Текст книги "Обетованная земля"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Что вам обоим предложить? – вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись на бутылку.

– Кока-колы, – ответил Лахман, к немалому нашему облегчению.

– А для дамы?

– У вас есть шартрез? – к нашему изумлению, пискнул этот щелкунчик неожиданно высоким фальцетом.

– Желтый или зеленый? – невозмутимо уточнил Мойков.

– А что, разве бывает желтый?

– Здесь – да. Это был любимый напиток Рауля.

– Тогда желтого, я такой еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.

– Хоть всю бутылку, – великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку, не забыв налить водки себе и мне.

Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рука об руку, улыбаясь, смотрели на нас и выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я. Особенно когда приходится озарять его в разговоре блестками остроумия. К счастью, в холл как раз спустились Рауль и Джон, и беседа разом оживилась. От неожиданности оба глянули на мисс Мак-Крейг с таким отвращением, будто увидели освежеванного тюленя, но, осознав свою промашку, тут же наперебой стали состязаться друг с другом в рыцарской галантности. Минутой позже на лестницу присеменила графиня. Соколиным взором мгновенно углядев бутылку, она тут же разразилась слезами.

– Россия! – шептала она. – Великая, изобильная держава! Родина всякой души! Матушка Русь!

– Плакала моя именинная водка, – пробормотал Мойков и налил ей рюмку.

– Подмени бутылку, – посоветовал я. – Твоя тоже хорошая. Она и не заметит.

Мойков ухмыльнулся:

– Это графиня-то не заметит? Она отлично помнит любой банкет сорокалетней давности. И особенно какую там подавали водку.

– Но ведь твою-то она тоже пьет.

– Она и одеколон выпьет, если ничего другого не будет. Но вкус не утратила. Так что сегодня нам уже не вырвать бутылку из ее ястребиных когтей. Разве что по-быстрому выпить все самим. Хотим мы этого?

– Нет, – твердо ответил я.

– Вот и я так думаю. Значит, оставим графине.

– Я и эту не особенно хотел. Дай лучше твоей. Она мне как-то больше нравится.

Мойков бросил на меня острый взгляд широко раскрытых, немигающих попугайских глаз. Я видел, он думает о многих вещах сразу.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Ты у нас настоящий кавалер в самых разных смыслах и направлениях, Людвиг. Благослови тебя Бог. И храни, – добавил он неожиданно.

– От чего?

Прежде чем это заметила графиня, Мойков одним быстрым движением опрокинул в себя полную до краев стопку. Потом, отерев рот огромным кулаком, быстро поставил ее на стол.

– Только от самого себя, – ответил он. – От кого же еще?

– Останьтесь с нами, господин Зоммер, – упрашивал меня Рауль. – У нас импровизированное торжество в честь дня рождения Владимира. Может, это в последний раз, – добавил он шепотом. – Кто в наши дни живет больше восьмидесяти?

– Те, кому восемьдесят один и больше.

– Это уже библейский возраст. Вы бы хотели дожить до такой старости? Пережить свои желания, свой аппетит, свои вожделения? Что за серая жизнь. Хоть сразу кончай с собой.

У меня на этот счет были совсем другие взгляды, но я не стал разъяснять их Раулю. Я торопился уйти. Мария Фиола ждала меня в своей временной квартире.

– Оставайтесь! – настаивал Рауль. – Не портите веселья! Может, это последний день рожденья у Владимира. Вы ведь тоже его друг!

– Мне надо идти, – сказал я. – Но я еще вернусь.

– Точно?

– Точно, Рауль.

Внезапно я почувствовал, что втянулся во что-то, что смахивало на маленькое предательство. На какой-то момент я пришел в замешательство, но было глупо размышлять об этом. Мойкова я видел каждый день и прекрасно знал, что собственный день рождения для него ничего не значит. Тем не менее я сказал:

– Я ухожу, Владимир. Но, возможно, еще успею вернуться до того, как вы разойдетесь.

– Надеюсь, что не успеешь, Людвиг. Не будь дураком. – Мойков шутливо шлепнул меня по плечу своей огромной ручищей и подмигнул.

– Последние капли твоей настоящей водки утекают, – вздохнул я. – В нежное горлышко графини. Она только что разделила остатки с другом Рауля. Недоглядели мы.

– Не страшно. У меня еще две бутылки есть.

– Настоящей?

Мойков кивнул:

– Мария Фиола сегодня после обеда принесла. И я их припрятал. – Увидев мое огорошенное лицо, он спросил: – А ты разве не знал?

– Откуда же мне это знать, Владимир?

– Тоже правильно. Одному Богу известно, где она добывает этот напиток богов. В Америке его не купить, я точно знаю.

– Наверное, у какого-нибудь русского, это самое простое объяснение. Ты все забываешь, что Америка и Россия союзники.

– Или у американского дипломата, который получает его прямо из России, а может, и из русского посольства в Вашингтоне.

– Не исключено, – согласился я. – Главное – он у тебя есть. И в надежном укрытии. Какой смысл ломать голову над его происхождением?

Мойков рассмеялся:

– Мудрые слова. Слишком мудрые для твоего возраста.

– Такая уж у меня проклятая жизнь. Все слишком рано и всего слишком много.

Я завернул на Пятьдесят седьмую улицу. Променад гомосексуалистов на Второй авеню был в полном праздничном разгаре. Тут и там слышались радостные приветствия, повсюду грациозно и подчеркнуто значительно кивали друг другу, и все это было отмечено печатью какого-то ликующего эксгибиционизма: в отличие от нормального променада с нормальными влюбленными парочками, где царит скорее стремление укрыться и сохранить тайну, здесь, напротив, наблюдался парад раскрепощенности. Хосе Круз приветствовал меня как старого друга и взял под руку.

– Как насчет коктейля в дружеском кругу, mоn cher ^[44]?

Я осторожно высвободил руку. Со всех сторон меня уже рассматривали как новое завоевание Круза.

– В другой раз, – ответил я. – Спешу в церковь. Там у моей тети отпевание.

Хосе так и затрясся от хохота.

– Неплохо! Тетя! Ну вы и шутник! Или, может, вы не знаете, что такое тетя?

– Тетя есть тетя. Эта тетя была старая, вздорная и к тому же негритянка.

– Мой дорогой друг, тетя – это старый педераст! Счастливого отпевания! – И он хлопнул меня по плечу.

В тот же миг я увидел, как его палевый пудель Фифи невозмутимо поднимает лапу возле газетного киоска. Продавец газет Куновский со своего места внутри киоска не мог видеть Фифи, но у него, вероятно, уже выработалось шестое чувство. Внезапно вскочив, он пулей вылетел из двери, опрокинул по пути стопку журнала «Лайф» и с яростным воплем метнулся за угол в явном намерении дать Фифи пинка. Однако Куновский опоздал. Виляя хвостиком, Фифи с невиннейшим видом трусил прочь, удалившись от места преступления уже метров на десять.

– Опять этот ваш проклятый пес! – заорал Куновский Хосе Крузу. – Вон свежий номер «Эсквайра» весь испоганил! Платите!

Хосе Круз недоуменно поднял брови:

– Мой пес? Но у меня нет никакого пса. Где он?

– Да там где-то! Сбежал, хитрая дрянь! И есть у вас пес! Я вас сто раз видел с этим гадом.

– Сто раз? Вполне возможно, но не сегодня. Мой песик болен, он лежит дома, все из-за пинка, которым вы его наградили пару дней назад. По идее, надо бы заявить на вас в полицию. Мой пудель, между прочим, стоит несколько сотен долларов.

Между тем вокруг нас уже собралась кучка сочувствовавших Хосе единомышленников.

– Надо оповестить общество охраны животных, – заявил один из них. – И потом, с чего вы вообще взяли, что это собака данного господина? Где эта собака? Если бы собака была его, она бы тут, рядом с ним стояла.

Фифи нигде не было видно.

– Это был пудель бежевой масти, – доказывал Куновский, но уже без прежней уверенности. – И у этого господина пудель такой же масти. Остальные-то все серые, черные, белые или коричневые.

– Неужели? – Вступившийся за Хосе и его пуделя незнакомец повернулся, указывая на Пятьдесят седьмую улицу. – Да вы посмотрите как следует!

Это был час, когда собак выводили на улицу, чтобы они справили свою нужду. По краям тротуаров, уподобляя улицу аллее сфинксов, в характерных меланхолически-идиотских позах лунатиков-идолопоклонников скрючились испражняющиеся собаки.

– Вон! – указывал незнакомец. – Второй справа палевый, и напротив еще один, а потом еще сразу два, вон за тем белым, крупным. Ну что теперь скажете? И вон еще, из пятьсот восьмидесятого дома как раз двое из двери выскочили!

Куновский с проклятиями уже вернулся на рабочее место.

– Эта банда всегда заодно, они неразлучны, – пробормотал он, извлекая из ведра с водой мокрую тряпку, чтобы вытереть испорченный номер «Эсквайра» и поместить его среди удешевленных изданий как якобы подмоченный дождем.

Хосе Круз проводил меня до самого дома Марии Фиолы, где за дверью его уже как ни в чем не бывало поджидал Фифи.

– Это не пес, а гений, – объяснил мне хозяин. – Когда он что-нибудь натворит, точно знает: мы с ним больше не знакомы. И окольными путями пробирается домой сам. Так что Куновский может подкарауливать его хоть до скончания века. И даже если он в полицию заявит, Фифи уже давно будет наверху, в пентхаусе: дверь у меня всегда открыта. У нас секретов нет.

Он прямо-таки затрясся от хохота, колыхнув телесами, напоследок еще раз похлопал меня по плечу и наконец отстал.

Я поднимался в лифте на этаж Марии Фиолы. После встречи с Крузом остался какой-то неприятный осадок. В принципе я ничего не имел против гомосексуалистов, но сказать, чтобы я был «за», тоже нельзя. Я знал, конечно, многие титаны духа были гомосексуалистами, но сомневался, чтобы они столь отталкивающим образом демонстрировали это всем и каждому, как Хосе Круз. Он почти испортил мне предвкушение встречи с Марией, на миг мне показалось, что своими скользкими, дешевыми шуточками он испачкал даже ее.

Имя хозяина на двери квартиры, в которой сейчас обосновалась Мария, тоже не улучшило мне настроения, ведь с ее слов я знал, что он из той же гильдии. Знал я и то, что манекенщицы по-своему жалуют гомосексуалистов, поскольку в их обществе избавлены от общепринятых грубых мужских приставаний.

«Так ли уж избавлены?» – думал я, нажимая на кнопку звонка. Ведь мне случалось слышать и о людях, способных угождать и тем и другим. Дожидаясь у двери, я даже головой помотал, словно силясь стряхнуть прилипшую к моим волосам паутину. «Значит, это не только Круз мне не дает покоя, – подумал я. – Что-то есть еще. А может, я просто не привык звонить в двери, за которыми меня ждет нечто вроде тихого, обывательского счастья?»

Мария Фиола осторожно чуть-чуть приоткрыла дверь.

– Ты опять в ванной? – спросил я.

– Да. Профессия такая. Сегодня у нас были съемки в фабричном цехе. Эти злосчастные фотографы чего только не придумают! Сегодня им, видите ли, понадобилась настоящая пыль! Входи! Я сейчас. Водка в холодильнике.

Она отправилась обратно в ванную, оставив дверь открытой.

– День рождения Владимира отмечали?

– Только начали, – сказал я. – Графиня обнаружила твою водку, у нее тут же начался приступ ностальгии. Когда я уходил, она дребезжащим голоском пела русские песни.

Мария вынула в ванной пробку. Вода зажурчала, и Мария рассмеялась.

– Тебе хотелось остаться? – спросила она.

– Нет, Мария, – ответил я и сразу почувствовал, что это неправда. Но в тот же момент, поскольку как раз это и мешало мне всю дорогу, все мгновенно улетучилось из моей головы, так что мой ответ перестал быть неправдой.

Голая, еще мокрая, Мария вошла в гостиную.

– Мы еще вполне можем туда успеть, – сказала она и посмотрела на меня. – Не хочу, чтобы ради меня ты лишал себя чего-то, что тебе доставило бы удовольствие.

Я засмеялся:

– Какая жеманная фраза! И надеюсь, Мария, что вполне лживая.

– Не вполне, – возразила она. – И уж совсем не то, что ты думаешь.

– Мойков осчастливлен твоей водкой, – сообщил я. – Правда, одну бутылку уже выпила графиня. Но остальные он успел припрятать. У Лахмана новая любовь – кассирша из кинотеатра, она пьет шартрез.

Мария все еще смотрела на меня:

– По-моему, тебе все-таки хочется пойти.

– Чтобы лицезреть Лахмана на вершине любовного счастья? В еврейских причитаниях он хотя бы изобретателен, но в счастье скучен до безобразия.

– Наверное, как и все мы?

Я не сразу ответил.

– Впрочем, кому это мешает? – сказал я наконец. – Разве что другим. Или кому-то, для кого внимание окружающих важнее всего на свете.

Мария усмехнулась:

– Значит, манекену.

Я поднял на нее глаза.

– Ты не манекен, – сказал я.

– Нет? Тогда кто же я?

– Что за дурацкий вопрос! Если б я знал…

Я замолчал. Она снова усмехнулась:

– Если б ты знал, то и любви бы пришел конец, верно?

– Не знаю. Ты считаешь, когда что-то незнакомое, что есть в каждом человеке, становится близким и понятным, то интерес угасает?

– Не совсем, в медицинском смысле. Но приблизительно так.

– Не знаю. Может, наоборот, после этого как раз и начинается то, что называют счастьем.

Мария Фиола медленно прошлась по комнате:

– Думаешь, мы на это еще способны?

– А почему нет? Ты разве нет?

– Не знаю. По-моему, нет. Что-то есть такое, что мы утратили. У наших родителей оно еще, вероятно, было. Правда, у моих родителей нет. Что-то такое из прошлого столетия, когда еще верили в Бога.

Я встал и обнял ее. В первое мгновение мне почудилось, что она дрожит. Потом я ощутил тепло ее кожи.

– А по-моему, когда люди говорят вот такие глупости, они очень близки к счастью, – пробормотал я уткнувшись ей в волосы.

– Ты правда так думаешь?

– Да, Мария. Мы слишком рано изведали всякого рода одиночество, чтобы не знать, что человеку ничего не остается, кроме горя, и чтобы не каждый раз доверять счастью. Зато мы научились считать счастьем тысячу самых разных вещей, – например, счастье выжить или счастье избежать пыток, спастись от преследования, счастье просто быть. Как ты считаешь, разве из этого не проще возникнуть легкому, летучему счастью – по сравнению с прежними временами, когда в цене было только тяжеловесное, солидное, длительное счастье, которое так редко выпадает, потому что основано на буржуазных иллюзиях? Почему бы нам не оставить все как есть? И как вообще, черт возьми, мы втянулись в этот идиотский разговор?

Мария рассмеялась и оттолкнула меня:

– Понятия не имею. Водки хочешь?

– Там от мойковской бормотухи что-нибудь осталось?

Она посмотрела на меня:

– Только от нее и осталось. Водку я послала ему ко дню рожденья.

– И он, и графиня были очень счастливы.

– А ты?

– Я тоже, Мария. А в чем дело?

– Я не хотела отсылать эту водку обратно, – сказала она. – Как-то уж слишком все это было бы церемонно. Не исключаю, что он еще пришлет. Но он тебе не нравится, правда?

Я рассмеялся:

– Как ни странно, нет. Хотя несколько дней назад мне было все равно. А теперь что-то изменилось. Как ты думаешь, может, я ревную?

– Я бы не возражала.

Мария ворочалась во сне. За окном между небоскребами сверкали зарницы. Бесшумные молнии призраками летали по комнате.

– Бедный Владимир, – вдруг пробормотала она. – Он такой старый, смерть совсем близко. Неужели он все время об этом помнит? Какой ужас! Как можно смеяться и радоваться чему-то, когда знаешь, что очень скоро тебя не будет на свете?

– Это и знаешь, и не знаешь, – сказал я. – Я видел людей, приговоренных к смерти, так они и за три дня до казни были счастливы, что не попали в число тех, кого прикончат сегодня. У них еще оставалось два долгих дня жизни. По-моему, человеческую волю к жизни истребить тяжелее, чем самого человека. Я знал одного, который накануне казни впервые обыграл в шахматы своего постоянного партнера, которому прежде неизменно проигрывал. И очень этому радовался. Знал я и таких, кого уже увели, чтобы прикончить выстрелом в затылок, а потом приводили обратно, потому что у палача был насморк и он не мог как следует прицелиться. Так вот, одни из них плакали, потому что придется умирать еще раз, а другие радовались, что им дарован еще день жизни. Это странные вещи, Мария, о которых человек ничего не знает, пока сам их не испытает.

– А Мойкову случалось такое испытывать?

– Не знаю. По-моему, да. В наше время такое случалось со многими.

– И с тобой?

– Нет, – ответил я. – Не совсем. Но я был рядом. И долгое время это был совсем не худший вариант. Пожалуй, едва ли не самый изысканный.

Марию передернуло. Казалось, озноб пробежал по ее коже, как внезапная рябь по спокойной воде.

– Бедный Людвиг, – пробормотала она, все еще в полусне. – А это можно когда-нибудь забыть?

– Есть разные виды забвения, – ответил я, наблюдая, как бесшумные молнии проносятся над молодым телом Марии, словно взмахи призрачной косы, скользя по ней, но оставляя невредимой. – Как и разные виды счастья. Только не надо путать одно с другим.

Она потянулась и стала еще глубже погружаться в таинственные чертоги сна, где, вскоре позабыв и меня, она останется наедине с неведомыми картинами своих сновидений.

– Хорошо, что ты не пытаешься меня воспитывать, – прошептала она с закрытыми глазами. В белесых вспышках молний я разглядел, какие длинные и удивительно нежные у нее ресницы – они подрагивали над ее глазами, словно черные бабочки. – Все вечно пытались меня воспитывать, – пробормотала она уже совсем сквозь сон. – Только ты – нет.

– Я – нет, Мария, – сказал я. – Я не буду.

Она кивнула и плотнее вжалась в подушку. Дыхание ее изменилось. Оно стало ровнее и глубже. Она ускользает от меня, думал я. Теперь она уже и не помнит обо мне; я для нее только дуновение тепла и что-то близкое, к чему можно прильнуть, но еще несколько мгновений – и от меня не останется и этого. И тогда все, что в ней сознание и иллюзия, повлечется по потокам бессознательного, ужасаясь и очаровываясь странными зарницами снов, словно мертвенными молниями за окном, и вот она уже совсем не тот человек, чуждая всему, что было днем, отдающаяся власти северных сияний совсем иных полюсов и во власти тайных сил, открытая любым влияниям, свободная от оков морали и запретов собственного «я». Как далеко ее уже унесло от минувшего часа, когда мы верили бурям нашей крови и, казалось, сливались воедино в счастливом и горьком самообмане самой предельной близости под просторным небом детства, когда еще верилось, что счастье – это статуя, а не облачко, всегда переменчивое и готовое улетучиться в любой миг. Короткие, почти бездыханные вскрики, руки, будто навсегда сжавшие друг друга, вожделение, именующее себя любовью, и тлеющий где-то в потаенных глубинах бессознательный эгоизм и жажда убийства, оцепенение последнего мига, когда все мысли разлетаются в куски, и ты только воля, только близость, пока не знаешь друг друга, а потом, познав другого, впадаешь в заблуждение, что теперь вы единое целое, что теперь вы отдались друг другу, хотя на самом деле именно в этот миг вы чужды друг другу как никогда и самому себе чужды не меньше – а следом изнеможение, кроткое блаженство веры в обретение себя в другом, мимолетное волшебство иллюзии, небо, полное звезд, которые, впрочем, уже медленно меркнут, впуская в душу тусклый свет буден или темень мрачных дум.

«О ты, спящая душа, меня не помнящая, – думал я, – прекрасный фрагмент бытия, на котором при первом же миге дремоты мое имя блекнет и пропадает, как можешь ты бояться стать мне столь родной и столь близкой только потому, что за этим может последовать разлука? Разве не ускользаешь ты от меня каждую ночь, и я даже не знаю, где ты пребывала и что тебя тронуло, когда ты наутро снова открываешь глаза? Ты считаешь меня цыганом, не знающим покоя, тогда как я всего лишь ускользнувший от своей судьбы обыватель с тяжелым опытом прошлого, в тени орестовой ноши кровной мести, – а настоящая цыганка как раз ты, в вечных поисках собственной тени и в погоне за собственным «я». Милое, неприкаянное создание, способное устыдиться даже того, что не умеет готовить! И не учись никогда! Кухарок на свете достаточно. Их куда больше, чем убийц. Даже в Германии».

Я услышал приглушенный визгливый лай. Должно быть, это был Фифи. Вероятно, Хосе Круз привел кого-то для утехи на ночь. Я вытянулся рядом с Марией, стараясь не потревожить ее. Она тем не менее что-то почувствовала.

– Джон, – пробормотала она, не просыпаясь.

XVIII

– Мы, антиквары и торговцы искусством, живем благодаря одному простейшему, примитивному свойству человеческой натуры, – с удовольствием разглагольствовал Реджинальд Блэк. – Благодаря человеческой жажде собственности. Не существует ничего более удивительного, ибо ведь каждый знает, что рано или поздно умрет и ничего с собой туда забрать не сможет. И что вдвойне удивительно – ведь каждый знает также, что музеи сверху донизу завешаны замечательными картинами – картинами такого качества, какие появляются крайне редко. Кстати, вы бывали в музее Метрополитен?

Я кивнул:

– Даже два раза.

– Вам бы надо каждую неделю ходить туда, вместо того чтобы резаться в шахматы с этим русским сбытчиком разбавленной водки в вашем громовом отеле. Вы «Вавилонскую башню» видели? А толедский пейзаж Эль Греко? Все висит совершенно свободно, платить за осмотр не надо. – Реджинальд Блэк отхлебнул коньяку, предназначавшегося для клиентов, которые покупают больше чем на двадцать тысяч долларов, и погрузился в мечты. – Это же бесценные шедевры. Сколько на них можно было бы заработать…

– Это тоже человеческая жажда собственности? – ввернул я.

– Нет, – бросил он на меня уничтожающий взгляд и тут же отдернул руку с бутылкой, из которой совсем уже было собрался налить мне вторую порцию коньяка. – Это моя унаследованная от древних предков страсть торговца, та самая, которая вечно борется с моей любовью к искусству и, к сожалению, то и дело берет верх. Но почему же люди не идут в музеи, чтобы там беззаботно любоваться великолепными картинами, а предпочитают за огромные деньги приобретать несколько не вполне даже законченных Дега и развешивать их у себя в квартире, чтобы потом без конца трястись от страха перед ворами, перед горничными, с их швабрами, или гостями, способными загасить сигарету обо что попало? В любом музее картины гораздо лучше, чем у так называемых коллекционеров.

Я рассмеялся:

– Да вы просто враг всех антикваров. Если следовать вашим идеям, то все вскоре перестанут покупать картины. Вы Дон Кихот в своей корпорации.

Блэк, успокоившись, улыбнулся и снова протянул руку к бутылке.

– Сейчас столько разговоров о социализме, – продолжал он. – А между тем все самое прекрасное в мире и так открыто для каждого. Музеи, библиотеки, да и музыка… Вон какие замечательные передачи по радио – все концерты Тосканини и симфонии Бетховена каждую неделю в музыкальном часе. Не было в истории времени более благоприятного для комфортного отшельнического существования, чем нынешнее. Вы только взгляните на мою коллекцию альбомов по искусству! Когда есть такое, да еще музеи, зачем вообще держать картины дома? Нет, честное слово, иногда хочется просто забросить профессию и быть свободным как птица!

– Почему же вы этого не сделаете? – поинтересовался я, взяв рюмку, которую он успел мне налить.

Блэк вздохнул:

– Это все двойственность моей натуры.

Я поглядел на этого благодетеля человечества поневоле. Он обладал поистине драгоценным свойством свято верить во все, что произносит в данную минуту. При этом он, однако, на самом деле ни единому своему слову не верил, что не давало ему превратиться в хвастливого дурака и даже, напротив, окружало его ореолом переливающейся разными цветами славы. Сам того не зная или не желая признавать, он всю жизнь был артистом.

– Позавчера мне позвонили от старого Дюрана-второго, – продолжил Блэк. – У этого человека двадцать миллионов долларов, и он хочет купить у меня маленького Ренуара. При этом у него рак в последней стадии, о чем он прекрасно знает. Врачи дают ему всего лишь несколько дней жизни. Я взял с собой картину. Спальня старика пахла смертью, несмотря на все антисептики. Смерть, да будет вам известно, самый неистребимый запах, она просачивается повсюду. Сам старик уже просто скелет, с огромными глазами и коричневыми пятнами на пергаментной коже. Но в картинах разбирается, что большая редкость. А еще больше разбирается в деньгах, что совсем не редкость. Я запросил двадцать тысяч. Он предложил двенадцать. Потом, с невероятными хрипами в груди и приступами кашля, поднял до пятнадцати. Я видел, что он хочет купить, и не уступал. Он тоже. Можете себе представить: миллионер, которому осталось протянуть всего пару дней, как жалкий старьевщик торгуется за свою последнюю радость в жизни. При этом он ненавидит своих наследников лютой ненавистью.

– Бывает, что миллионеры внезапно выздоравливают, – заметил я. – С ними и не такие чудеса случаются. Ну и чем же дело кончилось?

– Я унес картину обратно. Вон она стоит. Взгляните.

Это был прелестный маленький поясной портрет мадам Анрио. Черная бархатная лента обвивала ее изящную шею. Портрет был написан в профиль и представлял собой воплощение юности и спокойного ожидания грядущей жизни. Неудивительно, что заживо разлагающийся престарелый Дюран-второй захотел обладать им, как когда-то царь Давид Вирсавией.

Реджинальд Блэк взглянул на часы:

– Так, самое время очнуться от грез. Через четверть часа к нам пожалует оружейный магнат Купер. Американские армии наступают по всем фронтам. Списки убитых растут. Для Купера это самая страда. Он поставляет товар безостановочно. Все его картины надо бы украсить траурными лентами в память о погибших, а между ними установить пулеметы или огнеметы.

– Это вы мне однажды уже рассказывали. Когда Купер купил у вас последнего Дега. Зачем тогда вы ему продаете?

– Я вам и это уже однажды объяснял, – сказал Блэк с досадой в голосе. – Все из-за моей проклятой демонической натуры Джекила и Хайда. Но Купер поплатится за все, что он творит! Я запрошу с него на десять тысяч больше, чем запросил бы с оптового торговца удобрениями или шелковыми нитками! – Блэк прислушался, глядя на входную дверь. Тут и я услышал звонок. – На десять минут раньше, – буркнул Реджинальд. – Один из его излюбленных трюков. Либо раньше, либо позже. Если раньше, начнет объяснять, что как раз проходил мимо, что в его распоряжении буквально несколько минут, ему срочно надо в Вашингтон или на Гавайи. Если позже, значит, решил растянуть пытку и ослабить мое сопротивление. Я запрошу с него на одиннадцать тысяч больше и даю вам руку на отсечение, если уступлю хоть цент! А теперь живее! Наш личный коньяк убрать, давайте бутылку для среднего клиента. Эта гиена мировых побоищ лучшего коньяка и не заслуживает. К сожалению, в коньяке он смыслит больше, чем в живописи. Так, а теперь марш на наблюдательный пункт! Когда понадобитесь, я вам позвоню.

Я устроился на своем наблюдательном посту и раскрыл газету. Блэк был прав: американские войска наступали повсюду. Заводы и фабрики Купера должны были работать на полную мощность, чтобы производить быструю смерть. Но разве неправ по-своему был этот стервятник, считая себя благодетелем человечества, как и Реджинальд Блэк, считающий себя благодетелем миллионеров? И разве не массовое убийство освобождает сейчас Европу и весь остальной мир от величайшего убийцы, задумавшего поработить весь континент и истребить целые нации? Вопросы, на которые, по сути, нет ответов, а если и есть, то лишь безысходно кровавые.

Я бросил газету и стал смотреть в окно. До чего же быстро убийство умеет менять имена! И быстро прикрываться великими понятиями чести, свободы, человечности. Каждая страна взяла их на вооружение, и чем свирепее диктатура, тем гуманнее лозунги, под которыми она убивала. А само убийство! Что такое убийство? Разве кровная месть не убийство? Где тут начинается путаница и где тут право? И разве само понятие права уже не прикончено его бдительными стражами? Преступниками из германских канцелярий и их продажными судьями, что послушно поддерживали преступный режим? Какое же тогда еще возможно право кроме права мести?

Внезапно резко затрезвонил звонок. Я спустился по лестнице. С порога меня окутало ароматным облаком гаванской сигары.

– Господин Зоммер, – спросил Реджинальд Блэк сквозь голубоватый дым, – вы действительно заявили господину Куперу, что эта картина хуже того Дега, которого он недавно у нас купил?

Я бросил на Купера изумленный взгляд. Эта гиена врала и знала это; она прекрасно понимала, что я в безвыходном положении, поскольку никогда не осмелюсь назвать его лжецом, не вызвав его гнев.

– Говоря о таком мастере, как Дега, я бы никогда не стал оперировать понятиями лучше или хуже, – сказал я. – Это первейшее правило, вынесенное мною из Лувра. Просто одна картина может быть более закончена, другая менее. Это и составляет разницу между эскизом, этюдом и картиной, на которой поставлена подпись мэтра. Ни один из тех двух Дега не подписан. Это сообщает им, по мнению профессора Майера-Грэфе, истинное величие той незавершенности, которая оставляет простор для любой фантазии.

Реджинальд Блэк глянул на меня ошарашенно, потрясенный моими познаниями. Цитату я вычитал пять минут назад на своем наблюдательном посту, где была маленькая библиотечка.

– Вот видите, – только и сказал Блэк, поворачиваясь к Куперу.

– А-а, ерунда! – пренебрежительно отмахнулся человек с лицом цвета сырого бифштекса. – Лувр-шмувр! Да кто этому поверит! Он сказал: эта картина хуже. У меня слух хороший.

Я понимал, что все это пустая болтовня, лишь бы сбить цену, но счел, что это еще не повод меня оскорблять.

– Господин Блэк, – сказал я, – по-моему, дальнейший разговор все равно не имеет смысла. Только что позвонили от господина Дюрана-второго, он покупает картину, просили ее привезти.

Купер хохотнул кудахтающим, индюшачьим смехом:

– Хватит блефовать! Я случайно знаю, что Дюран-второй отдает концы. Картины ему уже не нужны. Ему нужен гроб.

Он торжествующе посмотрел на Реджинальда Блэка. Тот ответил ему ледяным взглядом.

– Я сам знаю, что это так, – сказал Блэк сухо. – Я был у него вчера.

Купер снова отмахнулся.

– Он что, гроб будет оклеивать этими импрессионистами?! – с иронией спросил он.

– Такой страстный коллекционер и знаток, как господин Дюран-второй, никогда бы так не поступил. Но на то время, которое ему еще осталось прожить, он не хочет отказывать себе ни в какой радости. Деньги, как вы понимаете, в этом случае уже не играют роли, господин Купер. На пороге смерти нет смысла торговаться. Как вы только что слышали, Дюран-второй хочет получить этого Дега.

– Ну и отлично. Пусть получает.

Блэк и глазом не моргнул.

– Запакуйте, пожалуйста, картину, господин Зоммер, и доставьте ее господину Дюрану-второму. – Он снял Дега с мольберта и передал мне. – Я рад, что все так благополучно кончилось. Это очень благородно с вашей стороны, господин Купер, отказаться от картины, чтобы доставить умирающему последнюю радость. На рынке еще много других Дега. Может, лет через пять – через десять нам снова попадется работа столь же высокого качества, как эта. – Он встал. – Ничего другого я вам, к сожалению, предложить не могу. Это была моя лучшая картина.