Текст книги "Фонарщик"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава 10

Канэван жил в уютной конуре на самом верху крутой винтовой лестницы двенадцатиэтажной многоквартирной башни, нависшей над вокзалом Уэверли. В его прерывистый дневной сон вплетались свистки отъезжающих поездов и шипение спрессованного пара. По воскресным утрам он обыкновенно надевал свой полинявший однобортный пиджак, повязывал галстук, шел в какую-нибудь церковь Старого города без особого предпочтения – его родители были разных конфессий, а сам он полагал, что апостолы и вовсе не принадлежали ни к одной, – и бродил потом по отдаленным улицам, раздавая крохи эдинбургским бездомным собакам (по субботам городские жители не выставляли отбросы – наиважнейший источник, поддерживавший собачье существование, – чтобы их забрали мусорщики, и воскресенья становились для собак мрачными днями голода и отчаяния).

Однако в это воскресенье, третье воскресенье адвента, он надел пальто и парусиновые брюки и торопливо направился через весь город к величественному собору Святой Марии Епископальной церкви на улице Пальмерстон, что в Новом городе. Это было существенным отклонением от его традиционного маршрута, но Канэван знал, что перед церквями, которые он посещал обычно, в ожидании его уже собрались собаки, а без денег, чтобы купить им еду, и с сердцем весом с церковный колокол он не мог ни смотреть на них, ни пройти мимо, пообещав то, что не сможет выполнить. Он так и не заставил себя во время службы принять священную облатку, боясь, что поддастся искушению, положит ее на язык, а потом разделит между членами своей голодающей конгрегации.

Служба шла необыкновенно торжественно, ибо ужасы минувшей недели были таковы, что благочестиво бормочущие молитвы прихожане не могли их игнорировать. Они сбились на скамьях в обороноспособном количестве и рефлекторно вскидывались на малейший шорох. Епископ, много лет назад хоронивший полковника Маннока, счел уместным напомнить пастве, что зло питается страхом, но в борьбе трусовато, так что нужно выбросить из головы, будто злодеи неисправимы или сильнее истинно христианского сопротивления. Канэван вышел под гимн, исполняемый во время Дароприношения:

 
Мое сердце болит, оно не упокоится,
Пока не найдет упокоения в Тебе.
 

Он испытал облегчение, не обнаружив собак у главного входа, зато крайне удивился, заметив рядом на скамейке знакомую фигуру в норфолкской куртке и воскресном котелке. Так как он никому не сообщал, где его можно найти и даже что остался без работы, Канэван заподозрил, что профессор следил за ним или отгадал его местопребывание с помощью некоей недавно открытой интуиции и теперь терпеливо ждал.

– Знаете, – сказал Макнайт, пряча трубку и поднимаясь со скамейки, – я упомянул ваше обыкновение – вашу привычку кормить собак – на лекции несколько недель назад. Надеюсь, вы не возражаете.

– Всегда рад помочь делу образования, – сказал Канэван, смутившись такой популяризации его деятельности.

– Я, разумеется, не назвал вашего имени, но сказал, что знаю одного лишенного логики человека, который кормит бездомных собак города, способствуя таким образом тому, чтобы они были сыты и плодили бесчисленные поколения неприкаянных животных, запутывая проблему – и голод, и страдание – до бесконечности.

– Я всегда считал, что добрые дела сами по себе плодят другие добрые дела, – возразил Канэван, – так что каково бы ни было число неприкаянных животных, всегда будет равное число тех, кто добровольно их накормит.

– Может быть, – согласился Макнайт. – Но это не меняет вечного закона. С весьма незначительными отклонениями процент голодающих бродячих собак в любом городе всегда один и тот же.

Канэван не сдавался:

– Хоть Бог и подает всем птахам в мире, думаю, у меня остается некий шанс подбросить что-нибудь бродячим собакам Эдинбурга.

Макнайт хмыкнул.

– Неплохо сказано, – сказал он, с явным удовольствием признавая свое поражение, и ткнул тростью куда-то в сторону: – У вас найдется время прогуляться?

– Думаю, да, – согласился Канэван, умолчав, что теперь у него найдется время практически на все. – А куда?

– Назовите это обходом мест, где дорога и беседа ведут к таинственной цели.

– Надеюсь, я не пожалею.

– Глупости, – сказал Макнайт. – Вы рождены для этого.

Они прошли мимо лесов собора и фундамента часовни, и профессор без лишних слов заговорил о том, что его волновало:

– Вы, конечно, слышали о резне на вокзале Уэверли?

– Трудно было не услышать, – мрачно признал Канэван. – Что вам известно об убитом?

– Очень немного, – признался Макнайт. – Он не издавался, и в изданных трудах о нем ничего нет.

– То, что мне о нем известно, не порадовало бы его, будь оно хоть трижды издано.

– Подробности?

– Кое-что случайно узнал.

Проведя большую часть вчерашнего дня в сомнительном раю Хэпиленда, Канэван действительно стал свидетелем разговоров об этом человеке, которым внимал со странным чувством долга.

– Продолжайте.

– Что ж… – Канэван пожал плечами. – Убитый был хорошо известен множеству падших дам.

– Что и требовалось доказать.

– Продавец пикантных рисунков. Недавно был замешан в скандале с диорамой в «Альберт-холле» – это огромные картины, изображающие военные события в Афганистане и Кении. Поставил несколько представлений с какими-то французскими чревовещателями. Жил в Эдинбурге, но много ездил по стране, бывал у других берегов.

– А раньше чем занимался? – спросил Макнайт. – До смерти полковника Маннока, например?

– По-моему, какое-то время жил в Лондоне. На известной стадии служил в армии. Любил демонстрировать дамам свои шрамы. Особенно заметный шрам под глазом.

– Служил в полку Маннока?

– Кажется, нет, но о каком-то периоде своей жизни он, судя по всему, не особенно распространялся. Что-то там с ашанти, он любил хвастаться временем, проведенным на Золотом Берегу. Но все говорят, Эйнсли был известным лгуном, так что это может быть враньем. Отсюда, я полагаю, и послание «Ce Grand Trompeur». Вы слышали об этом?

– Газеты писали.

– И что это значит? Может, как-то связано с его регулярными поездками во Францию?

Макнайт почему-то решил не отвечать.

– Посмотрите на эти дома, – сказал он, остановившись на углу улицы Мэнор и обводя концом трости ансамбль роскошных особняков Коутс-кресит. – Знаете, в числе первых обитателей Нового города был Дэвид Юм. Великий эмпирик в этом маленьком царстве разума и деловитости. Бесконечно гармоничные дома, абсолютно правильные скверы, восхитительно симметричные улицы. Все измерено, пригнано, разбито на участки и однообразно. Триумф серого камня над возмутительным беспорядком природы и всем тем, что неподвластно человеку.

Канэван с восхищением смотрел на залитую солнцем улицу.

– Похоже, вы считаете это святотатством, – сказал он, – а вот другие в самом желании быть ясным и четким видят Бога.

– Слово «святотатство» не отражает принцип Нового города. Это понятие применимо к самому человеку, если Господь отодвинут на задний план.

– Я говорю с Томасом Макнайтом – атеистом? – недоуменно спросил Канэван.

Профессор улыбнулся.

– Сюда, – сказал он, снова указывая тростью, и они пересекли пустынную Майтленд-стрит. – И в прошлое, сквозь туман времени.

Они шли из современного Эдинбурга в темное средневековое сердце города, и Канэван встревожился. В Старом городе им не миновать голодных собак. Они подойдут к нему с мольбой в глазах, и его вывернет наизнанку от боли, что он не в состоянии им помочь. Он засунул руки в карманы.

– Есть некая девушка – так? – которая утверждает, что во всех подробностях видела преступления во сне, – начал Макнайт.

Канэван кивнул, удивившись, что профессор слышал о ней, ибо в газетах об этом не было ни слова.

– Так говорят.

– Что вы о ней слышали?

– Она живет в самом конце Кэндлмейкер-рау, в крошечной комнатушке с тонкими, как бумага, стенами. – Канэван мог бы еще добавить, что она соседствует с самодеятельным борделем, обитательницы которого никак не могли решить, живут они рядом с ангелом или с сумасшедшей. – Обыкновенная женщина, живет одна. Мне говорили, правда, в ней есть что-то странное. Она, – прибавил он, – из Ирландии. Во всяком случае, утверждает, что оттуда.

– А вокруг так много обманщиков, – иронически сказал Макнайт, прежде чем двинуться дальше. – Вы ей верите?

– Я никогда ее не видел и не имею оснований сомневаться в истинности ее утверждений.

– Тогда как вы можете объяснить эти способности?

– Не думал об этом. Может быть, просто совпадение. А что, вы действительно считаете, это имеет какое-то значение?

Макнайт слова стал странно-загадочным.

– Знаете, – сказал он, – некоторые африканские племена верят, что во сне душа выходит из тела и спящий несет прямую ответственность за все совершаемые действия.

Канэван не вполне понял, но не замедлил принять вызов.

– А вот Церковь решила, что человек не отвечает за действия, совершаемые им во сне.

– О да, – притворно согласился Макнайт, когда они свернули на Кингс-Стейбл-роуд и пошли мимо Замка. – Церковь веками укрепляла оборону против всякого рода пагубных мыслей и до сих пор чувствует свою уязвимость во сне. Отсюда мнение, в том числе Августина и Иеремии, что сны от Сатаны.

– Во сне, – согласился Канэван, – святые становились жертвами омерзительных желаний. Следовательно, называть сны делом дьявола – вполне невинная реакция, ошибка.

Макнайт хмыкнул.

– О, я не говорил, что это ошибка. Истина заключается в том, что чаще всего враг нападает на нас во сне. Насилие, распри, неуправляемые желания, утрата разума и всякой логики – в снах, как на витрине, высвечиваются бессознательные страхи и желания, и разве мы можем утверждать, что сны возникают не в результате действия какой-то злобной силы. Genius aliquis malugnus [18]18
  Некий злобный дух (лат.).


[Закрыть]из сновидений Декарта, например. Дьявол в каждом из нас.

– Это философский дьявол, а не библейский.

Макнайт набычился.

– Единственная разница, как я понимаю, заключается в том, что философия решает вопрос, правду или ложь говорит дьявол. Библия же более прямолинейна. Этот подчеркнутый стих, засунутый в глаз полковнику Манноку, к примеру. Со страницы, выдранной из нашей же Библии.

– Это версия, которую еще нужно доказать.

– Как бы там ни было, от Иоанна, восемь, сорок четыре. – Они шли по Кингс-бридж. – Вы можете процитировать весь стих, а не только подчеркнутые слова?

Канэван как раз накануне изучал этот стих и помнил его почти дословно.

– «Ваш отец дьявол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала, и не устоял в истине; ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое; ибо он лжец и отец лжи».

– «Отец лжи»… – повторил Макнайт, смакуя слова. – Эти слова приводят нас к «Ce Grand Trompeur» – Великому Обманщику, нет?

Они вышли на Грасмаркет, где раньше вешали преступников и сжигали ведьм, а теперь понастроили банков, кофеен и гостиниц.

– Не вполне уверен, что понял вас, – нервозно сказал Канэван.

Он заметил свою первую бездомную собаку, особенно жалкого терьера, который через площадь шел прямо на них.

– То есть?

– Вы все время пытаетесь связать философию и Церковь.

– Пожалуй, – согласился Макнайт, – и та и другая всегда больше всего боялись мощной силы воображения, а мы проводим у него в рабстве огромное количество времени.

– Воображение – лишь инструмент, им можно управлять посредством воли.

Терьер смотрел в их сторону, но как бы не замечал.

– Никакая воля не в состоянии им управлять, – упорствовал Макнайт. – Разве вас не удивляет, сколько времени человек даже с самым скромным воображением каждый день проводит в вымышленном мире, и это не вопрос наличия или отсутствия воли. Когда речь заходит, например, о предположениях или вариативности имеющего произойти. Взять хотя бы самую обычную поездку по железной дороге – она вызывает целую вереницу мыслей, любых: начиная с того, как локомотив сходит с рельсов, до незапланированного романа. Все, что может иметь несколько финалов, заставляет мозг яростно метаться по царству фантазии в поисках наиболее страшной или наименее вероятной концовки. Так что, можно сказать, воображение никогда не отдыхает – оно неутомимо и прожорливо. Его нельзя отключить даже во сне, когда все отправления организма, кроме самых насущных, подавлены, оно непрестанно ищет стимула и может – поскольку мы не в состоянии об этом судить – пойти еще дальше, за пределы смерти. Не исключено, что в последние мгновения человек видит не то, на что направлены его глаза, а то, что подсовывает ему его собственное воображение. Это могут быть небеса, если ему повезет, а может быть и ад. В любом случае можно вполне обоснованно возразить, что воображение и есть человеческая душа.

Канэван фыркнул:

– То есть вы называете душу прожорливым хищником.

– Приютившим злобного демона.

Терьер поплелся вниз по улочке, которая была недоступна для солнца, но Канэван знал, что он не последний.

– За вычетом первородного греха, – выдавил он, – мне затруднительно согласиться с тем, что в душе живет демон.

– Мне кажется, мы инстинктивно сознаем, что наше воображение – и наша душа – прожорливы, – твердо сказал Макнайт, когда они подошли к церкви Святого Жиля. – И вся миссия Церкви заключается в возведении барьеров, которые бы регулировали этот аппетит.

– Тот факт, что занимаемая вами антицерковная позиция еще не совсем опустошила вас, утешителен.

– О, я не намерен обвинять одну лишь Церковь. Сама наша природа устанавливает границы. Мы сознательно накладываем ограничения на мыслительный процесс и устраиваемся в удобной системе упрощений и архетипов. Мы добровольно подгоняем к этим архетипам даже самих себя, чтобы быть в ладу с миром, который соорудили из простых схем и нелюбви к сложности. Голодное бессознательное, однако, часто поднимает бунт.

– Находя выражение в снах.

– В рамках своих возможностей, – сказал Макнайт. – Однако не исключено, мы установили границы даже здесь.

Они дошли до самого сердца Старого города с его нагромождением накренившихся домов и укромных питейных заведений, но улицы были жутковато пустынны и тихи даже по воскресным меркам: ни дребезжания конки, ни стука колес, ни угольщиков, ни лоточников; воинственные воскресные колокола, и те звучали необычно тихо. Люди, если вообще выходили из дома, собирались робкими группками, бросая по сторонам настороженные взгляды, как будто опасаясь, что на них в любой момент могут накинуться, и Канэван заметил, что поубавилось даже бродячих собак, как будто животный мир тоже схлынул. Они свернули на пустынную Норт-бридж.

– Характеристики становятся понятными, когда мы, говоря о разуме, прибегаем к пространственным метафорам, – продолжал Макнайт. – «Вылетело из головы», «сломал голову», «отложилось в памяти». Но ведь чистый разум не имеет пространственного измерения. Даже наше убеждение в том, что разум не может соприкасаться непосредственно с физическим миром, – это добровольно принятое ограничение. Позвольте мне привести один пример. У маленькой девочки есть кукла, которую она обожает. Эта кукла – ее единственная радость в жизни, так как мать умерла, а отец – жестокое животное. И вот соседский грубиян, не стерпев именно этой любви, хватает куклу, раздирает ее на части и расшвыривает по улице. Девочка в отчаянии и плачет целыми днями. Как вы охарактеризуете подобную историю?

– Душераздирающая.

– Да. Невинная девочка приписала личностные качества обычным тряпкам и глине. И конечно, любой компетентный врач сможет доказать, что у куклы никогда не было пульса, что это неразумная материя, что она никогда не была живым существом и, стало быть, никогда не умирала. И все же губительные эмоции девочки нельзя отбросить как вовсе нематериальные. Мы инстинктивно понимаем, что это не так, а доказательством служит метафора, которую вы сами только что использовали, – «душераздирающая».

Канэван задумался.

– Тот же самый компетентный врач, составивший протокол судебно-медицинского исследования куклы, докажет, что сердцу девочки, или моему собственному в связи с этим, не было внесено реального вреда. Кроме учащенного пульса, конечно.

– О, я готов утверждать, что дело обстоит куда серьезнее. Существуют глубокие травмы, которые мы пока не в состоянии оценить точно. Итак, я утверждаю: девочку пырнули ножом, удар которого, хоть сто раз воображаемый, не менее мощный, чем удар тесака мясника, и в состоянии нанести раны, пожалуй, еще более глубокие.

– Это сфера психологии.

– Может быть, если бы девочка была реальна, – сказал Макнайт, – но она вымышлена. Метафизический вымысел моего воображения, плод которого, позволю себе заметить, произвел на вас физическое воздействие. Теперь многократно умножьте это воздействие и спроецируйте на реальность. Приложите к какому-нибудь большому горю и попытайтесь представить себе силу отчаяния. Если утрата куклы может поразить девочку как нож, вообразите себе, каким смертоносным оружием может воспользоваться вполне зрелый человек.

Суммировав все высказывания профессора – об ответственности того, кто видит сны, об измерениях разума, о дьяволе бессознательного, – Канэван, кажется, понял.

– Вы хотите сказать, – с сомнением в голосе спросил он, – что три человека были убиты гневным импульсом?

Он ждал, что Макнайт рассмеется, но ответом ему было пугающее молчание.

– Боже мой. Неужели ирландская девушка? Которая видит сны?

Молчание.

– Вы серьезно подозреваете, что она имеет к этому отношение?

– О, я почти убежден, что да. Вопрос только в том, в какой степени.

– Вы шутите.

Макнайт улыбнулся:

– Я решительно серьезен.

– Но как же? – спросил Канэван. – Как вы можете это утверждать? Ведь нам так мало известно!

Макнайт снова ушел от прямого ответа. Они прошли через залитый кровью вокзал Уэверли, где совсем недавно по воскресеньям начали ходить поезда, но даже на платформах было необычно тихо.

– Мир кажется устойчивым и абсолютным, – сказал он. – Упорно и неизменно реальным. И все же я прошу вас подумать о том, какова в процентном соотношении доля реальности, сконструированная исключительно нашим воображением.

Канэван почувствовал, что его ведут вниз по очередной длинной извилистой тропе, и решил твердо стоять на бесспорных положениях.

– Человек не может ходить по воде, – сказал он, – даже если не осознает, что это вода.

– Да, – засопел Макнайт. – Но только потому, что он безнадежно ограничен, считая себя человеком.

Свернув за главный почтамт, они пошли к улице Ватерлоо-плейс. Старый город, где Канэван не встретил больше ни одной бродячей собаки, остался позади, и он решил, что опасность миновала. Он был слишком расстроен и не мог сосредоточиться на своей вине и даже на жалости.

– Не возражаете, если мы поднимемся? – спросил Макнайт и, не дожидаясь ответа, пошел к лестнице, ведущей на Кэлтонский холм.

Они быстро поднялись и очень скоро оказались на вершине посреди взгромоздившихся здесь готических и греческих памятников.

– Платон говорил, что внутри каждого из нас дремлет неуправляемый дикий зверь, который просыпается, когда мы спим, – заметил профессор, всматриваясь в дорические колонны Национального монумента, незавершенного эдинбургского Пантеона. – И что мостом между миром разума и миром материи является душа.

– Которую вы уже приравняли к воображению.

– Знаете… – сказал Макнайт и помолчал, раскуривая трубку. – Всю жизнь я хотел найти этот мост. Я хотел верить в воображение такой силы, чтобы оно было способно разорвать все оковы и снести все препятствия и барьеры. Я всегда воспринимал его как нечто совершенное по красоте, наделенное божественной силой. Но я помнил о диком звере, и вот мне интересно…

Минуту они смотрели на облако, принявшее форму головы дьявола, который решил проглотить солнце, но оно тут же расплылось.

– Не возражаете, если мы еще поднимемся? – спросил Макнайт.

Канэван пристально вгляделся в пустоту воздуха:

– На небо?

Но Макнайт уже спускался по лестнице, и Канэван попытался скрыть испуг. Если этой прогулкой профессор и преследовал какую-то цель, то ирландец все еще не понимал какую.

Они обошли дворец Холируд с его марширующими караулами и уличными фонарями, увенчанными золотыми коронами, и двинулись через пустынный парк.

– Скалы Сэлисбери, – сказал Макнайт, указывая на конечную цель их путешествия. – Место рождения геологии.

Они решили не осматривать угрюмые вершины, где Джеймс Хаттон впервые сформулировал свою теорию о том, что пирогенные скалы имеют вулканическое происхождение и намного старше любого библейского календаря, и наконец Канэвана осенило: профессор целенаправленно провел его по маршруту истории человеческого разума – от маски современности через Средние века и Древнюю Грецию к обнаженному лику первобытной истории; пожалуй, по единственному в мире городу, где такое было возможно за одну воскресную прогулку. Они поднялись по скалистой тропе, носившей название Радикальной.

– Если снять все слои разума, – сказал Макнайт, хватая воздух ртом, – обнажатся те, где обитает первобытная душа. Мы ищем в наших чистых инстинктах Бога, но на самом деле боимся найти там дьявола.

Они остановились высоко над раскинувшимся городом, прижавшимся к неровным скалам, и Макнайт передал свой котелок Канэвану, чтобы промокнуть выступивший на лбу пот. Но когда ирландец возвращал шляпу профессору, резкий порыв ветра вырвал ее у него из рук. Котелок взвился как птица.

Испугавшись, Канэван хотел было броситься за ним вниз по тропе, но Макнайт схватил друга за руку.

– Это всего лишь шляпа, – сказал он. – Если Богу угодно, чтобы мы нашли ее, то мы ее, конечно, найдем.

Канэван в недоумении подался назад.

– Опять Бог?

– Или дьявол, – печально признал Макнайт, и они стали смотреть, как шляпа, подхваченная мощной струей воздуха, понеслась вдаль через море церковных шпилей и каминных труб Старого города и исчезла в зыбкой завесе тумана. – Первобытный разум, философия греков, дисциплина Церкви, революционные течения современной философии… все они постоянно возвращаются к Богу и дьяволу. – Его голос понизился до колдовского шепота. – Я пытаюсь распознать природу добра и зла, и в тумане они кажутся мне неразличимыми. Я хотел быть великим философом только для того, чтобы наблюдать, как мои философские системы сами себя пожирают. Я приехал в Эдинбург, чтобы отделить реальность от фантазии, и обнаружил лишь, что нет города на земле, более искушаемого снами.

Тени облаков ныряли и прыгали по полям башенок и фронтонов, на которых рядками сидели вороны.

– Если нас в этом расследовании ждет успех, – прибавил он, снова достав из кармана носовой платок, – предупреждаю: мы должны быть готовы ко всему. Нам придется заглянуть в расселины бессознательного, в пропасти под метафорами, в темные пространства, где воображение произрастает на неопытности. Где все шатко и общепринятые законы не действуют.

Канэван обратил внимание, что его как бы уже зачислили на должность.

– Вы к этому вели? – Он был слегка разочарован. – Под ружье?

– Под ружье, да, – одобрительно сказал Макнайт. – Ибо я не могу оставаться один на один с этими кошмарами.

Из парка внизу они услышали нестройные звуки волынки, а издалека доносилась полнокровная пронзительная музыка более опытного исполнителя. Молодой волынщик на минуту прервался и после нескольких скомканных аккордов ответил мастеру неуверенными вариациями. Старший волынщик помедлил, принял это во внимание и возобновил игру, используя не такие сложные модуляции и делая щедрые паузы, чтобы невидимый ему ученик мог повторять пассажи. И скоро молодой волынщик, благодарный за помощь, неизбежно попал в такт и, горя нетерпением добиться успеха, вплел звучные нити своей музыки в канву учителя. Оба бросали вызов возрасту, опыту, расстоянию и ветру и сливались в удивительной гармонии. В час глухо выстрелила пушка в Замке, медленно рассеялись повисшие в воздухе нити порохового дыма.

– Не переживайте из-за ваших собак. Я что-нибудь найду, – пообещал профессор. – Лучшее, что можно купить за деньги.

Канэван насторожился:

– Я… Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

Макнайт продолжал смотреть на город, курящийся дымом печных труб.

– Я был в Драмгейте и узнал о вашем увольнении.

Канэван вздохнул и виновато отвел глаза.

– Глупости, дружище, – сказал Макнайт и многозначительно прибавил: – Мы оба виноваты.

Когда весь смысл этих слов дошел до Канэвана, его лицо обмякло. Он посмотрел вниз, на далекий купол университета, как будто в поисках подтверждения, затем опять на Макнайта, который покорно кивнул.

– В двух словах – приостановлен в должности университетским судом, – сказал он. – «Неудовлетворительное выполнение обязанностей», рассудили добрые господа.

Канэван был в отчаянии.

– Надолго?

– Совет высказался в том духе, что я смогу вернуться к работе летом. Однако предчувствую, что наказание будет более длительным.

Канэван не пожалел времени, чтобы измерить глубину своего отчаяния.

– Не переживайте, – успокоил его Макнайт, бодро усмехнувшись. – У меня был небольшой банковский счет, и я его ликвидировал. И еще избавился от нескольких необязательных изданий.

– Вы продали книги?

Макнайт отмахнулся:

– На данной стадии гораздо важнее не отвлекаться на всякие пустяки, и, уж во всяком случае, не на каких-то там бродячих собак. Нам придется потратить большое количество психической энергии.

По обеспокоенному лицу Канэвана профессор понял, что не убедил его, и мягко похлопал ирландца по плечу.

– Декарт видел свой знаменитый сон в 1619 году, – сказал он, и глаза его загадочно блеснули. – Двадцать два года спустя он распознал злобного демона в своих «Meditationes de prima philosophia». [19]19
  «Размышления о первоначальной философии» (лат.).


[Закрыть]В 1647 году эта книга была переведена со схоластической латыни на его родной французский язык. В ней он говорит о некоей силе, очень могущественной и хитрой, пытавшейся убедить его в том, что нет ни неба, ни земли, ни красок, ни материи, ни разума, что даже он сам не существует. Он назвал эту силу «могущественным обманщиком». Ce Grand Trompeur. – Он победно улыбнулся. – Понимаете? Призвали именно нас – вас и меня. Сначала с помощью Библии, которая находилась у вас, а потом с помощью языка философии. Нас намеренно заманили, может быть, даже со злым умыслом, в самое сердце этой тайны.

Канэван даже толком не возражал, он был раздавлен. Макнайт удивленно покачал головой:

– Вы не знаете точно, где живет эта девушка, Эвелина?

– К-кажется, знаю.

– Нам нужно как можно скорее с ней встретиться. Я думаю, она имеет сообщить нам весьма важные вещи.

Они начали спускаться по скалистой тропе. Канэван был слишком возбужден, чтобы вести глубокомысленные беседы. Неужели профессор прав? Неужели убийца осознанно заманил их? Какой же такой силой они обладают, что перед ними ставят столь трудную задачу? Неужели ирландская девушка действительно ключ к разгадке? И кстати, как профессор узнал ее имя? У него ничего не складывалось.

Но вернувшись на свой поднебесный чердак и обнаружив унесенный ветром котелок Макнайта, преспокойно лежавший на его единственном стуле, он неожиданно понял, что логика вылетела в окно точно так же, как залетела шляпа.