Текст книги "Как спасти свою жизнь"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
7. Готовься к своему восьмидесятисемилетию.
(Продолжение следует)
В половине седьмого вечера я стояла возле отеля «Беверли-Хиллз». Очки я сняла, поэтому все виделось мне, как в тумане: юноши с выгоревшими на солнце волосами, припарковывающие «роллс-ройсы» с поэтичными пропусками, торчащими в окне, загорелые агенты в джинсах от Сегала и мокасинами от Гуччи, юные девушки, надеющиеся на то, что их примут за восходящих звезд, и молоденькие артисточки, мечтающие казаться знаменитостями, ведущие модных телепрограмм и безымянные авторы, работающие на известных кинодраматургов, сами эти кинодраматурги и даже повисший над ними ореол.
– Миссис Винг? – по всей форме обратился ко мне молодой человек, явно желая не допустить политической ошибки.
– Зовите меня просто Изадора, – сказала я, к собственному удивлению не рассмеявшись этой идиотской фразе – меня отвлекло это мохнатое, доброе, чуточку странное, но очень приятное лицо, неожиданно появившееся в поле моего близорукого зрения.
– Джош Эйс, – представился молодой человек, пожимая мне руку и приглашая сесть в стоящую прямо посреди мостовой ярко-зеленую «Эм-Джи» с откинутым верхом (это все, что я могла разглядеть без очков). Джош был сыном Роберта и Рут Эйс, которые и устраивали сегодня прием в мою честь.
В тридцатые годы они уже были известными сценаристами, а в пятидесятые попали в черные списки и вынуждены были пережидать маккартизм в Риме, где с десяток лет довольно бойко пекли итальянские вестерны, но теперь вернулись в Калифорнию к вящей радости модных радикалов от киноиндустрии – «радикальных овечек», как я окрестила их про себя. Я встречалась с Эйсами в Нью-Йорке у общих друзей (они жили там последние пять лет), но никогда понятия не имела, что у них, оказывается, естьсын.
Джош был высоким и стройным юношей с рыжей бородой и хорошими манерами. «Цветок душистых прерий», – почему-то подумала я. Он захлопнул за мной дверцу, а сам сел за руль.
– Пристегнитесь, – сказал он.
Поначалу я приняла это за заботу о себе, но потом до меня дошло, что это новая модель, которая не заводится, пока не пристегнется пассажир. Мы отправились к его родителям, в дом, где мне, как это принято по отношению к каждому заезжему литератору из Нью-Йорка, собирались оказать гостеприимство – сродни тому, какое должны оказать заглянувшему с инспекцией начальнику пожарной охраны.
– Так мило со стороны ваших родителей, что они затеяли этот прием, – сказала я.
– Они без ума от вас, – ответил Джош, – и делают это от всей души. Отец сам хотел за вами заехать, но я настоял, чтобы это сделал я.
– А почему?
– Любопытство. Я читал ваши стихи и считаю их просто виртуозными. Но по отзывам в прессе я представлял вас себе великаншей под два с половиной метра, в железных доспехах и с копьем. Я так рад, что ошибся.
– Это в стихах я выгляжу большой.
– Да, но в то же время вы казались мне робкой.
– А с чего вы взяли, что я не робкая? – спросила я, не зная радоваться его словам или возмущаться.
– Просто мое первое впечатление никогда не подводит меня. Да и отец мой на этот раз, пожалуй впервые в жизни, не ошибся. А вообще-то он совершенно не разбирается в людях.
– Люди часто путают, где писатель, а где его идеи, – сказала я. – И особенно это касается писательниц.
– Гм-м… – сказал Джош. – Трудно, должно быть, женщине быть писателем.
– Приятно слышать такие слова. Обычно это вызывает протест.
– Да разве можно протестовать против вас. Мне кажется, перед вами невозможно устоять!
«Ничего себе, – подумала я, глядя на его добродушное лицо, орлиный нос, веснушки, на пушистую бороду и забавную улыбку, – вот так штука – ребенкасовратить.»
– Вы действительно считаете меня ребенком? – спросил он, и я вздрогнула оттого, что он словно бы прочитал мои мысли.
– Вовсе нет, – соврала я. – Почему вы так решили? Кстати, сколько вам лет?
– Двадцать шесть, но я стар душой.
« Бог мой! – промелькнуло в голове. – Всего двадцать шесть!»
– Мне было двадцать шесть тыщу лет назад, – сказала я вслух.
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую.
Когда мы подъехали к заправке, я набралась храбрости и спросила, кем он работает. Мне самой вопрос показался идиотским: разве такой красавчик должен еще и кем-то работать!
– Семейный бизнес, – ответил Джош. – Я недавно закончил сценарий для Де Лаурентис – полнейшая чушь, да я и делал к тому же двадцать девятый вариант. Если фильм так и не выйдет, я буду считать, что мне крупно повезло. Только не думайте, что я страшно талантливый или что-то в этом роде. У меня пока нет никаких заслуг, а халтура эта досталась мне просто по блату.
Когда он произнес эти слова, я еле удержалась, чтобы не броситься ему на шею: так приятна мне была эта его откровенность, особенно после близкого знакомства с Бритт, которая мало знала, но много понимала о себе. Джош ни на что не претендовал, но во многом разбирался. Я это сразу поняла по его скромности.
– Вообще-то, – сказал Джош, расплачиваясь за бензин, – с тех пор мне так ничего и не подвернулось, поэтому сейчас я зарегистрирован как безработный.
– Многие с излишней фатальностью относятся к необходимости иметь работу.
– В основном представители вашего поколения. Все четыре года в колледже я больше специализировался на ЛСД, поэтому мне трудно представить себе, чем бы, кроме работы, я мог заняться, если конечно, кто-нибудь меня возьмет.
– Дурак будет тот, кто откажется вас взять.
Ох уж мне этот бравый Новый Свет – какие милые юноши водятся в нем! А я-то, старая сводня, новоявленная Батская ткачиха, – как это я раньшене додумалась обратить свои взоры на двадцатилетних?!
Прием. Я так ждала его, но теперь он казался мне сборищем каких-то возбужденных людей, пытающихся разлучить меня с Джошем. Впрочем, я сознательно избегала его, хотя он был единственным, с кем мне хотелось поговорить, – так я заранее готовилась к краху надежд, которые уже начала связывать с ним.
– Домик, вполне подходящий для коммунистов, – сказала я Роберту Эйсу, оглядывая метров под сто с лишним зал, покрытый пушистым ковром сантиметров с десять толщиной, бассейн, вполне пригодный для Олимпийских игр, и черных слуг, беззвучно снующих среди гостей, держа в руках подносы с закуской. Но Роберт, ожесточенно размахивая сигарой, мне объяснил, что он больше не коммунист, он исповедует теперь Дзэн-буддизм, а большие помещения медитации ничуть не вредят. Роберт был худощав, носил пышные усы и очки, которые постоянно сползали на нос.
– Он дзэн-иудаист, – сказал Джош, незаметно подкравшись ко мне и улыбнувшись своей смешной улыбкой, обнажающей острые зубки грызуна. В этой улыбке было все: и любовь к отцу, и безошибочная реакция на ложь, и ненависть к надувательству.
Но тут ко мне привязался некто Грег Грэнит (очевидно, в прошлом, попросту Гринберг), рекламный агент. Он мечтал проводить меня домой – сегодня, и завтра, и послезавтра, – но когда ему это не удалось, он предложил мне писать сценарии для телепостановок, которые сам брался распространять на телестудиях. О Голливуд! Здесь наслаждение – это работа, а работа – это наслаждение, здесь коммунисты живут на виллах с олимпийскими бассейнами, а агенты называют себя по имени магматической породы и преследуют писателей, даже если те убегают от них по искусственным холмам! Ради этого стоило жить! Стоило терпеть выходки Бритт, поведение Беннета, жажду славы – ради того, чтобы попасть сюда, в эту волшебную страну Оз, где прекрасный принц глядит на тебя своими ясными зелеными глазами, словно говоря: «Дай мне унести тебя от этой толпы в единственно чудесный, щекотный и теплый мир моей бороды!»
До двух ночи меня буквально разрывали на куски. Кинозвезды, увлеченные медитацией, ласковые агенты и осторожные писатели по очереди терзали меня. И еще есть в Голливуде эдакий тип поседевшего, сутулого, побитого жизнью сценариста с доходом около полумиллиона долларов в год и полной безнадежностью за душой. Именно такой человек по имени Герман Кесслер битый час доказывал мне, что он никогда не смог бы написать роман. То есть, может быть, когда-то и мог, но теперь слишком поздно, поезд ушел. И потом, кто ж согласится жить три года, пока пишешь роман, на двадцать тысяч аванса, когда ту же сумму можно получить за сценарий, на который уходит от силы месяца два?!
– Да, это серьезная проблема, – согласилась я.
Он был богат, но счастье обошло его стороной. Он видел, как полуграмотные продюсеры переписывают его лучшую вещь, самонадеянные актеры коверкают его лучшие афоризмы, режиссеры гробят его философские откровения, ассистенты режиссера разрозненными кусками монтируют их, а итальянские подошвы директоров картин окончательно стирают их в порошок. Короче, он был конченый человек, интеллектуальный изгой, бездомный бродяжка от литературы. Они купили его талант, деньгами расплатившись с ним. Честно говоря, паршивая сделка, на мой взгляд. Он плешь мне проел, рассказывая, как мечтал бы поменяться местами со мной.
В два часа ночи меня спас Джош, пригласив покататься на Мулхолланд-драйв. Хотя я понятия не имела, что бы это могло быть, я тут же согласилась, и мы удалились под скрытые усмешки и вежливые улыбки тех, кто не удостоился чести отвезти меня домой.
«Что же это я делаю?» – подумала я, залезая в машину. В душе роились предчувствия, но я старательно отмахивалась от них. Я вспомнила про тетрадь, которую недавно начала. Интересно, как бы на моем месте повел себя Курт? Как бы он готовился к своему восьмидесятисемилетию? Наверное, как и Джинни, если бы она не умерла: дурачась, не стыдясь признать себя дураком.
И все же я как-то стеснялась Джоша. Мне не хотелось походить на героиню, столь роковым образом прославившую меня.
Мы катались с ним всю ночь. Сначала мы поехали на Мулхолланд-драйв и наблюдали оттуда огни, ярким контуром наметившие карту Лос-Анджелеса; в тумане их свет был неверным, словно мигающие маячки маленьких НЛО. Потом мы отправились на Стрип, где он показал мне Институт оральной любви (с массажным кабинетом), Центр удовлетворения фантазий и многое другое, в том числе и небывалых размеров рекламу, прославляющую фантастических, Бробдингнегских рок-звезд. Воздух сохранял свежесть и аромат, и я испытывала какое-то щемящее чувство: легкое волнение? сладостное предчувствие? просто спокойствие от сознания того, что я все равно ничего уже не смогу изменить? Я хотела, чтобы вечно длился этот миг и мы бы ехали так по спящему городу без конца, и всегда были вдвоем, рядом, – всегда.
Я понимала, что рано или поздно придется решать, ложиться или не ложиться в постель, – со всеми вытекающими отсюда последствиями: с разочарованием, болью неразделенной любви или неудовлетворенной страсти, – но сейчас я наслаждалась мгновением, ощущением того, что так будет всегда, что важно движение, а не возвращение домой.
Пробило три, потом четыре, потом пять, а мы все кружили по городу, не зная, как быть дальше, боясь расстаться и в то же время не желая переводить нашу духовную близость в иную плоскость, больше всего мечтая без конца длить это сладкое, щемящее чувство незавершенности.
Первой не выдержала я – черт меня побери с моей дурацкой привычкой ставить точки над i.
– Мне кажется, между нами существует какая-то недосказанность, – ляпнула я, когда мы в сотый раз проезжали по безлюдному Стрипу.
– Недосказанность? – неуверенно переспросил Джош.
– Может, ты хочешь затащить меня в постель? – Сердце мое бешено колотилось, я сама была поражена собственным нахальством.
– В постель? – снова переспросил он, словно впервые слышал это слово, словно ему вообще был неизвестен такой предмет, словно это редчайший экспонат, раскопанный на территории Древней Греции, знакомый только специалистам. – Постель? – все так же растерянно повторил он. – В Нью-Йорке я бы, конечно, медлить не стал, но в Лос-Анджелесе обычно все идет своим чередом.
– Как-как?
– Своим чередом. То есть не спеша. Если хочешь, поедем ко мне. Неплохое местечко: испанская архитектура 1920-х годов. Очень в стиле «Дня Саранчи», будит ностальгию.
Я пришла в ужас: если я соглашусь ехать к нему, он поймет, что я просто хочу с ним трахнуться. (Да так оно и было на самом деле, только я боялась признаться в этом даже себе.)
– Может, лучше в «Поло-Лондж»?
– О'кей, – отозвался Джош.
Подъехав к гостинице, он, словно сомневаясь в успехе нашей затеи, поставил машину во втором ряду, – а может быть, он просто проявил деликатность, показывая тем самым, что не так уж твердо уверен, приглашу я его или нет.
Мы подошли к «Поло-Лондж» и обнаружили, что все закрыто до завтрашнего дня.
– Где бы нам раздобыть спиртное? – наивным тоном спросила я у измученного бессонной ночью портье. (Мы с Джошем – дети, заблудившиеся в лесу, Ганс и Гретель в поисках хлеба и воды.)
– Закажите в номер, – ответил тот, лишь искоса на нас взглянув.
Итак, решение принято, подсказанное беспристрастным незнакомцем.
Мы покорно отправились ко мне, целомудренно заказали «Тэб» и имбирное пиво и сели подальше друг от друга, задрав ноги на кровать. Я напряженно размышляла. Хорошенькое дельце – «несовершеннолетнего» соблазнить. К тому же такого, который изо всех сил старается не совершить ошибки и не перепутать автора с героиней – тут, кстати, он резко упал в моих глазах, проявив себя полным невеждой, не способным различить, где литература, а где жизнь, где искусство, а где мечта, и понять, в чем разница между автобиографической деталью и вымыслом. А может, он хотел противопоставить моей чувственности собственную бесстрастность? Или решил, что весь год у меня отбоя не было от мужчин, и не хотел пополнять ряды неудачников. Но эти мысли мало утешали меня. Я знала только одно: его нельзя упускать. И уж я постараюсь не упустить.
Мы медленно потягивали «Тэб». Льдинки позвякивали и таяли в бокалах.
– Можешь не волноваться, я джентльмен, – как-то двусмысленно сказал он, недвусмысленно кивнув на стоящую между нами кровать.
Дурацкий, если подумать, разговор: эта королевская громада и так разделяла нас. Его спортивные тапочки запачкались, шнурки порвались, тот, что на правой ноге, вообще развязался. В присутствии кровати наша шутливая беседа сошла на нет. Звякали льдинки, я покашливала от неловкости. Потом мы закурили. Наконец, не зная, чем бы еще заняться, Джош поднялся, чтобы уйти.
«Нельзя так легко его отпускать!» – подумала я и, подойдя к нему, подставила губы для поцелуя. Когда наши уста слились, все разрешилось как-то само собой.
– Пожалуйста, останься, – сказала я, поражаясь сама себе. Так бесстыдно. Женщина-вамп. – Иди поставь машину как следует.
Он снова поцеловал меня. Мы стояли, вцепившись друг в друга, как утопающий, схватившийся за спасительную соломинку.
Я: Пойди поставь машину.
Он ( по-детски): Обещай мне, что не передумаешь.
Я ( убедительно, по-матерински): Ни за что! Глупыш.
Он ушел, а я поставила колпачок, накинула прозрачный халатик, надушилась и подумала:
«Я сошла с ума. Ведь я замужем. А ему всего двадцать шесть! К тому же я дружу с его родителями. Господи, я разрушаю семейный очаг!»
Он вернулся, и мы упали друг другу в объятия. А потом – джинсы и кроссовки с порванными шнурками полетели на пол, и я гладила его грудь, поросшую рыжей шерстью, мягкой, как пух, и его твердый член, наслаждаясь лаской, упиваясь нежностью. Мы занимались любовью, и мне казалось, что он старается укрыться, спрятаться в материнской утробе. Меня охватило странное волнение, и от этого я никак не могла кончить: мы еще не нашли свой ритм. Тогда он кончил сам, и его стон долетел до меня из вечности. А потом я заснула в его объятиях, как будто впервые обрела покой.
Завтрак в Стране Оз. Поджаренный бекон с хрустящей корочкой. Апельсиновый сок в ведерке со льдом. Шипящая на сковородке яичница с грудинкой. Я, нагая, под одеялом. Джош, в джинсах и без рубашки, впускает официанта в номер.
На столике с завтраком – увядшая роза. Джош – за компанию – снимает джинсы. Обнаженные, мы вместе садимся за еду.
Удивительно, как уютно он чувствует себя в своем теле! Беннет тоже строен, но он как будто стесняется себя, своей наготы, отсюда эта его неизменная куртка, носки, трусы. Он прячется в одежду, как в скорлупу.
За завтраком Джош читает мне юмористическую страничку.
«Еще мгновение, – думаю я, – и все кончится, произойдет смена декорации: я опять полечу к Беннету, домой».
Я стараюсь убедить себя, что приобрела новый опыт и что это очень важно – время от времени для разнообразия развлечься с «молодым». Может быть, говорю я себе, это еще не жизнь, а лишь подготовка к ней. Может быть, настоящая жизнь начнется для меня в каком-нибудь новом рождении, а сейчас это всего лишь разминка…
– Знаешь, что самое удивительное?
– Что?
– Я никогда так крепко не спала, то есть я хочу сказать, никогда так крепко не спала с незнакомым человеком.
В его голосе звучит обида:
– Ты что же, всегда тащишь мужчин в постель в первый же день знакомства?
Милый, он не понял, что я хотела сказать: хотя я его мало знаю, я не чувствуюего чужим. Да я бы ни за что в жизни не уснула в объятиях человека, с которым познакомилась накануне. Я бы без конца вскакивала и ворочалась, не находя себе места, и в конце концов проснулась бы в шесть утра с мыслью: «Господи, где ж это я? И что вообще делаю здесь?» Но в Джоше я сразу почувствовала родственную душу, он стал близок мне, как брат, с которым я на время расставалась. Если бы я высказала эту мысль вслух, она прозвучала бы довольно банально, поэтому я попридержала язык.
– Так ты всегда так делаешь? – настаивал он.
Он сомневался во мне, боялся, что я в этом плане неразборчива. Нужно было найти слова, чтобы успокоить его, но они могли оказаться и лишними, могли отпугнуть его. Он был на шесть лет моложе, сын моих друзей, молодой росток. А у меня была своя жизнь, дом, муж, работа и еще Слава, поселившийся в доме незваный гость. Я чувствовала, что вот-вот переменится моя жизнь, но все же следовало помнить, что он принадлежит к другому поколению, более молодому, чем мое.
Откуда мне было знать, что всего через год мы чудесным образом превратимся в ровесников!
Не торопя событий…
Самое бесполезное и разрушительное в человеке – это стремление заглянуть вперед. Будущее – всего лишь тень, которая закрывает от нас радости настоящего и выпячивает горькие страницы былого.
«Не торопи события», – подумала я, проснувшись. Джош безмятежно спал, его светлые ресницы спокойно лежали на щеках. У меня онемели кончики пальцев – такую щемящую нежность испытывала я к нему. (Интересно, в какой части тела поселяется любовь? В сердце, бьющемся за решеткой в груди? Или все-таки в кончиках пальцев, когда кажется, что кровь сейчас просто выплеснется наружу через них?) Я всегда считала любовь борьбой: с самой собой или с мужчиной-противником. Борьбой, из-за которой не стоило сильно переживать, а тем более показывать, что переживаешь. Борьбой с собственными наивностью и цинизмом. Но сейчас все было иначе. С ним я чувствовала себя в безопасности. Он не был соперником или врагом, не был тираном, не был ни жертвой, ни преступником. Он был моим братом, моей недостающей второй половиной.
И тело его подходило к моему – наши тела вписывались друг в друга, как детальки в детской игре. Я засыпала в его объятиях и спала так, как будто впервые узнала, что такое сон. И просыпалась счастливая, словно впервые познавая счастье.
Но я не хотела забегать вперед, не хотела ничего планировать. Даже думать о будущем не могла. «Не торопи события, – без конца повторяла я себе. – Не думай ни о чем. Расслабься и пари.»
Телефонный звонок вторгся в наш покой, как змей в мир Адама и Евы. Я вздрогнула и схватила трубку. Проснулся Джош, и ему пришлось слушать наш разговор с Беннетом.
– Я не знаю, когда уеду. Я жду, когда вернется Бритт… Нет, не знаю когда. От нее ни слуху ни духу… Ну конечно, я скучаю по тебе… Ну, конечно…
Догадался ли он по голосу, что я и думать о нем забыла, что его больше не существует для меня, что он теперь лишь призрак, тень? Думаю, нет. По профессии психиатр, он был сознательно равнодушен к проявлениям человеческих чувств. Наверное, он был самым легковерным из мужей; его было так легко обмануть, потому что он сам предпочитал обманывать себя. Но мне это претило. Какой смысл жить с человеком, которого постоянно норовишь обмануть? Я знаю, многие так живут. Это так называемое супружеское лицемерие, «ложь во благо», «случайные» интрижки, которые не нарушают привычный жизненный цикл. Но в том-то и дело, что нарушают. Иначезачем же они нужны? Зачем мужчине и женщине связывать свои судьбы, как не затем, чтобы обогатить душу, раздвинуть границы сознания, порвать со старым и по-новому устроить свою жизнь? В конце концов, ритмическое движение, рано или поздно приводящее к оргазму, – это далеко не все, что нужно человеку для счастья. С оргазмом может помочь и искусственный член.
Мне было нелегко полностью отдаться своему чувству к Джошу. Я все искала какие-то зацепки, следила, не появятся ли в нем признаки агрессивности, самодовольства, желания помыкать мной. Боялась я и другого: что вдруг он почувствует разочарование, грусть…
– Это не поможет, – бормотала я, когда он начинал ласкать, гладить, целовать меня, и мы снова начинали заниматься любовью.
– А вдруг поможет, – отвечал он с хитрой усмешкой в глазах. – Ведь должно же хоть что-то нам помочь!
Я смеялась. Он медленно двигался во мне, заполняя все мое существо, заставляя забыть о страхе. Он был большой и горячий, и я представляла его себе в виде леденца, карамельки, какой-то невыразимой сладости. «Как я люблю его!» – думала я и чувствовала, что полностью растворяюсь в нем, принадлежу ему до конца. Я была так захвачена его чувствами, его щенячьей радостью, что, находясь на грани оргазма, все никак не могла преодолеть эту грань. Так было вчера, и позавчера, но, что самое странное, меня это не беспокоило. В свое время мы придем к гармонии – или не придем. Я не хотела принимать решений сейчас, не хотела влиять на будущее. Я знала только, что люблю это смешное лицо, эту пушистую рыжую бороду. Это чувство уже само по себе было таким чудом, таким небывалым даром небес, что я не испытывала ничего, кроме благодарности судьбе за то, что мы встретились с ним.
– Ты не представляешь, какие мы с тобой счастливые! – сказал Джош, целуя меня в глаза, в морщинку между бровей, в подбородок и нос.
– Представляю, – отозвалась я. Но не решилась добавить: – Я тебя люблю! – хотя оба мы знали это наверняка.
В этот вечер Курт Хаммер пригласил нас на ужин в японский ресторан. Он расположился за столом в углу в окружении двух бывших жен, женщины, близкой ему сейчас, личного секретаря, мужчины сиделки и пробивающей себе дорогу молодой актрисы, которая прислуживала у него.
Это была обаятельная рыжеволосая девчонка по имени Лиана с индейским овалом лица и нечеловеческим гоготом; она привела своего ухажера, круглого дурака по имени Ральф Батталья, который сколотил свой миллион, питал слабость к наимоднейшим теориям самосовершенствования и стремился выглядеть калифорнийским Халилом Джебраном. Он был высок, строен и седовлас, носил усы и «дашики» [4]4
Дашики – мужская рубашка в африканском стиле с круглым вырезом и коротким рукавом. ( Прим. перев.)
[Закрыть](что всегда вызывало во мне чувство протеста, поскольку я не разделяю идеи черного национализма).
– Я больше не говорю о своей бывшей жене «моя экс-жена», – заявил Ральф, угощаясь икрой, – потому что это звучит так, будто она экс-человек.
– Да, это нехорошо, – заметил Курт. – Перед вами две мои экс-жены.
Сидевшие рядом очень моложавые японки прыснули со смеху. «Не может быть, чтобы они на самом деле были так молоды, просто они хорошо сохранились», – подумала я.
– Согнуть английский язык в бараний рог не означает создать новую религию, – заявил Курт. – Что это за экс-человек такой?
– Я хочу сказать, что она имеет право считаться личностью, даже перестав быть моей женой… – объяснил Ральф, сам явно не понимая, что говорит.
– Это интересно, – сказал Курт смеясь. – Может, для нее это лучшее, что могло произойти. Видите ли, иногда, избавившись от мужчин, женщины начинают процветать. Сколько раз я это наблюдал! А мужчина, потеряв женщину, места себе не находит, не знает, куда себя деть. По-моему, мужчины и есть слабый пол. Н-да, – с этими словами он глотнул сакэ.
– Я бы не стал употреблять слова «сильный» или «слабый». Это оценочные понятия. Давайте скажем «иной», – заметил Ральф.
– А чем вам, черт побери, не нравится «сильный» и «слабый»? – взорвался Курт. – Может вы вообще хотите отрезать яйца английскому языку?
Тут Ральф понял, что его загнали в угол, потому что больше не мог найти подходящих штампов для выражения своих дурацких идей. Он извинился и вышел, наверное, пошел в туалет, проверить, все ли на месте у него самого.
– Таких законченных идиотов у тебя еще не было, – сказал Лиане Курт, когда Ральф отошел достаточно далеко.
– Да, голова не самое сильное его место, – согласилась она. – Но зато он любитвыписывать чеки.
Вернувшись, Ральф немедленно подтвердил справедливость ее слов.
– Спасибо, – ухмыляясь, поблагодарил его Курт. В дни своей богемной жизни в Париже Курт достиг высочайшей виртуозности в умении вкусно поесть за чужой счет. Теперь, когда он стал старым и утратил прежнюю подвижность, он принимал гостей у себя. Но для Ральфа он сделал исключение.
– Доброй ночи, – пожелал Курт, помахав нам беретом, когда его вели к машине две бывшие японские жены. – Заходите ко мне, не забывайте!
– Великий старик, – сказал Ральф, провожая глазами Курта и даже не догадываясь, как ловко его провели.
Что касается меня, то я никогда не доверяла людям, злоупотребляющим словом « великий».
Потом Ральф обратился к нам с Джошем:
– Я хочу вам кое-что показать, – сказал он. – Судя по вашим стихам, вам должно понравиться…
Мы весело переглянулись.
– Что бы это могло быть? – спросил Джош.
И мы поехали к Ральфу домой. Хотя можно ли назвать домом то, что открылось нашим изумленным взорам. Да никогда! Все-таки «дом» подразумевает что-то человеческое, домашнее, а этого здесь как раз и в помине не было. Как бы это получше определить: «холостяцкое жилище»? «квартира» Ральфа? Но это был большой особняк. Есть такой сорт людей, которые с удовольствием поселились бы в «Блумингдейле», если бы это считалось престижным. Ральф был как раз из таких. Его «дом» был жилищем особого рода: такие существуют только в Калифорнии, и живут в них суперсовременные разведенные мужчины средних лет с искусственными волосами. Археологи будущего будут, наверное, поражены, раскопав эти сооружения, и еще поломают себе голову, пытаясь понять, для каких целей они использовались.
Мы въехали в гараж, и дверь за нами автоматически закрылась. Вокруг стояли машины Ральфа: «форд-фаэтон» 1936 года (с форсированным двигателем), новенький «роллс-ройс» «Корниш» цвета морской волны с белыми кожаными сиденьями и пропуском, который гласил: «Дзэн», серебристый «ягуар-ХКЕ» с пропуском «Мир» и золотистый «багги» с пропуском «Багги, скромнее».
Сверкающий хромом и никелем лифт со стеклянными стенками доставил нас на верхний этаж, где Ральф «жил». Мы попали в темный холл с шоколадного цвета плюшевыми стенами, такого же цвета ковровым покрытием и обитыми бархатом креслами, расположенными вдоль стен. (Кто-то, должно быть, сказал ему, что шоколадный – это истинно мужской цвет.) Маленькие лампочки, вмонтированные в шоколадного цвета потолок, выхватывали из темноты отдельные предметы: голову Будды, который, должно быть, был в шоке от того, в какую компанию он попал; часть средневекового надгробия с эпитафией; пергаментный свиток, на котором какой-то полоумный калифорнийский калиграф вывел слова сочиненной Фрицем Перлсом гештальтской молитвы: «Ты делаешь свое дело, я делаю свое…» (Интересно узнать, что археологи будущего скажут об этом.)
Ральф провел нас в гостиную, больше напоминающую пещеру и выдержанную все в тех же шоколадно-коричневых тонах, и зажег камин (в Калифорнии это делается просто – под дровами расположена газовая горелка). Потом он включил квадрофоническую систему – песнопения какого-то восточного братства, – раздал сигареты с марихуаной, на которые, должно быть, потратил целый день, – а может быть их заранее скрутил какой-нибудь хиппи-табачник, – и отправился на напичканную электроникой такую же шоколадную кухню, чтобы приготовить кофе и посовещаться со своим восточным слугой.
– Подождите, ребята, вы еще не видали Джакуззи, – сказала Лиана, глубоко затягиваясь и пуская сигарету по кругу.
– Что еще за Джакуззи? – спросила я.
Через некоторое время мы все уже были раздеты и варились в булькающей и пузырящейся воде, налитой в огромную красного дерева лохань, словно цыплята в кастрюльке с бульоном. Сквозь увитую бугенвиллеями решетку в потолке было видно звездное небо, а внизу под нами били ключи, отчего горячая ароматная жидкость бурлила у нас между ног, вызывая вполне однозначные желания. От наркотиков мы уже успели совершенно обалдеть, распевавшие гимны монахи тоже слегка ошалели, а Ральф продолжал раскуривать все новые сигареты. Кофе по-ирландски лилось рекой. «Так бывает только в раю. Или в Калифорнии», – подумала я.
А тем временем Ральф начал речь, ту сбивчивую и бессмысленную речь, которую только сильно под градусом и можно произносить, но в тот момент я уже не могла понять, кто из нас сумасшедший – он или я.
– Важно, – назидательно говорил он, – победить в себе чувство собственника, брать и давать, испытывать наслаждение и боль, как если бы все мы плыли в одной лодке, словно части одного организма, – а ведь мы и естьчасти единого организма…
– Похоже, он хочет устроить групповуху, – прошептал Джош, – и я даже не знаю, как поступить. Я хочу сказать, он не обидится, если мы откажемся?
Голос Джоша доносился откуда-то из подземелья.
– Не знаю, чего он хочет от нас, – прошептала я в ответ, – но я чувствую, что над ним можно здорово посмеяться, если принять его тон и это дурацкое гештальтское словоблудие.
– Станьте частью воды, станьте пузырьком, станьте паром, воспаряющим к небесам, – продолжал разглагольствовать Ральф.
– Кажется, я стал цыпленком, попавшим в бульон, – с усмешкой сказал Джош.
Ральф был в восторге:
– Станьтекуриным бульоном! – возопил он в порыве экстаза.
Джош издал горлом булькающий звук и закончил курлыканьем, отдаленно напоминающим « ку-ка-реку».
Ральф пришел в исступление.
– А ты стань морковкой, – приказал он мне.
– Я не знаю, какэто – быть морковкой!
– А ты попробуй, – покровительственно сказал Ральф. – Главное – не напрягайся.
– А что делаетморковка?
– Морковка? – переспросил Ральф. – Морковка просто морковит.
