Текст книги "Как спасти свою жизнь"
Автор книги: Эрика Джонг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
В тенистом углу патио стояла Бритт. Она о чем-то шепталась со своим адвокатом и время от времени прикладывалась к неизменному пузырьку с белым порошком. Ее адвокат был, наверное, единственным лысым мужчиной во всем Беверли-Хиллз, что, несомненно, выделяло его среди других в городке, где искусственные волосы растут гуще, чем сорняки. На нем была тенниска с надписью «GOOCHY». Шут гороховый. Но он мог себе это позволить. Сосуществуя с представителями столь небезопасной профессии, когда даже суперзвезды, бывает, не могут уплатить подоходный налог, адвокаты – это единственные люди, которые не рискуют потерять работу и получают стабильный доход независимо от того, разорился клиент или разбогател. Адвокат в Беверли-Хиллз – все равно что землевладелец в Англии позапрошлого века.
Новоявленный сквайр по имени Мелвин Уэстон (или все-таки Вайнштейн?), мягко ступая, подошел ко мне и пригласил осмотреть сад.
– Может, вам это пригодится для будущей книги, – сказал он, самодовольно ухмыляясь. «Господи, – подумала я, – кого же я больше ненавижу: адвокатов или аналитиков? Впрочем, один черт. Опасайтесь людей с повременной оплатой: у них часы быстрее идут».
Я ласково улыбнулась Мелвину:
– С удовольствием.
Тем временем Брит устремилась к Дине Малцберг; Спиноза и Данте кадрились к Робин Бэрроу, а Джоша, которого подобные мероприятия шокировали, взяла на себя Максина Медофф, самая грудастая и самая пьяная из всех женщина-агент по прозвищу «Максина-Длинный Нож».
– Тогда пойдемте, – сказал Мелвин.
В этот момент к нам подошел мужчина с несколько потускневшим от времени, но очень знакомым лицом. Он подошел какой-то расхлябанной походкой и пробормотал, еле раскрывая рот:
– Можно, и я с вами?
Я вгляделась в его поношенное шутовское лицо, в его огромные, цвета морской волны глаза с синяками вокруг и узнала Бойда Мак-Клауда, которого почему-то считала мертвым, хотя ему, по всей видимости, не было и сорока. (Когда о человеке перестают писать, нам начинает казаться, что его больше нет в живых. Но ведь профессиональный крах не означает физическую смерть!) Лет десять назад Бойд Мак-Клоуд чуть было не стал очередным Джеймсом Бондом или новым Тарзаном – уже не помню кем. Опытный лыжник, когда-то он участвовал в Олимпиаде – тогда он был героем дня: о нем писали газеты, он позировал для рекламы сигарет, его фотографии мелькали на журнальных обложках, его приглашали сниматься в кино… С его участием даже вышел фильм, какая-то лажа про олимпийского пловца, и после этого он совершенно исчез, жертва рекламы и собственной ограниченности. Когда он был в зените славы, его обслуживали трое адвокатов, двое агентов и двое пресс-секретарей, а теперь он мог бы пополнить галерею известных в прошлом лиц, которые ныне вынуждены добиваться государственных пособий.
Я была удивлена, что Мелвин вообще привечает его. По всей Америке, и особенно в Голливуде неудача, провал считаются вещами заразными, а тем более провал, подготовленный самим Голливудом. Оказалось, что Мелвин был адвокатом Бойда, когда тот залез в долги, а Мелвин не хотел упускать из виду своих должников.
– Он ездит на моем «роллсе», – беззаботно сказал Бойд.
– На моем «роллсе», – поправил его Мелвин.
– В счет погашения долга, – пояснил Бойд, признав во мне неофита.
– Это лишь малая толика того, что ты на самом деле мне задолжал, ведь ты мне собственную душу задолжал.
– Какую душу? – не понял Бойд.
Мы отправились на экскурсию втроем. Осмотрели зал в мавританском стиле с подушками вместо стульев, брошенными прямо на пол; потом прошли в кухню, расположенную в цокольном этаже, с целой коллекцией кубков тончайшего стекла, позолоченными серебряными блюдами и наборами глиняной посуды с затонувших кораблей. Мы посетили выстроенную в стиле «арт-нуво» оранжерею с настоящим итальянским фонтаном в центре, с высокой крышей, напоминающей купол собора, и миниатюрной речкой, лениво извивающейся среди горшков с экзотическими цветами; бассейн, обсаженный банановыми пальмами с уродливыми кубистскими скульптурами, возвышающимися над водой; роскошно убранную ванную комнату, с белым ковром на полу и светильником, достойным спальни французских королей – в нише была установлена белого мрамора статуя Джакуззи.
Мелвин рассказывал о каждой вещи с любовным и в то же время ревнивым чувством владельца, но ни одно его слово не обходилось без комментария Бойда, который утверждал, что все эти уникальные экспонаты вместе с особняком были получены Мелвином в счет уплаты долгов. Мелвин эти обвинения отрицал.
– Да ладно тебе, – сказал тогда Бойд, – ты и мать родную лишишь права пользования имуществом, чтобы она погасила долг.
– Я, по крайней мере, не стану возбуждать против нее уголовное дело, – огрызнулся Мелвин, и они оба покатились со смеху.
Я не решилась спросить, у кого же из этой киношной шатии поднялась рука подать в суд на собственную мать. Честно говоря, я не очень-то хотела это знать.
– Давайте, ребята, давайте, – приговаривала Бритт, собирая нас в кучку незадолго до отъезда: в девять часов рейсом «Ред-Ай» мы должны были вылететь в Нью-Йорк, а нам предстояло еще договориться о встрече в аэропорту, попрощаться с гостями и успеть покидать вещи в чемодан.
– Я могу тебя отвезти, – с тоской в голосе сказал Джош.
Мы стояли и смотрели друг на друга, не зная, когда и при каких обстоятельствах свидимся вновь. И свидимся ли вообще…
– Так, – подытожила Бритт, – Сонни, Дэнни и я поедем в лимузине. По дороге захватим чемоданы и еще одну писательницу, которая летит с нами, Шелли Грановиц. К тому же я серьезно подумываю, не прихватить ли нам еще и Клиффа…
Клифф был новым приобретением Бритт – она успела его подцепить за то короткое время, пока мы с Бойдом и Мелвином осматривали местные достопримечательности. Клиффорд Бинг был двадцатичетырехлетним красавчиком с пустыми глазами. Он носил бусы из бирюзы – под цвет глаз, – и я никогда не видала таких светлых волос, как у него. За все это время он не проронил ни слова. Если моему приятелю двадцать шесть, у Бритт должен быть как минимум на два года моложе. Вот такая завистливая она была!
– Ну уж нет, – попыталась слабо протестовать я. – Если ты возьмешь Клиффа, то тогда Джош поедет со мной…
– Детка, – тут же одернула меня Бритт и пристально посмотрела на меня своими холодными глазами, – наш бюджет не выдержит Джоша. К тому же у тебя в Нью-Йорке муж, ты случайно об этом не забыла?
И, как милосердный палач, она предложила мне свою сигарету с марихуаной.
– Это именно то, что мне сейчас нужнее всего, – пробормотала я.
– Можешь докурить, – сказала она с несвойственной ей щедростью и ринулась к гостям.
Мы с Джошем прощались в машине по дороге в аэропорт, в здании аэровокзала и даже возле туннеля, ведущего в самолет, но все равно прощание было каким-то скомканным, не было в нем искренности, теплоты.
– Пиши мне, – сказала я.
– А куда? – спросил он, и мы оба неожиданно вспомнили, что я замужняя дама и мне не пристало получать любовные письма на адрес мужа.
– Пиши моим друзьям. Это надежные люди, им вполне можно доверять, – я дала ему адреса Хоуп и Розанны. – Я люблю тебя, и мне так не хочется уезжать.
– Я тоже тебя люблю, – отозвался Джош, – но достаточноли этого?
Он остался стоять, улыбаясь кривой улыбкой, а я пошла в самолет, пятясь, как рак, не в силах оторвать глаз от его дорогого лица; я пятилась так до тех пор, пока едва заметный поворот окончательно не скрыл его от меня.
Самолет оторвался от земли. Огни Лос-Анджелеса едва мерцали в тумане. Я сопротивлялась полету всем своим существом. У меня болели кончики пальцев, словно скучая по Джошу, когда самолет набирал высоту. Мне казалось, что стены самолета сдвигаются, чтобы раздавить меня, я не находила себя места, я сжимала волю в кулак, чтобы только спокойно сидеть.
Я проклинала все на свете за то, что позволила Бритт вовлечь себя в эту авантюру, что подписала контракт, дала заманить себя в самолет. Но она была такой энергичной, что невозможно было ей противостоять, даже если она предлагала совершенную ерунду.
Ее право командовать не оспаривалось никем, оно вообще не подвергалось сомнению. Да и кто еще мог бы заставить меня подняться на борт самолета в такой шутовской компании. Мы являли собой довольно комичное зрелище, эдакое сборище плутов и мошенников, легкомысленных растяп под предводительством Бритт. Мы оккупировали весь первый класс. Мы – это Сонни с Дэнни, Бритт с Клиффом, Шелли Грановиц со своим йоркширским терьером по кличке Богарт (которого она пронесла в самолет, спрятав под пальто, и который тут же написал на меня, едва мы успели занять свои места). С нами увязались еще двое киношников, сильно смахивающих на гомиков, некто Сэм Финк и Дэн Фокс (со студии «Фокс-Финк продакшн»); они жили и работали вместе и попали в нашу команду совершенно случайно, по крайней мере, они уверяли меня, что не имеют к «Кандиде» ни малейшего отношения. Один из них, Сэм, подсел ко мне и всю дорогу рассказывал, как проходят у него сеансы психоанализа по телефону (в Нью-Йорке у него есть личный психиатр). Каждый день ровно в час (в Нью-Йорке в это время четыре пополудни) он набирает номер, ложится на кушетку в своей конторе в Беверли-Хиллз и высказывает наболевшее. В час пятьдесят (в Нью-Йорке 4.50) сеанс подходит к концу. Это стоит пятьсот долларов в неделю, но компания оплачивает все расходы. А налоговому ведомству этот аналитик известен как «консультант», представляющий киностудию в Нью-Йорке.
– Мне так близка ваша книга, – громким шопотом под конец сказал он, – потому что я сам прошел через все муки психоанализа.
– Так приятно встретить родственную душу, – ответила я.
Улица, на которой я жила…
Калифорния – сладкая мечта Нью-Йорка… Нью-Йорк – это кошмар, от которого Лос-Анджелес попытается излечить…
Всего пять часов полета отделяют Лос-Анджелес от Нью-Йорка, но на самом деле дистанция между ними – миллион световых лет. Лос-Анджелес в большей степени отличается от Нью-Йорка, чем Нью-Йорк от Лондона, Стокгольма или Парижа. Наверное, когда-нибудь ученые обнаружат, что в воздухе Южной Калифорнии содержится какой-то веселящий газ, который заставляет всегда чопорных и циничных нью-йоркцев расслабиться, сбросить одежду и, забыв о супружеских узах, устроиться под лучами палящего солнца – загорать. Они расходятся по плавательным бассейнам, погружаются в медитацию, отправляются на спиритический сеанс и вообще ведут себя так, словно познали Бога – через секс, идолопоклонство и нудизм.
Возвращаясь из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, всегда испытываешь шок. Улицы здесь кажутся узкими, тела – закованными в одежду, а небо превращается в узкую серую полоску, едва виднеющуюся в просветах между домов. К тому же на тебя сразу обрушивается масса идиотских и никому не нужных дел (которые жители Нью-Йорка почему-то называют «Жизнь»). Повсюду царит неразбериха, шум, грязь. Прохожие хмурятся и стараются защитить себя, толкаясь локтями, грязно ругаясь, пряча под одеждой тела. Женщины прижимают сумочки к груди. Швейцары, таксисты и смотрители общественных сортиров неприветливы и грубы. На них давят небо и здания, атмосферный столб прижимает их к земле. Им не хватает жизненного пространства, поэтому они возмущены. Им не хватает воздуха, не хватает простора. Все мечтают оказаться на Западе.
Только в аэропорту, когда вся наша компания вывалилась из самолета и ожидала багаж, я почувствовала, как холодно в Нью-Йорке. После вечеринки у Бритт я не успела переодеться и прилетела в босоножках и легкой батистовой блузке. Бритт и компания громко смеялись, и мне показалось, что я вновь очутилась в летнем лагере, где, как всегда, для меня не нашлось друзей.
Они отправились в «Шерри-Нидерланд», а я к себе на 77-ю улицу, где мне предстояло лицезреть жалкие останки моей разрушенной жизни. Я так скучала по Джошу, что у меня сводило пальцы и щемило в груди.
«Каждые десять лет я попадаю в Калифорнию, и каждый раз она радикально ломает привычную жизнь», – подумала я, отметив вскользь, что это неплохое начало для романа. Но тут же рассердиласьна себя за эту мысль: мне не нужна новая книга, мне нужен Джош! Не хочуя писать роман, героиня которого ищет любви, а обретает холодный цинизм. Это пройденный этап, такая любовь уже отражена – в моих стихах, в романе и даже в сценарии по нему и у меня нет желания ворошить ее вновь.
Мне не верилось теперь, что наша с Джошем встреча не сон, не фантазия, не вымысел. Все, что происходило в «Беверли-Хиллз Отель», казалось мне лишь сладкой грезой: долгие часы любви, и в полночь – странные заказы в номер («Клубничный джем без хлеба!» – потребовал как-то Джош, чтобы мы могли слизывать его друг у друга с тел), наши бесконечные разговоры обо всем – под ярким, радостным солнцем, – счастливый смех и удивление оттого, что, несмотря на разницу в возрасте, мы – духовные близнецы, мы одинаково чувствуем и мыслим. Все это казалось невозможным сейчас: слишком уж хорошо, слишком радостно было нам тогда! Через месяц все забудется, я успокоюсь… Но что потом? Снова Беннет и новая книга, с неизбежной неопровержимостью доказывающая, что любовь – лишь иллюзия и самообман? Но мир завален такими книгами. Вся современная литература – это одна бесконечная история женщины, павшей жертвой коварного соблазнителя и в результате покончившей с собой. Несчастные женщины умирают в морской пучине, под колесами поезда, в родах. Но ведь кто-тодолжен снять заклятие! Кто-тодолжен разбудить Спящую Красавицу! Кто-тодолжен выпустить ее на свободу!
– Садитесь, ребята, – прервала мои размышления Бритт. – Добро пожаловать в Нью-Йорк!
И вся компания вслед за ней полезла в машину.
Серые улицы Куинса. Тревожно замирает сердце. Раньше при виде моста Куинсборо оно наполнялось радостью. Это была радость от встречи с Нью-Йорком, с домом; какой-то особый подъем, который невозможно испытать больше нигде. Но сегодня Нью-Йорк казался угрюмым. Сегодня он был тюрьмой, поглотившей меня за три тысячи миль от Джоша. Сегодня Нью-Йорк был моим прошлым, а настоящим была Калифорния. Мне нечего делать здесь. Нечего возвращаться в прошлое.
77-я улица. Холодное октябрьское утро. В темноте неясно вырисовывается громада Музея естественной истории – каменный кошмар, – тихо шелестит листва на ветру, собачники ждут, когда их питомцы закончат свои собачьи дела. Вот и мой дом – но я не чувствую себя дома здесь. Мой дом там, где Джош.
Я вспоминаю, как мы возвращались сюда с Беннетом в 1969 году. Это было лето несчастий, когда бабушка умерла, а с дедом случился инсульт и он не хотел больше жить.
Что же привело меня тогда в этот дом на 77-й улице? Частично угроза Беннета (он поклялся, что разведется со мной, если я не соглашусь вступить во владение кооперативом моего деда), но была и более веская причина: наверное, это была потребность вернуться к корням после чужой и чуждой мне Германии, попытка нащупать детство, описать его и таким образом пережить вновь, по-новому осмысляя его. Наверное, писатель во мне хотел вернуться назад, к грехам и провинностям детства.
Я прожила на 77-й улице десять лет – с двух до двенадцати. Это потом мы переехали ближе к Центральному парку; новая квартира мало чем отличалась от предыдущей, но я стала старше. А на 77-й я научилась кататься на велосипеде: сначала на трех-, а затем и на двухколесном, там я впервые по пути в школу перешла через дорогу сама.
Здесь прошло мое детство. Я застала те времена, когда бары на Коламбус-авеню принадлежали ирландцам, а не пуэрториканцам, как теперь; когда по ней курсировали автобусы и проезд стоил пять центов, потом семь центов, потом пятнадцать; помню, что можно было бесплатно пересесть на автобус, идущий в противоположном направлении, затем пересадка стала стоить два цента, а вскоре вовсе отменили автобусные маршруты. И за два цента больше ничего нельзя было на 77-й улице купить, даже открытка, и та стоила теперь дороже. Стал время от времени исчезать почтовый ящик, стоявший на углу улицы, и о его существовании напоминали только металлические крепления, без дела торчавшие из асфальта мостовой. Неделю спустя ящик обнаруживали где-нибудь в подвале многоэтажки, полностью разоренный и очищенный от чеков с благотворительными пожертвованиями. Сама идея похищения целого почтового ящика казалась мне диким проявлением урбанистической анархии. Ну, ограбление еще как-то можно понять – кажется, без этого не обходится ни один город; можно понять разбросанное повсюду собачье дерьмо или орущие на всю округу транзисторы, но почта священна, тем более для писателя, для которого это и связь с миром, и источник вдохновения. И уж коли почтовый ящик могут стащить с улицы среди бела дня, значит, нет больше на свете ничего святого.
Я помню снегопад 1947 года. Погребенные под снегом машины, почти стертый с лица земли музей, высыпавшая на улицу детвора, радующаяся приходу зимы, весело попирающая белое безмолвие…
И помню тот удивительный канун Дня Всех святых, когда неожиданно расцвели все деревья перед нашим музеем и показалось, будто вновь наступает весна. Я помню любимый мой День Благодарения и все, что связано с ним, особенно момент наполнения воздухом огромных воздушных шаров.
В детстве жить на 77-й улице было все равно, что сейчас входить в привилегированный клуб. Другие дети лишь издали наблюдали шары, мы же присутствовали при том, как они наполняются жизнью! Другие дети приезжали на подземке специально, только для того, чтобы взглянуть на динозавров, – мы жили возле них. Мы ощущали себя аборигенами волшебной страны, исконными жителями земли гигантов. Мы не вышли ростом – пока, но мы все равно тайно принадлежали к их сказочной касте. Мы были детьми, но на равных общались с богами.
А потом я забыла старый квартал. Мне хотелось жить в Вашингтоне, в Грэмерси-Парк, в Париже, в Риме, да где угодно. Тогда мы переехали из обветшавшей квартиры на 77-й в менее ветхую – подальше от центра. Не так уж и далеко, но мы попали в иной мир. Теперь мы оказались ближе к Планетарию, чем к динозаврам – качественный скачок.
Трудно объяснить, что привело нас назад на 77-ю улицу в 1969 году. Страх или неизбежное движение времени? Поиск корней? Ускользающая реальность: у писателей из южных штатов – магнолия в цвету и опустевшие плантации, у меня – собачье дерьмо под ногами и почтовые ящики, исчезающие среди бела дня. Может быть, здесь и воняло помойкой, но зато здесь был мой дом. Я видела свое детство там, где посторонний увидел бы грязные ночлежки, невывезенный мусор, безмятежно разгуливающих по улицам тараканов и клопов или пристающих к женщинам пуэрториканских бродяг. Друзья посмеивались надо мной за то, что я по-прежнему живу на улице, где росла, но я знала, что в моей жизни это только определенная ступень и в этот момент мне важно оставаться здесь.
Но теперь это пройденный этап. После Калифорнии и огромного западного неба я тут задыхалась. Доисторическому периоду моей жизни пришел конец, и теперь мое место там, где рядом со мной – теплая и смешная улыбка Джоша.
Я затащила чемоданы в подъезд и нажала кнопку селектора. Вот тебе раз: Беннет дома и ждет меня! Беннет, который никогда и ни при каких обстоятельствах не менял распорядок! Чем больше я отдалялась от него, тем сильнее привязывался ко мне он. В те далекие первые годы нашей совместной жизни, когда я хотела наладить в наших отношениях что-то важное, он отвергал меня, отталкивал от себя, молчал или нарочно придирался ко мне, и в конце концов ушел к Пенни, отослав меня к аналитику, вместо того, чтобы прижать к себе и хоть раз в жизни приласкать. А теперь он хочет восстановить утраченную близость, но – слишком поздно, поезд ушел.
Он услышал, как поворачивается ключ в замке, и сам открыл дверь.
– Любимая, – сказал он и обнял меня.
После стольких лет холодности его нежность показалась мне фальшивой, неискренней. И тело его было чужим, холодным, как у рептилий. Я же не имела теперь никакого отношения к нему, я принадлежала к другому миру. Он обнимал меня, а я не чувствовала прикосновения, словно между нами была невидимая, прозрачная стена.
Он подстригся, привел в порядок усы и к тому же отрастил бородку а-ля Фрейд. Жидкая такая вышла бороденка, но влияние мэтра было налицо. Уши смешно оттопыривались – или они оттопыривались всегда, я раньше просто не замечала? Сейчас это было уже невозможно определить.
– Дай хоть на тебя взглянуть! – сказал он. – Ты потрясающе хороша!
Как он мог не заметить, что рядом со мной стоит Джош, что образ его витает вокруг? Неужели он ослеп?
– Зачем ты подстригся? – слегка отстраняясь, спросила я. – И зачем тебе эта идиотская бородка?
– О, я обсудил все с доктором Стейнгессером. Без нее я выглядел мальчишкой.
– Мне больше нравилась твоя длинная прическа.
Он только пожал плечами: мнение аналитика гораздо важнее.
– И потом, что плохого– выглядеть молодым?
– Это может не нравиться пациентам.
– Какая чушь! Ведь они идут к тебе не затем, чтобы любоваться прической. Или фрейдовской бородой.
– Это тебетак кажется, – пренебрежительно сказал он. – Я не хочу больше выглядеть мальчишкой. Доктор Стейнгессер верно подметил мое подсознательное стремление казаться моложе своих лет. А мне уже сорок, в конце концов.
– Не могу понять, чем может помочь конформизм, когда имеешь дело с подсознательным? Ерунда это все. Ну каким образом чопорность и занудство влияют на толкование чьих-то снов?
Это явно начало его раздражать, но он старался сдержаться изо всех сил. Ради меня он остался дома, отменил прием – несколько лет или даже месяцев назад он мог бы меня этим покорить. Но не сейчас. Сейчас мне было все равно. Единственное, что я ощущала в эту минуту – болезненное чувство стыда за собственное притворство. Но как было внушить это Беннету? Как можно было что-то ему объяснить? Ведь я не могла объяснить это даже себе!
Он обнял меня, прижимаясь ко мне бедрами. Я видела, что он возбужден, но не испытывала ничего, кроме отвращения, постепенно сменяющегося какой-то болезненной грустью. Раньше, надолго расставаясь с Беннетом, я переживала, что он станет трахаться напропалую или найдет себе кого-то взамен, или просто решит, что я ему больше не нужна. Сейчас, пожалуй впервые в жизни, я знала, что он был верен мне, что скучал без меня, – но было уже поздно.
– Пойдем, – сказал он, беря меня за руку и подталкивая к спальне.
– А сколько времени? Ты не опоздаешь на службу?
– У меня еще есть полчаса, – ответил он, как будто не замечая, что я не хочу близости с ним.
Обычно я никогда не возражала заняться любовью. Гораздо чаще возражал он. Почему-то он был всегда недоволен моей повышенной сексуальностью, способностью заниматься любовью когда угодно и где угодно.
– Почты много накопилось за время моего отсутствия, – настаивала я, когда мы проходили через мой кабинет. – От одного взгляда на эту кипу мне становится не по себе…
– Почта подождет, – отвечал Беннет, хотя раньшепридерживался иногомнения на этот счет. Мы словно поменялись местами, и он превратился в меня.
В порыве страсти он одним движением раздел меня и начал тереть мне соски, массируя клитор, засовывая в меня свою штуковину и бормоча что-то о том, какая я красивая, да какое упругое у меня влагалище, да как хорошоему со мной. Мое тело сразу, помимо воли, подсознательно, по привычке, отозвалось: влагалище стало влажным, заколотилось сердце, затвердели соски и наступил оргазм с мыслью о Джоше, с которым мне так этого и не удалось. Драгоценная моя Дорис Лессинг, в отношении оргазма ваша Анна не права: он не есть доказательство любви, так же, как и поступок другой Анны, закончившей жизнь под колесами поезда. Все это женские фантазии, искусственные построения, домыслы, плоды психологической обработки, обожествления мужчин.
О чем же мечтает женщина? К чему она стремится? Только к тому, что подсказывает ей воспитание. Для Анны Вулф важнее всего оргазм, Анна Каренина выбирает смерть. Сам по себе оргазм еще ни о чем не говорит. Оргазм – это оргазм. Когда-нибудь каждая женщина сможет его достичь, это будет такая же привычная вещь, как сейчас – телевизор в каждой семье, и тогда не будет подобных проблем.
– О чем ты задумалась? – прервал мои размышления Беннет.
– О Дорис Лессинг и Толстом, – ответила я.
Он хмыкнул. Перед ним была настоящая Изадора, та, которую он знал, к которой привык, – та, которой можно управлять. Эту больше волнует литература, чем жизнь. Ему хорошо и уютно с ней. Но я не могла больше терпеть ее в себе.
В тот день я написала Джошу письмо.
«Сегодня впервые я поняла, что можно попытаться соединить творчество и жизнь. Я хочу сказать, что я раньше считала, будто обязана быть несчастной, и мое творчество только тогда будет полнокровным. Впрочем, я сама не вполне отдавала себе в этом отчет. Так я и жила. Но теперь я спрашиваю себя: зачем? Чтобы никто не мог сглазить? Мне кажется, что когда-то давно я вступила в тайный сговор со своей душой; по нему я полностью отказывалась от любви взамен на право писать. Мужчины могут себе позволить и то и другое – женщинам приходится выбирать. Я выбрала литературу: это более безопасно, чем любовь, – меньше разочарований. И я согласилась связать свою жизнь с человеком, с которым меня не связывало ровным счетом ничего. Я оправдывала эту связь лишь одним: он мне не мешает писать.
Не мешаетмне. Только сейчас я поняла, как дико это звучит. А я, выходит, не мешаюему заниматься психоанализом? Мне даже в голову не приходит что-то ему разрешать или запрещать. Это не мое дело. И все равно я была благодарна Беннету за то, что он позволяет мне писать. Одно это примиряло меня со всем: с отсутствием в наших отношениях теплоты, взаимопонимания, веселья и любви.
Я, к сожалению, слишком поздно поняла, что мои книги нужнылюдям, что они помогаютим. Только тогда я перестала воспринимать свое творчество, как какую-то глупую прихоть, которую мой холодный, но великодушный муж позволяет мне; только тогда я стала рассматривать его, как свое неотъемлемое право.
Признание читателей мне очень в этом помогло. Теперь я обрела свое место в жизни, в обществе наконец. Я вновь почувствовала, что нужна людям, и испытала творческий подъем, который впервые испытала, преподавая начинающим английский язык. Я обрела уверенность в себе, перестав чувствовать себя слепым котенком.
Мы живем в обществе, где царит ханжество и лицемерие, поэтому должны быть благодарны любому, кто искренен в проявлении своих чувств. Вот почему, мне кажется, некоторых писателей превозносят в обществе, как богов. В обыденной жизни мы считаем правду ниже своего достоинства, но нам нравится, когда кто-нибудь пытаетсявысказать ее на страницах книг.
Полгода я переживала из-за своей нелепой славы, я чувствовала себя подавленной, виноватой, наказавшей саму себя. Но теперь, когда я жду новой встречи с Калифорнией и с тобой, поражаясь долгожительству Курта и переживая смерть Джинни, я начинаю понимать, что слава была дарована мне свыше – это был мой путь к свободе.
В детстве, отрочестве и юности меня снедали честолюбивые мечты, я страстно завидовала тем, кто прославился, кого печатали, кто был на виду, кем восхищалась пресса. Но, обретяизвестность, я впала в отчаяние, меня охватил ужас, страх, и в то же время я была потрясена, что мои молитвы услышаны – наконец! Лишь теперь я начинаю сознавать, что для такого честолюбивого человека, как я, единственным способом преодолеть жажду славы было пройти черезнее. Только изведав славу, я бы могла успокоиться и посвятить себя чему-то настоящему в жизни: настоящему творчеству, не ждущему одобрения критики, или настоящей любви. Только тогда я сумела бы поставитьуспех на службу собственным целям, вместо того, чтобы он манипулировал мной…
И вот впервые моя мысль работает в верном направлении: почему нельзя любить кого-то и одновременно писать; что этому мешает? Но эта мысль по-прежнему пугает меня. Открыто радоваться нельзя. В любую минуту может сглазить недобрый глаз…»
В последующие дни меня не покидали дурные предчувствия. Писем от Джоша не было. Розанна Ховард уговаривала меня забыть его. Надо быть сумасшедшей, говорила она, чтобы связаться с мужчиной именно сейчас, когда я могу наконец «избавиться от мужского диктата», бросить Беннета и жить с ней. Разве можно было ей объяснить, что Джош не имел никакого отношения ни к «мужскому диктату», ни к идеям феминизма, ни к каким-либо еще политическим дискуссиям? Джош был моим лучшим и единственным другом на земле! Но тогда почему он не пишет? Может, я и на этот раз ошиблась и опять связалась с любителем легких побед? Нет, скорее всего письма затерялись в пути. Я верила в это день, два, три, но потом начала беспокоиться всерьез.
Бритт тем временем продолжала меня огорчать. Воцарившись со своей свитой в «Шерри-Нидерланд», она обделывала какие-то дела и время от времени вызывала меня к себе, чтобы отчитаться о проделанной работе, успевая каждый раз припасти для меня какую-нибудь очередную «приятную» весть.
Вдруг выяснилось, что Спиноза и Данте никакого отношения к фильму не имеют, а она «ведет переговоры с более солидной компанией», что она «разговаривала с директорами», но о результатах переговоров расскажет мне потом. Теперь она нагло разглагольствовала, что сама якобы собирается играть в картине главную роль. И хотя она представления не имела об актерской профессии и к тому же говорила в нос, она ни минуты не сомневалась, что сыграть Кандиду сможет по-настоящему только она. Ей, кажется, даже удалось каким-то образом убедить в этом кого-то из директоров.
Но что самое удивительное, моя книга шла нарасхват. Она продавалась повсюду. Мой телефон не смолкал, я не успевала вынимать почту из ящика. Бритт тем временем устраивала пресс-конференции и раздавала интервью, сообщая о картине, в которой она собирается играть главную роль, поднимаясь к славе вместе с Кандидой, а в одном интервью у нее даже хватило наглости заявить, что это она «сделала из Изадоры Винг то, чем она стала сейчас…» Такая беспардонность возмутила меня до глубины души! Бритт не написала ни одной книги, ни одного фильма не сняла! Все, что она умела, – это помыкать окружающими и превозносить себя. А своей репутацией она была обязана одному-единственному вестерну, который с ее подачи согласился финансировать ее муж, получивший в наследство брокерскую контору. Без каких-либо усилий с их стороны фильм принес огромную прибыль, а по хорошей голливудской традиции тот, кто вложил деньги, получает дивиденды продюсера. Так и стала Бритт «продюсером», даже пальцем не пошевелив.
