Текст книги "Как спасти свою жизнь"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
Но в этот понедельник со мной что-то произошло. После стольких лет, проведенных в кабинетах аналитиков, я отказалась лечь на кушетку. Я села в кресло напротив доктора Шварц, не желая больше принимать горизонтальное положение. Конечно, она это тут же интерпретировала по-своему, хотя и в присущей ей мягкой манере.
– Не кажется ли вам, что это происходит оттого, что вы опасаетесь чего-то, что происходит у вас за спиной?
– Да, черт побери, – ответила я.
О, этот анализ, апофеоз очевидного! Если бы хоть одна из банальностей, которые говорит аналитик своему пациенту, прозвучала за обеденным столом, все подумали бы: «Какая чушь!» А мы им за это платим. Не меньше, чем доллар в минуту. Но только я собралась сказать доктору Шварц, как она тривиальна, как вдруг, неожиданно для себя, обратилась мысленным взором в прошлое…
Вот я в моем кабинете в Гейдельберге. Я сплю на матрасе, положенном прямо на пол. Сейчас около половины девятого утра, и Беннет уже ушел на работу. Его постель – я уступила ему единственную свободную лежанку, а сама легла на полу, – в беспорядке. Мы спим в кабинете, потому что к нам свалились знакомые из Штатов, семья с двумя детьми, – они и заняли нашу спальню. Сквозь сон я слышу, как они разговаривают на кухне.
– Я сказал Беннету, что, если он хочет сохранить семью, он должен наконец принять решение и порвать с той бабой…
– А он что сказал?
– Что он не знает…
В кухне слышится звон посуды. Звук сирены, удаляющейся по Панорамштрассе, – ди-ди, ди-ди, ди-ди. И все ребятишки расположившейся в Холбайнринге американской воинской части эхом откликаются: ди-ди, ди-ди, ди-ди. Такие же сирены были у фашистов. Как в старых фильмах. Люди вскакивают среди ночи…
– А он понимает, что он…
– Понятия не имею. Я просто сказал ему, что он наконец должен решить…
Сердце бешено бьется, уши горят. Мне плохо. Напрягаю слух, чтобы услышать получше, и в то же время ничего слышать не хочу.
Я, конечно, могу выпрыгнуть из постели и неожиданно появиться там, но это лишь поставит их в неловкое положение. Или я не права? Но ставить их в неловкое положение мне хочется меньше всего. Роди и Лайонел. Старинные приятели Беннета из Нью-Йорка. У них обоих это – второй брак. Оба они прошли через ад и возродились к жизни. Они знают, что хотят быть вместе. А мы с Беннетом непонятно зачем цепляемся за свой брак.
Я переворачиваюсь на живот, как в детстве, прячу лицо в подушку, а на уши натягиваю одеяло. Притворяюсь, что все услышанное мной доносится не из кухни, а из страшного сна. И снова погружаюсь в сон.
Мне снятся Беннет, Пенни и мой друг Майкл Косман. Мы все на лыжах – катаемся с горы где-то в окрестностях небольшого австрийского городка, чуть поменьше Кицбюэля, чуть побольше Леха. Я катаюсь как никогда в жизни: почти без усилий, легко владея телом, запросто объезжая попадающиеся по дороге редкие елки, холмики и бугорки. Пенни с Беннетом катятся, взявшись за руки и улыбаясь друг другу, неуклюже втыкая лыжные палки в снег. Они собираются пожениться, но это меня мало волнует – ведь рядом со мной едет Майкл, который прячет улыбку в густые пшеничные усы, – он собирается жениться на мне. Я хочу улыбнуться в ответ, оборачиваюсь и не успеваю заметить большую ель, неожиданно выросшую прямо передо мной. Она так близко, что уже невозможно свернуть, и я несусь прямо на нее. Сейчас я разобьюсь. Я хочу крикнуть, проснуться, повернуть назад, хочу, чтобы это был другой сон, но все глубже увязаю в своем сне, как в нашей с Беннетом совместной жизни. Когда увязнешь до такой степени, есть только два пути: увернуться или насмерть разбиться. И вдруг, словно по волшебству, дерево растворяется, и я, как сквозь воздух, проезжаю сквозь него. Майкл – за мной. Только Беннета и Пенни нигде не видно. «Где Бенни и Пеннет?! – спрашиваю я у Майкла. – «Это ужасно», – отвечает он. – «Что ужасно?» – «Пеннет и Бенни», – говорит он и смеется. Сон обрывается.
Когда через час я просыпаюсь, Лайонел и Роди все еще топчутся на кухне. Я старательно вычеркнула из памяти все, что было сказано около часа назад, но какое-то послевкусие все же осталось, что-то вроде привкуса лука или смутного воспоминания о дурном сне. Весь день я чувствую себя не в своей тарелке, не могу сосредоточиться даже на пустяке. Когда подходит время ехать во Франкфурт к аналитику, я отправляюсь на железнодорожный вокзал и делаю все возможное, чтобы не попасть на поезд, хотя вот он, стоит прямо перед моим носом. Я смотрю на него, на поезд, которым всегда ездила во Франкфурт, – и уверяю себя, что этот поезд не мой. Подходит следующий, и мне снова кажется, что это не мой. Я пропускаю два поезда подряд и возвращаюсь домой в слезах: это был единственный раз, когда я не поехала к доктору Хаппе.
– Теперь вы понимаете, почему не сели тогда на поезд? – спрашивает доктор Шварц.
– Конечно, это до противного очевидно: если бы я поехала, мне бы пришлось обсуждать с ним то, что я узнала про Беннета накануне.
Доктор Шварц кивает.
– Почему, как вы думаете, вам не хотелось об этом знать?
Я принимаюсь рассматривать босоножки, потом поднимаю глаза на ее приятное, ухоженное лицо, которое она положила на приятные, ухоженные ладони, зависшие над приятным, ухоженным столом во французском провинциальном стиле, на котором покоятся ее ухоженные, приятные локти.
– Ну я думаю, все это до безобразия эдипово. Мамочка, папочка, закрытые двери и все такое.
– Это вам ничего не напоминает?
Я напряженно размышляю; мне кажется, что голова у меня сейчас лопнет от напряжения и оттуда брызнет струя малиновой крови. Вот она, мертвая точка анализа, момент, когда за твои же собственные деньги тебя заставляют насладиться видением мамочки и папочки, занимающихся любовью на небесах, обещая, что это навсегда излечит тебя от неврозов. Огромная родительская кровать – прямо на небесах. Скрипят космические пружины.
В голове – пустота.
Да, когда мне было около пятнадцати, я неожиданно заглянула в спальню родителей в тот момент, когда они, тесно сплетя бедра, лежали в постели. Но пятнадцать лет не считается. Уже взрослая. Это не то время, когда формируется личность. Потом я застала старшую сестру Рэнди в объятиях какого-то юнца в мастерской той дурацкой псевдоготической квартиры к западу от Центрального парка, куда мы переехали, изменив нашей западной 77-й стрит. Было ли у них что-нибудь? Думаю, да. Но разве стоит принимать во внимание старших сестер при рассмотрении вопроса о первородном грехе?
– О чем вы думаете?
– Да о всякой ерунде – я вам уже говорила… Родители в постели, когда мне было пятнадцать, Рэнди обжимается в студии, когда я была совсем ребенком.
– А что Рэнди?
– А что Рэнди? Что Рэнди?! Она вечно торчала в студии, слушала пластинки или миловалась со своими бесчисленными дружками, а я только и делала, что, как дура, занималась, чтобы в школе получить все пятерки. Она была бунтарка, с ней случались истерики, она не желала учиться и водила дружбу с сотней ребят. А я была плоскогрудой девчонкой с тощими ногами, выпирающим пузом и жидкими белобрысыми волосенками, носила короткие платьица, гольфы до колен и кожаные гамаши, – нет, это, наверное, было раньше… Неважно. Главное, что я всегда считалась ребенком, а она уже родилась женщиной. Она была высокой, у нее была грудь, волосики на лобке, женские дела… Она разбиралась в колпачках и других противозачаточных средствах… А я была маленькой дурехой, вечно старавшейся всем без разбора угодить, я старалась быть первой ученицей, а ей больше по душе было обжиматься в студии. Это сводило меня с ума. Мне так хотелось оказаться на ее месте. Но я была ниже дюймов на пять и выглядела, как дитя. Единственное, на что я была способна, – это учиться на «пять». И до сих пор я только это и могу! Весь мир трахается за закрытыми дверьми, а я только и делаю, что пишу, пишу, пишу!
– И то же самое вы делали в Гейдельберге?
– Вот именно! Я писала, пока Пенни и остальные офицерские жены жили в свое удовольствие. И спрашивается, ради чего?..
– Но благодаря этому вы действительно многого добились.
– Конечно. Славы. Книг, пылящихся на полке. Любовных посланий от каких-то идиотов. А мне так хотелось, чтобы меня кто-нибудь полюбил! А этого-то как раз у меня и нет.
– Ну почему это вас так огорчает? Вы добились всего, чего хотели.
– Без главного это «все» ничего не стоит. Не имеет значения. Все бессмысленно.
– Ну, не думаю. Ваша работа очень важна…
Неожиданно я рассмеялась.
– Знаете что, доктор Шварц? Вам не кажется, что мы поменялись ролями. Вы как последователь Фрейда должны говорить: «Любовь – это все!» А я как феминистка должна вам отвечать: «Нет, работа – это все!» Arbeit macht Frei. Так было написано на воротах Освенцима. Вы знали об этом?
Она отрицательно качает головой.
– Да, вот так-то. Забавно, не правда ли? Фашисты – и вдруг такой лозунг. Просто насмешка какая-то. Жестокая шутка над заключенными.
– Давайте вернемся к Пенни. В каком году она родилась?
– Это еще зачем?
– Мне просто интересно, сколько ей лет. Ведь она была старше вас?
– Да, кажется, так… Сейчас посчитаем. Я вышла за Беннета в 1966. Мне было тогда двадцать четыре – как мало, Боже мой! – а на следующий год должно было исполниться двадцать пять. А Пенни тогда исполнялось тридцать. На пять лет старше… Господи, да она же ровесница моей Рэнди, та тоже родилась в 1937!
– Теперь вы понимаете, почему это так выводит вас из себя?
– Моя старшая сестра продолжает трахаться в своей студии. А я играю роль послушной девочки, описывая свои фантазии, вместо того, чтобы их воплощать. Сублимация и ее побочные эффекты. Как мне ни досадно в этом признаться, доктор Шварц, но иногда вы, кажется, знаете, что делаете.
Она смеется.
– Значит, причина вашего негодования вполне ясна?
– Значит, так. Но не хотите ли вы также сказать, что подсознательное воспоминание о Рэнди объясняет мое негодование по поводу этого ублюдка, моего мужа, как бишь его?
– До конца, конечно, не объясняет, но вы, по крайней мере, разобрались в каких-то составных частях вашего раздражения.
– И что ж, по-вашему, причина моего раздражения – в прошлом? А не кажется ли вам, что я бешусь, оттого что меня оставили в дураках?
– Из-за этого тоже. Но если бы у вас в подсознании отсутствовали элементы прошлого, вы бы не смогли вычеркивать из памяти то, что вам неприятно, как это произошло, например, с разговором ваших приятелей на кухне. Иначе бы вы восприняли его в полном объеме и сразу же попытались бы что-нибудь предпринять, но вы испытываете негодование только сейчас. Ясно теперь?
– Вы хотите сказать, что я ушла бы от Беннета уже тогда?
– Здесь трудно что-либо утверждать. Точно не знаю. Но если бы вы хотя бы обсудили это с доктором Хаппе, у вас появилась бы возможность выбирать – вместо ощущения ловушки.
Я обдумываю эту мысль. Действительно так. Я заведомо исключала для себя возможность уйти от Беннета. Чтобы осознавать себя тюремщиком, всякому тюремщику нужен арестант. Я была сама себе тюремщиком, сама себе арестантом.
– Очень любопытно ваше умение стирать из памяти информацию. Если вам удастся докопаться до причин этого, вы почувствуете себя намного свободнее. Но вы не должны сознательно отгораживаться от всего, что вам неприятно.
– Это верно.
Наше время подошло к концу. Я вышла на улицу и побрела по Парк-авеню, размышляя о том, что в анализе что-то такое все-таки есть. Очень точно подмечено: если мне удастся разгадать те шутки, которые играет со мной подсознание, – стирание из памяти, способность не слышать, – я стану намного раскрепощеннее. В жизни. В творчестве. Неплохо. Но аналитические откровения – как китайская кухня. Через два часа снова хочется есть.
А вот и Джеффри Раднер, доктор медицины, – он шагает мне навстречу по Парк-авеню. Когда я вижу, как он скачет ко мне после своего аналитического сеанса (а я возвращаюсь после своего), я всегда вспоминаю его таким, каким он предстал передо мной в нашу первую встречу во время отдыха на Кейп-Коде, – слегка глуповатым хиппи-переростком с идиотским смешком. Он носит бородку и узкие мексиканские галстуки, а ходит так, словно у него под пятками бьет гейзер, – этакий попрыгунчик, скачущий по тротуарам Нью-Йорка. На ходу он обдумывает исследование – с точки зрения психоанализа – творчества Еврипида и Софокла, которое ему, кажется, так и не суждено написать.
– Привет, сладкий, – он улыбается мне. Если бы такое было возможно, у него из глаз, наверное, потекли бы слюнки.
– Привет, – радостно отвечаю я. С Джеффри я всегда чувствую себя немножко обманщицей, потому что в глубине души считаю его дурачком. Достаточно симпатичный, но какой-то легкомысленный. Интересно, согласилась бы я лечь с ним в постель, если бы он не сказал мне, что страдает волчанкой?
Мы сидели на нудистском пляже в Труро, потягивая белое вино и покуривая опиум, и делали вид, что нам совершенно безразличны наши голые тела, а разговор вовсе не напоминает подготовительный этап небольшой интрижки, как вдруг он внес в наши посиделки торжественную ноту, заговорив о своей редкой неизлечимой болезни. Супруги наши были далеко (они не одобряют нудизма), но нас это не волновало. В конце концов мы свободные люди, о-ля-ля! И наши зануды-супруги нам не указ! Впервые в жизни у меня покроются загаром даже соски, и его обрезанный, но в остальном ничем не примечательный член тоже получит свою порцию инфракрасных лучей. Мы шутили, и смеялись, и делали вид, будто не замечаем своей наготы, когда Джеффри вдруг объявил, что в любую минуту может умереть – через месяц, год или даже десять лет.
– Да и я тоже, – пошутила я и посмотрела на свои растрепанные волосы, которые, как мне того хотелось, уже начали выгорать. Но он не шутил. Оказывается, он свыкся с мыслью о своей неизлечимой болезни и она принесла ему ощущение полной свободы. Прежде чопорный психоаналитик, он стал теперь неисправимым гедонистом. Однажды, вот на этом самом пляже, когда он пришел сюда искупнуться в шесть утра (в этот час здесь еще не копошатся малыши со своими голыми пышнотелыми мамашами, а вечные пляжные мальчишки уже разошлись по домам), выходя из воды, он наткнулся на «русалку», девчонку-хиппи пятнадцати-шестнадцати лет. Ей вдруг понадобился массаж спины, который, конечно же, перешел в массаж живота и груди и закончился актом любви, после чего они расстались, даже не назвав друг другу своих имен.
– Как в «Последнем танго».
– Если пользоваться вашей терминологией, распущенная девчонка.
Я бросила на него сердитый взгляд: не люблю, когда меня извращают.
– Вы хотите сказать, без комплексов.
– Нет, распущенная, – настаивал он.
– Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. Сам-то акт доставил вам удовольствие? Оригинальность идеи я под сомнение, конечно, не ставлю.
– Я уже не помню, сказать по правде.
Потом он в мельчайших подробностях стал рассказывать о других аспектах своего духовного освобождения: о половом акте с молодым художником (потому что он не может умереть, не познав, что такое гомосексуализм), об интрижке с оголтелой феминисткой (он же не может умереть, не поняв, что такое оголтелый феминизм), о связи с юной шведкой…
– Потому что вы не можете умереть, не узнав, что такое шведка?
– Конечно, вам, милочка, смешно, но у вас нет неизлечимой болезни. А это совершенно меняет дело.
Это действительно меняло дело. Поэтому, когда Джеффри стал подкатывать ко мне с определенными намеками, я на некоторое время задумалась, а потом сказала себе: «В конце концов, у него неизлечимая болезнь…» В воображении я уже занималась любовью со смертью, вдыхая в смерть жизнь, отрицала самое смерть. Вот это дело! Но как проверить, правду ли он говорит? И, главное, сама-то я не заражусь? Этот вопрос я задавала себе всякий раз, когда предавалась любви с Джеффри. И всякий раз, приходя домой, часами стояла под душем, стараясь смыть с себя невидимую заразу.
Наше первое свидание больше напоминало фарс. На каком-то чердаке у Гретхен была комната, где она принимала клиентов-мужчин (после того, как их ответы на «Анкету-Ф» [2]2
«Анкета-Ф», разработанная Гретхен Кендалл (патент заявлен), представляет собой «тест для мужчин, желающих примкнуть к феминизму, с целью выяснить, кого из них можно допустить в движение». В нем содержатся такие вопросы: «Обращаясь к представительнице противоположного пола, вы называете ее: а) цыпочка; б) девушка; в) женщина; г) птичка; д) мадам; е) Ваше Высочество; ж) п…; з) телка; и) малышка…» и: «Кто, по-вашему, ответственен за контрацепцию: а) Мужчина на 50 %; б) Женщина на 100 %; в) Мужчина на 100 %; г) оба в равной степени…» Есть несколько вопросов с подвохом, а подсчет «за» и «против» ведется так, чтобы «выкурить» (выражение мисс Кендалл) «из наших рядов разного рода мошенников от феминизма, просочившихся в движение». Почти никто не в состоянии пройти этот тест, хотя я всегда считала, что Гретхен следовало бы проводить политику «свободного доступа» – как, например, в Университете г. Нью-Йорка. ( Прим. автора).
[Закрыть]получали наше одобрение) и которую время от времени предоставляла мне. Джеффри сказал, что раздобыл кокаин и хочет, чтобы мы попробовали его вместе. Пожалуй, это был только предлог. Если бы я тогда знала хоть что-нибудь о кокаине (хотя я и теперь не очень-то о нем осведомлена), я бы поняла, что он не знает вообще ничего. С того количества порошка, которое «раздобыл» Джеффри, не поймал бы кайф даже таракан (которых, кстати сказать, в этой комнатушке было полно); к тому же, как его нюхать, он тоже не знал. А тем более не знала я. Мне как-то не доводилось беседовать со знатоками. Я была рядовой женой рядового психоаналитика из Аппер-Вест-сайда и отъявленным искателем приключений. Кокаин так кокаин. Он отменил дневной прием – в пятницу, в сентябре. Я заперла кооператив, сказала мужу, что пошла в «Блумингдейл», а сама отправилась на рандеву.
Шпионские страсти. Мы с Джеффри чувствуем себя преступниками, поэтому в целях конспирации добираемся до офиса Гретхен в разных такси, встречаемся внизу в вестибюле, обмениваемся таинственными взглядами и расходимся: я – к Гретхен за ключами от чердака, Джеффри – в магазин, запастись пивом и бутербродами. Потом, опять порознь, мы едем на 19-ю стрит.
Когда мы встречаемся вновь в подъезде возле шаткой деревянной лестницы, мы начинаем озираться кругом – распутные дети Израилевы – в поисках черного хода. Это западня. ПСИХИАТР И ПИСАТЕЛЬНИЦА ЗАХВАЧЕНЫ ОГНЕМ НА ЧЕРДАКЕ. Но мы упорствуем в своей жажде приключений. Надо видеть этот чердак! Скрипучие половицы, тощие стволы авокадо в горшках. Матрас, брошенный прямо на грязный пол. Грязные простыни. Под дешевым индейским покрывалом – грязная кушетка. На окнах – вся грязь и пыль Нью-Йорка. А это уже в стиле Гретхен: у кровати – ваза с баночками ореховой пасты и серебряный поднос, а на нем – широкий выбор противозачаточных средств: презервативы, суспензии, резиновые колпачки и в довершение ко всему – склянка «Росы юности», ее любимых духов. Храни ее Бог.
Мы с Джеффри нервно расхаживаем по комнате, глупо хихикая, а потом наконец садимся на кушетку и начинаем разворачивать сверток с бутербродами.
– Ну что, кокаин сейчас попробуем или подождем? – спрашивает этот конспиратор.
– А чего ждать?.. Он достает два крошечных пакетика – как обычная упаковка соли для пикника, – а из кармана пиджака вынимает две видавшие виды соломинки с обрезанными краями. Я в ужасе. О Боже! А вдруг этот волшебный порошок превратит меня в сексуального маньяка? Вдруг я полностью потеряю контроль над собой?
– Нюхай, – говорит он мне с видом знатока, хотя и сам с трудом представляет себе, что делать дальше. Я же выдыхаю вместо того, чтобы вдохнуть, и все ничтожное количество порошка разлетается по комнате, медленно оседая на грязную кушетку и грязное индейское покрывало.
– Ничего, – терпеливо говорит он, – попробуй еще, – и предлагает мне содержимое второй упаковки.
– Нет, не могу. Я это тоже рассыплю.
Он настаивает:
– Ну пожалуйста!
– Нет, теперь ты.
– Ну пожалуйста, я прошу.
– Нет, ты сам.
– Ну пожалуйста…
– Ни за что. Только после тебя.
– Ну, я умоляю…
– Нет, это твоя порция.
Джеффри нюхает порошок. Он глубоко вздыхает, и лицо его начинает светлеть, будто с такой дозы можно что-то почувствовать.
– Ты что-нибудь чувствуешь?
– Не знаю.
– Значит, не чувствуешь, дурачок.
Джеффри откидывается на подушки.
– Мне кажется, чувствую. Здесь… Ты тоже попробуй.
– Да порошка-то совсем не осталось.
– Нет, еще немножко есть. Вот.
Он подносит к моему носу порошок, и я вдыхаю его. У меня щекочет в носу. Может быть, это от пыли на чердаке? Потом мы сидим, глядя друг на друга, и ждем, когда же мы, наконец, превратимся в обезумевших от страсти нимфу и сатира, для которых нет запретов в любви. Но почему-то ничего не происходит.
– Ну, как ты? – спрашиваю я.
– Гм-м… интересно, – отвечает он.
– Интересно что?
– Это.
– Что?
– Это… это… je ne sais quoi…
От всей этой ерунды меня разбирает смех. Джеффри кажется, что на меня действует кокаин, и он начинает хихикать вместе со мной. От этого я хихикаю сильнее. Тогда и он начинает хихикать сильнее. Его смех еще больше заражает меня, и вот когда я уже не могу остановиться, он ласково говорит:
– А не лечь ли нам в постель?
Ага. Вопрос задан в лоб. Родившись на нудистском пляже, он долго вызревал и вот теперь, наконец, неизбежно возник, вдохновленный психоаналитическим сеансом. Итак, стартовый выстрел. Ну, понеслась!
– Думаю, не стоит.
– Почему?
– Ну, во-первых, мы подруги с твоей женой, во-вторых, ты играешь в теннис с моим мужем, а в-третьих, – угрызения совести замучают меня.
– Да мы только погладим друг друга по спине.
– А потом по животику и закончим актом любви… как с твоей русалкой.
– Не обязательно. Может, совесть будет мучить тебя гораздо меньше, если мы сделаем это друг другу ртом?
Я улыбаюсь ему. Именно этим занималась моя школьная подруга Пиа во время путешествия по Европе. Чтобы сохранить девственность и чистоту. Это, конечно, в меньшей степени обязывает, чем обычный секс.
– Или если воспользуемся любезно предложенной Гретхен коллекцией презервативов.
– Почему презервативов? Разве у тебя нет резинового колпачка?
– Конечно, есть… Но разве можно пользоваться одним колпачком и с любовником, и с мужем?
– А одним и тем же влагалищем пользоваться можно?
И мы снова принимаемся гоготать. Внезапно оборвав смех, Джеффри указывает на постель и говорит:
– Так, может, пойдем?
А я думаю про себя: «Какого черта, у мужика волчанка, пациентов все равно уже отменили, а уж скольких неприятных минут нам стоило заполучить ключи.» Про кокаин мы уже благополучно забыли – если только он на самом деле существовал.
К моему удивлению, Джеффри оказался в постели не так уж плох. Он перестал хихикать, а сосредоточился на моей спине, потом стимулировал меня ртом, пока я не кончила три раза подряд, и в конце концов сам кончил в меня. В постели он раздумчив и нетороплив – потрясающий любовник! Жаль только, что у меня не было к нему никаких чувств. Кроме ощущения, что он умирающий человек. Но разве не все они таковы?
Мы встречаемся с Джеффри под навесом дома № 943 по Парк-авеню, приветствуя друг друга невинным поцелуем. На полпути между моим и его психоаналитиком – очень благоразумный шаг.
– Поедем в мой офис? Только чур в разных такси, – говорит он, озираясь по сторонам и от души наслаждаясь моментом.
– Зачем? – отвечаю я. – Было бы здорово, если бы Беннет увидел нас вместе.
– Но ты забываешь о Роксане! – он явно как на иголках.
Роксана – это его жена. Как все неверные мужья, он твердо верит в то, что она ангел и не догадывается ни о чем.
– Да, ты прав.
– И с каких это пор Беннет перестал тебя волновать? – спрашивает Джеффри. – Надеюсь, ты ему не рассказалапро нас?
Сердце уходит в пятки. Господи, ведь рассказала. А обещала Джеффри, что буду нема, как рыба.
– Конечно же нет, глупенький, но после того, что Беннет рассказал мне, думаю, это не будет его так сильно волновать.
– Что там у вас стряслось? – с сочувствием спрашивает Джеффри.
– Расскажу, когда приедем к тебе.
У Джеффри (а мы все-таки рискнули поехать вместе) я рассказываю о нашем уик-энде в Вудстоке, и он проявляет искреннее сочувствие.
– Я всегда говорил, что Беннет – даже в теннисе садист, – говорит он наконец. – Что же ты теперь будешь делать?
– Уйду от него, – решительно заявляю я. – Не могу же я жить с лицемером. Одно дело – время от времени переспать с женщиной, но Беннет проявил необычайную жестокость. Ты знаешь, что он сказал мне, когда я вернулась домой после того ужасного отдыха в Вудстоке?
– Что?
– Я все время спрашивала его, правда ли это, что он был с женщиной, а он мне знаешь что отвечал?
Джеффри качает головой:
– Нет. Так что?
– Он говорил: «Твои фантазии лучше любых моих слов!» Ты можешь себе представить? То есть, я хочу сказать, если бы он признался: «Да, мол, спал с другой женщиной, я тоже человек», – или бы просто что-нибудь соврал, это, по крайней мере, было бы по-человечески. Но оставить меня наедине с моей фантазией… Это просто садизм. У меня и без того слишком богатое воображение, чтобы мучить меня всякими намеками. Он просто сводил меня с ума. Как в «Газовом свете». Додуматься только – так издеваться надо мной. Лучше бы уж до полусмерти избил.
– Бедная малышка, – говорит Джеффри, подходя ко мне и обнимая за плечи. – Действительно, какой негодяй! – Он нежно снимает с меня туфли, целует ступни ног, расстегивает молнию на платье, и я остаюсь почти нагишом, наготу прикрывают лишь телесного цвета бикини. Его руки принимаются колдовать надо мной, охлаждая гнев, утоляя боль. Мы ложимся на пол (из суеверия мы никогда не занимаемся любовью на кушетке), и он делает мне массаж спины (в этом ему в мире нет равных!), отдельно выделяя каждый позвонок, особенно долго задерживаясь на копчике и затем переходя к лопаткам. Когда мы занимаемся любовью с Джеффри, я полностью расслабляюсь: наверное, потому, что не испытываю к нему даже намека на любовь и от этого чувствую себя в полной безопасности. Восторг – и дружеские чувства. И вот, в порыве нежности, он прячет голову у меня между ног и начинает меня целовать – похоже, в отличие от большинства мужчин, это доставляет ему истинное удовольствие. А может быть, это просто умелое представление, своего рода нарциссизм, – но какое мне до этого дело, когда я покорно лежу, а он ощупывает меня языком, лижет, покусывает и снова лижет, без конца заставляя кончать, и вот у меня уже дрожат коленки и дрожь перекидывается на все тело. Я хочу отплатить ему тем же, беру в рот его член и начинаю нежно трогать его языком, но он ласково отстраняет меня.
– Это твой день, – говорит он и снова начинает массировать мне спину.
Наконец он смотрит на часы и говорит, что скоро придет пациент, которому назначено на семь и которого нельзя отменить. Я уже успела кончить пять раз, но он так и не дал мне приласкать себя.
– Борьба за освобождение женщин, – говорит он с хитринкой в глазах.
Я выхожу от Джеффри и иду в Центральный парк. Еще светло, и теплый ветерок забирается мне под платье, где еще пульсирует и продолжает выделять сок мое зацелованное местечко. Ну, конечно, каждый проходящий мимо мужчина оглядывает меня с ног до головы, а один даже увязывается за мной. Вот всегда так, чутье их никогда не подводит. После трех часов секса я, должно быть, иду какой-то особенной походкой или испускаю флюиды, словно влюбленная кошка.
Меня не перестает удивлять, что после занятий сексом ко мне начинают приставать мужчины: они идут за мной, ухмыляясь и подмигивая, как будто догадываются обо всем. Я возвращаюсь из офиса Джеффри (или с гретхенского чердака), а за мной тянется свита, мой эскорт хористов, вереница мартовских котов.
После этих тайных свиданий я всегда испытываю подъем. До свидания я обычно бываю напряженной, задумчивой, испуганной. Я звоню Беннету в больницу и обеспечиваю себе алиби вкрадчивым, нежным голоском. Так уж сложилось, что для него я чаще всего иду в магазин.
– Дорогой, я пошла в «Блумингдейл», – говорю я, подсознательно устанавливая некую зависимость между сексом и магазинами, хорошим настроением и супермаркетом «Блумингдейл».
О, «Блумингдейл»! Интересно, было бы здесь такое столпотворение, если бы у каждой женщины в Нью-Йорке было по два любовника с именем Джеффри? Однажды, после очередного свидания мне взбрело в голову пройтись через главный торговый зал «Блумингдейл» по дороге домой. Я, как сомнамбула, озиралась по сторонам, и вдруг меня осенило: все эти женщины, сорящие деньгами, набивающие сумки покупками, до дна опустошающие карманы своих мужей, оказывается, испытывают недостаток в любви. Сколько необласканных, одиноких сердец! Сколько страсти, растраченной впустую!
Огромная пропасть отделяла меня от них: они так никогда и не смогут определить, чего им на самом деле нужно от жизни. Они вряд ли понимают, зачем им понадобился новый блеск для губ или бесплатный набор рекламных образцов крема от морщин. Они хотят, чтобы морщины разгладились, а поры закупорились. За это они готовы сколько угодно заплатить. Они приходят в экстаз, когда какая-нибудь бесцветная фигура в главном зале протягивает всем проспекты: «БЕСПЛАТНО! СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ВАС! ИНДИВИДУАЛЬНАЯ КОСМЕТИКА МИСТЕРА ИКС!» или:«УЧИТЕСЬ НАСЛАЖДАТЬСЯ ЛИЦОМ, СВЕЖИМ, КАК ДЕРЕВЕНСКОЕ УТРО!» или: «ВАШ НОВЫЙ ОБЛИК – В НАШИХ РУКАХ!» Неожиданно я представила себе целое море женщин, истосковавшихся по плотской любви и вынужденных довольствоваться суррогатом. Находить ей замену.
Женщина, которая проводит время с любовником, никогда не станет посещать «Блумингдейл», чтобы прикоснуться к Мэри Кант или насладиться салоном Элизабет Арден. С ясным, как у ангела, лицом, она пойдет и выкинет кредитную карточку на помойку. Вот где разгадка! Столетиями совершалось мошенничество, вынуждавшее женщин заменять любовь финтифлюшками, а нарядами – пылкую страсть. Главный торговый зал «Блумингдейла» кисти Иеронима Босха!
В своем обещании сексуального блаженства названия косметических препаратов показались мне бесстыдно откровенными. Они поднимают и укрепляют дух, они возбуждают. От них заливаются румянцем щеки. Сверкают глаза. Возникает ощущение молодости. Они приготовлены на гормонах, плаценте, маточном молочке пчел. Все живительные соки, все человеческие радости, которых не хватало этим женщинам в жизни, они восполняли за счет содержимого баночек и пузырьков. Неудивительно, что они готовы были платить по двадцать долларов за унцию пудры и по тридцать – за полунции гормонального крема. Разве это цена – за блаженство? Разве это деньги – за любовный экстаз?
Обычно после свиданий с Джеффри я пребываю в приподнятом настроении, но на этот раз меня охватило отчаяние. Внезапно я поняла, что можно хоть каждый день встречаться с любовником, но удовлетворения это не принесет. Адюльтер – не выход, а лишь способ на время отвлечься от забот.
Чтобы собраться с мыслями, я всю дорогу шла пешком – сначала на встречу с Джеффри Робертсом (почти сорок кварталов к центру), а потом обратно, к Мэдисон-авеню. Джеффри работает допоздна и ждет меня у себя в конторе. Он и не подозревает, что у него есть двойник, вторая половина моего, так сказать, двойного Джеффри.
Они совершенно не похожи друг на друга. Джеффри Раднер – еврей, у него каштановые волосы, высокая и тощая фигура, смуглая кожа и борода. Джеффри Робертс – протестант англо-саксонского происхождения, пухлый и розовый, как поросенок. Он южанин до мозга костей и очень простодушный человек. Близость со мной дает Джеффри Раднеру отсрочку от смерти. С Джеффри Робертсом мы почти не занимаемся любовью, хотя он и любит меня с упорством, достойным Пирама и Фисбы. Долгие годы я считала, что нас с ним связывает какая-то невидимая нить. Через некоторое время после нашего знакомства он с семьей уехал в Южную Америку, и мы стали писать друг другу длинные умные письма. Почти что любовные послания. Или послания о любви к литературе. Джеффри – несостоявшийся поэт. Он работает в рекламном агентстве, где сочиняет рекламу косметики. Красивые баночки и пузырьки, которыми пестрит «Блумингдейл», – это его поэтический экспромт. То есть, конечно, не он их создает – это делает только Бог (или Элизабет Арден). Он дает им имена. Он – Адам гормональных кремов и губной помады, первобытный поэт карандашей для глаз и накладных ресниц. Босоногий пастушок с фальшивым румянцем.
