Текст книги "Фонарщик"
Автор книги: Энтони О'Нил
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Глава 1
Декабрь 1886 года
Томас Макнайт, профессор логики и метафизики Эдинбургского университета, конечно, заметил молодую женщину, сидевшую на одной из задних скамеек и быстро что-то записывавшую, но не остановился, чтобы повнимательнее рассмотреть эту странность, придать ей значение, да просто обратить на нее внимание. Он продолжал лекцию словно во сне:
– Джентльмены, я прошу вас обратить свои взоры на меня и задаться вопросом, существую ли я. Просил бы вас рассмотреть возможность того, что я просто тень или что-либо иное совершенно нематериального свойства. Не потому, спешу прибавить, что я считаю себя призраком или в самом деле тенью. В реальности по целому ряду вполне уважительных причин я могу быть признан человеком. Правосудие, несомненно, подтвердит, что я являюсь мужчиной среднего роста, без особых примет, с посеребренными волосами, зелеными глазами и бородой в форме лопаты. Медицинский факультет, если я позволю ему обследовать мое тело, конечно же, констатирует, что сердце качает кровь, легкие наполняются воздухом, то есть что я имею все признаки живого человеческого существа. Наука возьмет у меня на анализ кровь, распихает частички моей плоти по склянкам, изучит их под микроскопом и укажет, что я являюсь двуногим сочетанием угля и воды, относящимся к виду Homo, возраст которого установить затруднительно. А теологический факультет, вероятнее всего, не усмотрит во мне божественности или хотя бы святости, но ему будет несложно охарактеризовать меня как временное явление, в котором нет ничего принципиально чудесного.
Его речь была подобна часовому механизму, раскручивающемуся с большой точностью и малым энтузиазмом. Каждое его слово, каждая интонация, каждая шутка были настолько просчитаны и однообразны, что, если бы он вдруг неожиданно замолчал или срочно уехал, студент старшего курса, справляясь по старым конспектам, мог бы завершить каждую его фразу – и всю лекцию.
– Нет, джентльмены, если я прошу вас представить меня тенью, то потому, что наш долг в этой аудитории отслоить все предрассудки, отбросить всякие предубеждения, отказаться от всякого сопротивления и бросить слабеющий взор скептика на самый факт моего существования. На факт существования стула в углу аудитории. Существования аудитории. Существования чего-то вне аудитории. Допустить возможность, будто все, что мы считали бесспорным и не подвергали сомнению, на самом деле может оказаться плодом всеобщего невежества.
Несомненно, настанет день, когда ему вообще не надо будет приходить сюда; когда он будет избавлен от необходимости мерить шагами аудиторию, выдыхая в морозный воздух клубы табачного дыма – университетские газовые трубы замерзли, оставив здание без света и тепла, – и это наказание заменят крошечной раковиной, транслирующей его голос при помощи проволочных спиралей и вибрирующих проводков; когда у него больше не будет причин завидовать профессору ботаники Игену, который привел в порядок оранжерею с тропическими пальмами в Королевском ботаническом саду, чтобы читать лекции своим студентам за запотевшими стеклами посреди выделяющих испарения папоротников.
– Рыжеволосый джентльмен в первом ряду ничуть не сомневается в том, что я существую: он собственными глазами видит меня на подиуме, мой голос резонирует у него в ушах, я выделяю некоторое тепло, без которого в аудитории было бы чуть холоднее. А молодой человек во фланелевой куртке в среднем ряду, будучи более поэтической натурой, уже приписал мне определенные свойства. Обаятельный? Несомненно. Мудрый? Разумеется. Щедрый? Слишком, джентльмены, хотя не призываю вас проверять это. Спокойный? Конечно, но лишь потому, что мою смиренную природу так безупречно уравновешивают взрывы незапланированного гнева.
Однако если раньше он собирал полные аудитории, гремевшие от смеха, то теперь его речь стала выхолощенной и ему в лучшем случае удавалось выдавливать лишь некое подобие смешка. Он даже не удосуживался ознакомиться со списком студентов, и если раньше чередовал в лекциях их имена (Девлин – Маклэрен – Олдридж – Рейтби – Скотт), то теперь полагался на свои слабеющие глаза и мостик воображения (не важно, действительно ли там фланелевая куртка). Он не презирал студентов, нет, но не нуждался в них. Они хотели видеть в нем источник вдохновения, заветную цель изнурительных головоломок и голодовок, они жаждали просвещения – ну по крайней мере форменной фуражки и мундира, – а он мог предложить им лишь отчаяние.
– Что можно сказать об этих двух мнениях? – продолжал он, дойдя до края подиума и невесело развернувшись. – Логично предположить, что одно, предложенное нашим чувствительным другом во фланелевой куртке, есть результат индукции, основанной на ненадежных критериях. Возможно, я напоминаю ему любимого дядюшку. Или нелюбимого дядюшку. Возможно, мой голос пробуждает в нем воспоминания о другом лекторе, или торговце, или докторе, которых он хорошо знает. В любом случае мы вправе считать, что наш друг пал жертвой недоразумения, ставшего следствием субъективной интерпретации. Но наш долг в этой аудитории состоит в том, чтобы тем же огнем сомнения попалить и предположение его рыжеволосого однокашника, джентльмены, и прийти к выводу: в нем тоже нет ничего такого, что чувства могли бы воспринимать объективно, оно также субъективно проецирует реальность на объект.
Студентам, сбившимся на скамьях поближе к дверям, чтобы вырваться на свободу, как только прозвенит звонок, не требовалось никаких сверхъестественных инстинктов, чтобы почувствовать полное отсутствие в нем каких бы то ни было иллюзий. Последний выпуск «Студента» уже отразил их озадаченность:
Макнайт уже начал забывать об этом, но когда впервые переступил порог университета, то почувствовал себя как в священной коллегии кардиналов. Тогда как раз перестраивали библиотеку, и у него спросили, сколько места оставить для книг по философии. Он ответил с уверенностью астронома, составляющего звездную карту: «Один эркер для уже написанных трудов и шестнадцать для тех, что будут созданы». Но теперь, вечность спустя, он дожил до осознания того, что в его дисциплине не случилось ликующих триумфов и не было ни священных алтарей, ни достижимой цели.
– Платон ввел демона сомнения… Рене Декарт окрестил его… Спиноза и Лейбниц не принимали его всерьез… Юм и Рейд с их ужасным шотландским упорством пошли другим путем…
Он дошел до крови и плоти лекции, до литании имен, бесконечной, изнуряющей, как генеалогическое древо.
– Кант призывал нас искать по ту сторону логики и знания… Мальбранш связал веру в реальный мир со сверхъестественным откровением… Епископ Беркли предположил, что опоры бытия стали опасно хрупкими…
Слушая странное отрывистое эхо, отскакивавшее от плоских стен и изогнутых скамей, он поднял глаза и обвел аудиторию беглым взглядом – было важно хотя бы делать вид, что он в курсе присутствия студентов, – и заметил – без большого интереса, – что молодая женщина пересела на несколько рядов вперед и больше ничего не записывала.
– Гамильтон видел Бога в Непознаваемом… Шотландцы [6]6
Шотландская философская школа. – Примеч. пер.
[Закрыть]боролись с доктриной дуализма разума и материи… дьявол времени…
Хотя женщины могли обучаться только заочно, они иногда ходили на университетские лекции, но необязательное посещение означало, что он видел их редко. Бесплотное существо, чью бледность подчеркивала чернота церковного платья, казалось, совершенно потеряло интерес к лекции – нет, он не мог ее за это осуждать – и уставилось в окно.
– Дьявол природы… метафоры… времени…
Почти против воли он проследил за ее взглядом и увидел во дворе необычно мрачного ректора в сопровождении полицейских. Раньше бы Макнайт встревожился или хотя бы заинтересовался, но даже самую неотложную реальность он уже давно переводил в абстракцию и теперь не мог вызвать в себе ни малейшей озабоченности. Отвернувшись от окна, он не увидел молодой женщины. Она либо опять пересела, либо утонула за спиной какого-нибудь студента, либо исчезла как видение. Но вряд ли это было важно.
– Локк сравнивал разум с чистым листом бумаги, который чувства помогают заполнить словами. Юм расширил метафору образом впечатлений, уподобив мысли литерам печатного станка. Но пытливому уму, такому как наш, джентльмены, позволительно спросить, в какой степени книга автобиографична, в какой инспирирована обществом, а в какой степени ее набор был выполнен и покрыт типографской краской космическими силами, находящимися за пределами нашего понимания.
А в какой степени все это просто бухгалтерские отчеты, медицинские карты и правоустанавливающие документы; и сколько страниц следует уделить еще менее важным и базисным предметам.
– Мы не изучаем свитков, не двигаем горами, не рассекаем тела и не погружаемся в недра вулканов. – Он раздраженно повысил голос, так как в коридоре кто-то громко позвал канцлера. – И тем не менее все мы в этой аудитории являемся величайшими искателями приключений. Мы преодолеваем препятствия, не боясь чудищ, которые могут подстерегать нас за ними. Мы проливаем свет на ужасное и усваиваем далеко не самые привлекательные вещи. И все потому, что не можем жить без истины. Ведь только мы, джентльмены, обладаем бесстрашием, чтобы открыть врата Непознаваемого, и мужеством, чтобы вместе с вырвавшимся потоком умчаться в края, которые откроет лишь время. И тот, чье сердце содрогается при мысли об этом, еще имеет возможность вернуться в лоно удобной иллюзии.
И в лоно целесообразности. И довольства. И самопожертвования. И в последний раз посмотреть на перегруженные головы своих студентов, нетерпеливо дожидающихся конца лекции. А может, его противники, иначе трактующие Божество, правы и единственной жертвой обмана оказывается философ, тщетно прочесывающий Царства Божьи в поисках какой-либо крохи, достаточной для подпитки своего жалкого существования здесь, внизу?
– Однако, джентльмены, следует признать, – добавил он спонтанной кодой, – что сложно ставить вопрос о субъективной природе холода, когда язык прилипает к губам.
Он измученно вздохнул и, чувствуя, что студенты не поняли, отпускает он их или нет – хотя его интонации нельзя было отказать в сходстве с финальным аккордом, – лаконично прибавил:
– Ну что ж, вы свободны.
Студенты как по команде вскочили и с заметным облегчением столпились у двери.
– Вот еще что, – обиженно добавил Макнайт. – Вот что. Если я еще раз услышу в своей аудитории сопение, – он сверкнул глазами, – то своими руками затяну кашне на голове злоумышленника с такой силой, что пострадает его мозговое кровообращение.
Он пожалел об этом почти сразу же – такого рода импульсивные замечания вырывались у него помимо воли – и виновато вышел в предбанник аудитории собрать книги и выпотрошить трубку. Вернувшись через несколько секунд, он снова заметил таинственную молодую женщину, отставшую от толпы, – она хотела поговорить с ним, задать ему какой-то очень важный вопрос (что-то про дьявола; он как будто читал ее мысли), – и, несколько замедлив шаг, даже почти остановившись, чтобы ей помочь, все-таки передумал. Отвел глаза, неопределенно кивнул и вышел в коридор, не повернув головы в ее сторону.
Вокруг сновали студенты, а он шел к своему захламленному вороньему гнезду-кабинету заглотить недельной давности хлеб и безвкусный черный кофе, когда к нему с мрачным видом подошел ректор.
– Том, – сказал он, все еще называя его по имени, что должно было служить некоторым намеком на симпатию, – вы слышали?
– Слышал? – Макнайт ходил взад-вперед и развил такую мощную инерцию, что его невозможно было остановить пли хотя бы толком рассмотреть.
– Про профессора Смитона? Церковного права?
– Смитона? – Слегка притормозивший Макнайт без удовольствия произнес это имя. Смитон часто атаковал профессора логики и метафизики на senatus academicus [7]7
Ученый совет (лат.).
[Закрыть]за его, как передавали, «искренний атеизм», еретические учения и увлечение абстракциями, продуктивными не более чем ребяческое кощунство. – Что он против целевых пожертвований Барлоу? Да, но я не ожидал ничего…
– Нет-нет, Том. Я имею в виду то, что случилось сегодня утром, на рассвете.
– Я ничего не слышал.
Ректор сглотнул:
– Он погиб, Том.
Вот теперь Макнайт остановился и с сомнением посмотрел на собеседника.
– Смитон? – переспросил он. – Погиб?
– Разорвали. Как будто дикие звери.
Макнайт нахмурился:
– Где?
– Тело нашли в Новом городе, молочница.
– На какой улице?
– На разныхулицах, Том.
Складки на лбу Макнайта стали глубже:
– Убит?
– Да. Кто-то его убил. Или что-то. Тело уже опознали и перенесли в Каугейтский морг. У канцлера сейчас полиция.
Макнайт взял в зубы трубку.
– Будет следствие, Том. Вас могут вызвать на допрос. Формальности, вы понимаете. Мотив и тому подобное.
– Конечно, – сказал Макнайт, и ректор, которому было явно неуютно в его компании, ушел оповестить остальных.
Выйдя в коридор, Макнайт принял привычный для него угнетенный вид – никто бы не усомнился, что он встревожен известием. Но в глубине души, испытывая мучительное, ошеломляющее чувство вины, он думал о том, что это убийство было самым логичным из всего слышанного им за много лет.
Глава 2
Кэрес Гроувс, исполняющий обязанности главного инспектора Эдинбургской городской полиции, вспоминал свой день. Учитывая, что с раннего утра он нес груз последствий разыгравшихся ночью трагических событий – следственные процедуры, допросы, сличения и раздумья, – вполне резонно предположить, что большая часть его умственной деятельности сводилась к попытке представить, как, усевшись за маленькое бюро в углу своей комнаты на Лейт-уок, при свете парафиновой лампы он погрузит перо в чернильницу, занесет кончик пера над чистым листом бумаги и с любовью выведет специальным шрифтом для заголовков: «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ».
Затем отстранится и будет смотреть, как блестящие чернила впитываются в бумагу с авторитетом письмен Бога на Синайских скрижалях.
Это был уже не первый вариант заголовка. «УБИЙЦУ В НОВОМ ГОРОДЕ» сменила «СТРАШНАЯ СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОГО ПРОФЕССОРА», ее, в свою очередь, вытеснила «КОНЧИНА ЦЕРКОВНОГО ПРАВА». Предпоследним и наиболее смелым было «САМОЕ МРАЧНОЕ И ЗЛОВЕЩЕЕ УБИЙСТВО». Но «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ» понравилась ему не столько точностью – это еще вопрос, действительно ли убийца прятался на улице, где находились конюшни, – сколько аллитерацией, которая даже на его полицейский слух, настроенный скорее на духовые инструменты, чем на поэзию, казалась ему весьма звучной.
Так как маленькое школьное бюро не располагало к мечтательности (оно было приобретено на распродаже конфискованной у неплательщиков мебели напротив Крэгс-клоус по этой самой причине), он снова склонился над тетрадью и занес трепетное перо над бумагой.
«То было самое жестокое убийство из всех, что он имел несчастье когда-либо лицезреть», – начал Гроувс, и это не было преувеличением: тело профессора Смитона было буквально разорвано, три его фрагмента обнаружили на пересечении Белгрейв-кресит, Куинсфери-стрит и моста Дин; жуткое зрелище даже для Гроувса, а ведь ему доводилось видеть и задушенных детей («КОШМАР НА ЛОТИАН-СТРИТ»), и трупы, кишевшие червями («ТЕЛО ИЗ ДИН-ВИЛЛИДЖ»), хотя вообще-то самые кровавые преступления в городе ему не поручали. И именно по этой причине «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ» имела для него огромное значение.
За более чем двадцать лет Гроувс перепахал почти три тысячи дел, но все это время плелся во все заслоняющей собой тени главного инспектора Стюарта Смита, человека, знаменитого в королевстве тем, что его расследования практически всегда венчало раскрытие преступления. Авторитетному и опытному Смиту поручали практически все особо тяжкие преступления и дела, связанные с чувствительным царством общества, Гроувс же довольствовался скупщиками краденого, наперсточниками, пьяницами, распутными женщинами, магазинными воришками и прочей нечистью – неблагодарная работа, которую он выполнял с необыкновенной гордостью. Единственно в силу буквального восприятия им первого пункта присяги – «обязан посвящать все свое время и внимание службе» – любому карманнику Эдинбурга были знакомы его тяжелый лоб, обветренное лицо, привычка красться вдоль домов, выслеживать жертву по проулкам, хватать подозреваемого за руку и железным голосом произносить у него над ухом: «Тебе не уйти от Гроувса».
Но в настоящее время главный инспектор Смит был в Лондоне, где наблюдал за установкой своего подобия в Кабинете ужасов Музея восковых фигур мадам Тюссо в сцене триумфального задержания Глупышки – Сэлли Кромби, отравительницы из Кэнонгейта, повешенной в Кэлтонской тюрьме десять лет назад. «Вечерние новости» окрестили его «первым отлитым в воске эдинбуржцем», а когда кто-то напомнил, что обитателями знаменитого музея уже были сэр Вальтер Скотт и Дэвид Юм, не говоря о Бёрке и Хейре, [8]8
Содержатели постоялого двора в Эдинбурге Уильям Бёрк (повешен в 1829 г.) и Уильям Хейр (ум. в 1858 г.) душили своих постояльцев, продавая тела медикам. – Примеч. пер.
[Закрыть]то просто Восковым Человеком, отметив, что эту честь он делит с Наполеоном, лордом Нельсоном и Генрихом VIII.
Гроувс же полностью связал свои упования на бессмертие с завершением мемуаров, начатых примерно тринадцать лет назад и каждый вечер прираставших подробными отчетами о текущих делах. Завершив очередное следствие, он придирчиво просматривал записи в огромной тетради, до неправдоподобия приукрашивал детали, прибавлял моральную виньетку и только тогда решал, достоин ли эпизод того, чтобы внести его в книгу с золотым обрезом под названием «Мощный удар инспектора Гроувса, или Воспоминания сыщика в современных Афинах».
Книга, конечно, будет закончена, только когда он официально выйдет на пенсию, а пока в эту тайну было посвящено лишь одно лицо – ныне покойный волынщик Макнэб в неизменной шотландской юбке («ФИЛОСОФ НА УГЛУ»), без которого невозможно было представить улицы так же, как без стражей порядка, – чей доступный кладезь многословной мудрости в глазах Гроувса стал основанием удостоить его чести быть первым, кто получил возможность подробно ознакомиться с тщательно продуманным сочинением. Макнэб был восхищен произведением, сделал несколько разумных критических замечаний, касающихся грамматики, и заметил как можно более тактично, что для достижения успеха в книгу нужно добавить «приправ и гарниру», более «эффектные и сенсационные» случаи, без которых «и без того хилое внимание современного читателя совсем ослабнет, а его жажда скандалов не будет утолена». На самом деле он хотел сказать – а Гроувс не был настолько самонадеян, чтобы не понять этого, – что публикация отчетов о магазинных воришках, бытовом мошенничестве, кражах вывешенного на просушку белья и мелких жуликах не является нерушимым залогом издательского успеха. «Жажда крови, раздувающая ноздри жены викария, – глубокомысленно изрек волынщик, – не слабее, чем в рыле бродяги с Каугейт».
«Как обычно, я прибыл в главное управление на Хан-стрит, и мне сообщили об этой чудовищной трагедии», – писал он. Гроувс уже предвкушал несанкционированное разгребание немыслимых бумажных завалов Воскового Человека, когда ворвался задыхающийся констебль с новостью: страшное убийство почтенного Александра Смитона, профессора церковного права Эдинбургского университета. Гроувс вздрогнул, как будто его ударило молнией. Пал лидер интеллектуальных и богословских кругов города. Ни одного свидетеля. Ни одного подозреваемого. И теперь на его согбенных плечах лежало бремя разоблачения виновного в этом демона. Это дело он наблюдал уже не со стороны; это – его собственное расследование, и его долг – быть решительным.
– Мне нужен фотограф, – сказал он, чувствуя, что остальные смотрят на него и ждут. – Четыре констебля прочешут район. Простыню, разумеется, и «скорую помощь». Известите доктора Холленда. А где, черт подери, Прингл?
Дика Прингла, неутомимого молодого помощника Воскового Человека, приставили к Гроувсу на время отсутствия главного инспектора. Это было разумное, но в итоге неоднозначное и любопытное назначение: Прингл относился к старшим с трепетным почтением, а Гроувс старательно хранил свои профессиональные тайны из страха, что какой-нибудь промах выдаст его несостоятельность.
– Смитон… Сэр, вы его знали? – спросил Прингл, когда они с Гроувсом спустя какое-то время ехали в кебе, облепленном снаружи четырьмя констеблями.
– В городе очень мало людей, которых я не знаю, – ответил Гроувс, хотя на самом деле у него было не много поводов для сношений с профессором теологии.
– Говорят, его не очень любили в университете.
– Так говорят о многих в данном учреждении, – сказал Гроувс, отметив про себя, что при первой же возможности нужно это проверить.
За вычетом одного констебля, спрыгнувшего около Маунд, они въехали в Новый город в начале десятого и увидели, что место убийства оцеплено местными охранниками.
«Никто и никогда не видел тела в таком жутком состоянии, и, как только фотограф исполнил свой долг, я приказал укрыть его простыней, чтобы поберечь неясные чувства местных дам».
Белгрейв-кресит находилась в квартале, где дома с верандами выстроились в идеальную линию, кусты росли строго по плану, а золотые таблички с именами жильцов были начищены до зеркального блеска; здесь обитали знаменитые хирурги, адвокаты, президенты академий и «большее количество рыцарей, чем в самом Камелоте». За этот высокомерный порядок Гроувс недолюбливал Новый город и в глубине души испытывал удовлетворение при мысли о том, что его непорочные улицы обагрились кровью.
«Профессор был человеком привычки. Каждый день, отправляясь на утреннюю службу в собор Святого Жиля, он пересекал мост Дин. Убийца подстерегал его в конце улицы, в конюшнях напротив церкви Святой Троицы».
Это было весьма правдоподобно. Но когда тело профессора упаковали в три клеенчатых мешка и Гроувс осмотрел место убийства, результаты оказались плачевными: в слякоти вмятины от тележных колес, раскиданная солома, следы конских копыт. Допросили еле живую от многообразных последствий шока молочницу, обнаружившую тело, ее показания записали. Расспросили дьякона, намыленной щеткой стиравшего кровь с фасада церкви. Констебли обошли район и опросили жителей. Сами Гроувс и Прингл с ясным сознанием цели направились на встречу с семьей. По наблюдениям Гроувса, почти всегда в случаях членовредительства (включая «УДИВЛЕНИЕ ХОКЕРА», «ГОРЕ ОГРАБЛЕННОГО» и «НЕВИДИМОГО СРЕДИ ЗВЕЗД») преступниками оказывались родственники жертв. Взявшись за латунный дверной молоток, чтобы нанести свой мощный удар, Гроувс даже сказал Принглу вполголоса:
– Когда я буду спрашивать, смотрите в оба. Может быть, здесь какая-то рана, которая у меня закровоточит.
ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.
Но миссис Смитон была сама безутешность. Ей было уже известно о смерти мужа – по просьбе некоего предприимчивого констебля она опознала тело («Его имя?» – только и сказал Гроувс), – что нарушило задуманную тактику осады. Было двое детей – один в Корнуолле, другой на континенте. Отчитались слуги. В Эдинбурге других близких родственников не было, а вдова никак не могла понять, что могло послужить мотивом.
– Вам должно быть известно, что вашего мужа не очень любили в университете.
– Кто вам это сказал? – с возмущением спросила она, прижав к лицу носовой платок.
– Так говорят.
– Ложь! – воскликнула она, и платок надулся, как парус. – Мой муж был самым уважаемым человеком Эдинбурга!
И разразилась такими продолжительными рыданиями, что Гроувсу ничего не оставалось, как удалиться.
«Когда-то он служил на Корсторфинском приходе, затем преподавал историю Библии и другие церковные дисциплины». Смитон являлся автором книг по агностицизму, теизму и истории Святой Земли во времена Константина. В университете у него было более сотни учеников, местных и приезжих, будущих священников шотландской церкви, а также – по преимуществу – великовозрастных военных в отставке и адвокатов, в преклонные годы заинтересовавшихся богословскими вопросами. И Гроувсу каждый из них был подозрителен.
– Его боялись по многим причинам, и он держал себя соответственно, – признал позже канцлер университета в своем темном кабинете. – Вы, конечно, видели его лицо.
Гроувс решил не говорить, что это лицо он видел в таком состоянии, что любоваться им было сложно. Но конечно же, он изучил портрет Смитона у него дома.
– Человек, с которым приходится считаться, – внушительно сказал он.
– Человек твердых убеждений и редких сомнений. Человек трудный, да, но я бы не сказал, что грозный.
– Да? – Гроувс ответил усмешкой, которая могла бы сойти за ухмылку. – Деликатная материя?
– Полагаю, вы поймете, инспектор, – сказал канцлер, – что его манеры стимулировали большинство коллег. Провоцировали, конечно, но люди интеллекта в глубине души всегда рады провокации, как бы они этого ни отрицали. Я, разумеется, и мысли не допускаю, что кто-либо из них мог нанести ему физический ущерб.
– И все-таки его тело сейчас находится в морге.
Канцлер проигнорировал это напоминание.
– Вы, конечно, слышали о профессоре судебной медицины Уитти? Бог в своей области. Я полагаю, вы позволите ему осмотреть тело.
– Вы полагаете, вот как. А откуда я знаю, можно ли ему доверять?
Канцлер нахмурился:
– Уитти? Доверять? Вы, конечно, просто его не знаете.
Истинная правда. Гроувс знал об Уитти только потому, что тот был тесно связан с Восковым Человеком, хотя уже одного этого достаточно для того, чтобы оскорбиться. А мысль о том, что кто-то раскроет тайну каким-нибудь блестящим судебно-медицинским пируэтом, лишив Гроувса по праву причитающейся ему славы, была крайне неприятна. Он двинулся дальше.
– А что вы думаете о студентах Смитона? Молодые люди часто вспыльчивы и склонны к горячности.
– Я думаю, вы сами увидите, что эти молодые люди более склонны к молитве и размышлению. Может, они и не любили Смитона – может, он был им даже неприятен, – они глубоко уважали его, в чем вы убедитесь, встретившись с ними.
– А вы? – прямо спросил Гроувс, когда они вышли из кабинета. – Каково ваше мнение об этом человеке?
Канцлер задумался.
– Я полагаю, что университет обеднел с его кончиной, – с трудом произнес он, закрывая за собой дверь.
Услышав новость, студенты богословия мертвенно побледнели. Гроувс задал каждому несколько коротких вопросов, а Прингл составил список имен с адресами. Профессоров по одному вызывали в свободную комнату за кабинетом канцлера, и Гроувс – подкрепившись презрением к этим ученым сумасбродам, которые ничего не смыслят в реальном мире – оставшуюся часть дня вел лаконичные собеседования и многозначительно записывал что-то себе в блокнот.
«Поведение нескольких ученых джентльменов, без сомнения соперников, мне не понравилось: они пытались казаться расстроенными, но я-то знал, что Смитона не любили, и читал на их лицах лицемерие».
– Есть идеи, инспектор? – спросил его позже Прингл.
– На данной стадии я бы не хотел высказывать какие-либо предположения.
Профессор судебной медицины – «Уитти по имени и натуре» [9]9
Witty (англ.) – остроумный.
[Закрыть]– поехал с ними в морг.
– Три фрагмента тела, – пробормотал он, покачав головой. – Судя по всему, тот самый случай, когда тело – такая же загадка, как и убийство.
В ответ на эту неуместную шутливость Гроувс нахмурился:
– Прекрасно, что вы именно так смотрите на дело, сэр. Уверяю вас, это не игра.
– Могу только молиться, – сказал добрый профессор, – чтобы преступник разделял ваше мнение.
Предварительный протокол судебно-медицинского исследования был подписан полицейским врачом, но его вполне можно было усовершенствовать; причиной смерти значилось «обезглавливание посредством неустановленного предмета». В нижней части страницы было добавлено нестандартное «выражение чувств»: «Крайне любопытно».
– Это даже не начало исследования, – сказал профессор Уитти, отложил листок и, осмотрев в свете шипящего газового рожка сложенное из кусков тело, указал на раздавленную голову: – Обратите внимание на нижнюю челюсть – как она вдавлена в верхнюю, – разрыв перегородки и рваные раны в глотке. Трудно себе представить, чтобы это совершил нормальный человек.
– Как это? – У Гроувса свело горло.
В воздухе висел запах карболки.
– Как будто это не тело, а какая-то кукла из тряпок и глины… как будто ее подобрал злой ребенок, сплющил и бил головой… и разбросал на три стороны.
– Но вы не хотите сказать, что это сделал ребенок, сэр?
– Cum grano salis, [10]10
Весьма остроумно ( лат.). – Примеч. пер.
[Закрыть]инспектор. Но все же невероятная сила, которая нужна, чтобы… – Уитти постучал карандашом по подбородку. – Неординарная сила всегда связана с глубокими страстями.
– Сумасшедший?
– Не уверен, – сказал Уитти. – Такая ненависть… Я даже не возьмусь утверждать, что это человеческое существо.
– То есть это могло быть животное?
– А там были следы животного?
– Только конские копыта.
Уитти вытянул губы:
– Я имел в виду скорее саблезубого тигра.
Гроувс не мог понять, насколько он серьезен.
– Вы не можете прийти к определенному выводу, я правильно понимаю?
– После такого поверхностного осмотра – нет, а чтобы двинуться дальше, мне нужен ордер прокурора. Хотя это напоминает мне другой случай. – Он посмотрел на Прингла: – Вы помните человека, которого убили месяц назад?
Прингл кивнул:
– Смотритель маяка?
– Да. У него лицо было выдрано из черепа.
– Что за человек? – вмешался Гроувс.
– Дело главного инспектора Смита, – ответил ему Прингл. – Вы должны помнить, сэр. Человек, который гулял с собакой у Даддингстонского озера.
– Так это был смотритель маяка?
– В отставке.
– Убийство невероятной дикости, – объяснил Уитти. – И, как и это, требовавшее огромной силы. Тому человеку как будто вилы вонзили в голову и с легкостью выдрали лицо. Действительно крайне любопытный случай.
Позже, вернувшись в главное управление на Хай-стрит, Гроувс расспросил Прингла подробнее:
– Я думал, то расследование закончено.
– В сущности, да, – неохотно согласился Прингл. – Но к нему могут вернуться в любой момент.
– Так преступника не нашли?
– Главный инспектор Смит назвал это «убийством с целью ограбления, совершенным неизвестным».
– А убитый действительно был ограблен?
– При нем не было никаких ценных вещей.
Гроувс подумал.
– Это был смотритель маяка в отставке, который гулял с собакой. Какие ценности вы ожидали обнаружить при нем?
Вид у Прингла был затравленный:
– Лучшего объяснения на тот момент не было, сэр.
Гроувс ликовал. Не только потому, что несносный профессор Уитти ничего не обнаружил при осмотре тела, но теперь тайна благодаря возможной связи данного убийства с провальным следствием его знаменитого коллеги главного инспектора Смита еще более сгустилась. Было широко известно, что Восковой Человек не очень щепетилен и работает на себя, что и целях упрочения своей и без того безупречной репутации он готов на все и гораздо больше интересуется скорбящими вдовами, чем убитыми мужьями, но недовольство вышестоящих таяло вследствие его постоянных побед. Теперь у Гроувса появился шанс не только помериться силами с этим человеком, но и поставить его в крайне затруднительное положение, подняв преждевременно закрытое дело.
