Текст книги "Обетованная земля"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Мы подходили к Пятьдесят седьмой улице. На Второй авеню гомосексуалисты выгуливали пуделей. Примерно полдюжины королевских пуделей рядком уселись над сточной канавой и справляли нужду. Они смотрелись словно аллея черных сфинксов. Их хозяева, гордые и взволнованные, стояли неподалеку.

– Вот здесь я пока и живу, – сказала Мария Фиола. Она в нерешительности остановилась в дверях. – Как хорошо, что вы не задаете всех тех вопросов, с которыми пристают остальные. Вы разве нелюбопытны?

– Нет, – ответил я, притягивая ее к себе. – Я принимаю все как оно есть.

Она не сопротивлялась.

– Значит, пусть все так и будет? – спросила она. – Будем принимать все как есть? Все, что приносит случай? И не больше?

– Не больше, – ответил я и поцеловал ее. – «Больше» значит боль и обман. Кому это нужно?

Ее глаза были широко распахнуты. В них отражался свет уличных фонарей.

– Хорошо, – согласилась она. – Если только это возможно! Хорошо, – повторила она. – D’accordo! ^[28]

X

Я сидел в приемной адвоката Левина. Было раннее утро, но приемная была уже почти до отказа заполнена посетителями. Между кактусами и прочими домашними растениями, напрочь лишенными цветов, – вроде той растительности, которой в мясных лавках частенько украшают поросячьи туши, – на неудобных стульях сидело, наверное, человек пятнадцать. Тут же был и небольшой диванчик, который целиком оккупировала жирная дама в шляпке с вуалью и с золотой цепью на шее; она гордо восседала на нем, словно громадная жаба, а возле нее пристроился мальтийский шпиц. Сесть рядом с ними больше никто не осмелился. Было сразу видно, что эта дама не эмигрантка – в отличие от большинства присутствующих. Их было нетрудно распознать по тому забитому виду, с которым они жались поближе к углам.

Я решил послушаться Хирша и выплатить Левину сто долларов в счет старого долга, чтобы сразу узнать, чем еще он мне сможет помочь.

Неожиданно я обнаружил в углу за дверью доктора Брандта. Он тоже кивнул мне, и я уселся рядом с ним.

С другой стороны от него стоял небольшой аквариум, в котором плавали маленькие яркие неоновые рыбки.

– А вы-то что здесь делаете? – удивился я. – Разве виза у вас не в порядке? Я думал, вы работаете в больнице.

– Только пока что не гинекологом, – уточнил он. – Сменным врачом-ассистентом. И то в порядке исключения. Экзамены, конечно, все равно придется сдавать.

– Значит, работа нелегальная, – сказал я. – Вроде как в Париже, да?

– Приблизительно так. Но не совсем. Скорее полулегальная. Как у Равича.

Я знал, что когда-то Брандт был одним из лучших гинекологов во всем Берлине. Но Франция не признавала немецких врачебных дипломов, к тому же Брандту не удалось получить разрешения на работу. В итоге он нелегально устроился у знакомого французского медика и делал вместо него операции. Так же как доктор Равич. И так же как Равичу, в Америке ему пришлось все начинать сначала.

Брандт выглядел уставшим. Должно быть, он работал без оклада и недоедал. Он перехватил мой взгляд.

– Я живу в больнице на полном содержании, – сказал он с улыбкой. – И на карманные расходы тоже дают. Так что не переживайте.

Внезапно в приемной раздалось пение канарейки. Я оглянулся: поначалу я ее здесь не заметил.

– Кажется, Левин любит животных, – сказал я. – Завести в приемной рыбок, наверное, тоже он догадался.

Золотистая птичка весело выводила трели в полутемной комнате, наполненной горем и страхом. Ее беззаботность казалась здесь чем-то почти непристойным. Мальтийский шпиц на диване забеспокоился и наконец залился возмущенным лаем. Из дверей, ведущих в кабинет Левина, появилась хорошенькая секретарша, похожая на фарфоровую статуэтку.

– Собакам здесь лаять нельзя, – объявила она. – Даже вашему псу, госпожа Лормер.

– А этой чертовой птице можно петь? – возмутилась дама на диване. – Мой шпиц вел себя тихо! Птица первая начала. Скажите ей, чтобы она заткнулась!

– Птица не понимает, – терпеливо объяснила секретарша. – Она поет, и все тут. А вашему псу можно внушить, чтобы он не лаял. Он должен вас слушаться. Или он к этому не приучен?

– Зачем здесь вообще нужна эта канарейка? Уберите ее отсюда, – потребовала госпожа Лормер.

– Может, лучше вашу собаку? – Фарфоровая куколка явно теряла терпение. – Вы здесь не у ветеринара!

Атмосфера в приемной внезапно изменилась. Теперь на стульях сидели уже не робкие тени, а настоящие люди, с живыми, блестящими глазами. Они не решались выступить открыто, но молчаливо поддерживали одну из сторон.

Теперь уже шпиц лаял и на секретаршу. В ответ она зашипела на него как гусыня. Тут в двери показалась голова Левина.

– Что за шум?

Его ослепительная улыбка озарила полумрак комнаты. Левин моментально оценил ситуацию и принял соломоново решение.

– Заходите, госпожа Лормер, – сказал он, распахивая следующую дверь.

Толстая дама в шляпе с нежно-голубой вуалью схватила шпица под мышку и, продефилировав перед глазами изумленных эмигрантов, скрылась в кабинете у Левина. Вслед за ней исчезла и секретарша. Внезапно по комнате разлился запах ландышей. Он исходил от пустого дивана, на котором только что сидела госпожа Лормер. Испуганная канарейка умолкла.

– В следующий раз я тоже приду с собакой, – заявил Брандт. – С ней долго ждать не придется. У нас в больнице живет овчарка.

Я рассмеялся:

– При овчарке канарейка не запоет. Она испугается.

Брандт кивнул:

– Или овчарка покусает секретаршу. Тогда Левин нас вышвырнет. Пожалуй, вы правы: эмигрантское счастье надо оставлять на волю случая. Если высчитывать наперед, оно уйдет сквозь пальцы.

Я положил сто долларов на стол. Большая, костлявая рука Левина мелькнула над ними, даже не сжимаясь в кулак, и стол снова стал пуст.

– Устроились на работу? – спросил он.

Я покачал головой.

– Мне это запрещено, – осторожно ответил я.

– Чем же вы тогда живете?

– Подбираю деньги на улице, играю в лотерею, состою на содержании у престарелых любовниц, – спокойно выложил я, удивленный глупостью заданного вопроса. Неужели он не понимает, что я не могу сказать ему правду?

Он засмеялся своим диковинным смехом, который оборвался без всякого предупреждения.

– Вы правы! Меня это не касается. По крайней мере официально. Разве что в частном порядке, просто по-человечески.

– За свои частные, человеческие разговоры я уже не раз оказывался в тюрьме, – возразил я. – На этот счет у меня немало душевных травм и серьезных комплексов. И я не скоро от них избавлюсь. Даже в Америке.

– Как вам угодно. К нашему делу это не имеет отношения. Перед вами здесь был доктор Брандт. Он за вас поручился.

Я был ошарашен:

– Бедняга Брандт! Да у него за душой ни гроша!

– Он поручился в моральном плане. Что он вас знает и что вас подвергали преследованиям.

– Мне это как-то поможет? – спросил я.

– Вода камень точит, – ответил Левин. – Понемногу и наберется что-нибудь. Ваша приятельница Джесси Штайн об этом как-нибудь позаботится. Брандта прислала тоже она.

– И ради этого он пришел к вам?

– Не только ради этого. Но, видимо, он не рискнул бы показаться на глаза Джесси Штайн, не дав вам рекомендации.

Я рассмеялся:

– На Брандта это непохоже.

Левин хихикнул блеющим тоном:

– Зато похоже на Джесси Штайн! Эта женщина просто ураган! Я вел для нее добрый десяток дел. У нее что, других забот нет? Собственной жизни?

– Ее жизнь состоит в том, чтобы заботиться о других. Она всегда была такой. Мягкой и неумолимой. Еще во Франции.

За моей спиной раздался звонкий и мелодичный голос кукушки. Я испуганно обернулся. Еще одна птица! Из деревянных ходиков на стене выпрыгнула пестрая деревянная фигурка, маленькая дверца открылась и снова захлопнулась.

– Уже одиннадцать, – вздохнул Левин, отсчитывая удары.

– У вас здесь настоящий зоопарк, – заметил я, когда кукушка умолкла. – Канарейки, шпицы, рыбки да вдобавок еще и этот немецкий символ домашнего уюта!

– Он вам не нравится?

– Пугает, – ответил я. – Однажды меня допрашивали под бой часов с кукушкой. При каждом ударе меня били по лицу. На беду, было как раз двенадцать часов.

– Где это было? – спросил Левин.

– Во Франции. У немцев на военном посту. Допрос вел школьный учитель в мундире фельдфебеля. Каждый раз, когда куковала кукушка, меня заставляли кричать с ней хором: «Ку-ку! Ку-ку!»

Левин изменился в лице.

– Этого я не знал, – пробормотал он. Он встал, явно намереваясь остановить часы, но я его удержал.

– Зачем? – сказал я. – Одно с другим никак не связано. До чего мы дойдем с такой чувствительностью? К тому же эта история скорее из числа приятных воспоминаний. Меня ведь почти сразу отпустили. Господин старший учитель даже подарил мне на прощание антологию немецкой лирики. С этой книжкой я добрался до Эллис-Айленда. Там она потерялась.

Я не стал рассказывать Левину, что меня тогда вызволил Хирш, заявившийся на следующий день в роли испанского консула. Он безжалостно наорал на фельдфебеля, посадившего за решетку подопечного самого Франко. Тот уверял, что случилась досадная ошибка. Господин старший учитель так и трясся от страха за свои фельдфебельские погоны и в знак раскаяния вручил мне тот самый томик стихов. А Хирш укатил со мной на машине.

Левин смотрел на меня не отрываясь.

– Это произошло, потому что вы еврей?

Я покачал головой:

– Это случилось, потому что я был слаб и беспомощен. Нет ничего ужаснее, чем когда беспомощный человек попадает в лапы образованным немецким варварам. Трусость, жестокость и безответственность – три порока, которые только усугубляют друг друга. А этот учитель был, в сущности, вполне безобидным типом. Не то что какой-нибудь эсэсовец.

Я умолчал о том, что первые сомнения зародились у фельдфебеля еще вечером после допроса с кукушкой. Он собрал всю свою развеселую команду и хотел показать им, что такое обрезанный еврей. Мне пришлось спустить штаны. К своему ужасу, он обнаружил, что фокус не удался и я необрезан. Когда наутро приехал Хирш, фельдфебель был только рад от меня отделаться.

Левин взглянул на часы. Они тикали довольно громко.

– Семейная реликвия, – пробормотал он.

– Теперь они пробьют только через три четверти часа, – успокоил его я.

Он поднялся из-за стола и подошел ко мне.

– Как вы себя чувствуете в Америке? – спросил он.

Я знал, что любой американец будет ждать одного и того же ответа: я чувствую себя великолепно. В этой уверенности была какая-то трогательная наивность.

– Великолепно! – ответил я.

Его лицо просветлело.

– Я очень рад! А насчет визы можете особо не беспокоиться. Тех, кто въехал в страну, у нас высылают редко. Должно быть, для вас это совершенно новое ощущение – жить, не подвергаясь преследованиям. Здесь ведь нет ни гестапо, ни жандармов!

«Их здесь нет, – подумал я. – Зато есть сны! Сны и тени прошлого, готовые пробудиться в любую минуту!»

К полудню я вернулся в гостиницу.

– Тебя искали, – сообщил Мойков. – Особа женского пола с румяными щечками и голубыми глазами.

– Женщина или дама?

– Женщина. Она еще здесь. Сидит в нашем пальмовом садике.

Я прошел в салон с цветами и рахитичной пальмой.

– Роза! – удивленно воскликнул я.

Кухарка Танненбаума поднялась мне навстречу из-за вечнозеленой листвы.

– Меня просили вам кое-что отнести, – объяснила она. – Ваш гуляш! Вчера вечером вы его забыли.

Она расстегнула большую клетчатую сумку, в которой что-то тихонько звякнуло.

– Это нестрашно, – добавила она. – Гуляш может и постоять. Через день-два он даже становится вкуснее.

Она достала из сумки большую фарфоровую миску, закрытую крышкой, и поставила на стол.

– Это сегедский? – спросил я.

– Нет, это другой. Он дольше не портится. Тут еще маринованные огурчики, столовый прибор и тарелки.

Она развернула салфетку с ложками и вилками.

– У вас есть спиртовка?

Я кивнул:

– Только она маленькая.

– Это ничего. Чем дольше варишь гуляш, тем он вкуснее. Миска огнеупорная, разогревать можете прямо в ней. Через неделю я приду забрать посуду.

– Да это просто рай какой-то! – воскликнул я. – Большое спасибо вам, Роза. Передайте мое спасибо и господину Танненбауму!

– Смиту, – поправила меня Роза. – С сегодняшнего дня это его официальная фамилия. Тут еще есть кусок праздничного торта.

– Какой громадный! Это марципан?

Роза кивнула.

– Вчерашний был шоколадный. Может, вам его больше хочется? У нас еще осталось. Я припрятала.

– Нет-нет! Я выбираю будущее. Марципановое.

– А вот вам еще письмо. От господина Смита. Всего хорошего, угощайтесь на здоровье!

Я порылся в кармане в поисках долларовой монеты. Но Роза замахала руками:

– Ни в коем случае! Мне нельзя брать деньги у эмигрантов. Иначе меня уволят. Господин Смит строго-настрого запретил.

– Только от эмигрантов?

Она кивнула:

– От банкиров можно, но они почти ничего не дают.

– А эмигранты?

– Эти готовы отдать последний грош. Бедность приучает к благодарности, господин Зоммер.

Я изумленно смотрел ей вслед. Потом я взял миску и направился к себе в комнату.

– Гуляш! – заявил я, проходя мимо Мойкова. – От венгерской поварихи. Ты уже пообедал?

– К сожалению. Съел гамбургер в аптеке на углу. С кетчупом. И кусок яблочного пирога. Типично американский обед.

– И я тоже, – пожаловался я. – Тарелку переваренных спагетти. Тоже с кетчупом. А на десерт тоже яблочный пирог.

Мойков снял с миски крышку и принюхался:

– Да тут на целую роту! А аромат какой! Что там твои розы! А лучок какой разваристый!

– Считай, что ты приглашен, Владимир!

– Не уноси миску в комнату. Поставь ее лучше ко мне в холодильник рядом с водкой. В твоей комнате слишком тепло.

– Ладно.

Я взял письмо и отправился к себе наверх. Окна в моей комнате были широко распахнуты. Со двора и из соседних окон раздавалось хныканье радиоприемников. В апартаментах Рауля шторы были задернуты. Из-за них доносились приглушенные звуки граммофона, игравшего вальс из «Кавалера роз». Я распечатал письмо Танненбаума-Смита. Оно оказалось коротким. Я должен был позвонить антиквару Реджинальду Блэку. Танненбаум с ним уже переговорил. Блэк ждет моего звонка послезавтра. Успеха!

Я медленно сложил письмо. Мне казалось, что замызганное боковое крыло гостиницы перед моим окном вдруг превратилось в аллею. Внезапно у меня обнаружилось что-то вроде будущего. Какой-то путь, а не закрытая дверь, как раньше. Новая жизнь, обыденная и потому непостижимая. Я сразу же спустился в холл и набрал номер. Ждать до послезавтра я был не в силах. К телефону подошел сам Реджинальд Блэк. У него был низкий, немного нерешительный голос. Пока мы говорили, в трубке слышались отдаленные звуки музыки. Сперва я подумал, что это галлюцинация, но потом понял, что у Блэка тоже играет граммофон. Он играл тот же вальс из «Кавалера роз», что доносился из апартаментов Рауля. Я принял это за добрый знак. Блэк назначил мне встречу через три дня. В пять часов вечера. Я положил трубку, но музыка почему-то не умолкла. Я обернулся и выглянул во двор. Окна Рауля были снова открыты. Теперь его граммофон заливался на весь двор, забивая слабые звуки джаза и проникая даже в темную телефонную будку, стоявшую возле регистрационной стойки. Ох уж этот вездесущий «Кавалер роз»!

– Что с тобой? – спросил Мойков. – У тебя такое лицо, будто ты только что столкнулся с призраком.

Я кивнул.

– С призраком величайшей авантюры на всем белом свете: мещанского уюта и обеспеченного будущего.

– Тебе не стыдно так говорить? Значит, у тебя есть работа?

– Может быть, – ответил я. – Подпольная, разумеется. Но давай пока не будем об этом говорить. А то вдруг синяя птица возьмет и улетит.

– Ладно. Как насчет молчаливой, обнадеживающей рюмочки?

– Как всегда, с удовольствием, Владимир!

Пока он доставал бутылку, я оглядел себя с головы до ног. Моему костюму было уже восемь лет, и он порядком износился. Он достался мне в наследство от Зоммера, а Зоммер и сам его долго носил. До сих пор я об этом не беспокоился, к тому же какое-то время у меня был еще один костюм, но потом его украли.

Мойков заметил мой критический взгляд. Он рассмеялся:

– Сейчас ты похож на озабоченную мамашу. Первый признак мещанского быта! Чем это вдруг тебе не понравился твой костюм?

– Он слишком заношенный!

Мойков пренебрежительно махнул рукой:

– Подожди, пока окончательно не устроишься на работу. А там видно будет.

– А новый сколько может стоить?

– В «Браунинг Кинге» долларов семьдесят. Может, чуть больше или чуть меньше. У тебя они есть?

– С мещанской точки зрения нет, а с точки зрения игрока – да. Все, что осталось от китайской бронзы.

– Ну так промотай их, – посоветовал Мойков. – Тогда переход к мещанской жизни покажется тебе менее постыдным.

Мы осушили свои рюмки. Водка оказалась очень холодной и по-особому пряной.

– Чувствуешь новый привкус? – спросил Мойков. – Конечно, не чувствуешь. Это зубровка. Водка на травах.

– Откуда у тебя эти травы? Из России?

– Это секрет! – Он снова наполнил рюмки и закупорил бутылку. – А теперь за твое блестящее будущее в качестве бухгалтера или продавца! Как у Хирша.

– Как у Хирша? Почему это?

– Он приехал сюда как этакий сэр Галахад Маккавейский, а теперь продает детишкам радиоприемники. Вот такие вы авантюристы!

Я позабыл о словах Мойкова, как только вышел на улицу. Дойдя до угла, я остановился перед небольшой цветочной лавочкой. Ее владельцем был один итальянец, торговавший также и фруктами. Цветы у него не всегда были самые свежие, зато и стоили недорого.

Хозяин лавки как раз стоял в дверях. В Америку он приехал лет тридцать тому назад из городишка под названием Каннобио; а меня туда однажды выслали из Швейцарии, что нас и связывало. На фрукты он давал мне пятнадцать процентов скидки.

– Как дела, Эмилио? – спросил я.

Он пожал плечами:

– Должно быть, в Каннобио сейчас хорошо. Самое время купаться в Лаго-Маджоре ^[29]. Если бы там только не было этих чертовых немцев!

– Недолго им там еще оставаться.

Эмилио озабоченно нахмурился и потеребил усы.

– Когда им придется уходить, они все разрушат. И Рим, и Флоренцию, и прекрасный Каннобио!

Я не знал, чем его утешить. Я и сам боялся того же самого.

– Красивые цветы, – сказал я за неимением лучших идей.

– Орхидеи, – оживился Эмилио. – Совсем свежие. Или довольно свежие. Недорого! Только кто в этом районе будет покупать орхидеи?

– Я, – сказал я. – Если они очень дешевые.

Эмилио снова потеребил усики. Они были щеточкой, как у Гитлера, и он напоминал брачного афериста.

– По доллару за цветок. Здесь два цветка на стебле. Это цена со скидкой.

Я подозревал, что у Эмилио были связи в каком-нибудь похоронном агентстве, где он наверняка и закупал свои цветы. В крематориях скорбящие родственники оставляли их на гробах своих близких; перед кремацией служащие отбирали пригодные цветы и отправляли их на продажу. Венки конечно же сжигали вместе с гробом. Эмилио как раз частенько продавал белые розы и лилии. Слишком уж часто, как мне казалось. Впрочем, задумываться над этим мне не хотелось.

– Вы можете их послать?

– Куда?

– На Пятьдесят седьмую улицу.

– Почему нет, – сказал Эмилио. – Даже в подарочной упаковке.

Я написал адрес Марии Фиолы и заклеил конверт. Эмилио подмигнул мне.

– Ну наконец-то! – заявил он. – Давно пора!

– Что за ерунда! – возразил я. – Это цветы для моей больной тети.

Я пошел в магазин готовой одежды. Он был расположен на Пятой авеню, но Мойков объяснил мне, что цены там ниже, чем где-либо. Чудовищно резкий запах сытой мещанской жизни бил мне в ноздри, пока я бродил между рядами развешенных костюмов. Мойков мог ехидничать сколько влезет – поход в магазин был в новинку и поэтому казался захватывающим приключением. Здесь все разительно отличалось от привычной мне жизни беженца с ее походным багажом – здесь пахло покоем, расслабленной жизнью, жильем, пристанищем, учебой, книгами, активной, деятельной жизнью, культурой, будущим.

– Я предложил бы легкий костюм из тропикала, – посоветовал продавец. – Эти два месяца в Нью-Йорке будет страшная жара. И духота!

Он показал мне светло-серый костюм без жилета. Я ощупал его.

– Материал не мнется, – объяснил продавец. – Он хорошо складывается и в чемодане займет совсем мало места.

Я невольно заинтересовался материалом и пригляделся к нему повнимательнее. «На случай бегства очень неплохо», – подумал я. Тут же я отбросил эту мысль – я больше не желал рассуждать как бездомный скиталец.

– Не надо серого, – сказал я. – Мне нужен синий костюм. Темно-синий.

– На лето? – недоверчиво спросил продавец.

– На лето, – подтвердил я. – Из тропикала, но только из темно-синего.

На самом деле мне больше нравился серый, но тут во мне вдруг почему-то заговорили остатки допотопного воспитания. Синий цвет был серьезнее. К тому же он был практичнее – в нем можно было явиться и к Реджинальду Блэку, и к Марии Фиоле. Он мог сойти хоть за утренний, хоть за дневной, хоть за вечерний костюм.

Меня провели в примерочную кабинку с высоким зеркалом. Стянув с себя старый костюм, вместе с фамилией унаследованный от Зоммера, я пару минут внимательно изучал себя в зеркале. Последний раз синий костюм у меня был двенадцать лет тому назад, его мне купил еще отец. Три года спустя отца убили.

Я вышел из примерочной. Продавец расплылся в восхищенной улыбке и затанцевал вокруг меня. Я заметил, что на шее у него был почти заживший фурункул, заклеенный пластырем.

– Как раз! – воскликнул он. – Просто как влитой! Даже если заказывать у портного, лучше все равно не получится.

Я еще раз взглянул в зеркало. Оттуда на меня как-то неловко и смущенно взирал незнакомый строгий человек.

– Вам завернуть? – спросил продавец.

Я покачал головой.

– Я так останусь, – сказал я. – Упакуйте старый. Его я понесу в руках.

В моей голове роилось множество мыслей. В этом необычном ритуале примерки и смены платья заключалось что-то символическое. Можно было подумать, что вместе с одеждой покойного Зоммера я снял с плеч и часть собственного прошлого. Я не забыл его, но с этой минуты я перестал жить им одним. Теперь передо мной неясно мерцало что-то вроде будущего. Старый костюм был тяжелым, а новый оказался настолько легким, что я почти что чувствовал себя нагим.

Я медленно бродил по улицам, пока наконец не оказался напротив магазинчика братьев Сильверов. За стеклом стоял Александр с ярко раскрашенной барочной фигуркой ангела в руке; он как раз оформлял витрину. Увидев меня, он выронил фигурку из рук. Я непроизвольно съежился, однако хрупкий деревянный ангелочек без особого вреда приземлился на кусок красного генуэзского бархата. Подняв ангела, Сильвер чмокнул его и помахал мне рукой, приглашая войти.

– Так вот чем вы заняты в свободное время! – воскликнул он. – А я-то думал, вы были у адвоката.

– У адвоката я тоже был! – возразил я. – А потом у портного! Давно было пора!

– Теперь вы похожи на афериста. Или на карманного вора. Или даже на брачного афериста.

– Тонко подмечено! Сегодня я дебютировал во всех трех ролях. О чем весьма сожалею.

Сильвер расхохотался и выбрался из витрины.

– Вы ничего не замечаете?

Осмотревшись вокруг, я отрицательно покачал головой:

– Ничего нового, господин Сильвер.

– Правильно. Зато не хватает чего-то старого! Чего именно?

Он замер передо мной в театральной позе. Я еще раз осмотрелся. Лавочка была настолько забита всевозможным добром, что обнаружить пропажу было весьма непросто.

– Молитвенный коврик, – с гордостью объявил Сильвер. – Один из двух, обнаруженных вами. Теперь уловили?

Я кивнул:

– Какой именно? С голубым или с зеленым михрабом?

– Зеленый!

– Стало быть, более редкий! Ну да нестрашно. Зато голубой у нас в лучшем состоянии.

Сильвер смотрел на меня выжидающе.

– За сколько? – спросил я.

– Четыреста пятьдесят долларов! Наличными!

– Вот это да! Отличная цена!

Сильвер молча полез в карман за бумажником. Казалось, он стал выше ростом и надулся от важности. Теперь он смахивал на павлинье чучело. Он медленно выложил на молитвенный пульт с фальшивой позолотой пять десятидолларовых бумажек.

– Ваши комиссионные! – объяснил он. – Заработали, пока ходили к портному. Во сколько вам обошелся костюм?

– Шестьдесят долларов.

– С жилеткой?

– С жилеткой и двумя парами брюк.

– Вот видите! Выходит, он вам достался бесплатно. Поздравляю!

Я засунул деньги в карман.

– Как насчет двойной порции чешско-венского мокко и пирога с корицей в кафе напротив? – спросил я.

Сильвер кивнул и распахнул входную дверь. Внутрь сразу же хлынул шум вечерней улицы. Тотчас Сильвер отпрянул назад, словно узрев гадюку.

– Боже правый! Это Арнольд! В смокинге! Все потеряно!

Арнольд, брат Александра, шел в грязноватом, медово-золотистом свете раннего вечера, весь окутанный бензиновыми парами и голубоватой дымкой выхлопных газов. На нем был вовсе не смокинг, а просто выходной костюм: темный пиджак маренго, брюки в полосочку и допотопного вида бледно-серые гамаши.

– Арнольд! – крикнул Сильвер-старший. – Зайди на минутку! Не уходи! На два слова! Последних! Заходи же! Подумай о своей мамочке! О своей бедной еврейской мамочке!

Спокойным шагом Арнольд пересек улицу.

– О матери я уже подумал, – заявил он. – И не пытайся заморочить мне голову, ты, еврейский фашист!

– Арнольд! Не говори так! Разве я не хотел тебе только добра? Всегда присматривал за тобой как образцовый старший брат. Ухаживал за тобою, когда ты болел, а болел ты часто…

– Мы близнецы, – заметил Арнольд. – Мой брат старше меня на целых три часа.

– Иногда три часа стоят целой жизни! Из-за трех часов я вышел по гороскопу Близнецом, а ты – мягкотелым, мечтательным Раком, далеким от жизни, за тобой постоянно нужен присмотр. А ты обходишься со мной как с заклятым врагом!

– Чем? Тем, что хочу жениться?

– Тем, что хочешь жениться на шиксе! На христианке! Нет, вы только посмотрите на него, господин Зоммер, как он вырядился! Страшнее некуда, таки прямо как гой на ипподроме! Арнольд, Арнольд, одумайся! Не торопись! Ты хочешь так прямо сделать ей предложение, будто какой-нибудь коммерции советник? Она околдовала тебя, опоила любовным напитком – ты только вспомни Тристана с Изольдой и все их беды! Смотри, ты уже родного брата называешь фашистом за то, что он хочет тебя уберечь от несчастного брака. Найди себе порядочную еврейку, Арнольд!

– Я не хочу никакой порядочной еврейки! Я хочу жениться на женщине, которую люблю!

– Любовь-шморковь! Что за дурацкое слово! Ты только посмотри на себя, как ты выглядишь! Он собрался делать ей предложение! Полюбуйтесь на него, господин Зоммер! Брюки в полоску и новый смокинг! Вылитый аферист!

– Ничего не могу сказать, – возразил я. – На мне-то ведь тоже новый костюм. Я в нем тоже смахиваю на карманника и афериста. Ваши собственные слова!

– Я же просто пошутил!

– Похоже, сегодня у нас день костюмов, – сказал я. – Где вы достали такие восхитительные гамаши, Арнольд?

– Вам они нравятся? Привез из Вены. Еще перед войной. Вы не слушайте моего брата. Я американец. Мне дела нет до этих предрассудков.

– Предрассудков?! – От изумления Александр даже столкнул со стола фарфорового пастушка, но в последнюю секунду ухитрился его подхватить.

– Боже! – непроизвольно вскрикнул Арнольд. – Это ведь старый мейсенский фарфор?

– Нет, современный, розентальский. – Сильвер-старший показал нам фигурку. – Все цело.

После этого разговор стал спокойнее. Арнольд взял назад «еврейского фашиста». Он заменил его на «сиониста», а потом согласился даже на «семейного фанатика». Затем в пылу дискуссии Александр допустил тактическую ошибку. Он задал мне непродуманный вопрос: наверное, я тоже обязательно женюсь на настоящей еврейке?

– Возможно, – ответил я. – Мой отец мне так и посоветовал, еще когда мне было шестнадцать лет. Иначе, сказал он, из меня определенно не выйдет ничего путного.

– Бред! – заявил Арнольд.

– Голос крови! – воскликнул Александр.

Я расхохотался. Спор закипел с новой силой. Однако теперь Сильвер-старший, обладавший завидной настойчивостью, постепенно начал брать верх над Арнольдом – лириком и мечтателем. Ничего другого я не ожидал. Арнольд и сам не был как следует в себе уверен, иначе бы он не явился к нам в лавку в своем парадном костюме, а сразу бы устремился к своей богине с белокурыми локонами – высветленными и покрашенными, если верить старшему Сильверу. Он без особого сопротивления дал себя уговорить еще немного подождать со своим предложением.

– Ты ведь ничего не теряешь, – уверял его Александр. – Ты просто еще раз как следует подумаешь.

– А если ее перехватит другой?

– Кто?

– У нее много поклонников.

– Другого не будет, Арнольд! Ты что, зря тридцать лет проработал сперва адвокатом, а потом здесь, в магазине? Разве мы сами не тысячу раз уверяли клиентов, что, мол, за вещью гоняется другой и вот-вот ее купит, а на самом деле это был форменный обман? Ну Арнольд!

– Но мы же стареем, – возразил Арнольд. – А старость не красит! Потом начнутся болезни!

– Она тоже стареет! Куда быстрее тебя! Женщины стареют в два раза быстрее мужчин. А теперь давай снимай этот обезьяний пиджак.

– Не буду, – с неожиданным упорством заявил Арнольд. – Раз уж я его надел, то надо сходить куда-нибудь.

Сильвер-старший почуял новую опасность.

– Хорошо, пошли вместе, – поспешно согласился он. – Куда пойдем? В кино? Тут как раз новый фильм появился, с Полетт Годдар ^[30].

– В кино? – Арнольд с оскорбленным видом оглядел свой маренговый пиджак. В кино его явно не оценили бы: там было слишком темно.

– Ну хорошо, Арнольд. Пойдем поужинаем! Как следует поужинаем! По первому разряду! Сперва возьмем закуски! Потом рубленую куриную печенку, а на десерт персик мельба с мороженым. Куда ты хочешь?

– В «Вуазан», – твердо сказал Арнольд.

На минуту Александр потерял дар речи.

– Это же самый шикарный ресторан! И ты хотел пойти туда с этой… – Он поперхнулся.

– В «Вуазан»! – повторил Арнольд.

– Хорошо, – заявил Александр. С вальяжным видом он обернулся ко мне: – Господин Зоммер, пойдемте с нами! Вы ведь и так уже при параде. Что у вас в пакете?

– Мой старый костюм.

– Оставьте его здесь. Потом заберете.

Мое восхищение Сильвером-старшим не знало границ. Он блестяще парировал удар, который нанес ему Арнольд своим дорогим «Вуазаном», где этот лирик хотел заказать отнюдь не куриную печень, а дорогой паштет из гусиной, о чем, конечно, догадывался и Александр. Но он не спасовал, а, напротив, ответил на вызов широким жестом. И тем не менее я тоже решил заказать гусиную печень. В этом путаном расовом конфликте я почему-то больше симпатизировал Арнольду.

В гостиницу я вернулся к десяти часам вечера.

– Владимир, – заявил я, – гуляш сегодня отменяется. Сегодня я был арбитром в расовом споре. Все как у Гитлера, только с точностью до наоборот. Дело было за ужином в «Вуазане»!

– Браво! Самое место для схваток расистов! Что ты пил?

– «Ко д’Эстурнель» тридцать четвертого года. Бордо.