Текст книги "Как спасти свою жизнь"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Когда я наконец успокоилась и смогла спокойно размышлять, я поняла, что наделала, подписав документ, и к чему он меня обязывает. Тогда я пришла в отчаяние: ведь Бритт вообще не предоставила мне никаких гарантий. Она благополучно забыла об обещании сделать хороший фильм, получить частное финансирование и добиться права автора контролировать сами съемки, стоило только ей завладеть той злосчастной бумагой. Тут же выяснилось, что ни о каком частном финансировании и речи не идет, что «Парадигм-пикчерз» – ее давний партнер, а Сонни и Дэнни – просто пара бродяг, которых ей заблагорассудилось подобрать. Они были такие же мафиози, как она актриса. Я думаю, будь они настоящими воротилами, они бы намного приличнее себя вели.
Не мог мне ничем помочь и мой агент. Она была молода и неопытна, к тому же состояла на службе у фирмы, для которой, конечно же, Бритт была более выгодным клиентом, чем я. Разве могли сравниться десять процентов моего гонорара с десятью процентами доходов от фильма – любого фильма, – а последний фильм Бритт принес миллионы.
– Тебе нужен хороший адвокат, – сказала мне Розанна Ховард. – В этом и состоит разница между хорошо зарабатывающим и по-настоящему богатым человеком.
– Как насчет Гретхен? – неуверенно спросила я.
Розанна, похоже, была шокирована.
– Никто не пользуется услугами адвоката, защищающего феминисток, для улаживания дел, касающихся кино, – сказала она. – А тебе нужен такой адвокат, которого бы боялись. Единственный способ поставить правосудие себе на службу – это запугивание и шантаж. В большинстве случаев дело не доходит до суда (а если и доходит, то происходящее в суде с правосудием имеет мало общего), поэтому вопрос стоит так, до какой степени ты можешь запугать противника. Тебя, например, хитростью и угрозами заставили подписать документ, который ты, во-первых, подписывать не хотела, во-вторых, просто не понимала. Тебе нужен крутой адвокат, причем прямо сейчас.
Я вспомнила дом, в котором жил адвокат Бритт, его «роллс-ройсы», серебряные с позолотой сервизы, бокалы тончайшего стекла, – все имущество, полученное в уплату долгов… Если уж кинозвезды не в состоянии оплатить адвокатские услуги, то откуда возьмутся такие деньги у меня?
– Я не уверена, что смогу себе это позволить, – сказала я Розанне.
– Ты не можешь себе этого непозволить! – ответила та.
Интуиция, экстуиция…
Сэмюэль Джонсон определяет роман так: «Это история любви». Французы говорят: «Ни один роман не может обойтись без измены». Так кто же из них прав?
Всю следующую неделю моя жизнь состояла исключительно из телефонных звонков, посещений адвокатов и интервью для газет; одновременно росло беспокойство из-за того, что нет писем от Джоша, время от времени сменявшееся приступами безумной любви к нему. Одна только мысль о нем согревала меня.
Мой день начинался у очередного адвоката, потом я бежала в «Шерри-Нидерланд», где меня охмуряла Бритт, уговаривая доверять ей, ни о чем не думать и никого не слушать. Затем следовал визит к доктору Шварц, которая, кажется, окончательно зашла в тупик, потому что в моем чувстве к Джошу она не смогла обнаружить ничего эдипова или саморазрушительного. Потом по Мэдисон-авеню я направлялась к дому Розанны, где та снова и снова пыталась уговорить меня забыть Джоша и жить с ней, а оттуда я неслась к Хоуп – в тщетной надежде дождаться письма – и часами рассказывала ей о том, какой он необыкновенный человек.
Я была влюблена. Мои щеки пылали. За неделю я похудела на десять фунтов, потому что мой организм, кажется, больше не нуждался в еде. Я летала по улицам и пела, как птица. Мне улыбались незнакомые люди, за мной увязывались собаки, оба моих Джеффри приставали с расспросами, кого это я нашла себе в Калифорнии. Они почему-то сразу догадались обо всем. И только Беннет оставался глух и нем. Единственный, кто ничегошеньки не заподозрил, был мой ужасный, женатый муж! Я перестала по утрам валяться в постели, бессмысленно глядя в потолок и мечтая умереть; я вскакивала в шесть и неслась в ванную, распевая веселые песни, – а он этого словно не замечал! Могла ли я открыться ему? Он снова отослал бы меня к аналитику, чтобы я выговорилась и больше не возвращалась к этому вопросу.
После целого дня бешеной активности я возвращалась домой и писала стихи о любви. Беннет отправлялся спать, а я все сидела за столом. Стихи слетали с пера, словно по мановению высших сил. Ничто не могло их удержать. А утром я снова была на ногах, не чувствуя усталости, и спешила отправить Джошу мои ночные стихи. Я посылала ему книги, фотографии, письма, я слала стихотворения одно за другим. Я была настолько уверена, что мы когда-нибудь вновь будем вместе, что часто даже не оставляла себе второй экземпляр. И это я, столь щепетильная в этом вопросе, я, которая никогда не забывала подложить капирку, размножить на ксероксе, – которая так всегда заботилась об этих незначительных, но важных атрибутах бессмертия! Я просто так отправляла стихи в неизвестность и почему-то была твердо убеждена, что где-нибудь они обязательно обретут надежное пристанище.
Всю жизнь я писала в надежде, что когда-нибудь через печатное слово найду любовь, обрету настоящего друга, двойника. Книги выходят в свет и переходят из рук в руки загадочнейшим образом: почему-то всегда получается, что книга попадает к человеку именно в тот момент, когда он больше всего нуждается в ней. Два года назад к Джошу попали мои стихи, потому что у нас с его родителями был общий друг, который и передал им мои книги. Я верю, что движение книг направляется свыше. Пальцы распространителей книг так же пропитаны космической энергией, как и пальцы тех, кто проводит спиритический сеанс. А стимулирует распространение трансформированная энергия авторской воли, передаваемая на расстоянии. И не случайно вы находите определенную книгу в снятом на лето домике у моря или в библиотеке на борту старинного корабля. Книга ждет вас, ждет долго и терпеливо – специально для того, чтобы изменить вашу жизнь. А автор, может быть даже покойный, витает где-то недалеко, с интересом глядя на вас.
Впервые прочитав мои стихи, Джош подумал: «Вот человек, с которым можно поговорить». Где-то в мозгу промелькнула мысль: «Может быть, эта женщина создана для меня», – но он отбросил ее – какой смысл выдавать желаемое за действительное! Есть интуиция и экстуиция. Интуиция – это голос духовных наставников, голос ангела-хранителя; экстуиция – это дурной глаз. Темные силы сказали Джошу: «Ты неинтересен ей». Тогда он забросил мои стихи на задворки сознания и пошел трахаться с подружкой; ему нравилась ее грудь, но образ мыслей оставался загадкой для него. «Я понял, что нельзя строить отношения только на сексе», – признался он мне потом.
Но можно ли строить отношения на стихах? Или на кратких мгновениях любви в постели «Беверли-Хиллз Отель»? Или на воспоминаниях детства, волею судеб оказавшихся общими для нас? Или на том, что мы родились под одним знаком зодиака? Кто знает? Кто сможет ответить мне?
Я знаю одно: выбор друзей, любимых и учителей, способных изменить нашу жизнь, направляется силами, о которых мы не имеем ни малейшего представления. Особенно наглядно это проявляется в поэзии, и я каждый раз убеждаюсь, что в своих стихах способна предсказывать будущее, – там я часто подробно описываю событие, которое происходит со мной многие месяцы спустя. Так было и со стихами, которые должен был получить Джош. Они касались событий, которые еще и не произошли. Как будто я сначала пережила их в стихах, а потом села ждать, когда жизнь догонит поэзию и мысль. Прежде столь неуверенная ни в чем, теперь я была убеждена, что Джош – это именно тот человек, который наполнит смыслом мою пустую жизнь. И хотя наши первые любовные опыты не вполне удались, а все друзья в один голос твердили мне, что для «благополучной» дамы из Нью-Йорка было бы полнейшим безумием связать жизнь с «юным хиппи», безработным сценаристом, не имеющим никаких средств, я знала, что права именно я. Или, по крайней мере, это знали мои стихи.
Но, исчерпав в короткие утренние часы все доводы интуиции, мое пробуждавшееся сознание, на которое экстуиция влияла сильнее, начинало чувствовать себя неуверенно. Прошла неделя, а я так и не получила от Джоша ни одного письма.
– Может, он из тех, кто ненавидит писать письма? – пыталась утешить меня Хоуп.
– Но ведь он писатель. Все писатели обожают писать письма. Они всегда прикрываются своей обширной перепиской, если не пишут того, чего от них ждут.
– Ну, может, они где-то затерялись…
– Где, Хоуп, где? Ведь здесьпотеряться они не могли! – Даже женщина, разбиравшая почту в конторе у Хоуп, была нами предупреждена.
– Да, я каждый день их высматриваю. Может, у Розанны спросить?
Хоуп ненавидела Розанну, находила ее холодной и неблагодарной, но не считала для себя возможным вмешиваться в мои дела. Мне хочется переспать с лесбиянкой? Пожалуйста! Хоуп воспринимала жизнь как процесс, а не как некую завершенную данность, поэтому была бесконечно терпелива.
– Розанна тоже ничего не получала. Она мне советует забыть его. Она считает его неудачником, хотя боится это открыто сказать. Она говорит, что если мне так уж нужен любовник, – раз я еще полностью не созрела для женщин, – то нужно найти кого-нибудь в Нью-Йорке, только главное, чтобы он был известен и богат. Она уже даже готова на это согласиться, но остальное время я обязана жить с ней. Еще она говорит, что не будет возражать, если я захочу выйти замуж, только при условии, что это будет такой же брак, как у нее: редкие встречи и полная самостоятельность во всем. Но такой брак требует денег.
– Будут у тебя деньги, – сказала Хоуп. – Меньше думай о них и больше работай.
– Я сейчас совсем не могу работать, все валится у меня из рук. Непонятно, что будет с фильмом, а горы счетов от адвокатов растут прямо на глазах. Кстати, пока я и в глаза не видела процентов с тиража, хотя все почему-то считают, что я страшно обогатилась на них. Если я уйду от Беннета, я окажусь ни с чем, а у Джоша тем более ничего нет. Не хотелось бы мне в моем возрасте и положении начинать жизнь с нуля.
– Уж доверься мне, – сказала Хоуп. – Разве я когда-нибудь в чем-нибудь ошибалась?
– Нет, – честно призналась я.
Но про себя я подумала, что Хоуп все-таки слишком экспансивна и сентиментальна, потому что в тот момент мне было уже на все наплевать. Неделя прошла. Были написаны письма и стихи, и теперь меня охватили совсем иные чувства. Вернулся мой панический страх. Страх и отчаяние. Любовь к Джошу, стихи, все мое радостное возбуждение уступили место грустным мыслям о том, что это было безрассудство – еще одна бессмысленная и лишенная будущего попытка полюбить. Беннет был злым и противным, но он был. А Джош – это мечта, химера, прекрасный принц.
– А что тебе мешает ему позвонить? – спросила Холли, когда я пришла к ней на ее зеленый чердак поплакать у нее на плече.
– Просто я чувствую себя по уши в дерьме. Я посылала ему стихи, письма, всю неделю писала ему, а он – ни строчки в ответ. Со мной уже случалось такое: влюбишься в негодяя, навоображаешь с три короба, а потом выходит, что влюблена не в человека, а в придуманныйобраз. Откуда я знаю, кто такой на самом деле этот Джош. Может быть, это очередной Адриан Гудлав в образе хиппи. Но с тех пор я стала умнее, поэтому теперь меня ничто не заставит первой позвонить. Однажды я уже имела такую глупость.
– Когда это? – поразилась Холли.
– Ну, мы с Гретхен поехали в Лондон. Там мы позвонили Адриану в Хэмпстед и заехали к нему – полюбоваться на его семейный очаг. Они с Эстер в конце концов поженились и у них родился ребенок, девочка, такая же косая, как папаша. Адриан смеялся и называл меня ее крестной матерью. Наверное, ее зачали сразу после того, как он бросил меня в Париже. Потом он совершенно беспардонно кокетничал с Гретхен, а мы с Эстер зеленели от ревности. И в конце концов, когда я предложила ему вместе пообедать – наедине – и обсудить все, что между нами произошло, он вдруг как-то странно себя повел, стал вилять, короче, попросту мне отказал. И я не собираюсь так унижаться еще раз. И без того я чувствую себя полной идиоткой из-за того, что посылала ему стихи. Теперь я их никогда не увижу. После Адриана я хоть книгу издала, а теперь все наброски пропали безвозвратно.
– Но, дорогая моя, и в одиночестве ничего страшного нет, – Холли по-своему пыталась успокоить меня. – Прекрасно можно жить одной. И по мужикам не надо мотаться, а тем более путаться с Вампирой Ховард. Ведь вот некоторыеживут одни…
– С растениями, – добавила я.
– А что ты, черт побери, имеешь против растений! – заорала Холли.
Единственным из всех, кто, казалось, не замечал, что творилось со мной на этой неделе, был Беннет. Он не заметил и того, как возбуждение сменилось депрессией. Конечно, мы почти не видели друг друга, но и тогда, когда мы случайно сталкивались в квартире, он оставался слеп ко всему. Внешне в наших отношениях ничего не изменилось. Я навещала друзей, ходила по адвокатам, давала интервью, выступала с чтением стихов, ругалась с Бритт из-за фильма. Кстати, тут была полная неясность. Адвокаты вели бесконечные консультации, обходившиеся по сто долларов за час, плюс мне еще приходилось оплачивать их междугородние разговоры. Бритт советовала мне ни о чем не беспокоится, заверяя в преданности и вечной дружбе. Розанна Ховард говорила, что Бритт обманывает меня. Хоуп уговаривала не расстраиваться, потому что все равно все устроится в конце концов, а оба Джеффри не могли предложить ничего, кроме обеда и следовавшего за ним обычно ритуала. Они казались мне теперь такими глупыми! Я начинала испытывать отвращение к тем, кто, сполна овладев искусством компромисса в семейной жизни, с пеной у рта доказывали его преимущества. Джеффри не находили общего языка со своими женами, мне был глубоко чужд муж, и мы, казалось, были приговорены к тому, чтобы вечно изменять им, трахаясь в пустых конторах вечером от пяти до семи, а потом долго разглагольствовать о том, как однажды обретем свободу, расставшись с ними навсегда. Но мои Джеффри никогда бы не ушли от своих жен, это было ясно, как день. Им даже нравилась такая беспорядочная жизнь. Не нужно ничего решать, ты не принадлежишь ни жене, ни любовнице, ты даже не принадлежишь себе. Они поступали так же, как Беннет когда-то поступал с Пенни и со мной: не могли выбрать между двумя женщинами, причиняя обеим боль. Им удавалось держать это в секрете, а совесть их мало беспокоила, – вот они и поживали себе, не испытывая необходимости ничего решать.
Я хоть рассказала Беннету про Адриана Гудлава, и он сам волен был решать, остаться ему со мной или уйти. Он решил остаться, потому что знал: мимолетное летнее увлечение ни в какое сравнение не идет с его собственным романом. Но это решение он принял добровольно. К тому же оно укрепило его власть надо мной, потому что я ничего не знала о Пенни и была просто потрясена его великодушием и благородством. Прибавьте сюда еще его знаменитое «я разрешаю ей писать»! – и вы поймете, что я готова была пасть к его ногам. А ведь он «разрешал мне писать» книгу, которая в корне изменит мою жизнь, которая спасет меня! И все время, пока я писала «Откровения Кандиды», я места себе не находила от стыда, к которому примешивался панический страх. Я чувствовала, что не имею права говорить правду о себе, но какой-то демон водил моей рукой, и единственное, что я могла, – это пообещать себе, что не буду даже пытаться опубликовать свой роман. Но я должна была его написать, излить наболевшее, даже если до читателя он так и не дойдет.
Он все-таки опубликован, этот роман, и оказалось, что миллионы женщин на земле чувствуют так же, как и Кандида! Представляете, что бы произошло, если бы все те, кто подло обманывал своих жен или мужей, оправдываясь разговорами об издержках цивилизации, компромиссах и верности собственному «я», вдруг решились бы сбросить с себя оковы лжи и жить, подчиняясь истинным чувствам! Нет, они отнюдь не кинулись бы трахаться тут же на улицах или из ревности друг друга убивать. Просто тогда им пришлось бы нести за свои чувства ответственность. И не за что было бы винить своих жен и мужей, родителей и детей, психиатров и начальников. Какая это была бы потеря для них! Никто не виноват, кроме них самих. Вот и не спешили мои Джеффри разводиться с нелюбимыми женами – ведь тогда им было бы некого обвинять в своих неудачах. А ведь многие так живут – жизнью, которую ненавидят, с людьми, которых не могут терпеть. Поэтому и Беннет не сказал мне про Пенни, не ушел к ней. И я по-прежнему оставалась с ним, хотя давно знала, что браку нашему пришел конец. Как здорово, когда есть кого винить, на кого сваливать собственные промахи и грехи! Можешь чувствовать себя глубоко несчастным, но это не мешает тебе испытывать чувство собственной правоты. Тебе ненавистна твоя жизнь, она беспорядочна и бесцельна, но это полностью искупается возможностью кого-то постоянно обвинять. Попробуй стать хозяином собственной судьбы, и что получится? Страшное дело – некого винить!
Полюбив Джоша я поняла, что может быть иная, цельная жизнь. Но едва я прикоснулась к ней, попыталась воспеть ее в стихах, написала об этом ему, как вдруг – тишина! Он не ответил мне. Я оказалась в безвоздушном пространстве. Прежнюю жизнь я вести не могла – я не могла видеть ни Беннета, ни обоих Джеффри, не могла больше бесполезно прожигать жизнь, порхая от приключения к приключению, ненавидя мужа и играя с беременностью, мечтая, чтобы все решилось само собой, без каких-либо усилий с моей стороны. Но что мне оставалось еще?
Почему-то в какой-то момент сложилось так, что я стала проводить слишком много времени с Розанной.
Она имела обыкновение появляться именно тогда, когда мне было хуже всего; она увозила меня на обед, на ужин или просто в бар – на своем роскошном «Корнише». С Розанной было так легко (единственная трудность заключалась в том, чтобы заставить ее кончить). Она была столь же хладнокровной, сколь я страстной, столь же выдержанной, сколь я невоздержанной, столь же уверенной, сколь я – сомневающейся. Ее квартира была завалена поэтическими сборниками и ящиками с красным вином. Из динамиков лилась музыка, на журнальном столике в художественном беспорядке разбросаны новые книги, и всегда готов свежий кофе, который в любой момент можно было налить из жутко дорогой электрокофеварки, блестевшей медью и никелем и занимавшей в кухне чуть ли не целую стену.
Между нами установилась настоящая дружба. И наверное нельзя было винить Розанну за то, что она всех хотела заставить жить ее жизнью. Раньше она была замужем за ужасным занудой, который ассоциировался у нее с Беннетом, но теперь она обрела искомое удовлетворение в очень открытом, очень свободном браке с человеком, который любил бывать в отъезде и напропалую трахаться там. Это очень устраивало их обоих. Розанна была предоставлена самой себе, своему творчеству и подружкам – в холодной квартире с горячим кофе. И Роберт наслаждался свободой – открыто, не прибегая ко лжи, имея доступ к ее миллионам. Они по-своему любили друг друга и свысока относились к тем, кто, погрязнув в невежестве, не решался открыто пойти на такую жизнь. И, естественно, Розанна считала, что раз это нравится ей, значит, то же должно устраивать и меня. Вряд ли она имела злой умысел на этот счет. Она любила меня и хотела как лучше. Мне кажется, что в душе она лелеяла надежду поселиться где-нибудь вместе со мной, и знала, чем можно меня заманить, – она спекулировала на моем творчестве, обещая мне возможность работать.
– Я уверена, что ты могла бы гораздо больше писать, если бы мы жили вместе, – сказала как-то она.
Было воскресенье, и мы кейфовали у нее, попивая вино, читая стихи и просто болтая ни о чем. Шофер поехал в аэропорт встречать Роберта, который должен был прилететь ближе к вечеру. Беннет играл в теннис. Я предупредила его, что собираюсь провести у Розанны целый день, и пригласила приехать, заранее зная, что он откажется, во-первых, потому, что не любит Розанну, а во-вторых, потому что ему нужно было готовиться к лекции, которую он должен был читать у себя в клинике.
– Мне определенно нужно заняться чем– нибудь, – сказала я. – Так я никогда не напишу ни одной книги.
– Мы можем поехать ко мне в Аспен, – отозвалась Розанна. – Там очень хорошо. Спокойно. У меня там даже электрическая пишущая машинка припасена.
Почему бы и нет, подумала я. Розанна и раньше предлагала мне это, но я никогда не соглашалась, потому что подсознательно ощущала, что не смогу ее в таких количествах выносить. Я дорожила ее дружбой, но для меня наши отношения в значительной степени омрачал секс. Не то, чтобы он был так уж противен мне или я имела что-то против женской любви, но я чувствовала в этом какое-то принуждение, точно так же, как слегка жалела Джеффри Робертса и немножко презирала Джеффри Раднера. Я совершенно запуталась в сексе. В моей жизни было так много секса и так мало человеческой теплоты. Мне стало казаться, что я наблюдаю все стороны, про себя критикуя и осуждая происходящее. Но это касалось всех, кроме Джоша. В его обществе я душою была слита с ним, я безраздельно принадлежала ему, и не важно, смогла я при этом кончить или нет. Мы жили друг у друга в душе. Едва мы встретились, мы знали друг друга наизусть. Я могла часами находиться с ним наедине, и мне не было скучно. Но что толку думать о Джоше? Он ни строчки мне не написал.
– Хорошо, – сказала я наконец, – может, и стоитпоехать в Аспен поработать, когда все прояснится с этой киношной ерундой.
– Вот единственно разумные слова, которые я услышала от тебя за последние дни, – прокомментировала Розанна и налила мне еще бокал «Мутон-Кадета».
Раздался звонок. За дверью послышались какое-то движение и шум, и Розанна поспешила в прихожую открывать. Ну кто еще это мог быть, как не изрядно подвыпивший Роберт Черни – в компании двух человек, которых он подобрал в самолете. Роберт был крупный седовласый мужчина с брюшком, имевший привычку хлопать всех по спине. Он не очень-то одобрял рифмоплетство, но, несмотря на это, ко мне относился хорошо. Мне он тоже был симпатичен. Он никогда не выпендривался и не скрывал, какую распутную жизнь ведет. Никакой тебе лжи или камня за пазухой. Принимай его таким, каков он есть, или уходи. Он любил заигрывать с народом, и голос у него был громкий и раскатистый. Слово «американский»он произносил так: «амурриканский».
Он привел с собой супружескую пару лет сорока – белокурую шведку по имени Кирстен, выросшую в США (у нее была необъятных размеров грудь, на которой болтался золотой кулон в форме возбужденного пениса, обращенного вниз, – вот бедняжка!), и стройного австрийца из Вены по имени Ганс, выросшего в Париже. Оба они были сексопатологами, авторами нескольких книг, коллекционерами эротического искусства и большими греховодниками. Держались они весело и приветливо, эти сексуальные миссионеры (или эмиссары, как я стала их про себя называть), а с Робертом пошли скорее всего из-за того, что рассчитывали устроить групповуху или заполучить состоятельного мецената для своей эротической коллекции; впрочем, скорее всего они ставили перед собой двуединую задачу.
У ледяной по темпераменту Розанны, по крайней мере, хватало ума окружить себя нормальными, теплыми людьми.
– Ну, – сказал Боб, снимая дубленку и потирая руки, – что мы сегодня пьем?
Ганс и Кирстен решили довольствоваться сыром и вином, но Роберт захотел виски двадцатилетней выдержки, которое стекает вниз по пищеводу медленно, словно мед.
Потом мы занялись важным делом: сели обсуждать эротику в искусстве. Ганс и Кирстен обладали настолько полной коллекцией, что в нее входили экспонаты от Хокусая до Георга Гроца. Они возили ее по всему миру и показывали за свой счет, но сейчас оказались на мели и поэтому искали спонсора, который бы оплатил аренду выставочного зала, страховку, оформление и монтаж выставки. Они готовы были разделить с устроителями прибыль и славу, но слава эта была довольно сомнительного свойства. Дело в том, что без особых на то причин, кроме, пожалуй, повышенного интереса ко всему, что связано с сексом, Ганс и Кирстен стали объектами пристального внимания со стороны ФБР со всеми вытекающими отсюда последствиями, вроде прослушивания телефонных разговоров и ежегодных отчетов финансовому ведомству. Когда они рассказали об этом, Розанне стало явно не по себе. Как ни грела ее мысль о престиже, она не могла позволить себе ничего, что угрожало бы ее финансовым интересам. Ганс, по профессии психоаналитик, хотя он и придерживался несколько нетрадиционных взглядов, разбирался в движениях человеческой души намного лучше известных мне ортодоксов, поэтому он сказал:
– Не волнуйся, Розанна, это не горит. Ты можешь посмотреть экспонаты, а потомуж будешь решать. А сейчас почему бы нам не повеселиться?
– Гениально! – воскликнул Роберт, который, кажется, только этого и ждал.
Бывают моменты, когда сам воздух пропитан сексуальностью. Чаще всего это случается вечером, когда над крышами всходит луна, в теле играет кровь, и стоит лишь взглянуть на мужчину – надо только, чтобы он был не уродом, – и ты готова лечь с ним в постель. Этот вечер, к сожалению, был нетаким.
В квартире прохладно, присутствующие несколько скованы и смущены, атмосфера не располагает к любви. Но раз уж мы здесь собрались… К тому же Роберт был деловой человек. Такая возможность может больше не представиться. Кстати, тут просто неоценимы наркотики. Марихуана и «Битлз». А сколько оргий без этих компонентов попросту сорвалось! Мелодии, идущие из глубин естества, бьющий по уху бас… Заползающий в легкие сладкий дым ударяет в голову, пробирается в самые потаенные уголки… и снова «Битлз»: « Мир круглый… и это поддерживает меня».
Черт побери, я вдруг поняла, что скучаюпо шестидесятым годам. Я вновь в Германии вместе с Беннетом, наводящим тоску, я стараюсь быть «хорошей женой», вкусно готовить, наконец, ломаю ногу, чтобы искупить самый естественный на свете грех – жажду свободы. Я вспоминаю, как мне хотелось пойти на вечеринку со студентами Гейдельбергского университета, напиться там, трахнуться с кем-нибудь, вобщем, вести себя по возрасту. Но Беннет, который исправно два раза в неделю занимался любовью с Пенни в моем кабинете, объявил меня инфантильнойи отправил к аналитику, чтобы я избавилась от этих идей. Потом, уже в двадцать девять лет, я пустилась в разгул с Адрианом Гудлавом, но затем вернулась, на этот раз не покорной, а, что гораздо хуже, циничной, разуверившейся во всем. Раньше я была послушной, теперь стала независимой; независимой, но вынужденной отказаться от общения с мужем, отчаявшейся найти в жизни хоть сколько-нибудь крепкую привязанность, пытающейся утолить боль одиночества бессмысленными интрижками…
Проклятье, если бы я могла перенестись назад в шестидесятые! Если бы я перебесилась, когда мне было двадцать пять, как в свое время сделал Джош!
Джош. Я закрыла глаза и увидела его. Я лежала на диване с бокалом вина в одной руке и сигаретой с марихуаной в другой, когда вдруг передо мной всплыло его смешное, доброе, мохнатое лицо. «Я тоже люблю тебя, но достаточноли этого?» – спрашивал он. Вот он в аэропорту, у входа в ведущий к самолету туннель, и я никогда не окажусь в его объятиях. Подобно Алисе, отхлебнувшей из бутылочки, я стала слишком большой, слишком старой, слишком глупой, слишком разочарованной…
– Может, потанцуем? – предложил Ганс и взял меня за руку.
У него было милое, сухощавое европейское лицо, но он не был Джошем.
« Какого черта?!» – промелькнуло в мозгу. Но Ганс резко поднял меня. Теперь звучала психоделическая мелодия 1967-го – « Сержант Пеппер и ансамбль клуба «Одинокие сердца», которая уводила меня назад, все дальше и дальше к тем дням, когда я чувствовала себя такой виноватой, оттого что молода, сексуальна и мечтаю о том, о чем мечтает в двадцать пять каждыйчеловек, а тем временем мой средних лет муж – он уже родился стариком! – имел свой кусок пирога и с удовольствием уплетал его, не забывая время от времени напоминать мне о моей инфантильности. Как это все непростительно!
Но еще не все потеряно, черт возьми, я могу еще все наверстать! Уж лучше в тридцать два стать двадцатипятилетней, чем не стать никогда!
Танцы. Я почти забыла, как любила когда-то танцевать. Немножко травки, хорошая музыка и приступ отчаяния – вот и все, что мне нужно, чтобы плясать до упаду. Мое тело словно входит в музыкальный ритм, как будто музыка – его дом, и, забыв обо всем, я начинаю танцевать. Теперь я совсем не похожа на склонного к рефлексии человека, которого постоянно одолевают сомнения и заботы, который вновь и вновь переживает прошлые обиды, – нет, я танцую, как человек, не признающий иного ритма, кроме ритма собственных ног. И на время я действительно становлюсьтакой.
Мы с Гансом танцевали до тех пор, пока не оказались в спальне.
– Ведь кто-то должен начать, – сказала я, – так почему бы не мы?
– Верно, – засмеялся он.
Он был веселым и смышленым, и если я закрывала глаза и отвлекалась от его тощего тела, странного лица, его кривой усмешки и похожей на череп головы, забывала его непривычный акцент, я начинала воображать, будто рядом со мною – Джош: это Джош раздевает меня, раздвигает пальцем влажные губы влагалища, расстегивает ширинку. Это его большой член входит в меня, его губы покрывают поцелуями мое лицо… Я взглянула на Ганса и вдруг увидела, как может увидеть лишь одурманенный наркотиками человек, – в его облике все мужчины, которых я любила или желала, сливаются в одно: Джош постепенно превращается в Беннета, Беннет – в Адриана, Адриан – в Чарли, Чарли – в Брайана, а Брайан превращается в моего отца. И все они – один человек, никакой разницы между ними нет. Тут я впилась ногтями Гансу в спину и начала вопить, плакать и визжать что было сил.
– Это несправедливо, несправедливо, несправедливо!
Ганс был очень деликатным человеком. Он не рассердился, не испугался, а стал нежно гладить меня по волосам.
– Чтонесправедливо, Изадора? – ласково спросил он.
Я была невменяемой и ничего не могла объяснить, но на мои крики сбежалась вся компания, пританцовывая, как истинные жрецы Бахуса, – кто-то попытался успокоить меня, но остальные решили присоединиться к веселью. Я одурела от наркотиков, из глаз у меня текли слезы. Громко играла музыка (« Мне бы хотелось тебя возбудить…»), и я не помню, кто начал первым, что последовало потом и как развивались события дальше, – если, конечно, во всем происходящем была хоть какая-то последовательность.
