Текст книги "Обетованная земля"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Вот это да! Я о нем знаю только по слухам.

– А я так даже пробовал – еще в тридцать девятом году. Один французский таможенник подарил мне полбутылки, прежде чем выдворить меня обратно в Швейцарию. С горя расщедрился. Был как раз сентябрь, первый вечер drôle de guerre ^[31].

Мойков рассеянно кивнул:

– Похоже, сегодня какой-то праздник: все дарят подарки. С утра гуляш, а вечером, часов в семь, тебе опять пришел срочный пакет. Приехал на «роллс-ройсе» с шофером.

– Что?

– «Роллс-ройс» с шофером в ливрее. Немым как могила. Ты теперь что, оружием приторговываешь в своем синем костюме?

– Понятия не имею! А на пакете точно моя фамилия?

Мойков достал пакет из-под стойки. Он оказался длинной, узкой коробкой. Я открыл ее.

– Бутылка, – сказал я. Я обыскал упаковку в поисках записки, но ничего не нашел.

– Боже ты мой! – завороженно пробормотал Мойков у меня за плечами. – Ты знаешь, что это такое? Настоящая русская водка! Это тебе не наше местное пойло. Как же она попала в Америку?

– Разве Америка не в союзе с Россией?

– По оружию. Но по части водки… Ты, часом, не шпион?

– А бутылка-то початая, – отметил я. – Пробку уже открывали.

Я сразу вспомнил Марию Фиолу и орхидеи от Эмилио.

– Здесь недостает двух или трех рюмок.

– Стало быть, подарок сугубо личный. – Мойков прищурил попугайские глаза. – Пили прямо из горла, как я погляжу! С тем большим трепетом мы ее разопьем!

XI

У Реджинальда Блэка не было ни магазина, ни художественной галереи – он принимал посетителей в своем особняке. Я представлял его себе этакой двуногой акулой. Вместо этого меня встретил тщедушный, застенчивый человечек с большой лысиной и ухоженной окладистой бородой. Он сразу предложил мне виски с содовой, осторожно порасспрашивал о том о сем, а потом вынес из соседней комнаты две картины и поставил на мольберт. Это были рисунки Дега.

– Какой рисунок вам больше нравится? – спросил он.

Я показал на правый.

– Почему? – спросил Блэк.

Я замялся.

– Разве для этого нужна особая причина? – задал я встречный вопрос.

– Мне просто интересно. Вы знаете, чья это работа?

– Оба рисунка работы Дега. Это же любому понятно.

– Не любому, – возразил Блэк со странной застенчивой улыбкой, напомнившей мне Танненбаума-Смита. – Некоторым из моих клиентов непонятно, например.

– Странно. Зачем же тогда они покупают?

– Чтобы дома на стенке висел Дега, – меланхолично объяснил Блэк. – Картины – такие же эмигранты, как вы. Порою судьба забрасывает их в довольно странные места. Как они там себя чувствуют – это другой вопрос.

Он снял рисунки с мольберта и принес из соседней комнаты две акварели.

– Вы знаете, что это такое?

– Это акварели Сезанна.

Блэк кивнул.

– Вы не могли бы сказать, какая из них вам кажется лучше?

– У Сезанна любая картина хороша, – заметил я. – Но левая, пожалуй, будет подороже.

– Почему? Потому что крупнее?

– Нет, не поэтому. Это явно поздний Сезанн, уже почти что кубизм. Прекрасный прованский пейзаж с горой Сен-Виктуар на заднем плане. В брюссельском музее имеется похожая картина.

Блэк стрельнул в меня настороженным взглядом.

– Откуда такие подробности?

– Я там стажировался пару месяцев.

Сразу выкладывать всю правду мне было явно ни к чему.

– В каком качестве? Антикваром?

– Нет. Я тогда был студентом. Потом учебу пришлось забросить.

Мне показалось, что Блэк успокоился.

– Антиквара мне здесь не нужно, – пояснил он. – Зачем растить себе конкурентов?

– У меня к этому делу нет ни малейших способностей, – поспешно заверил его я.

Блэк предложил мне какую-то тонкую сигару. «Хороший знак», – подумал я; Сильвер тоже угощал меня сигарой, когда я к нему нанимался. Только у Сильвера сигара была бразильская, а тут – настоящая гаванская. Таких я еще никогда не курил, хотя и был о них наслышан.

– Картины – они как живые существа, – объяснил Блэк. – Как женщины. Не стоит показывать их кому ни попадя, если хочешь, чтобы они сохраняли свое очарование. И свою цену. Понимаете?

Я кивнул, хотя и ничего не понял. С его последним заявлением я вообще был не согласен.

– В торговле, по крайней мере, это так, – добавил Блэк. – Картины, которые слишком часто показывали, у нас называют «прожженными». Другая крайность – это «девственницы»: картины, которые почти никто не знает, которые всю жизнь провели в одних руках, в одной и той же частной коллекции. У знатоков они ценятся выше – не потому, что они лучше других, а потому, что любой знаток жаждет открыть что-то новое.

– И готов за это раскошелиться?

Блэк кивнул.

– Срабатывает снобистская жилка. Это нестрашно. Бывают мотивы поизвращеннее. Особенно в наше время. Война ведь многое изменила. Состояния переходят от владельца к владельцу. Кто-то разорился, кто-то внезапно разбогател. Старым собирателям приходится распродавать коллекции, а новые хоть и при деньгах, но в живописи смыслят мало. Чтобы стать настоящим знатоком, нужно время, терпение и любовь.

Я слушал его объяснения, но мысли мои заняты были другим вопросом: возьмет он меня или нет. Я начинал всерьез беспокоиться: что это он пустился в посторонние рассуждения, вместо того чтобы продолжить экзаменовку или перейти к вопросу о жалованье? Впрочем, Блэк тут же поставил на мольберт новую картину:

– А это вам о чем-нибудь говорит?

– Это Моне. Женщина в маковом поле.

– Вам нравится?

– Она великолепна! Какой покой! Какое солнце! Солнце Франции! – воскликнул я, а про себя подумал: «И лагерь для интернированных».

Блэк вздохнул:

– Ее я уже продал! Человеку, который делает бомбы. Он любит такие мирные пейзажи.

– Жалко. Лучше бы он любил батальные сцены, а делал косметику!

Блэк бросил на меня быстрый насмешливый взгляд. Затем он обвел рукой свою комнату. Она была обита серым бархатом и весьма скудно обставлена: кроме мольберта здесь стоял только диван, невысокий столик и пара стульев.

– Я часто сижу здесь один по утрам наедине с двумя-тремя картинами, – сказал он. – Иногда с одной картиной. В обществе картин не чувствуешь одиночества. С ними можно говорить. Или даже лучше: их можно слушать.

Я кивнул. Я все меньше верил, что получу у него место. Блэк разговаривал со мной словно с клиентом, которого утонченно склонял к покупке. Но чего ради? Он ведь знал, что я не клиент. Может быть, он решил, будто я консультант Танненбаума-Смита? Или он в самом деле говорил то, что думал, а значит, передо мной был хоть и богатый, но одинокий человек, который не слишком-то был в ладах со своим ремеслом. Да и зачем ему было морочить мне голову?

– Великолепный Моне! – сказал я. – Невероятно, как все эти вещи уживаются в одном мире: и картины, и война, и концлагеря! Даже представить себе невозможно!

– Это картина французского художника, – заметил Блэк. – Не немецкого. Может быть, это кое-что объясняет.

Я покачал головой:

– Подобных картин и у немцев достаточно. Вот это и есть самое невероятное.

Реджинальд Блэк вытащил из кармана янтарный мундштук и вставил в него сигару.

– Ну что ж, давайте попробуем поработать вместе, – мягко проговорил он. – Особо глубоких познаний вам не потребуется. Надежность и умение молчать гораздо важнее. Восемь долларов в день вас устроят?

Своей необычной сигарой, тихой комнатой, картинами и негромким голосом он совсем было загипнотизировал меня. Но тут я разом очнулся.

– В какие часы я буду работать? – спросил я. – С утра или после обеда?

– С девяти утра и до вечера, часов до пяти-шести. С часовым перерывом на обед. Точнее определить не получится – такая уж у нас работа.

– Господин Блэк, – заявил я, окончательно отрезвев, – примерно столько же платят хорошему мальчику на побегушках.

Я был готов услышать в ответ, что ничего другого мне и не предлагают. Но Блэк оказался деликатнее. Он с точностью до копейки высчитал, сколько на самом деле получают хорошие мальчики на побегушках. Получилось гораздо меньше.

– Меньше чем на двенадцать долларов я не могу согласиться, – сопротивлялся я. – У меня есть долги, их надо выплачивать.

– Что, уже?

– Да. Адвокату, который оформляет мне вид на жительство.

Блэк неодобрительно покачал лысой макушкой, одновременно поглаживая лоснящуюся черную бороду; это была непростая гимнастика – координировать два столь непохожих движения, но Блэк блестяще справлялся со своей задачей. Он словно хотел сказать, что долги – крупный недостаток и что ему придется снова подумать, брать ли меня вообще. Наконец-то хищник выпустил когти.

Но я недаром прошел школу у Людвига Зоммера. По части казуистики он был, пожалуй, поискуснее Блэка. Да и новый синий костюм я тоже купил не напрасно. Застенчиво улыбаясь, Блэк объяснил мне, что работаю я нелегально и не должен платить налогов. Кроме того, мой английский далек от совершенства. Но тут-то я и поймал его на слове, заявив, что прекрасно говорю по-французски, а это большой плюс, когда торгуешь французскими импрессионистами. Сначала Блэк пренебрежительно отмахнулся, однако в конце концов согласился на десять долларов, пообещав вернуться к этому разговору, если я буду хорошо справляться.

– К тому же у вас будет масса свободного времени, – добавил он. – Меня часто не бывает на месте. В такие дни работы не будет.

Мы сошлись на том, что я начинаю через пять дней.

– С девяти утра, – объяснил Блэк. – Торговля искусством – особое дело, ее не начинают с восьми часов. – Он вздохнул. – Искусство вообще не предмет для продажи. Разве что два знатока по-дружески согласятся на обмен ценностями. Вам так не кажется?

Нет, мне так не казалось. Единственное, на что согласятся два знатока, так это обобрать друг дружку до нитки. Но я удержался от возражений.

– Это был бы идеальный случай, – сказал я вместо этого.

Блэк кивнул и встал со стула.

– А кстати, почему у вашего друга Танненбаума совсем нет картин? – как бы невзначай спросил он у меня на прощанье.

Я пожал плечами. В гостях у Танненбаума-Смита я видел одни лишь роскошные натюрморты, только они были съедобными и стояли на столах.

– Теперь он стал американцем, так что пора бы и картинами обзавестись, – продолжал Блэк. – Для поднятия статуса. К тому же это прекрасное вложение средств. Куда лучше, чем акции. Ну да насильно счастливым не сделаешь. До свидания, господин Зоммер.

Александр Сильвер ждал меня с нетерпением. Он уже знал о моих планах насчет работы у Блэка.

– Ну что вам сказал этот пират? – набросился на меня он.

– Он не пират, – возразил я. – Скорее уж интеллигентный ассириец.

– Кто?

– Лысый, образованный, немного скрытный человек с лоснящейся бородой, как у ассирийца. Вежливый и даже по-своему симпатичный.

– Знаю я его, – хмыкнул Сильвер. – Ловкий охотник за простофилями с манерами аристократа. Похоже, он и вас поймал в свои сети. Берегитесь!

Я невольно рассмеялся:

– Почему? Он задолжает мне жалованье?

Сильвер на минуту смутился:

– Такого, конечно, не будет. Но вообще…

– Что значит «вообще»?

Я был вне себя от восторга. Похоже, Сильвер меня приревновал. Эта мысль грела мне сердце.

– Он просто паразит! – наконец заявил Сильвер. Он ухватился за флорентийский стул эпохи Ренессанса, у которого, впрочем, только спинка была настоящей.

– Торговля искусством – бессовестное занятие, – вещал он. – По сути дела, торговец присваивает себе деньги, заработанные художником. Художник живет впроголодь, а торговец покупает дворцы. По-вашему, я неправ?

Я не возражал. Я только вспомнил о Зоммере, который так и не построил себе дворца.

– С антиквариатом и всякими художественными поделками все еще не так страшно, – продолжал Сильвер. – На них, конечно, можно очень неплохо заработать, но всегда есть и риск остаться в дураках. Но торговля чистым искусством – дело дрянное. Вы только вспомните Ван Гога! Он ведь не продал ни единой картины! А торговцы заработали на нем миллионы! Сущие паразиты. Разве не так?

– Насчет Ван Гога соглашусь. Насчет других – нет.

Сильвер махнул на меня рукой:

– Да что я, не знаю, как это было? Торговец подписывал с художником контракт. Раз в месяц выплачивал ему содержание – лишь бы только с голоду не подох. А за это художник обязан был отдавать ему все картины. Шедевры ценой сто или двести франков! Ведь так? И это, по-вашему, не работорговля?

– Послушайте, господин Сильвер! Пока художник был жив и писал картины, у него же их никто не покупал. Кому он только ни пытался их сбыть – почти никто не соглашался. И только тот самый торговец их покупал. Да и тот не был уверен, что сможет их перепродать.

Конечно, я защищал не Блэка, а покойного Людвига Зоммера, умершего в нищете. Но Сильвер понял меня иначе.

– Все ясно! – тихо промолвил он. – И вы туда же, господин Зоммер! Уже переметнулись на сторону паразитов. Через пару дней будете шастать в шляпе и перчатках в поисках легковерных вдовиц, чтобы заграбастать у них честно нажитое наследство. Синий костюм у вас уже есть! А я вам так доверял! Обманут! Снова обманут!

Я с интересом уставился на него:

– Как это «снова»? А кто еще вас обманул?

– Арнольд, – простонал Александр неожиданно жалобным голосом. – Наш ужин в «Вуазане» с гусиной печенью и икрой пропал впустую. Сегодня в обед иду я себе по улице, гуляю как ни в чем не бывало. И что же вижу? Средь бела дня Арнольд со своей крашеной шиксой, рука об руку, с котелком на голове, словно хлыщ на скачках.

– Но ведь Арнольд и не обещал не видеться со своей христианкой. Помните, как раз за десертом – нам еще подали блинчики креп-сюзетт, и они, кстати, были восхитительны! – он заявил, что не будет торопиться с женитьбой и все еще раз хорошенько обдумает. Так что никакого обмана тут нет, господин Сильвер! Или он тем временем уже женился?

Сильвер побледнел:

– Женился? Когда? Кто вам сказал?

– Никто. Я просто спрашиваю. Стало быть, он вас не обманывал!

– Вот как? – Сильвер снова взял себя в руки. – А что я застукал его с этой шиксой при выходе из «Вуазана» – как вы назовете? Теперь этот фраер с ней там обедает! Я сам его туда впервые привел, а теперь он таскает туда свою шиксу! Разве это не обман? И это мой брат-близнец!

– Ужасно! – поддакнул я. – Но что поделать – любовь. Она не делает человека лучше. Она только будоражит чувства, а вот характер портит.

В этот миг раздался громкий треск, и флорентийский стул развалился на части. Должно быть, от волнения Сильвер оперся на него слишком сильно. Мы вместе собрали обломки.

– Все детали целы, – успокоил я его. – Их можно склеить.

Сильвер тяжело дышал.

– Подумайте о своем больном сердце, господин Сильвер, – увещевал его я. – Никто и не думал вас обманывать. Арнольд в том числе. Пока еще все неясно. Он может хоть завтра влюбиться в какую-нибудь банкирскую дочку.

– Эта шикса его ни за что не отпустит! – пробормотал Александр. – Особенно если он каждый день будет ходить с ней в «Вуазан»!

– Он образумится.

– Если он будет продолжать в том же духе, мы скоро докатимся до банкротства, – заявил Александр Сильвер.

Внезапно его лицо озарилось.

– Банкротство! А ведь это мысль! Если мы обанкротимся, эта белокурая тварь мигом спрыгнет с него, как блоха с покойника.

Было заметно, что в голове у него лихорадочно крутятся новые планы.

– По-моему, самое время выпить кофе с маковым рогаликом в кафе напротив, – осторожно предложил я. – Я даже не знаю, смею ли вас туда приглашать после того, что случилось с Арнольдом в «Вуазане». Вы ведь как-никак сами впервые привели меня в это кафе. Два обмана за один день больное сердце может и не выдержать. И все-таки мне очень хочется вас туда пригласить. Скажем, на торт с корицей и чашечку кофе по-венски? Густого черного кофе с маленькой капелькой сливок? Или вы любите, когда сливок побольше?

Казалось, Сильвер медленно пробуждался ото сна.

– Недурная мысль, – пробормотал он. – В крайнем случае – банкротство!

Затем он повернулся ко мне:

– Вас я не виню, господин Зоммер. Я же сам уговорил вас отправиться к Блэку. Что я считаю его паразитом, к делу не имеет отношения. Рогалик с маком, говорите? Почему бы и нет?

Мы направились на ту сторону улицы. Но Сильвер был все еще сам не свой. Хотя на нем были все те же брюки в клеточку и лакированные башмаки, мысли его витали где-то в облаках. Не рассчитав свой отчаянный прыжок перед молочной цистерной, он чуть не угодил прямо под колеса выскочившего из-за нее велосипедиста. В последний момент я успел схватить его в охапку и вытолкнуть с проезжей части на тротуар. Здесь он снова рухнул на асфальт – на этот раз прямо под ноги какой-то прачке, тащившей корзину с бельем. Женщина вскрикнула от страха.

– Ты, насекомое! – завизжала она.

Сильвер кое-как поднялся. Он еле держался на ногах. Я начал его отряхивать.

– Все еще хорошо обошлось, – сказал я. – Ваши рефлексы сегодня заторможены, господин Сильвер. Отсюда вся ваша нерасторопность. Нельзя думать обо всем сразу: месть, мораль, религия, ложное банкротство – тут же теряешь уверенность.

Из кафе выбежала официантка Миззи с платяной щеткой в руке.

– Боже, господин Сильвер! Еще немного, и вы бы отправились на тот свет!

Она тоже отряхнула Александра и принялась чистить щеткой его клетчатые брюки.

– На них хоть грязи не видно, – причитала она. – Пойдемте в кафе, господин Александр! Такой кавалер! А попал под какой-то дурацкий велосипед! Хотя бы уж под «кадиллак»!

– Если бы это оказался «кадиллак», Миззи, господина Сильвера уже бы не было в живых, – заметил я.

Сильвер между тем ощупывал свои ноги, все ли кости целы.

– Что за насекомое она имела в виду? – поинтересовался он.

– Кто, прачка? Она имела в виду высокоразвитое существо с идеальной социальной организацией, – объяснил я. – У насекомых она сложилась задолго до появления человека.

Миззи принесла кофе по-венски и целый поднос свежей выпечки. Мы оба взяли по медовому пирожному со взбитыми сливками.

– Если бы вы погибли, господин Александр, вам бы сейчас было не до пирожных, – заметила Миззи. – Так-то вот. Зато теперь пусть вам будет в два раза вкуснее!

– Браво! Тонко подмечено, Миззи! – заявил я, кладя себе второе пирожное. На этот раз кусок шоколадного торта. – К несчастью, такие премудрости доходят до нас слишком поздно. Вся жизнь проходит в тоске по прошлому и в страхе перед будущим. На настоящее времени не остается. Налейте мне еще кофе, пожалуйста!

Сильвер вытаращился на меня так, словно я вот-вот лопну от обжорства.

– Тоже мне афоризмы, – пробурчал он. – Треп и пустая болтовня! Вот только одного не пойму: почему в этих плоских шутках больше правды, чем в самых остроумных парадоксах?

– А это и есть вчерашние парадоксы. Надежные, испытанные временем.

Сильвер рассмеялся:

– Сегодня у нас афоризмы сыплются как из ведра! Так всегда бывает в минуту опасности? Вы в этом наверняка разбираетесь.

– Только когда опасность уже миновала. К тому же платить за них приходится слишком дорого.

– Пожалуй, насчет паразита я немного погорячился, – заявил Сильвер примирительным тоном. – Я ведь только отчасти его презираю, а отчасти сгораю от зависти. Конечно, он паразит, ну а мы со своей лавкой – цыгане. Что ж, именно этого мы с братом всегда и хотели. Если бы только Арнольд…

Тут я его перебил:

– Господин Сильвер, у жокеев на скачках есть старый обычай: если тебе случилось вылететь из седла, надо сразу, пока не задрожал от страха, снова проскакать ту же самую трассу. Для профилактики шока и психических травм. Вы готовы к старту? Или подождем еще немного?

Сильвер бросил взгляд на улицу. Он явно колебался. Затем взглянул еще раз на свой магазин напротив. Перед витриной кто-то стоял и уже собирался открыть дверь.

– Покупатель! – прошептал Александр. – Скорее, господин Зоммер!

Мы пересекли бушевавшую улицу. Рядом со мной снова был прежний Сильвер. Только домчавшись до противоположного тротуара, мы умерили шаг. При покупателях мы никогда не бежали прямо к витрине, а пересекали улицу шагах в двадцати от нее. Сильверу это давало возможность отдышаться и войти в магазин спокойным, размеренным шагом. Обычно он заходил первым, а уж позднее, при необходимости, появлялся и я под видом случайно забредшего музейного эксперта.

На этот раз события разворачивались быстро. Покупатель оказался мужчиной лет пятидесяти в очках с золотой оправой. Он спросил, сколько стоит молитвенный коврик с синим михрабом.

– Четыреста пятьдесят долларов, – объявил Сильвер, окрыленный только что преодоленной опасностью.

Покупатель улыбнулся:

– За посредственный полуантик из Турции? Сто долларов.

Сильвер покачал головой:

– Я его лучше даром отдам.

– Отлично, – заявил покупатель. – Значит, договорились.

– Только не вам, – огрызнулся Сильвер.

– Михраб здесь новый, – объяснил незнакомец. – Верхний бортик выткан позднее. Даже краску во многих местах подновляли анилином. Рухлядь! Немногим лучше половой тряпки!

Через витрину я видел, что Сильвер начинает злиться. Он дал мне знак прийти на помощь. Я вошел в лавку. Широкая спина покупателя показалась мне смутно знакомой.

– А вот, кстати, и мсье Зоммер из парижского Лувра. Он как раз случайно в Нью-Йорке, – представил меня Сильвер. – Проводит экспертизу наших ковров. Он даст вам профессиональную консультацию!

Покупатель повернулся ко мне лицом и снял свои очки.

– Зигфрид! – удивленно воскликнул я. – Как ты сюда попал?

– А ты, Людвиг?

– Господа знакомы? – озадаченно спросил Сильвер.

– Еще как! Ученики одного учителя.

Зигфрид Розенталь украдкой прижал палец к губам. Я понял знак и не стал называть никаких имен.

– Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, – сообщил он. – Мы скупаем ветхие ковры.

– Всякий там полуантик с вшитыми михрабами и освеженными красками. Короче говоря, рухлядь старую, так, что ли? – подхватил я.

Розенталь рассмеялся:

– Стараемся как можем. А сколько он стоит на самом деле?

– Для тебя – триста семьдесят пять, если господин Сильвер не возражает.

Розенталь передернулся, словно ему оса забралась за воротник.

– Четыреста, – отозвался Сильвер.

– Наличными, – добавил я.

Розенталь глядел на меня умирающим сенбернаром:

– Ничего себе друг!

– Борюсь за выживание, – возразил я. – Как это ни печально, но мы с тобой конкуренты.

– Так ты состоишь экспертом в Лувре?

– Я такой же коробейник, как и ты.

Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.

– Пойдем выпьем чего-нибудь? – предложил Розенталь. – Надо же обмыть нежданную встречу!

Он подмигнул.

– Ступайте с богом! – провозгласил Сильвер. – Дружба – это святое. Даже между конкурентами.

Мы снова перебрались через ревущую авеню, Розенталь нес под мышкой свернутый коврик.

– Как же теперь тебя зовут? – спросил я.

– Как и раньше. Только от имени Зигфрид пришлось отказаться. С ним нынче ни одного ковра не продашь. А куда мы идем?

– В чешское кафе. У них есть сливовица. И кофе.

Миззи ничуть не удивилась нашему появлению.

Кроме нас, в кафе никого не было. Розенталь расстелил ковер на полу.

– Вот это синева! – воскликнул он. – На этот ковер я уже несколько дней засматривался перед вашей витриной. Он бы и Зоммеру по вкусу пришелся.

Миззи принесла сливовицу – югославскую, еще из довоенных запасов. Мы пили молча. Никто из нас не хотел ворошить чужого прошлого. Наконец Розенталь не вытерпел:

– Что же ты ничего не спросишь? Ты ведь тоже был знаком с Линой.

Я покачал головой:

– Я знал только, что она угодила в лагерь для интернированных.

– Так вы с ней не были знакомы? Значит, я все перепутал. Ну так вот, мне удалось ее оттуда вытащить. Она заболела, а врач оказался разумным человеком. Он направил ее в больницу. У нее нашли рак. Через шесть недель тамошний врач отпустил ее домой. Домой, а не в лагерь. До этого мы снимали маленькую комнатушку, где и оставили все вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы потребовали их вернуть. Лина зашила кое-какие драгоценности в одну из нижних юбок. И та юбка, и платья – все исчезло. Хозяйка сказала, будто их украли. «Да все равно, – говорит, – вашей супруге они уже ни к чему». Это она меня так утешить хотела. Делать было нечего, мы и тому были рады, что вернулись к себе в мансарду. Да только Лине становилось все хуже и хуже. Как-то раз, недели через две, возвращаюсь я с работы – ну ты знаешь, я подрядился разнорабочим у одного торговца коврами – и вижу, как трое гестаповцев выталкивают Лину из дома. А она едва ноги переставляет. Кто-то, значит, ее выдал. И тут она меня заметила. Глаза у нее сразу стали такие большущие! Я таких глаз еще никогда не видел. И они кричали: беги! Она даже головой чуть-чуть пошевелила. Губ у нее считай что уже не было. А я ничего сделать не мог. Ничего. Я мог только дать себя убить или увезти вместе с ней. И вот я стою и не могу ни на что решиться. Все вокруг словно замерло. Вижу перед собой только Линины глаза. Голова у меня как свинцом налилась. А эти глаза все кричат: беги, беги! Гестаповцы торопились, нервничали. Затащили Лину в машину. Когда ее запихивали, она откинула голову назад. Она на меня смотрела. Вот такой я и видел ее в последний раз. Она еще улыбалась. Когда я снова смог пошевелиться, все было уже кончено. Не понимаю, как так случилось. До сих пор не понимаю.

Он говорил тихим, монотонным голосом. На лбу у него вдруг проступили две капли пота. Он вытер их. Капли сразу же проступили снова.

– А потом пришли наши бумаги, – продолжал он. – От наших родных из Цинциннати. Ровно через неделю. Но было уже слишком поздно. Проклятая бюрократия! Тянули-тянули, ну и опоздали. Бумаги пришли, но было уже слишком поздно. Их продержали где-то в консульстве. Ты можешь это понять? Я не могу. До сих пор не могу. Ну вот и получилось слишком поздно. А мы все время копили деньги. На переезд. Только и разговоров было: переезд, переезд… Надеялись на лучшее. На американских врачей. А что дальше было, я уже и не помню. Уезжать я не хотел. Думал искать Лину. Собирался пойти сдаться в гестапо. Обменять ее на себя. Совсем голову потерял. Хозяйка вышвырнула меня из дому. Как бы, мол, ей из-за меня чего не было. А дальше я и вообще не помню. Кто-то меня выручил. Я ничего не понимал. А ты понимаешь, Людвиг?

Я покачал головой.

– Твоя фамилия теперь Зоммер, – сказал Розенталь. – Значит, он умер?

Я кивнул.

– Хуже всего были первые недели, – сказал Розенталь. – Подумать только, эти изверги забрали ее такую больную. У меня это в голове не укладывалось. – Он принялся сворачивать коврик. – Это было как стена. Потом еще мысли пошли непонятные. Я думал, что, может быть, она у них там, в застенках, меньше будет страдать, поскольку и так уже сильно страдает. Вроде как одну рану не чувствуешь, если другая сильно болит. Говорят, у раненых такое бывает, если в них два раза попало. Безумие, правда? Ну и под конец я подумал, что, может быть, она не выдержала транспортировки и вообще не дожила до пыток. Страшно подумать, но пару дней меня это даже утешало. Ты понимаешь?

– Может быть, ее в больницу отправили, как только поняли, что с ней, – предположил я.

– Ты так думаешь?

– Не исключено. Иногда и такое случалось. Кстати, какое у тебя теперь имя? Мне ведь больше нельзя называть тебя Зигфридом.

Розенталь мрачно улыбнулся:

– Да, неплохое имечко мне родители подобрали. Те еще оптимисты! А теперь меня зовут Ирвин. – Он положил коврик рядом с собой на диван. – У Лины были родственники в Цинциннати. Я устроился к ним работать. Коммивояжером по закупке ковров.

Он пристально посмотрел на меня.

– Я не мог долго жить один, – сказал он. – Не мог, понимаешь? Я с ума сходил. Так что полгода назад я снова женился. На женщине, которая ни о чем не знает. Ты это можешь понять? Я нет. Иногда вернусь из поездки и сам теряюсь: откуда здесь чужая женщина? Буквально на секунду, когда только в дом войду. А вообще она милая, тихая. Один бы я жить не смог. Задохнулся бы в четырех стенах. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

– А твоя нынешняя жена этого не чувствует?

– Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. А мне часто снятся кошмары. Жуткие кошмары. Я вижу Линины глаза. Такие черные, кричащие дыры. О чем они теперь кричат? Что я ее бросил? Но ведь Лина давно умерла, я же знаю. Ужасные сны! Что они значат? Тебе такое не снится?

– Снится. Даже часто.

– О чем эти сны? Нас кто-то зовет?

– Нет. Это ты сам себя зовешь.

– Ты думаешь? А что это значит? Что мне не надо было больше жениться? В этом все дело?

– Нет. Тебе бы все равно снились кошмары. Может быть, даже еще хуже.

– Иногда мне казалось, что, женившись, я предал Лину. Но у меня уже никаких сил не было. А потом, это совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?

– Бедная женщина, – вздохнул я.

– Кто? Лина?

– Нет. Твоя нынешняя жена.

– Она ни разу не жаловалась. Она такая тихая. Ей сорок лет. Я думаю, она тоже рада, что больше не одна. Не знаю.

Розенталь снова взглянул мне в лицо:

– Как ты думаешь, это предательство? А то иной раз по ночам о чем только не передумаешь. Эти глаза!

И лицо! Такое бледное, только глаза черные и кричат. И спрашивают о чем-то. Или не спрашивают? Ты как думаешь? Мне ведь больше не с кем об этом поговорить. Вот тебя я встретил, потому только и спрашиваю. Скажи мне прямо, как на духу, что ты думаешь?

– Я не знаю, – смутился я. – Одно с другим никак не связано. В жизни по-разному бывает. Все так запутано.

Розенталь опрокинул свою рюмку. Он тут же снова поставил ее. Но по скатерти уже медленно растекалась маслянистая лужица. В моей голове роились тысячи разных воспоминаний.

– Что ты имеешь в виду? – напирал Розенталь.

– Сам не знаю. Одно другому не поможет. Лину у тебя забрали. Смотри не потеряй и ту женщину, с которой живешь сейчас.

– К чему это ты? Что ты имеешь в виду? Почему я должен ее потерять? Мы с ней еще ни разу не поссорились. Ни разу.

Под его пристальным взглядом я невольно отвел глаза. Я не знал, что ответить.

– Знаешь, человек – он ведь все равно человек, – смущенно пробормотал я. – Даже если ты его не любишь.

Я сам себя ненавидел за эти слова, но ничего лучшего мне не приходило в голову.

– А женщина, наверное, счастлива только тогда, когда чувствует, что и мужчина с ней счастлив, – добавил я, понимая, что за эту банальную фразу я ненавижу себя еще больше.

– Что значит «счастлива»? При чем здесь счастье? – недоумевал Розенталь.

Я сдался.

– Хорошо, что ты не один, – заявил я.

– Ты думаешь?

– Да.

– И это не предательство?

– Нет.

– Ладно.

Розенталь встал из-за стола. К нам подошла Миззи.

– Позволь, я заплачу, – сказал он. – Пожалуйста.

Он расплатился и засунул коврик под мышку.

– Где здесь можно взять такси?

– Рядом, за углом.

Мы вышли на улицу.

– Прощай, Людвиг, – сказал Розенталь, надевая золотые очки. – Не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Может быть. Наверное, да. Но не знаю, хотел бы ли я вновь с тобой встретиться. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

– Не думаю, что когда-нибудь меня занесет в Цинциннати.