Текст книги "Рыцарь Курятника"

Автор книги: Эрнест Капандю

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Приходите, я исполню все, о чем вы меня попросите.

– Вы клянетесь?

– Клянусь.

– Через месяц вы не будете мне обязаны ничем.

– Как, – прошептала молодая женщина, – вы думаете, что мне удастся?

– Надейтесь. Через месяц в Версале.

А. вдруг отступил и махнул рукой. Кучер, до этих пор, казалось, глубоко спавший, вдруг приподнялся, схватил вожжи, ударил лошадей, и те, несмотря на снег, пустились вскачь. Карета исчезла на улице Ферронри.

А. внимательно осмотрелся вокруг. Убедившись, что никто его не подстерегает, он пошел быстрым шагом к Сене. Немного погодя снег пошел еще сильнее.

Через десять минут А. дошел до набережной, обрамленной длинным рядом высоких домов в шесть или семь этажей, черных, закопченных, пересекаемых узкими переулками.

В такое время ночи и в такую погоду эта часть Парижа выглядела весьма печально. Белизна снега делала еще чернее стены домов и воду реки.

На другом берегу возвышалось мрачное здание суда с зубчатыми стенами и остроконечными башнями, выглядевшее, как грозная тюрьма.

На набережной, обрамленной маленькими лавками, походившими издали на хижины дикарей, не видно было огней. А. остановился на улице Со-нри и встал неподвижно под навесом одной из дверей. Снег падал не переставая, и ветер уносил его быстрым вихрем. Густые хлопья мешали разглядеть даже редкие фонари. А. подождал несколько минут – слышался только шум воды в Сене. Вдруг в ночной тишине три раза пропел петух. А. закашлялся, на набережной показалась тень, и среди снегового вихря появился человек. На нем было коричневое платье полувоенного, полугражданского покроя, большая пуховая шляпа закрывала его лоб.

С изумительной быстротой этот человек обогнул угол улицы Сонри и очутился напротив А. Он поднес руку ко лбу, как солдат, отдающий честь начальнику.

– Какие новости? – спросил А.

– Никого, – ответил человек, – все идет хорошо.

– Особняк окружен?

– Так точно. Ваши приказания исполнены.

– Где Мохнатый Петух?

– На улице Барбетт, с одиннадцатью курицами.

– Где Петух Коротышка?

– У монастыря Сент-Анастаз, с десятью курицами.

– Где Петух Яго?

– В подвале особняка Альбре, с десятью курицами.

– Индийский Петух?

– На улице Розье, с десятью курицами.

– Золотоцветный Петух?

– На Монмартрском бульваре с пятью курицами, – перебил А.

– А! Вы это знаете? – с удивлением спросил собеседник.

– Я заплатил за право пройти, не раскрыв себя.

Взяв яйцо из кармана своего платья, он сказал:

– Положи это в гнездо, и если все готово – пойдем!

Наступило минутное молчание.

– Где курятник? – вдруг спросил А.

– Под мостом, под первой аркой.

– Он полон?

– Почти.

– Сколько там куриц?

– Восемнадцать.

– А Петухов?

– Три.

– Хорошо. Ступай, приготовь полет.

– В каком направлении?

– Ты узнаешь об этом, когда я к тебе приду. Приготовь и жди.

– Других указаний не будет?

– Нет. Ступай!

Человек исчез в снежном вихре. А. по-прежнему стоял на том же месте спиной к двери. Затем он прислонился к ней, встал обеими ногами на деревянную ступень и постоял так несколько секунд. Вдруг дверь сама отворилась, и А. исчез за ней.

IV. НИСЕТТА

А. находился в узкой комнате, освещенной тусклым фонарем, прибитым к стене. Он снял с себя длинный плащ, шляпу с широкими полями и маску. Фонарь осветил его лицо. Это был человек лет тридцати пяти замечательной красоты. В глазах была видна твердость, показывавшая необыкновенную душевную силу. В выражении лица угадывалась доброта. Сняв маску, плащ и шляпу, А. стряхнул со своего платья следы земли, оставленные ночной операцией в саду на улице Вербоа. Потом он пошел в туалет и старательно вымыл руки, а из шкафа, стоявшего возле стола, взял треугольную шляпу с черным шелковым галуном и серый плащ. Сняв фонарь, он отворил небольшую дверь, переступил через порог и спустился с двух ступеней. Дверь затворилась сама, без малейшего шума.

А. находился в маленьком коридоре, кончавшемся большой комнатой, обставленной как лавка оружейника. А. шел на цыпочках, тишину нарушали только его шаги. Лавка была пуста, ставни закрыты изнутри. В конце лавки находилась большая дверь, обшитая железом, с огромным замком, в который был вставлен гигантский ключ. А. дошел до этой двери, двигаясь легко, как тень, и держа в левой руке фонарь, бледный свет которого освещал шпаги, кинжалы, сабли, пистолеты, висевшие по стенам.

Он с трудом повернул ключ в замке, дверь с шумом отворилась. А., войдя, опять ее запер. В ту минуту, когда он ступил на первую ступень маленькой лестницы, которая вела на первый этаж, яркий свет показался наверху, и нежный голос произнес:

– Это вы, братец?

– Да, сестрица, это я! – отвечал А.

Он проворно поднялся по ступеням. Молодая девушка стояла на площадке первого этажа с лампой в руке.

Она была среднего роста, нежная и грациозная, с большими голубыми глазами и прекрасными светло-русыми волосами с золотистым оттенком. Лицо ее выражало радостное волнение.

– О, как вы поздно возвратились! – упрекнула она.

– Если кто-нибудь из нас и должен сердиться, – сказал А., нежно целуя девушку, – так это я. Нисетта, я вынужден побранить тебя за то, что ты не спишь до сих пор.

– Я не могла спать.

– Почему?

– Беспокоилась. Я знала, что вы вышли… Я велела Женевьеве лечь, сказала ей, что пойду в свою комнату, но осталась в вашем кабинете. Ожидая вас, я молилась Богу, чтобы он вас защитил, и Бог принял мою молитву, поэтому вы возвратились здоровым и невредимым.

А. и девушка, разговаривая, вошли в комнату, меблированную очень просто, оба окна ее выходили на набережную.

– Вы голодны, Жильбер? Хотите ужинать? – спросила Нисетта.

– Нет, милая сестра, я не голоден, только устал, и неудивительно – я поздно вернулся и работал всю ночь.

– В мастерской?

– Да.

– Значит, у вас есть известия о Сабине?

– Да.

– Она здорова?

– Совершенно.

– И… – продолжала Нисетта, колеблясь, – это все?

– Вы видели Ролана?

Тот, кого молодая девушка назвала Жильбером, взглянул на нее насмешливо. Нисетта вспыхнула и потупила свои длинные ресницы.

– Да, – сказал Жильбер, смеясь, – я видел Ролана, моя хорошенькая Нисетта, он говорил мне о тебе целый вечер.

– Да!.. – произнесла молодая девушка, еще больше волнуясь.

– Не хочешь ли ты узнать, что он сказал мне?

– О, да! – наивно отвечала Нисетта.

– Он сказал мне, что ему хотелось бы называть меня братом, чтобы иметь право называть тебя своей женой.

– Он это сказал?..

– Он сказал еще кое-что.

– Что же?

– Какая ты любопытная!.. Не бойся, сейчас все узнаешь! Он мне сказал со слезами на глазах и с волнением в голосе, что он любит тебя от всего сердца и всей душой, что он человек честный и что ценой своей жизни, если это понадобится, он докажет тебе свою любовь. И в заключение он спросил: «Что я должен сделать для того, чтобы Нисетта стала моей женой?»

Глаза Нисетты не отрывались от лица брата.

– А что вы ему ответили? – спросила она.

– Я взял его за руки, сжал их и сказал: «Ролан, я знаю, что ты человек с благородным и честным сердцем, ты любишь Нисетту… она будет твоей женой».

– Ах!.. – произнесла молодая девушка, приложив руку к сердцу в сильном волнении. Жильбер обнял ее, Нисетта обвила руками шею брата и, я положив голову на его плечо, заплакала.

– Нисетта, Нисетта! – нетерпеливо сказал Жильбер. – Вытрешь ли ты свои слезы? Разве ты не знаешь, каким глупым становится твой брат, когда плачет его сестра? Хватит! Посмотри на меня – улыбайся и не плачь.

– Эти слезы, – сказала Нисетта, – от радости.

– Значит, ты очень любишь Ролана?

– Да!

Нисетта произнесла это с наивностью, которая показывала ее чистосердечие.

– Если ты его любишь, – продолжал Жильбер, – ты будешь счастлива, потому что ты станешь его женой через три месяца.

– Через три месяца… – повторила Нисетта с удивлением.

– Да, – ответил Жильбер.

– Почему же именно через три месяца?

– Должно пройти три месяца до твоего брака по причине, тебе неизвестной.

– Но…

– Нисетта, – перебил Жильбер твердым голосом, пристально посмотрев на сестру, – ты знаешь, что я не люблю никого на свете, кроме тебя. Вся нежность моего сердца отдана тебе… Я охотно отдал бы свою жизнь, чтобы упрочить твое счастье. Если я отложил это счастье на три месяца, то только потому, что меня вынуждают к этому обстоятельства.

– Брат мой! – с живостью произнесла Нисетта. – Если вы не любите никого на свете, кроме меня, то и для меня вы – все. Я никогда не знала ни отца, ни матери, я испытываю к вам нежность сестры и дочери, я верю вам, как моему доброму гению. Мое счастье в ваших руках, я буду слепо повиноваться вам.

– Поцелуй же меня, Нисетта, и ступай скорее в свою комнату отдыхать. Ступай, дитя мое, и положись на меня, твое счастье в хороших руках. Через три месяца ты будешь мадам Ролан.

– Мы будем вдвоем любить вас.

Жильбер грустно улыбнулся и обнял сестру.

– Ступай, отдохни! – сказал он.

Нисетта в последний раз посмотрела на брата и ушла в смежную комнату. Жильбер во время разговора не спускал с нее глаз, думая: «Люди терзают мое сердце, и Господь в своем безмерном милосердии послал мне этого ангела для того, чтобы остановить зло».

Он подошел к другой двери, находившейся напротив той, которая вела в комнату Нисетты.

– О, да, – говорил он, переступая через порог комнаты, расположенной как раз над лавкой, – о, да! Это – единственное существо, любимое мною – я ненавижу все остальное!

Когда Жильбер произносил слова «я ненавижу», его лицо имело страшное выражение – жажда крови угадывалась в расширенных ноздрях.

– Проклятое французское общество! С какой радостью я отплачу, наконец, всем этим людям за зло, причиненное мне!

Он прижался лбом к оконному стеклу – снег продолжал падать. Царило глубокое молчание, потом послышалось пение петуха.

– Час пробил! – сказал Жильбер, вздрогнув. – Продолжим мщение!

Вернувшись к двери, он запер ее на задвижку. В комнате, где находился Жильбер, стояла большая дубовая кровать с балдахином, украшенным занавесками, огромный сундук, четыре стула и стол. Оба окна находились напротив двери, кровать стояла справа, а слева возвышался большой камин. Жильбер подошел к камину и, наклонившись, приложился губами к одному из отверстий в косяке – раздался пронзительный свист.

Жильбер погасил фонарь, который он поставил на стол, и комната погрузилась в темноту.

V. САМАРИТЯНКА

Нынешний Новый мост в Париже, украшенный и реставрированный, не может дать точного представления о том мосте, который существовал сто лет тому назад.

Тот, со своими узкими высокими тротуарами и, особенно, со своей Самаритянкой, имел вид поистине живописный. Новый мост был местом, которое иностранцы, приезжавшие в Париж, посещали прежде всего. Самаритянка была их первым восторгом.

Она занимала вторую арку на мосту. Поддерживаемое сваями, это здание возвышалось над мостом и было украшено на фасаде скульптурной группой, изображавшей Спасителя и Самаритянку. Из находившейся между этими двумя фигурами широкой раковины падала в позолоченный бассейн вода. Над фигурами находились музыкальные часы, игравшие арию каждый раз вслед за боем. Механика, изобретенная фламандцем Жаном Линтралаером, поднимала воду и разливала ее в соседние фонтаны. Сваи Самаритянки не позволяли проходить под второй аркой, а под третьей проход был очень затруднен.

Зимой 1705 года Сена сильно обмелела, и под аркой было почти сухо. Холод был несколько дней до того сильным, что на реке появились большие льдины. Во избежание опасного столкновения с этими плавучими глыбами около Самаритянки укрепили толстые бревна с железными полосами, о которые должен был разбиваться лед. В результате этих мер предосторожности льдины собирались в одном месте, и в конце концов вся поверхность воды от берега до третьей арки покрылась довольно крепким льдом.

В ночь, когда происходили описанные выше события, в глубокой темноте под аркой моста можно было различить большую группу людей. Это были двадцать человек, прижавшиеся друг к другу и сохранявшие полное молчание.

На часах Самаритянки пробило половину четвертого ночи (это было через несколько минут после того как А. вошел в дом с самооткрывающейся дверью на улице Сонри), в толпе раздался легкий шум, и все задвигались. В середину группы проскользнул человек и сказал всего одно слово:

– Да!

Это утверждение, произнесенное в тишине, произвело странное впечатление: оно вызвало у собравшихся радостное волнение, заставило спины выпрямиться, а глаза – засверкать в темноте.

– Внимание и молчание! – провозгласил пришедший.

И тотчас восстановилась тишина. Снегопад все усиливался, и густая снежная завеса была непроглядной.

В ту минуту, когда пробило четыре часа, по веревке, привязанной к высоким сваям Самаритянки, под арку соскользнул человек.

Все посторонились, оставив явившегося одного в середине образовавшегося круга. На нем был темно-коричневый костюм, подчеркивающий его великолепную фигуру и состоящий из высоких сапог, узких панталон и длинной куртки, стянутой кожаным поясом. Голова его была непокрыта, но волосы так густы и так роскошно завиты, что ему позавидовал бы сам Людовик XIV. Черты лица разглядеть было невозможно, так как шевелюра дополнялась огромными усами, бородой, закрывавшей всю нижнюю часть лица, и густыми бровями, нависшими над глазами. Пара пистолетов, короткая шпага и кинжал были заткнуты за пояс. Через левую руку его был перекинут черный плащ. Он окинул собравшихся быстрым взглядом и спросил: – Вы готовы?

Все ответили утвердительно.

– Каждый из вас может разбогатеть, – продолжал человек, – но дело довольно опасное. Дозорные предупреждены, солдаты отобраны лучшие – вам придется драться. Половина из вас, может быть, останется на месте, но оставшиеся получат сто тысяч ливров.

Послышался хор восторженных голосов.

– Сыны Курятника! – продолжал незнакомец. – Вспомните клятву, которую вы дали, когда признали меня начальником: ни один из вас не должен попасть в руки противника живым!

Он устремился к набережной, все последовали за ним.

VI. БОНБОНЬЕРКА

В эту ночь был ужин у Камарго, знаменитой танцовщицы, которая была тогда в расцвете своей славы и во всем блеске своей красоты.

Дочь Жозефа Кюппи, воспитанница знаменитой Прево, Марианна Камарго начала свою карьеру неожиданным изобретением и скандальным приключением.

Камарго была первой танцовщицей, осмелившейся надеть короткое платье. Свое па в балете «Характерные танцы» она танцевала в коротком платье. Весь Париж только об этом и говорил в течение целого месяца.

Потом, в прекрасный вечер, в самой середине балетного танца, один из дворян, сидевший в первых рядах, бросился на сцену, поднял Камарго на руки и убежал вместе с ней, окруженный лакеями, которые были расставлены специально ему в помощь. Это был граф де Мелен. Камарго увезли и заперли в особняке на улице Кюльтюр-Сен-Жерве.

Отец Камарго подал прошение королю, и только повеление Людовика XV возвратило свободу хорошенькой пленнице.

Это приключение только увеличило ее успех, и, когда она возвратилась на сцену, на нее обрушился гром рукоплесканий.

В этом же, 1745 году, Камарго поселилась в маленьком очаровательном особняке на улице Трех павильонов, который к Новому году подарил ей герцог де Коссе-Бриссак. На фасаде, над дверью передней, было вырезано название особняка – «Бонбоньерка». В день Нового года, в тот день, когда был сделан подарок, все комнаты, от погреба до чердака, были завалены конфетами – стало быть, название было справедливо.

Столовая в «Бонбоньерке» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. Стены были покрыты белым гипсом, разрисованным гирляндами ярких цветов, жирандоли и люстры были хрустальные, а вся мебель – из розового и лимонного дерева. На потолке в прозрачных облаках порхали амуры.

В описываемую ночь за столом, стоявшим посередине этой чудесной столовой и отлично сервированным, сидело двенадцать человек гостей.

Дам и кавалеров было поровну. Справа от Камарго сидел герцог де Коссе-Бриссак, слева – герцог де Ришелье, а напротив нее – мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса. Она имела огромный успех в роли Мероны из одноименной пьесы, нового творения знаменитого поэта и писателя Вольтера, который был уже достаточно известен, хотя еще не достиг апогея своей славы.

По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, который впоследствии стал хорошим полководцем и не менее хорошим литератором. С другой стороны непринужденно болтал блестящий виконт де Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Камарго, младшая сестра танцовщицы, и Екатерина Госсен, великая актриса, чувственная, восхитительно грациозная, с очаровательной декламацией и, по словам современников, любимица публики.

Этих двух женщин разделял молодой аббат – цветущий, красивый, разряженный. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал «Бабетта-цветочница», и который кардиналу Флери на его грубое: «Вам нечего надеяться, пока я жив» – отвечал: «Ну, что ж, я подожду!»

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Камарго и ее соперница в хореографии, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, сорокалетняя женщина, красивее всех окружающих ее молодых женщин. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной Талией, любезным и мудрым критиком, своей владычицей и пр. Кино перестала играть уже четыре года тому назад, в 1741 году, и теперь блистала в обществе своим умом, который ранее проявляла на сцене.

Пробило три часа ночи, никто из присутствовавших не слыхал боя часов – разговор был блестящим и оживленным.

– Но, милая моя, – говорила Сале мадемуазель Дюмениль, – надо бы запретить подобные проявления чувств. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?

– Я несколько дней сохраняла ощутимое воспоминание о таком грубом выражении энтузиазма, – смеясь, ответила знаменитая трагическая актриса.

– Зачем же вы так изумительно перевоплощаетесь? – сказал де Креки своей соседке. – В тот вечер, во время сцены проклятия, весь партер буквально трепетал от ужаса.

– Да, – вмешался аббат де Берни, – и в эту самую минуту провинциал бросился на вас и ударил!

– Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, – сказал Ришелье, – но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.

– Милая моя, – сказала Кино, – наряду с этим доказательством, уж чересчур шумным, всего величия вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно, для вас лестное – Геррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и мадемуазель Клерон – за эти два года вы добились большого успеха. «Какое впечатление они про извели на вас?» – спросила я Геррика. «Невозможно лучше Клерон исполнить трагическую роль», – отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» – спросила я. «О! – сказал он с энтузиазмом артиста. – Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию. И я понял поэта, который мог вдохновиться ими!»

– Ей-Богу! – вскричал князь Ликсен. – Геррик сказал правду: мадемуазель Клерон – это искусство, мадемуазель Дюмениль – это природа!

– А вы сами, князь, что скажете? – спросила мадемуазель Госсен.

– Я – поклонник всех троих, – отвечал Ликсен.

– Как троих? Вы назвали только искусство и природу.

– Между искусством и природой есть очарование, это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.

– Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! – закричал Ришелье.

– Каким образом?

– Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

– Что ж он сказал?

– Креки вам скажет. Ну, маркиз, – продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, – прочтите шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты слушал так благоговейно.

– Я его запомнила! – вскричала Кино.

– Так прочтите же, моя очаровательница. Я предпочитаю, чтобы слова исходили из ваших уст, чем слышать их от Креки.

– Нет! – закричал аббат де Берни. – Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. У меня тоже хорошая память, я вам это докажу.

Отбросив голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его самым привлекательным собеседником прошлого столетия:

Ah! Comargo, que vous etes brillante!

Mais gue Sale, grands dieux, est ravissante!

Que vos pas sont legers et gue les siens sont doux!

Elle est inimitable et vous toujours nouvelle:

Les Nymphes sautent comme vous,

Et les Graces dansent comme elle.

(Ах! Камарго, как вы блистательны! Но Сале, великие боги, восхитительна! Как легки ваши шаги, а ее – нежны! Она неподражаема, а вы – всегда новы. Нимфы порхают, как вы, а грации танцуют, как она).

Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Камарго.

– Правда, правда! – сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

– Господа! – сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. – Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью дал нам восхитительную возможность провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он кланялся попеременно Дюмениль, Госсен, Камарго, Сале, Софи и Кино.

– Действительно, господа, невозможно найти лучшее общество, – отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами круг дам.

– Ах! – сказал Таванн, допивая свой бокал. – Такого же мнения один очаровательный человек… Очень сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его, выходя из своего особняка. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он воскликнул: «Как жаль, что в нынешнюю ночь я должен закончить несколько важных дел, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы вас представить меня». И я сделал бы это с радостью, – продолжал Таванн.

– Это ваш друг? – спросила Софи.

– Друг преданный, моя красавица!

– Дворянин?

– Самой чистой крови!

– Мы его знаем? – спросила Камарго.

– Вы его знаете все… По крайней мере, по имени.

– И это имя знаменитое?

– Его знаменитость увеличивается с каждым днем, потому что это имя твердят все.

– Но кто же это? – спросил Ришелье.

– Да, да! Кто же это? – повторили со всех сторон.

– Отгадайте! – сказал Таванн.

– Не мучь нас! – закричал Креки. – Скажи его имя!

– Его имя! Его имя! – поддержали дамы.

Таванн принял позу, исполненную достоинства.

– Рыцарь Курятника! – сказал он.

Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.

– Рыцарь Курятника! – повторил Бриссак. – Так вот о ком ты сожалеешь?

– Ну да!

– Вы слышите, моя прелестная Камарго?

– Слышу и трепещу, – отвечала танцовщица.

– Ах, виконт! Можно ли говорить такие вещи? – сказала Сале.

– Я говорю правду.

– Как! Вы говорите о Рыцаре Курятника?

– Да.

– Об этом разбойнике, которым интересуется весь Париж?

– Именно.

– Об этом человеке, который не отступает ни перед чем?

– Об этом самом человеке.

– И вы говорите, что он ваш друг?

– Самый лучший.

– Как это лестно для присутствующих! – заметила Кино, смеясь.

– Ах! – сказал Таванн. – Я очень сожалею, что он был занят в эту ночь, а то я привез бы его к вам, и, конечно, увидев его, вы изменили бы свое мнение о нем.

– Не говорите так! – возразила Камарго.

– А я был бы не прочь его увидеть, – воскликнул Ликсен, – этого Рыцаря Курятника! Потому что, если память мне не изменяет, он обокрал пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки, и теперь она рассказала бы мне подробности.

– Неужели? Он ограбил особняк княгини де Мезан?

– Да.

– Это действительно так! – воскликнул Ришелье, смеясь.

– В самом деле, любезный герцог, вы должны это знать – вы были у моей тетушки в тот вечер.

– Я провел вечер с ней в ее ложе в Опере, и мы возвратились вместе в особняк. Княгиня де Мезан, я и Рыцарь Курятника. Только я уехал после ужина, а счастливец Рыцарь ночевал в особняке.

– Что вы нам рассказываете? – смеясь, сказала Дюмениль.

– Я вам рассказываю то, что было.

– Как! – сказал аббат де Берни. – Вы возвратились из Оперы с Рыцарем Курятника и княгиней?

– Да, мы все трое приехали одной каретой, – сказал герцог де Ришелье. – Ах, какая шутка!

– Рыцарь Курятника редко ходит пешком, – заметил Таванн.

– Он слишком знатный дворянин для этого, – сказал аббат.

– И вы возвратились втроем в одной карете? – спросила Госсен.

– В карете… нет.

– Объясните же нам эту загадку, – сказал герцог де Бриссак.

– Мы с княгиней сидели в карете, Рыцарь привязал себя под рессоры кожаными ремнями и таким образом въехал в особняк, так что его присутствие не было замечено швейцаром.

– А уж этого цербера нелегко обмануть! – сообщил Ликсен.

– А потом что случилось? – спросила Камарго.

– Кажется, – продолжал Ришелье, – Рыцарь долго ждал в этом мучительном положении, пока все на конюшне не ушли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок, и, сломав бесшумно замок бюро, вынул оттуда тысячу луидоров и большой портфель.

– А потом? – спросили дамы, сильно заинтересовавшись рассказом герцога.

– Потом он ушел.

– Каким образом?

– По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке и спустился вниз по простыне.

– И ничего не услышали? – спросила Госсен.

– Абсолютно ничего. Кражу заметили только на следующий день, – ответил князь, – и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.

– Ха-ха-ха! Это уже чересчур! – воскликнула Кино, расхохотавшись. – Рыцарь Курятника уведомил вашу тетю, что он ее обокрал?

– Да. Он отослал ей на другой день портфель, не вынув из него ее облигаций.

– И в этом портфеле было письмо, – прибавил Ришелье, – подписанное его именем. В этом письме негодяй просил княгиню принять портфель и его нижайшие извинения.

– Он называет себя рыцарем, очевидно, он дворянин, – заметила Кино.

– Кажется, да.

– Чему вы удивляетесь? – сказал Таванн. – Я уже говорил вам, что он дворянин.

– Оригинальнее всего, что достойный Рыцарь Курятника прибавляет очень вежливо в своем послании, что если бы он знал, как мало найдет в бюро, то не беспокоился бы.

– Ах, как это мило! – сказала Дюмениль.

– Он закончил письмо, выражая сожаление, что он лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, и, если ей понадобятся деньги, он будет рад дать ей взаймы вдвое больше.

– Он осмелился это написать! – поразилась Софи.

– Все как есть!

– Он очень остроумен, – сказал Таванн, который был в восторге. – Ах! Как я сожалею, что не смог привести его сегодня!

– Неужели вы в самом деле его знаете? – спросила Сале.

– В самом деле, я имею честь быть с ним знаком.

Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.

– Послушать вас – подумаешь, что сейчас карнавал, – сказала Кино.

– Однако я не шучу, – ответил Таванн.

– Но почему ты говоришь, что он твой друг? – заметил Ришелье.

– Я говорю это, потому что это правда.

– Вы – друг Рыцаря Курятника? – закричал Бриссак.

– Друг и должник, – сказал Таванн. – Рыцарь оказал мне одну из тех услуг, которые нельзя забыть ни при каких обстоятельствах.

– Таванн, вы насмехаетесь над нами!

– Таванн, ты шутишь слишком долго!

– Таванн, ты должен объясниться!

И вопросы посыпались на виконта со всех сторон.

– Извольте, – сказал Таванн, вставая. – Вот что Рыцарь Курятника сделал для меня: на протяжении шести часов он два раза спас мне жизнь, убив троих человек, которые хотели убить меня. Он велел отвезти за пятьдесят лье сердитого и ленивого опекуна, который очень меня стеснял, и бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я обожал и с которой я никогда не говорил, протянула мне руки и сказала: «Благодарю». Рыцарь Курятника сделал все это в одно утро. Скажите, милостивая государыня! Отвечайте, милостивые государи! Много вы знаете таких преданных друзей, способных на подобные поступки?

Собеседники переглянулись с выражением явного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это продолжительной шуткой. Но лицо Таванна было серьезным.

– Уверяю вас, – продолжал он очень твердо, – я говорю вам правду.

– Честное слово? – спросила Кино, пристально смотря на виконта.

– Честное слово – Рыцарь Курятника оказал мне ту важную услугу, о которой я вам говорил.

Сомнений больше не было.

– Как это странно! – сказал князь Ликсен.

– Расскажите нам подробнее об этом случае! – попросила Камарго.

– К несчастью, сейчас я ничего больше не могу вам рассказать.

– Почему? – спросил аббат де Берни.

– Потому что в этом деле есть тайна, которую я должен сохранить.

– Почему сейчас? – добивался Ришелье. – Почему именно сейчас?

– Потому что время, когда я смогу рассказать об этом происшествии, еще не наступило.

– А настанет ли оно? – спросила Дюмениль.

– Настанет.

– Когда же?

– Года через два, не позже.

– Через два года! Как это долго!

– Может быть, и скорее.

Собеседники опять переглянулись.

– Таванн говорит серьезно, очень серьезно, – сказал Бриссак.

– И вы говорили правду о вашей сегодняшней встрече с Рыцарем Курятника? – спросила Екатерина Госсен.

– Я вам уже сказал, что встретил его, – ответил Таванн.

– И могли бы привести его сюда? – спросила Камарго.

– Да.

– Под его именем?

– Конечно.

– О, это невозможно!

– Мне хотелось бы его видеть! – сказала Кино.

– Я не сказал, что он не придет, – возразил Таванн.

– Ах!.. – воскликнули женщины в один голос.

VII. УЖИН

Молчание последовало за словами виконта де Таванна. Вдруг Бриссак, Ришелье и Ликсен весело расхохотались.

– Чтобы узнать наверняка, придет ли твой друг, тебе надо сходить за ним.

– Я пошел бы за ним, если бы знал, где его найти, – спокойно ответил Таванн.

– Ты не из его ли шайки? – спросил князь Ликсен с комическим ужасом.

– Господа! – сказал Креки. – Я вам предлагаю кое-что!

– Что? – спросили все.

– Если Таванн пойдет за Рыцарем Курятника, я приведу того, кто придет в восторг, очутившись с ним в одной компании.

– Кого?

– Турншера.

– Главный откупщик! – произнесла Сале.

– Приемный отец хорошенькой Пуассон, – заметил Бриссак.

– Ваша хорошенькая Пуассон, кажется, теперь мадам Норман д’Этиоль? – спросила Дюмениль.

– Да, – сказал Ришелье, – она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.

– Как это вы попали в финансовый мир? – спросил Креки.

– Иногда позволяешь себе такие вещи, мои милые друзья.

– Но какое же дело вашему Турншеру, приемному отцу хорошенькой мадам д’Этиоль, до Рыцаря Курятника? – спросил Бриссак.

– Как! Вы не знаете? – спросил Креки с глубоким удивлением.

– Нет.

– Вы знаете, по крайней мере, что в изящном и обольстительном мире, в котором Камарго и Сале – две королевы, появилась новенькая – очаровательная танцовщица по имени мадемуазель Аллар?