Текст книги "Обетованная земля"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

То было последнее лето Зоммера. Он знал об этом и не строил никаких иллюзий. Он знал и о том, что реставрирует картины для жулика, который выставит их под именами других мастеров, но не пытался даже иронизировать по этому поводу. На это у него уже не было времени. Он многое пережил и многое потерял, но при этом он настолько оставался человеком разума, что смог изгнать из последних месяцев жизни всякое чувство горечи. Он был первым, кто пытался прививать мне чувство меры в раздорах с судьбой, чтобы до времени не пасть ее жертвой. Я так и не научился этому, как не научился и другому искусству: откладывать месть на потом в ожидании лучших времен.

Это было странное, какое-то невесомое лето. Чаще всего мы сидели на острове Сен-Луи, где находилась мастерская Зоммера. Он любил молча посидеть на берегу Сены, а вокруг него было только бездонное небо, высокие облака, солнечная рябь на воде, мосты над рекой и маленькие буксирные пароходики. Свои последние недели он провел где-то по ту сторону слов. Слова были уже неважны по сравнению с тем, что он покидал, да ему и без того не хотелось ни пускаться в объяснения, ни жаловаться, ни сентиментальничать. Вот оно небо, вот твое дыхание, вот твои глаза, а вот и жизнь, которая ускользает от тебя, и противопоставить этому можно только одно: легкую, почти безрассудную радость, тихую благодарность и собранность человека, смело смотрящего в лицо близкой смерти, без страха и содрогания стоящего на пороге небытия, чьи когти готовы впиться тебе в горло.

Зоммер был мастером оптимистических сравнений, полных меланхоличного эмигрантского юмора: все плохое могло быть еще хуже. Ты лишился всего имущества, а мог бы и сам оказаться в немецкой тюрьме; тебя всего лишь пытали, а могли бы и замучить на работах в концлагере; тебя замучили на работах в концлагере, а могли бы отдать эсэсовским врачам для экспериментов и медленной вивисекции – и так далее до самой смерти, но и тут было две неравноценные возможности: можно было сгореть в печи, а можно и сгнить в общей могиле.

– Я мог бы заработать и рак кишечника, – говаривал Зоммер, – или даже рак горла в придачу. Или мог бы ослепнуть. – Он улыбался. – Столько разных возможностей! А тут сердце – такая чистая болезнь. Какая синева над нами! Ты только посмотри на эту синеву! Что за небо! Синее, как древний-древний ковер!

Тогда я не понимал его. Я был слишком занят своими мыслями о несправедливости и отмщении. Но его слова меня трогали. Пока у него оставались силы, мы заходили посидеть в церквях и музеях. С древних времен они были приютом беженцев, и полиция не решалась там появляться. Лувр, Музей декоративных искусств, музей Жё-де-Пом ^[26]и Нотр-Дам стали новой родиной для эмигрантов из разных стран, которые обретали здесь безопасность, утешение, а заодно и узнавали что-то новое. В церквях беженцев ожидали те же духовные блага, но, увы, не божественная справедливость. В ней все мы порядком разуверились, в отличие от искусства.

О эти летние дни в светлых музейных залах с полотнами импрессионистов! Оазисы мира среди бесчеловечных бурь. Мы тихо сидели перед картинами – я и рядом со мной умирающий Зоммер; мы молча смотрели на картины – словно в окна, распахнутые в бесконечность. Они были лучшим из созданного людьми среди всего худшего, на что люди оказались способны.

– А еще меня могли заживо сжечь в концлагере в стране Гете и Гельдерлина, – медленно промолвил Зоммер спустя пару минут совершенно счастливым голосом.

– Возьми себе мой паспорт, – добавил он. – Живи с ним.

– Ты мог бы его продать, – возразил я. Я слышал, что кто-то из эмигрантов, у кого не было вообще никаких документов, предлагал за него тысячу двести швейцарских франков – баснословную сумму, за которую Зоммера вполне можно было пристроить в больницу. Но этого Зоммер не хотел. Он хотел умереть в своей мастерской на острове Сен-Луи, увешанной фрагментами ковров и пропахшей скипидаром. Лечил его бывший профессор Гуггенхайм, превратившийся в торговца чулками; пожалуй, во всем Париже едва ли можно было отыскать лучшего врача.

– Возьми мой паспорт, – повторил Зоммер. – Считай, что это твой жизненный резерв. А в придачу забери и вот эту штуку: это кусочек смерти. – Он сунул мне в руку маленький медальончик на тонкой цепи. В нем, замотанная в ватку, хранилась капсула с цианистым калием. Подобно многим эмигрантам, Зоммер всегда носил ее при себе на случай неожиданной встречи с гестапо: он боялся не выдержать пыток и желал себе быстрой смерти.

Он умер во сне. Мне достались в наследство его одежда, несколько литографий и собрание фрагментов ковров. И одежду, и литографии, и коллекцию я продал, чтобы добыть денег на похороны. Себе я оставил капсулу с цианистым калием и паспорт, а Зоммера похоронили под моим именем. Еще я оставил себе маленький кусочек турецкого молитвенного коврика с фрагментом бордюра и фрагментом ярко-голубого михраба – такого же голубого, как августовское небо над Парижем и как тот ковер, который я обнаружил у Сильвера. Капсулу с ядом я долго носил на себе и выбросил ее в море только тогда, когда мы высаживались на Эллис-Айленде, желая избежать ненужных расспросов. Первые две-три недели паспорт Зоммера вызывал у меня несколько странные чувства: я сам себе казался покойником, отпущенным на побывку. Но потом я к нему привык.

Когда я снова попытался вернуть долг Роберту Хиршу, тот опять отказался.

– Да я же просто купаюсь в деньгах, – запротестовал я. – А кроме того, я надежно окопался на новой работе – как минимум недель на шесть.

– Сперва заплати своим адвокатам, – возразил он. – Господам Левину и Уотсону. Это важнее. Они тебе еще пригодятся. И только в последнюю очередь можешь рассчитаться с друзьями. Они потерпят. Статья четвертая пункт «б» «Ланского кодекса»!

Я рассмеялся:

– Ты ошибаешься! В «Ланском кодексе» все как раз наоборот. Первым делом друзья, а потом уж все остальные.

– А это нью-йоркская редакция «Ланского кодекса», измененная и дополненная. Самое главное – вид на жительство. Или ты хочешь загреметь в американский лагерь для интернированных? Их здесь предостаточно в Калифорнии и во Флориде. В Калифорнии – для японцев, а во Флориде – для немцев. Тебе охота сидеть вместе с немецкими нацистами?

Япокачал головой:

– А что, придется?

– Да, если тебя в чем-нибудь заподозрят. А для этого много не нужно. Сомнительного паспорта вполне достаточно, Людвиг. Забыл древнюю мудрость: немудрено попасться в лапы к закону – выбраться оттуда почти невозможно.

– Нет, – ответил я, поежившись.

– Или ты хочешь, чтобы в лагере над тобой издевались те же нацисты? Они ведь там в большинстве?

– Разве в лагерях нет охраны?

На лице у Хирша появилась сочувственная улыбка.

– Ну Людвиг! Ты же сам знаешь, что в лагере, где сидит сотня человек, ночью тебя никто не защитит. Вот просто так, снизойдет «дух святой», исколотит тебя до полусмерти и не оставит никаких следов. А может случиться и что похуже. Подумаешь, какой-то заключенный якобы покончил с собой – кого это интересует, когда каждый день тысячи американцев гибнут в Европе.

– А комендант?

Хирш отмахнулся:

– Комендантами в эти лагеря чаще всего посылают старых окопных крыс, которым нужно одно: чтобы их оставили в покое. А нацисты, которые умеют козырять, вытягиваться по стойке «смирно» и щеголяют военной выправкой, куда ближе их сердцу, чем какие-то сомнительные типы, над которыми, видите ли, издеваются. Да ты и сам знаешь.

– Конечно, – вздохнул я.

– Власти они и есть власти, – продолжал Хирш. – По крайней мере, нас здесь не преследуют. Нас терпят. Уже прогресс! Но это не повод для легкомыслия. И не забывай: мы здесь люди второго сорта. – Он вытащил свое розовое удостоверение. – Представители враждебного государства. Люди второго сорта.

– А когда война закончится?

Хирш засмеялся:

– Даже если ты когда-нибудь получишь американское гражданство, ты все равно останешься человеком второго сорта. Ты никогда не сможешь стать президентом. А чтобы продлить паспорт, тебе каждый раз придется возвращаться в Америку. Урожденным американцам его продлевают и за границей. Думаешь, у нас будут деньги на такие разъезды?

Он повернулся и вытащил из темного угла бутылку коньяка.

– Все, лавочка закрывается! – заявил он. – Довольно гнуть спину. Сегодня я продал четыре приемника, два пылесоса и один тостер. Неважный результат. Не для этой работы я создан.

– А для какой же?

– Хочешь верь, хочешь нет, но я хотел стать юристом. И это в Германии! В стране, где высший принцип гласит: правильно то, что на пользу государству. В стране законопослушных убийц! Нет, с этим покончено. А что остается? Во что еще можно верить, Людвиг?

Я пожал плечами:

– Так далеко загадывать я не умею, Роберт.

Он взглянул мне в лицо:

– Счастливый ты человек.

– Что это значит?

Он иронически усмехнулся:

– Хотя бы то, что ты сам не знаешь своего счастья.

– Ну хорошо, Роберт, – нетерпеливо возразил я. – Вот человек – единственное существо, которое знает о своей смерти. И какой вывод он из этого сделал?

– Придумал религию.

– Правильно. И тут же на свет появилась нетерпимость. Ведь каждая религия – единственно правильная.

– А вместе с нетерпимостью – войны. И самые кровавые войны велись именно во имя Божие. Даже Гитлер не смог без него обойтись.

Мы попеременно обменивались репликами, как во время литании. Внезапно Хирш рассмеялся:

– Помнишь, как мы с тобой в ланском курятнике упражнялись в такой же литании, чтобы вконец не отчаяться? И запивали ее сырыми яйцами и коньяком? Думаю, ни на что дельное мы с тобой больше не годимся. Останемся навсегда такими же цыганами. Немного грустными, немного циничными и порядком отчаявшимися цыганами.

За окном начиналась душная, жаркая ночь, но в магазине работал кондиционер. Он издавал легкий гул, отчего мне казалось, будто мы с Хиршем плывем куда-то на пароходе. Некоторое время мы сидели молча. В холодном, неестественном воздухе коньяк потерял половину своего вкуса. Да и аромата в нем почти не чувствовалось.

– Тебе иногда снятся сны? – прервал молчание Хирш. – Сны о прошлом?

Я молча кивнул.

– Чаще, чем в Европе? – спросил он.

Я снова кивнул.

– Берегись воспоминаний, – предупредил меня он. – Здесь они становятся опасными. Куда опаснее, чем в Европе.

– Знаю, – ответил я. – Но снам ведь не прикажешь?

Хирш поднялся со стула.

– Они так опасны, потому что жизнь у нас здесь поспокойнее. Там мы все время были настороже, и большого вреда от них не было. А здесь становишься беспечнее.

– А как же Бэр в Париже? Или Рут? Или Гутман в Ницце? Никаких законов здесь нет, – заявил я. – Надо просто не терять бдительности.

– Вот и я о том же.

Хирш зажег свет:

– В субботу у твоего покровителя Танненбаума будет небольшая вечеринка. Он попросил меня взять тебя с собой. В восемь часов.

– Ладно, – согласился я. – У него в квартире тоже есть кондиционер, как у тебя в магазине.

Хирш засмеялся:

– У него все есть. Что, летом в Нью-Йорке жарче, чем в Париже, правда ведь?

– Просто тропики! И духота, как в перегруженной прачечной!

– Зато зимой морозы как на Аляске. Тем мы и живы, бедные торговцы электроприборами.

– Я думал, что тропики выглядят совсем иначе.

Хирш посмотрел на меня.

– А разве не может случиться, – спросил меня он, – что когда-нибудь именно эти дни покажутся нам самыми счастливыми за всю нашу разнесчастную жизнь?

Когда я вернулся в гостиницу, передо мной предстало неожиданное зрелище. Плюшевый будуар был залит ярким, праздничным светом. Среди пальм и прочих растений красовался большой стол, за которым собралась весьма причудливая, пестрая компания. Во главе ее возвышался Рауль. Облаченный в бежевый костюм, весь мокрый от пота, он, как гигантская жаба, восседал на самом почетном месте. К моему изумлению, стол был накрыт белой скатертью, а гостей обслуживал официант, которого я прежде ни разу не видел. Рядом с Раулем сидел Мойков, по другую руку – Лахман, а сразу за ним – его пуэрториканка. Мексиканец тоже был здесь, с розовым галстуком, окаменевшим лицом и беспокойно бегавшими глазками. Дальше сидели две девицы неопределенного возраста – что-то между тридцатью и сорока годами, но еще привлекательные, жгучие брюнетки испанской наружности. За ними сидел молодой человек с белокурыми локонами, говоривший густым басом, хотя я бы скорее ожидал от него высокого сопрано. Тут же была и графиня в своих серых кружевах, а по другую руку от Мойкова сидела Мария Фиола.

– Господин Зоммер! – воскликнул Рауль. – Окажите нам честь!

– Что случилось? – удивился я. – День рождения? Или кому-то дали гражданство? А может быть, крупный выигрыш в лотерею?

– Ничего подобного! Просто праздник человечности. Подсаживайтесь к нам, господин Зоммер! – возгласил Рауль, едва ворочая языком. – Один из моих спасителей, – объяснил он белокурому молодому человеку с низким голосом. – Пожмите друг другу руки! Позвольте представить: Джон Болтон.

После низкого баса я ожидал крепкого рукопожатия; вместо этого я почувствовал, будто мне в руку сунули дохлую рыбу.

– Что будете пить? – спросил Рауль. – У нас здесь все что душе угодно! Виски, бурбон, хлебная водка, кока-кола, даже шампанское. Как вы тут недавно выразились, когда мое сердце исходило от тоски? Все течет! Как жид судьбою ни обласкан, красавец был, а глядь – потаскан. Даже любовь проходит. Как это верно! Так чего вам налить? – Императорским жестом Рауль подозвал официанта: – Альфонс!

Я подсел к Марии Фиоле:

– Что вы пьете?

– Водку, – бодро сообщила она.

– Хорошо, тогда и мне тоже водки, – сказал я Альфонсу, уставившему на меня свою крысиную морду с бледными, усталыми глазами.

– Двойную порцию! – потребовал Рауль, глядя на меня помутневшим взором. – Сегодня все вдвойне!

Я повернулся к Мойкову.

– Светлое таинство вновь коснулось его нежного сердца? – спросил я. – Божественная сила любви?

Мойков с ухмылкой кивнул:

– О да! Можешь еще назвать ее иллюзией, при которой каждый верит, что другой – его пленник.

– Чертовски быстро у него это вышло!

– Le coup de foudre ^[27], – сказала Мария Фиола. – Любовь с первого взгляда как удар молнии. И как всегда, ударило только одного. А второй ни о чем не подозревает.

– А вы когда вернулись? – спросил я, приглядываясь к ней. Среди испанок она и сама вдруг приобрела испанский облик.

– Позавчера.

– Снова идете к фотографу?

– Сегодня – нет. А почему вы спрашиваете? Хотите вместе со мной?

– Да.

– Наконец-то хоть одно внятное слово среди всех этих символических сантиментов. Ваше здоровье!

– Ваше здоровье! Salute!

– Salut, salute, salve! – заорал Рауль и начал со всеми чокаться. – Салют, Джон!

Он попытался встать, но тут же снова рухнул в свое кривое тронное кресло, жалобно застонавшее под ним. К числу прочих ужасов плюшевого будуара относился комплект мебели в неоготическом стиле.

– Сегодня вечером! – прошептал мне на ухо Лaxман. – Я напою мексиканца. Он будет думать, что пьет со мной текилу, но я подкупил Альфонса. Он будет наливать мне чистую воду.

– А твоя возлюбленная?

– Она ни о чем не подозревает. Все получится как бы само собой.

– На твоем месте я бы лучше подпоил ее, – посоветовал я. – Ведь это она не хочет. Ты же сам говорил, что мексиканец не возражает.

На мгновение он заколебался.

– Не имеет значения! – заявил он, снова овладев собой. – Как-нибудь получится! Не нужно просчитывать наперед каждую мелочь, иначе все сорвется. Надо же хоть что-нибудь отдать на волю случая.

Он придвинулся еще ближе к моему уху. Я почувствовал его влажное, жаркое дыхание.

– Главное – захотеть по-настоящему, и тогда перед тобой никто не устоит, – зашептал он. – Это как в сообщающихся сосудах. Чувство переливается в другого как медленный удар молнии. По закону космического равновесия. Конечно, тут нужно и самому немного помочь. Природа ведь штука безличная и капризная.

На минуту я потерял дар речи, пораженный этой вспышкой безумия. Затем я отвесил Лахману низкий поклон. Этой надежде, почерпнутой из глубин отчаяния, этой наивной вере в чудеса черной и белой магии подобало отдать должную честь.

– В твоем лице я приветствую звездный сон любви, – объявил я. – Прямой удар молнии! Направленный, а не слепой!

– Оставь свои шутки! – простонал Лахман. – Мне сейчас не до них. Речь идет о жизни и смерти. По крайней мере, на данном этапе.

– Браво, – сказал я. – Сильно сказано. Особенно последняя оговорка.

Лахман потребовал у Альфонса новый стакан воды.

– Очередной удар молнии, – сказала мне Мария Фиола. – Похоже, за нашим столом они летят со всех сторон. Прямо как в летнюю грозу. Вас не задело?

– Нет. К сожалению, нет! А вас?

– Меня немного раньше. – Она засмеялась и потянулась за водкой. – Жаль только, что эти удары быстро проходят, – добавила она.

– Это как посмотреть. Все-таки с ними жить веселее.

– А еще печальнее то, что они повторяются, – загрустила Мария. – В них нет ничего уникального. Только с каждым разом они становятся немножко глупее и немножко больнее. Что ж, и тут ничего странного. Чудеса ведь не должны повторяться.

– Ну почему же?

– Они от этого слабеют.

– Но все-таки слабое чудо лучше, чем совсем никакого. Почему мы должны считать слабость чем-то недостойным?

Мария Фиола посмотрела на меня искоса.

– Учитель жизни, как я посмотрю? – иронично спросила она.

Я укоризненно покачал головой:

– Какое противное слово. Нет бы просто сказать спасибо.

Внезапно она перевела взгляд на свою рюмку:

– Кто-то налил мне воды вместо водки.

– Это мог быть только Альфонс, здешний официант.

Я обернулся к Лахману:

– Ты не заметил ничего странного в своем напитке?

– А как же! На воду непохоже. Не знаю, что за вкус, но только не как у воды. Спиртного я не пью. А вкус какой-то резкий. Что это такое?

– Вот ты и пропал, искусный обманщик, – объяснил я. – Это водка. Альфонс по ошибке перепутал рюмки. Сейчас ты и сам все почувствуешь.

– А как она действует? – Лахман побледнел от испуга. – А я как ни в чем не бывало опрокинул целую рюмку. На пару с мексиканцем. Боже мой! Я-то хотел, чтобы он выпил до дна свою текилу.

– Значит, ты сам себя надул. Но, может, это и есть твой счастливый случай.

– Чуть что, так всегда страдают самые безвинные, – горестно прошептал Лахман. – А что за счастливый случай ты имеешь в виду?

– Может быть, подшофе ты своей пуэрториканке только больше понравишься. Не такой деловой, зато немного сконфуженный и обаятельный.

Между тем Рауль кое-как поднялся на ноги.

– Господа, – возгласил он, – как только подумаю, что на днях едва не покончил с жизнью из-за этой жабы по имени Кики, сразу же хочется самому себе дать затрещину. Какие же мы все бываем идиоты, когда воображаем себя особенно благородными!

Расчувствовавшись, он широко взмахнул рукой и опрокинул большой стакан мятного ликера, стоявший перед одной из испанок. Клейкая зеленая жидкость потекла со стола прямо на платье. В ту же секунду я словно перенесся в самое сердце джунглей, где кто-то вспугнул стаю гнездящихся попугаев. Обе испанки заверещали пронзительными металлическими голосами. Их руки, увешанные дешевыми побрякушками, беспорядочно мелькали в воздухе.

– Я куплю вам новое платье! – отчаянно завопил Рауль. – Еще лучше этого! Завтра же! Помогите! Графиня!

Новая волна возмущения. Громы и молнии вплотную приблизились к потной лысине Рауля.

– Я никогда ни во что не вмешиваюсь, – спокойно прошелестела графиня. – Научилась на собственном опыте. Еще в семнадцатом году в Петербурге…

Вдруг стало тихо: Рауль потянулся за бумажником. Он извлек его медленно и с достоинством.

– Мисс Фиола, – промолвил он, – я обращаюсь к вам как к эксперту. Я человек щедрый, но и ограбить себя не позволю. Сколько, по-вашему, стоит это платье?

– Его можно отдать в чистку, – заявила Мария Фиола.

В гостиной снова поднялась буря.

– Берегитесь! – крикнул я, перехватив тарелку со взбитыми сливками, запущенную прямо в Марию. Испанки, оставив Рауля, готовы были разорвать ее зубами и когтями. Недолго думая, я затолкал Марию под стол.

– В ход пошли бокалы с красным вином, – сказал я, показывая на багровое пятно, сползавшее вниз по свисающей скатерти. – Насколько я знаю, такие пятна в чистке уже не выводятся. Или я ошибаюсь?

Мария попыталась вырваться.

– Вы что, хотите сцепиться с этими гиенами? – удивился я. – Сидите здесь, не высовывайтесь!

– Я удушу их на месте. Отпустите меня!

Но я вцепился в нее еще крепче.

– А вы не больно-то любите своих собратьев, вернее, сестер? – спросил я.

Мария рванулась еще раз. Она была куда сильнее, чем я думал. И не такой тонкой, как казалась на первый взгляд.

– Я не люблю вообще никого и ничего, – процедила она сквозь зубы. – В этом вся моя беда. Пустите же!

Рядом с нами на пол шлепнулась тарелка с сервелатом. Потом все вдруг затихло. Но Марию я не отпускал.

– Подождем еще минуту, – пояснил я. – Вдруг опять начнется. Держите себя как императрица Евгения, бриллианты которой вы так гордо носите.

Мария Фиола захохотала.

– Императрица Евгения расстреляла бы их обеих! – сказала она.

Между тем я вытолкал ее из-под свисавшего края скатерти с громадным красным пятном.

– Осторожно! – предупредил я. – Калифорнийское бургундское.

Рауль с видом победителя красовался на поле брани. Он бросил несколько банкнот в дальний угол будуара, и обе испанки с видом гневных индюшек бросились их подбирать.

– А теперь, милые дамы, пришла пора прощанья, – объявил он. – Приношу вам искренние соболезнования за свою неловкость, но нам придется расстаться.

Он сделал знак Альфонсу. Мойков тоже поднялся. Впрочем, если кто-нибудь ожидал продолжения скандала, он явно ошибся. Выпустив на прощание короткую очередь звучных проклятий, испанки ретировались из будуара, разворачивая на ходу широкие подолы платьев.

– Откуда они вообще взялись? – недоумевал Рауль. Оказалось, что никто их не знает. Каждый принял их за знакомых кого-то из присутствующих.

– Впрочем, это и не важно, – великодушно заявил Рауль. – Откуда вообще что берется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними всегда почему-то попадаешь в смешное положение.

Он повернулся к Марии:

– Вы не пострадали, мисс Фиола?

– Только морально. Тарелку с салями перехватил господин Зоммер.

– А вы, графиня?

Старушка отмахнулась:

– Что там! Даже стрельбы и то не было.

– Хорошо. В таком случае, Альфонс, налей всем еще на прощанье.

И тут пуэрториканка внезапно запела. У нее был глубокий, сильный голос. Она пела, не отрывая глаз от мексиканца. Ее песня была полна могучего, неутолимого сладострастия и тоски; она была настолько далека от всяких раздумий, всякой цивилизации, что в ней явственно слышалась отрешенность смерти. Эта песня родилась задолго до того, как человечество научилось самому человечному в себе: умению смеяться и шутить, – оттого в ней была такая прямота, бесстыдство и невинность. На лице мексиканца не дрогнул ни один мускул. Неподвижной оставалась и сама женщина – шевелились только ее глаза и губы. Они смотрели друг на друга неморгающими глазами, а мелодия становилась все сильнее и сильнее и лилась как река. Это было соитие без единого прикосновения, и каждый из нас чувствовал, что это так. Все молчали, в глазах Марии Фиолы я увидел слезы, а песня лилась и лилась; я видел, как Рауль, Джон, Мойков и даже Лахман и старая графиня молча смотрели прямо перед собой, захваченные пением женщины, не желавшей знать никого, кроме своего мексиканца; на потертом лице старого жиголо она читала всю свою жизнь, и это не было ни странно, ни смешно.

IX

Перед званым ужином у моего покровителя Танненбаума я заблаговременно зашел за Робертом Хиршем.

– Сегодня нас ждет не заурядная кормежка для бедных эмигрантов, – объяснил мне Хирш. – Нам предстоит нечто большее. Настоящий праздник! Прощальный вечер, поминки, рождение, начало новой жизни.

Завтра семейству Танненбаумов дают американское гражданство. Сегодня мы это отметим!

– Они так долго здесь прожили?

– Пять лет. Без обмана. Причем приехали они по настоящей квоте.

– Как же им это удалось? Ведь все квоты расписаны на много лет вперед!

– Не знаю. Может, они и раньше здесь бывали, а может, у них в Америке есть влиятельные родственники. А может быть, ему просто повезло.

– Повезло? – удивленно переспросил я.

– Везение или случай – чему тут удивляться? Мы же и сами все эти годы прожили на одном везении.

Я кивнул:

– Если бы только мы постоянно об этом помнили! Жить было бы гораздо проще.

Хирш рассмеялся:

– Как раз тебе не на что жаловаться. Благодаря твоим слабым познаниям в английском на тебя свалилась вторая молодость. Радуйся и не ной.

– Ладно.

– Сегодня вечером мы хороним еще и фамилию Танненбаум, – сообщил Роберт. – Завтра она канет в прошлое. В Америке при натурализации можно выбрать себе новое имя. Танненбаум конечно же этим воспользуется.

– Что ж, я его не осуждаю. Какое же имя он себе выбрал?

Хирш засмеялся:

– Он долго над этим раздумывал. Он столько натерпелся из-за своей старой фамилии, что был согласен разве что на самую красивую – в качестве компенсации. Что-нибудь схожее с величайшими именами в истории человечества. Вообще-то он сдержанный человек, но тут, как видно, прорвался его застарелый комплекс. Родственники предлагали ему Баум, Танн или Небау. Старую фамилию в сокращенном виде. Но Танненбаум встал на дыбы. Он был так возмущен, будто его склоняют к содомскому греху. Тебе этого наверняка не понять.

– Почему же? Только оставь при себе свои антисемитские шуточки! Я знаю, они у тебя как раз вертятся на языке.

– Конечно, с фамилией Зоммер жить куда как проще, – не унимался Хирш. – Тебе повезло с твоим еврейским двойником. Христиан по фамилии Зоммер на свете полным-полно. Быть Хиршем уже посложнее. А с фамилией Танненбаум само существование превращается в настоящий подвиг. И так до самой смерти.

– Так что же за фамилию он себе выбрал?

– Сначала он собирался сменить только имя. Его ведь, вдобавок ко всему, зовут Адольфом. Как Гитлера. Адольф Танненбаум. Но потом он припомнил все хамские выходки, которые ему приходилось терпеть в Германии, и решил взять себе какую-нибудь типично английскую фамилию. Но и эта фаза продолжалась недолго. Танненбаума потянуло к полной анонимности. Он выяснил по адресной книге, какая фамилия самая распространенная в Америке. И в итоге выбрал фамилию Смит. Смитов здесь десятки тысяч. Какой-нибудь там Фред Смит. Для него такая фамилия почти все равно что Никто. Он будет счастлив раствориться в безграничном море Смитов. Завтра его мечта исполнится.

Танненбаум родился и много лет прожил в Германии, но никогда вполне не доверял ни немцам, ни остальным европейцам. Он пережил немецкую инфляцию с 1918 по 1923 год и вышел из нее полным банкротом.

Как и многие другие евреи в империи Вильгельма II, Танненбаум был пламенным патриотом – в те годы антисемитизм считался вульгарным, а евреи могли пробиться в высшие слои общества. Все свое достояние он вложил в военный заем 1914 года. В 1923 году, когда инфляция наконец закончилась и курс новой марки к старой бумажной замер на уровне четыре за миллиард, ему пришлось объявить о банкротстве. Этой катастрофы он не забывал никогда и впредь вкладывал все свои сбережения только в американские банки. За инфляцией в Австрии и во Франции он осторожно наблюдал со стороны и не понес особых потерь. К 1931 году, когда за два года до прихода нацистов к власти была неожиданно введена блокада немецкой марки, Танненбаум уже благополучно переправил за границу большую часть своих капиталов. Свое немецкое дело он тем не менее не бросил. Блокаду немецкой марки так никогда и не сняли. Это обернулось гибелью для многих тысяч евреев, которые не могли перевести деньги за границу и вынуждены были оставаться в Германии. По злой иронии тот самый банк, крах которого и привел к блокаде, оказался еврейским, а ввело ее демократически избранное правительство. В результате путь к бегству немецким евреям был отрезан, а затем они были обречены на смерть в концлагерях. В высших кругах национал-социалистов этот парадокс считали одной из лучших шуток всемирной истории.

В 1933 году Танненбауму быстро дали понять, кто в стране хозяин. Все началось с обвинений во всевозможном мошенничестве. Потом какая-то женщина заявила, будто он изнасиловал ее несовершеннолетнюю дочь – практикантку в одном из его магазинов – и потребовала пятьдесят тысяч марок отступного. Танненбаум, даже в глаза не видевший эту девушку, понадеялся на остатки немецкой юстиции. Он предложил передать дело в суд. Однако ему быстро растолковали, что к чему. При второй попытке вымогательства он был вынужден уступить. Однажды вечером к нему заглянул секретарь уголовной полиции, присланный каким-то партийным бонзой, и в двух словах объяснил, какая судьба ждет Танненбаума, если тот вовремя не возьмется за ум. На этот раз у него потребовали гораздо большую сумму. За это Танненбауму и его семье предложили возможность бежать через голландскую границу. Этим обещаниям Танненбаум не поверил, однако другого выбора у него не оставалось. В конце концов он подписал все, что от него требовали. А потом случилось то, на что он никак не рассчитывал. Его семейство – жену и дочь – и в самом деле переправили через границу. Через два дня, получив от них открытку из Амстердама, Танненбаум передал вымогателям остатки своих немецких акций. Еще через три дня он и сам оказался в Голландии. Ему попались честные обманщики. В Голландии разыгрался второй акт этой трагикомедии. Прежде чем Танненбауму удалось получить американскую визу, срок его паспорта истек. Он попытался продлить его в немецком посольстве. Однако в Голландии у него почти совсем не было денег. Все свои средства он разместил в Америке таким образом, что выдать их могли только ему в собственные руки. Так и получилось, что в Амстердаме Танненбаум превратился в нищего миллионера. Деньги пришлось брать взаймы. Он получил их без особого труда. Ему удалось даже продлить свой паспорт и наконец получить американскую визу. Прибыв в Нью-Йорк, вынув из сейфа пачку своих акций и облобызав ее, он тут же решил стать американцем, сменить имя и навсегда забыть о Германии. Забвение было неполным – Танненбаум стал помогать эмигрантам, высадившимся на американский берег.

Он оказался человеком с изящной внешностью, тихим и скромным, – короче, совсем не таким, как я его себе представлял. Мою благодарность за поручительство он незамедлительно отверг.

– Мне это не стоило ни гроша, – улыбаясь, объяснил он. Он провел нас в салон, переходивший в громадную столовую. Я застыл в дверях.

– Боже мой! – вырвалось у меня.

Три больших стола были составлены в форме подковы. Они ломились от блюд, подносов и тарелок, так что под ними не было видно скатерти. На левом столе красовались всевозможные пирожные и в том числе два гигантских торта: один темный, залитый шоколадом, с надписью «Танненбаум», а другой розовый, увенчанный марципановыми розочками и надписью «Смит».