшая – значит, ею пользовались.

Моя догадка о внутреннем запоре подтвердилась, а с нею и гипотеза (ужасная!), что дверь ни на миг не оставляли открытой.

Много времени спустя, размышляя обо всем этом, я спрашивал себя: если та дверь была так для них важна, почему же ее запирали висячим замком, который Ф. сумел открыть менее чем за полминуты. Этот довольно странный факт имел одно объяснение: они старались придать квартире самый заурядный вид, вид обычной квартиры, которая по каким-то причинам не заселена.

Хотя я был убежден, что там внутри нет никаких жильцов, вошел я осторожно и принялся освещать фонариком стены первой комнаты. Я не трус, но ведь любой на моем месте испытывал бы такой же страх в те минуты, когда я медленно и с опаской шел по пустой – без мебели и с голыми стенами – квартире, утопающей во мраке. И примечательный факт – я шел, постукивая по стенам своею белой палкой, как настоящий слепой! Признаюсь, я сейчас впервые задумался над этим тревожным признаком, хотя всегда полагал, что невозможно долгие годы сражаться с могущественным врагом и в конце концов чем-то не уподобиться ему; так, если враг изобрел пулемет, то рано или поздно, коль мы не хотим быть уничтоженными, мы тоже должны его изобрести и применить, а то, что справедливо для военного вооружения, предмета грубого, материального, так же верно, но по основаниям более глубоким и сложным, для вооружения психологического, духовного: гримасы, улыбки, манера двигаться и лукавить, обороты речи, характер восприятия, образ жизни; вот почему так часто муж и жена в конце концов становятся похожими.

Так я постепенно приобретал многие недостатки и достоинства этого проклятого племени. И, как обычно бывает, исследование их мира стало – это я также лишь теперь понял – исследованием темного мира собственной моей души.

Водя фонариком, я быстро убедился, что в первой комнате никого нет: не было там ни мебели, ни забытой тряпки, всюду пыль, полы выщерблены, стены облуплены, на них висят сгнившие клочья старых, когда-то нарядных обоев. Этот осмотр несколько успокоил меня – он соответствовал тому, что я предвидел, находясь на площади: квартира необитаема. Тогда я пошел уверенней и быстро осмотрел остальные помещения – мое первое впечатление лишь подтвердилось и укрепилось. Тут-то я понял, почему с входной дверью не надо было принимать особых мер предосторожности: если бы какой-то вор случайно открыл замок, он бы весьма скоро удалился несолоно хлебавши.

Со мною было по-другому – я-то знал, что эта фантасмагорическая квартира не цель, а средство.

Иначе мне пришлось бы допустить, что маленький человечек, явившийся за Иглесиасом, просто какой-то псих, который привел испанца в подобную дыру, где совершенно темно и даже негде присесть, и проговорил с ним битых десять часов о чем-то таком, о чем, как оно ни жутко, он мог бы Рассказать в комнате наборщика.

Надо было искать выход в другое место. Первая, самая простая мысль – надо искать дверь, видимую или потайную, сообщающуюся с соседним домом; вторая, уже не такая простая (но все же не менее вероятная – а собственно, почему она должна быть простой, когда дело идет о столь чудовищных существах?), итак, вторая мысль была, что видимая или потайная дверь должна вести в переход к подземельям или к каким-то более дальним и опасным вертепам. В любом случае сейчас моей задачей было искать потайную дверь.

Прежде всего я проверил все видимые двери: все они без исключения соединяли разные комнаты и подсобные помещения. Искомая дверь, как, впрочем, и следовало ожидать, была невидима или по крайней мере невидима с первого взгляда.

Я припомнил схожие ситуации в фильмах или приключенческих романах: каждый прямоугольник на стене или рама портрета может быть потайной дверью. Но так как в этой пустой квартире портретов не было, нечего зря терять время.

Я осмотрел облупившиеся стены каждой комнаты, ища, не затаилась ли где-нибудь в углу, под карнизом или у плинтуса кнопка потайного механизма или еще что-нибудь в этом роде. Нигде ничего.

С величайшей тщательностью я обследовал два помещения, которые, в силу своего назначения, имеют некие особенности: туалет и кухню. Они, конечно, были в полном беспорядке, однако действительно открывали богатые возможности для поисков, не то что жилые комнаты. Унитаз без крышки не представлял особого интереса, и все же я попробовал подвигать старые петли несуществующей крышки; потом дернул за цепочку, открыл бачок, ощупал и повертел разные трубы, попытался приподнять старую ванну и так далее. Такой же осмотр я произвел в кухне – и столь же безрезультатно.