Текст книги "Фонарщик"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Молчание затягивалось. Гроувс поймал себя на мысли, что, цепляясь за мудрость доброго волынщика Макнэба, вместо поддержки слышит лишь беспощадную иронию. Потому что чувствовал себя не охотником, а тем, у кого есть лишь мгновение, чтобы решить, тигр он или заяц.

– Что… что мы здесь делаем? – спросил он. Глупый вопрос, но все отрепетированные для этой встречи слова испарились, так как он не знал, перед которой из двух Эвелин сейчас стоит и каковы в действительности ее силы. – Где вы были?

Она захлопнула дверь и отошла в угол комнаты, где было меньше света. На него она не смотрела.

– Гуляла, – сказала Эвелина, и в голосе ее слышалось что-то среднее между угрызениями совести и обидой. – А что вы здесь делаете?

– Что? – Гроувс вытянул голову, как будто она не имела никакого права задавать ему вопросы. – Я здесь с крепкими констеблями, которые караулят на улице, – сказал он, распрямляясь во весь оборонительный рост.

Он говорил бодро, потому что не знал точно, заметила ли она Прингла и переодетого полицейского. По ней ничего было не понять. Она сняла кепку, и короткие волосы разметались.

– Что, случилась еще одна трагедия? – спокойно спросила она.

– Трагедия? – Он будто прирос к полу. – Почему вы спрашиваете? Вам что, снилась какая-то трагедия?

– Ничего мне не снилось.

– Вот как?

Он всеми силами старался не сводить с нее глаз, но не мог забыть блестящие клыки из ночного кошмара и чувствовал во рту привкус желчи. Он попытался отвлечься, представив, как записывает в дневник: «Трудно сказать, какие силы тьмы ей подвластны, но у меня не меньше своих собственных».

– Вы ведь пришли не для того, чтобы пожелать мне всего самого доброго, – сказала Эвелина.

– Да что вы? – Он почерпнул мужество в просквозившей в ее голосе нотке искреннего сожаления. – Вы говорите, как будто ждали меня, сударыня.

– Боюсь, – сказала она, – вы почуяли мою кровь.

– Вы хотите сказать, я хищник?

– Я… я этого не говорила.

– Тогда подло вас преследую? Или вы мне исповедуетесь?

Эвелина бросила кепку на стол и как будто стянула к себе всю тьму. Она была от него в нескольких шагах, но ему казалось, что она где-то очень далеко.

– Я уже ни в чем не уверена.

Еще одно усилие, и Гроувс сумел повернуться.

– Я пришел просто кое-что выяснить, – сказал он. – Я не думал, что не застану вас.

Молчание.

– Вы можете объяснить, где вы пропадали? И почему так одеты?

Он никогда не любил трубочистов – чернее их лиц были только их души, – и в связи с Эвелиной это обстоятельство производило особенно неприятное впечатление.

– Если гуляешь ночью, – сказала она, – лучше не быть женщиной.

– Великолепно, – ответил он, черпая силу в насмешке. – Женщина стыдится своего пола.

– Я не стыжусь.

– Вот как.

– Просто остерегаюсь незнакомцев.

– Тогда зачем вы вообще бродите по улицам?

– Я уже отвечала на этот вопрос другим.

Он нахмурился:

– Кому – другим?

Она словно загородилась от него.

– Кому – другим, я спрашиваю?

Эвелина не удостоила его ответом.

Гроувс видел в ней ясное отражение Воскового Человека – то же высокомерие. Он обиделся, и это придало ему сил.

– Вы представляетесь невинным агнцем, не так ли, – сказал он, – но в глубине души совершенно порочны.

Она не поднимала глаз.

– Да, милая. – У Гроувса дрожали губы. – Вы можете прятаться за тем, что называете снами, но меня не проведешь. Если у вас есть какие-то тайны, они все равно выйдут наружу.

Она была сама покорность.

– Мне все это говорят.

Еще один намек на то, что имелись другие следователи.

– Кто? – требовательно спросил он. – Кто вам это говорит?

Она медлила.

– Я задал вопрос, сударыня.

– Мо… мои гости.

– Что за гости?

Он гадал, кого она имеет в виду – шерифа, генерального прокурора, а может быть, самого Воскового Человека? Мысль о том, что они уже знают об Эвелине и ее потенциальных силах все и опередили его с допросом, по своим последствиям была ужасной.

– Мистер Канэван, – ответила она, – и профессор.

– Профессор? Какой профессор?

Она колебалась.

– Томас Макнайт, профессор логики и метафизики Эдинбургского университета.

Гроувс не встречался с таким человеком в университете и вдруг твердо решил, что она врет. Может быть, чтобы спровоцировать его, заставить его ревновать.

– Полагаю, он задавал вам разного рода вопросы, этот профессор?

– Он думает, что у меня в памяти хранятся скрытые воспоминания.

– Ах вот, оказывается, что он думает!

– Он думает, что может сделать так, что эти тайны раскроются.

– Вот оно что! Ну что ж, существует много способов заставить женщину раскрыть свои тайны.

Он на пробу сделал шажок вперед – чуть больше дюйма; к его облегчению, она никак не отреагировала.

– Вы знаете, с кем я беседовал?

Молчание.

– Вам что-нибудь говорит имя Гетти Лесселс?

Эвелина отвернулась, но было очевидно, что оно ей знакомо.

– Гетти Лесселс, – с удовольствием повторил Гроувс. – Она прекрасно вас помнит. А Авраам Линдсей?

Ее как будто ужалило.

– Вот так. – Дивясь собственной смелости, Гроувс приблизился к ней еще на дюйм, но она по-прежнему не смотрела на него. – Знаете, что они сказали? Что они сказали о вас?

Ее почти не было слышно.

– Что же они сказали?

Гроувс на свой страх и риск решил вывернуть правду.

– Якобы вы презираете их за то, что они с вами сделали, и преследуете за грехи. Вот.

Она ничего не отрицала.

Дрожащей рукой он вытащил из кармана пальто ее «контрольную по совести» и принялся размахивать ею, как саблей.

– Вы помните, как писали это, а?

Она умоляюще выставила руки, как бы пытаясь оттолкнуть улику. Он бросил в нее лист, и тот по спирали, как выпавшее птичье перо, закружился.

– Из вашего монастыря. Ваше письмо дьяволу. Вы не помните этого?

Она неотрывно смотрела на плавно падающий лист бумаги. Он рискнул подойти так близко, что его дыхание почти касалось ее.

– Вы заключили с ним договор? И по этому договору он дает вам приказы?

Она отшатнулась.

– А вы используете его для мести, так?

– Нет.

Обороняясь, она прижалась к стене.

– Когда это кончится, а? Сколько еще вам нужно, я вас спрашиваю?

– У вас нет доказательств…

– Вот как? – Гроувс смотрел на ее съежившуюся фигурку и чувствовал, что сейчас взорвется от возбуждения. – А как иначе вы назовете показания моих свидетелей? Авраама Линдсея и гражданки Лесселс? Как вы их назовете?

– Они не…

– Что?

– Они не говорили о…

– Ах, они не говорили? А вот я слышал их своими собственными ушами.

– Они не говорили! – повторила она.

– Как же это может быть? – спросил он, чуть не плюнув ей в лицо. – Вы считаете, что я лгу?

– Они бы никогда не заявили…

– Вот как? И почему же?

– Потому что они не решились бы обречь себя на проклятие, – наконец с усилием выговорила она и от напряжения чуть не рухнула на пол.

Он схватил хрупкую руку, едва не раздавив ее, и попытался удержать Эвелину. При этом он заметил, что манжета рукава слегка задралась, обнажив неестественно белую кожу запястья, которая резко контрастировала с испачканными копотью руками, и – он не смог как следует рассмотреть, так как стоял спиной к свету, – ему показалось, что там след от чего-то, от раны. И тогда, впервые за это время, их взгляды встретились. Она пришла в себя, вывернулась, опустила рукав и с вызовом посмотрела на него, словно требуя, чтобы он что-то сказал, выговорил вслух эту ужасную тайну. А он вдруг понял, что выбился из сил. Пристально глядя ей в глаза, он видел тот же ужасный блеск, что и у Воскового Человека, чувствовал, как проваливается в нее, как она поглощает его. Кровь бросилась ему в голову, язык силился произнести какие-то слова, но его словно парализовало…

Распахнулась дверь.

Он продолжал в оцепенении смотреть на нее, однако Эвелина положила этому конец. Стряхнув чары, Гроувс обернулся и увидел запыхавшегося Прингла, который смотрел на них с изумлением, и ему почему-то стало стыдно.

– В чем дело? – огрызнулся он.

– Мистер… Мистер Линдсей, сэр, – сказал Прингл, не веря, что перед ним действительно Эвелина, и не решаясь продолжать.

– Что?

– Он выехал из дома, сэр. На кебе. Вы просили сообщить.

На осмысление этого известия Гроувсу понадобилось необычайно много времени.

– Да, – сказал он наконец, как будто не ждал ничего другого. – Просил.

А на самом деле он обрадовался открывшейся возможности бежать, так как в голове у него все еще стучало и легкие были как будто опалены. Эвелина совсем не оставляла вокруг себя воздуха другим. Но он сломил ее сопротивление, ослабил для следующей атаки, уверял себя Гроувс, и, конечно, вернется, чтобы завершить сражение.

– Тогда… тогда пойдемте, – сказал он и тут же вышел вперед Прингла, который, прежде чем последовать за инспектором, бросил последний взгляд на опущенную голову Эвелины.

Канэван с недоверием смотрел на страницы.

– Все книги? – прошептал он. – Все неполные?

– У большинства не хватает каких-то станиц, у очень немногих – слов.

– Какие самые полные?

– «Наука о нервном сне», «Неврипнология» Брейда, «Практическое пособие по животному магнетизму» Теста. Все, что относится к гипнотизму и смежным предметам. Эвелина, очевидно, много читала об этом в последнее время.

– Но зачем? – спросил Канэван, боясь услышать ответ.

– Чтобы подготовиться, – ответил профессор и невесело усмехнулся. – Неужели вы не понимаете? Здесь, в этой библиотеке, ответы на все вопросы. Почему ни на одной карте нет переулка Шэндс-уайнд. Почему мы видели Зверя в тот момент, когда Эвелина, судя по всему, не могла спать. Почему выбрали именно нас. И далее почему от меня все время ускользает мое «я». Здесь, в этой мрачной библиотеке, все ответы.

Канэван в ужасе смотрел на него, не веря до конца. Тогда Макнайт взял яблоко.

– Скажите мне, что вы видите?

Канэван растерялся.

– Я… яблоко.

– А как символ? Что это?

Канэван напрягся.

– Запретный плод?

– Ответ настоящего богослова, – улыбнулся Макнайт. – Яблоко, которым змий искушал Еву. Символ всего, что нам не полагается иметь, но к чему по дерзостному безрассудству и любопытству мы все равно алчно стремимся. Образ непознаваемого, черты, которой никогда не переступить. – Он поднял яблоко и внимательно посмотрел на него. – Но это также символ закона всемирного тяготения Исаака Ньютона, не правда ли, и других неизменных научных законов. Всего того, что мы учили и, полагаем, что усвоили, – самый важный символ Просвещения. Воистину знаменательно, не так ли? Нам потребовалась не одна геологическая эпоха, зато теперь мы с большой точностью можем измерить скорость, с которой яблоко в Эдеме упадет с запретного древа.

Он держал перед Канэваном красно-зеленый сферический предмет и по одному отпускал пальцы; в конце концов яблоко удерживали только два – большой и указательный. Макнайт помедлил и разжал их.

Яблоко без видимой опоры совершенно неподвижно застыло в воздухе.

Канэван в изумлении уставился на него.

– Полагаю, нам предстоит исполнить важный долг, – сказал профессор, и яблоко упало.

То, что Эвелина так легко проскользнула мимо него, повергло Прингла в большое смущение, но Гроувс почему-то не был расположен устраивать ему выволочку. Он опустил глаза, плотно сжал губы и либо погрузился в размышления, либо переживал последствия какого-то сильного потрясения.

– Сообщение поступило, когда вы были наверху, сэр, – с надеждой сказал Прингл, когда они с грохотом ехали в кебе по Касл-террес, на запад. – Мистер Линдсей отправил посыльного в дом Гетти Лесселс, пригласив ее на встречу по известному адресу на Этолл-кресит-лейн.

– Этолл-кресит-лейн, – пробормотал Гроувс, глядя вперед пустыми глазами. – Зеркальное общество.

– Простите, сэр?

Гроувс не ответил.

– Так мы направляемся туда?

– Именно так, сэр. Мы договорились, что вдова Лесселс согласно инструкции отправится на встречу в тайном сопровождении полиции. Примерно в то же время из дома вышел мистер Линдсей. Они уже должны быть там, я думаю.

– Опять вместе, – мрачно кивнув, сказал Гроувс.

– Прошу прощения, сэр?

Но Гроувс промолчал.

Улицы, вскипая в сточных канавах, захлестнули потоки дождя, над крепостным валом Замка вспыхивали молнии. Они свернули на Ратленд-стрит, кеб переплыл бурлящие на площади реки воды и докатился до угла Этолл-кресит-лейн. Здесь их приветствовал констебль с фонарем и в непромокаемом плаще, с которого ручьями лилась вода.

– Они там, сэр, – сказал он, заглянув в кеб. – Похоже на собрание.

– Сколько их? – спросил Гроувс.

– Мы насчитали троих. Лесселс, второй, по имени Линдсей, и еще кто-то.

Гроувс и Прингл посмотрели вниз на кривую улицу, где прямо возле дома с зажженным над входной дверью фонарем стояли три кеба. Кебмены, пытаясь укрыться от дождя, забрались внутрь – им явно были даны указания держаться как можно ближе к дому.

– Вы рассмотрели третьего человека? – спросил Гроувс.

Констебль пожал плечами:

– Не очень четко, сэр.

Гроувс вылез из кеба, распрямился и как можно небрежнее направился вниз по улице. Кебмены подозрительно наблюдали за ним. Подойдя к дому, освещенному фонарем, он решил, что ему крупно повезло – он хорошо знал пару, которая жила напротив: часовых дел мастер и его жена, они были ему обязаны («ЧАС СУДА») и, разумеется, без колебаний откликнутся. Он уверенно постучал.

Войдя, Гроувс быстро объяснил, в чем дело. Его с готовностью проводили в кладовку на чердаке, заставленную разобранными часами, и подвели к окну, из которого открывался вид именно на то, что ему было нужно. Спрятавшись за пахнущими плесенью занавесками, он сначала посмотрел на кебы, удостоверившись, что его не видно, а затем через улицу на ярко освещенную комнату верхнего этажа, где за столом сидели трое. Сквозь потоки ливня их лица рассмотреть было трудно.

– Кто владелец дома? – спросил Гроувс выходившего часовщика.

– Генри Праудфут, юрист. Он сдает дом в аренду.

– А верхний этаж?

– Верхний этаж, сколько я помню, был местом собраний какого-то клуба.

– И часто они собирались?

– Очень редко.

Гроувс напряг зрение, но различил только ссутулившуюся женщину – это, должно быть, Гетти Лесселс, и седовласого мужчину – вероятно, Авраама Линдсея. Третий – высокий, элегантно одетый мужчина, был заметно возбужден: то и дело вставал и ходил по комнате, вскидывая руки, на что Авраам Линдсей не реагировал.

Гроувс бесконечно долго стоял и смотрел. Компанию ему составила лишь черная кошка, которая упорно терлась о ноги. Он был убежден, что узнает третьего, лишь только удастся его ясно рассмотреть, но дождь шел не переставая, и он уговаривал себя потерпеть еще. Он убеждал себя, что его стратегия верна. Он приближался к мигу торжества, когда весь город – да что там город, все графство Лотиан – склонится перед ним в благодарности.

Прошло двадцать минут, и расстроенная кошка все-таки ушла.

Еще пятнадцать минут, и Гетти Лесселс, кажется, встала и потерла лицо ладонями. Мужчина элегантного вида надел пальто. Встал даже Авраам Линдсей.

Не теряя времени, Гроувс побежал вниз по лестнице, выскользнул на улицу и увидел, как первый кебмен подъехал ближе к дверям. В проеме вспыхнул свет, и гражданка Лесселс почти что прыгнула из холла в открытую дверцу кеба, который покачнулся от резко навалившегося веса. Кеб тут же тронулся, и, как на военных учениях, следом за ним подъехал второй. Дверь опять со скрипом отворилась.

Гроувс прошел вперед.

Дождь перестал, но над мостовой поднимался похожий на пар туман.

Элегантного вида джентльмен, высокий, цветущий, в безупречном пальто, торопливо вышел из двери и собирался уже забраться в кеб, когда заметил внимательно изучающего его инспектора.

Гроувс нахмурился, прищурился и в изумлении открыл рот.

Мужчина колебался, видимо, размышляя, взорваться ли ему от возмущения или поскорее исчезнуть, и обреченно замер. Окутанные туманом, они застыли, обдумывая эту непростую ситуацию, судорожно соображая, что делать, и с большим опозданием обратили внимание на приближающийся стук копыт, порыв вдруг увядшего воздуха и сопение, какое мог издавать лишь раненый буйвол.

Они повернули головы и попытались сфокусировать взгляды на источнике звуков, но было слишком поздно.

У них была лишь одна секунда, чтобы сообразить, что из тумана вырвался чудовищный, сокрушительной силы демонический вихрь. Он стремительно приближался к ним.

Отреагировать на это было не в человеческих силах.

Одним длинным, каким-то балетным движением огромный Зверь с багровой шкурой промчался мимо Гроувса, вклинился между кебом и дверью, схватил когтями элегантного вида мужчину, как у цыпленка, вырвал у него глотку, отшвырнул тело, словно детскую куклу, бросился в темную улицу и исчез в каскадах шелка и пара.

Сердце гулко стучало у Гроувса в ушах. Лошади встали на дыбы, и кебы откатились, открыв его взору ужасающее зрелище: в ярком свете фонаря, заливая все вокруг алой кровью, как умирающий осетр, бился досточтимый лорд-мэр Эдинбурга Генри Болан.

В это время у входа в домик Макнайта Канэван вглядывался в таявшие на небе звезды, а на Кэндлмейкер-рау в своей маленькой комнатке с криком проснулась Эвелина Тодд.

Глава 20

Канэван стоял в низине парка на Принцевой улице. Он вытянул руку и почувствовал, как снежинки опускаются на ладонь и тают, а вода просачивается между пальцами. Затем в задумчивости поддел ногой причудливый горный хребет из черных листьев, тот с хлюпаньем переломился, и он услышал шорох разлетающейся листвы. Медленно перевел взгляд с пестрого уличного освещения – красных фонарей табачников, голубых ламп аптек, рождественской иллюминации – на утонувший внизу парк, а затем снова вверх на сияющие арабески окон Старого города. Видел мелькающие тени и развевающееся белье. Чувствовал запах дымящихся каминов. Слышал сладострастные крики и песни. И все пытался уловить какую-нибудь фальшивую ноту, какое-нибудь хоть мелкое упущение в этом подробном до мелочей воспроизведении жизни. Но расстилавшееся перед ним покрывало было выделано безупречно, это была такая чистая работа, что никакого изъяна в ней найти не удавалось.

Он прошел мимо помоста, где, дрожа от холода, свернулись калачиком двое бродяг. А они – реальность или демоническая иллюзия? А поезд, с пыхтением отъезжающий от вокзала Уэверли на восток, сделан из атомов или из снов? А звуки органной музыки, доносящиеся из какой-то церкви на Хай-стрит, – первичные звуки или эхо, отражающееся в чьей-то громадной мозговой доле? А сам Эдинбург – настоящий город или проекция бессознательного молодой женщины?

Макнайт всегда безрассудно стремился к истине, а Канэван всегда говорил, что путь к Богу есть интуитивное знание… Так почему же сейчас ему так трудно примириться с правдой? Книги в библиотеке Макнайта, Библии-близнецы, их встречи со Зверем в то время, когда – они точно знали – Эвелина не спала…

Поверить в это было слишком больно, поскольку тем самым он лишался личной судьбы – единственной милости, которой искал у Бога; поскольку это означало, что не он выбрал мученичество, а оно ему было предписано. Более того, если он отвечал не перед Господом, а перед измученной молодой женщиной, тогда что же значила жалость к ней? Любовь к ней? Самопожертвование ради нее? Что это такое – не иметь своего «я»?

Он видел, как облачко пара от его дыхания поднимается в темноте неба, как дым из трубы. Чувствовал колючий, жалящий щеки ветер. Во рту все еще сохранялся вкус горчицы после щедрого ужина у Макнайта. Никогда, ни на какой стадии он не ощущал себя более живым. И тем не менее ни на какой стадии не существовал.

– Вся эта библиотека, – говорил Макнайт, обводя комнату рукой, – полки, все, что на них… все это проекция… метафора ее разума, ее памяти. Весь этот домик – всего-навсего фантазия. Улицы, по которым мы ходим, – безупречное воспроизведение реальных улиц. Воздух, которым мы дышим, – абстракция снов.

Он посмотрел прямо на Канэвана и, догадываясь, как может воздействовать откровение, протянул руку, чтобы поддержать товарища и подтянуть его к истине.

– И вы, и я, – шептал он, – мы оба… Я боюсь, мы тоже всего-навсего вымысел воистину необыкновенного воображения. В какой-то неизвестный момент, во тьме скрытых воспоминаний, – говорил он, – разум Эвелины подвергся жестокой осаде, его лишили естественного выхода, он пророс внутрь, щедро питаясь рассудком, знанием, всеми средствами познания, и из архетипов, более даже сложных, чем живые существа, смонтировал целые преломившиеся в сознании города и их население. Он объективировал свои собственные представления и наделил действующих лиц голосами и лицами, он приютил и вскормил их, дал им жизнь, память и душевные качества. И все это в теневом мире воображения, отрезанном от категории времени, в отдельном сознании, огромном, как Эдинбург, и глубоком, как ад.

Зверь родом из нижнего мира, из какого-то подземного царства, куда мы всего лишь заглянули, но он обладает по меньшей мере сверхъестественной силой и может врываться в реальность, царапать послания на стенах, выдирать страницы из Библии и убивать людей на улицах. Мы – я говорю это с сожалением – не обладаем такой силой. Но мы и не были задуманы для этой цели.

Он сам был составной фигурой, утверждал Макнайт, смесью живых лекций и мертвых философов. Его внешность – что тут скажешь? – испарения привлекательных черт, слепленные необыкновенно дисциплинированной памятью. Его история? Сфабрикована, и никакая ее энергия не в состоянии предотвратить того, что она поблекнет вслед за ним. Его жена? Мираж. Студенты? Зеркальные образы реальных молодых людей. Его задача? Что ж…

– Я представляю собой архетип логики, – продолжал он. – Мой дом – лобные доли. Я являюсь персонификацией интеллекта, так же как дьявол – образом зла. Вы же, полагаю, родом из более нежного органа…

И Канэван, сердце которого исполнилось болью и тяжело билось – оно буквально разрывалось от боли (это же не могло быть сном?), – услышал свой голос словно издалека:

– И кто же я?

Но Макнайт в свойственной ему шутливой наставнической манере похлопал его по руке и с чувством сказал:

– Мой мальчик, боюсь, вы считаете, что говорить так было бы кощунством…

Интуиция ведет нас к Богу. И, не желая мириться с тем, что он всегда подозревал, Канэван выбежал из дома профессора, чтобы увидеть распростертые в откровении небеса.

Ибо ответственность эта была слишком велика, чтобы ее созерцать, а утрата слишком тяжела, чтобы ее вынести. Духовное родство, которое, он чувствовал, связало его с Эвелиной, было глубже всего того, что он когда-либо испытывал, и могло перерасти в нечто большее – материальный союз. Но этому никогда не суждено было осуществиться, потому что был только один дух, один бог – Эвелина, и он уже был ее частью.

– Все божества живут в человеческой груди, – позже, перед камином, напомнил ему Макнайт.

Спрятав лицо в ладонях, Канэван ушел от необходимости кивать в подтверждение.

– Уильям Блейк, – хрипло сказал он.

Макнайт только поворчал.

– Это она нашла там? – разочарованно спросил он. – Жаль. Я думал, это мое.

Теперь снежинки кружились вокруг Канэвана как пурга Евхаристии. Ecce Agnus Dei, qui tollit peccata mundi. [32]32
  Вот Агнец Божий, который берег на Себя грех мира (лат.).(Ин. 1:29).


[Закрыть]Всегда зная, что ему не суждено жить на земле вечно, он не мог сейчас смириться с мыслью об отделении от мира, который так сильно любил. А на другом полюсе Макнайт, похоже, был вполне счастлив, что получил ответы на все свои вопросы, что все его сомнения улеглись и были сведены к иллюзии. Канэван, казалось, был расположен к мученичеству, но теперь именно он со стыдом надеялся, что чаша сия минует его.

Он сидел на скамейке парка, наклонившись вперед так, что снег собирался у него на затылке, и пытался представить себе величие грядущего. Профессор был уверен в том, что Эвелина сконструировала настоящий адский мир, который им придется прорвать посредством гипнотизма. Им придется раскопать и показать ей глубоко погребенное прошлое, дав тем самым возможность преодолеть и победить его. А если не сработает? Что тогда?

– То, что потребуется в этот момент, – торжественно говорил Макнайт, – боюсь, слишком величественно, чтобы об этом можно было думать.

– А если у нас получится? Мы что, растворимся даже в ее воображении?

– Наш мир рухнет только в том случае, если мы не спасем ее.

– Но этого мира, который может рухнуть, не существует, – с ударением сказал Канэван. – Его субстанция не больше, чем сны.

– А кто говорит, что любой мир сделан из чего-то большего? – спросил Макнайт и хмыкнул. – Скажите спасибо, дружище, что мы являемся конструктом поистине высшего воображения, последовательность которого находится за пределами практического измерения, и оказались способны наслаждаться существованием таким же богатым, как и любое живое создание. Радуйтесь, что мы не вымышленные персонажи, которые живут захламленной, забитой всякой всячиной жизнью и погибают на последней странице общедоступной книги. Она дала нам независимые мысли, этот наш бог, и надежды, и стремления; мы действовали по собственному произволению, нам было позволено оступаться, совершать ошибки, задавать вопросы ей самой, а теперь даже принести ей в дар наши жизни. И все это по нашей собственной воле.

Профессор был в радостном возбуждении: он стал объектом одной из собственных лекций. Что это значит – существовать в воображении? Ниже ли это реальности только потому, что воображение неизбежно уступает реальности?

А разве реальность не уступает воображению? И что из них на самом деле выше? Эти вопросы на глазах у Макнайта порождали целый клубок последующих, но он не испытывал растерянности, как в бессмысленном лабиринте, – напротив, ликовал, обнаружив, что философия есть ключ к бытию – его собственному бытию – и эксперимент, столь же конкретный и дельный, как и любой из тех, что проводят на медицинском факультете.

Канэван поднял голову и стал наблюдать за белками, бегающими по усыпанной снегом траве. Почувствовал, как на него уставились городские окна. Ощутил гнетущую тяжесть предназначения. Посмотрел на Замок, пылающий огнями на неумолимой скале, и поежился в сгущающемся напряжением городском воздухе, услышал расходящиеся кругами волны плотно сотканного шепота: «Вы слышали?.. Лорд-мэр… Разорвали на улице… Никто ничего не знает… Никто ничего не понимает… По городу бродит дьявол…»

Канэван вздохнул, опустил голову и увидел знакомую фигуру в пальто и перчатках, неуверенно бредущую по извилистым тропинкам парка. Человек, задумчиво переводя взгляд с одной тропинки на другую, заметил ирландца, для вящей уверенности присмотрелся, а затем быстро прошел вперед.

– Я подозревал, что найду вас здесь, – остановившись возле скамейки, сказал Макнайт. – Вы готовы?

– Не уверен, что мое присутствие необходимо.

– Напротив, ваше присутствие весьма важно. Без вас я не смогу достучаться до Эвелины. В ее глазах я стану воплощением безжалостной логики, действующей не только в ее интересах, что будет непреодолимым барьером. При вашей же поддержке…

Канэван покачал головой:

– Это абсурд.

– Это наш долг.

– Я никогда не уклонялся от долга.

– Тогда почему сейчас вы сомневаетесь?

– Потому что мне необходимо право выбора. Мне необходимо чувствовать, что я действую по своей свободной воле.

– А эта ваша свободная воля… она даст вам чувство, что вы действительно существуете?

– Это основа существования.

Макнайт вздохнул.

– Тогда, пожалуй, – уныло сказал он, – лучше вам не ходить.

И тут на Канэвана навалилось всеподавляющее чувство стыда и сбившейся с курса ответственности. Он понял, что у него всегда была свободная воля. Не меньше, чем у любого человека. Другое сознание просто фильтровало силы, направлявшие его поступки, но они опаляли его, как сфокусированный солнечный луч.

– Нет, – сказал он и обреченно вздохнул, – нет.

Макнайт с еле заметной улыбкой терпеливо подождал и протянул руку, помогая другу подняться.

Канэван принял ее, и двое стали одним.

Они двинулись к Кэндлмейкер-рау в полночь – время, когда фонарщики обычно начинали свой второй обход, выборочно гася фонари, не считавшиеся неотъемлемой частью общественной безопасности. Но, проведя поспешную ревизию, городской совет освободил светлячков от этой обязанности вплоть до дальнейших распоряжений, потому что после неслыханной наглости – убийства лорд-мэра – страх, нараставший в городе, достиг высшей точки и тьма стала более осязаемой и угрожающей, чем даже выросшие расходы.

Гроувс рассеянно держал треснутую чашку с кофе, который уже остыл, а он так и не притронулся к нему. Обхватив ее руками, он стоял у окна в доме Гетти Лесселс в Марчмонте и поверх дощатого забора, того самого, что, по ее утверждению, сотрясал Зверь, смотрел на улицу, где дерзко, уже после полуночного сигнала светил фонарь. Окно покрылось ледяным узором, на подоконнике скопилась пыль, а рамы потрескались от времени. Было странно, что он замечает такие незначительные детали, задерживает на них внимание, когда по идее должен находиться в состоянии полного бесчувствия.

Он услышал, как со скрипом открылась дверь в соседнюю комнату, обернулся и увидел шерифа – сурового человека по имени Флеминг – и его помощника. Они пришли в дом Лесселс для проведения предварительного допроса без присяги, чтобы не терять времени после убийства самого известного гражданина Эдинбурга, но, к своему разочарованию, обнаружили, что женщину трудно принимать всерьез. Не то чтобы ее слова совсем не имели смысла. Просто этот смысл был диким.

– Чушь какая-то, – сопел Флеминг.

Он подошел к раковине на кухне и вымыл руки, как хирург, совершающий послеоперационное омовение.

– Вы хотите, чтобы мы ее взяли, сэр? – спросил помощник.

– Пока нет, – вздохнул Флеминг. – Мы не уйдем, пока не добьемся от нее хоть чего-нибудь вразумительного.

– Еще кофе, сэр?

– Да. Он может нам пригодиться. – Флеминг вытер руки и посмотрел в другой конец комнаты на Гроувса: – Вам она что-нибудь сказала? Что-нибудь, что имело бы хоть какой-то смысл?

Когда Гроувсу задали прямой вопрос, ему, как и столь многим до него, пришлось спасаться за двусмысленностью.

– В этом деле, – осторожно сказал он, – с самого начала было мало смысла.

«Шериф с трудом, – писал он позже, – верил в это дело. И хотя на месте убийства Болана в отличие от прежних не было оставлено никакого послания, то, что я видел собственными глазами, было достаточно убедительным посланием, и теперь я был готов ко всему».

Несмотря на случившееся, голова у Гроувса была удивительно ясной. Никто не говорил этого прямо, но гибель лорд-мэра неизбежно должна была привести к тому, чего он всегда боялся: дело возьмет в свои руки прокурор, и скоро во главе расследования встанет Восковой Человек. Премьер-министр будет писать письма; может быть, интерес проявит сама королева. Нажим на главное управление в эти холодные рождественские дни прогреет помещение куда эффективнее любой печки, что могло бы весьма обеспокоить Гроувса, если бы он не стал выше этого. Ведя расследование с самого начала, он был уверен, что знает дело лучше всех, какие бы интриги ни плели за его спиной и вне зоны его влияния. Далее, поскольку Прингл и констебли лишь смутно видели несущееся по Этолл-кресит-лейн чудище, он был единственным, кто как следует разглядел морду Зверя, причем с расстояния, практически не оставлявшего сомнений в том, кто это был. Таким образом, он получал особый статус, значительно превышающий возможности простого инспектора объяснить произошедшее, что явное недоверие Флеминга подчеркивало только сильнее. Вдруг Гроувс как-то нерационально уверился: то, что он оказался там в решающий момент, – его рок; и все козни вокруг него показались ему такими же не важными, как жужжание тропических насекомых.