Текст книги "Фонарщик"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Вы встречались с этой Тодд, о которой она говорит? – спросил Флеминг.

– Встречался.

– И каково ваше впечатление?

– Неуравновешенная женщина, – признал Гроувс.

– Но демоническая?

Гроувс загадочно улыбнулся.

Флеминг посмотрел на плиту, где в ковше закипал кофе, и глубоко вздохнул.

– Желательно, чтобы пойло было покрепче, – заметил он помощнику. – Мы вполне можем застрять здесь на всю ночь.

Мерцали фонари, сплетался шепот, а в маленькой комнатке на Кэндлмейкер-рау Эвелина сняла муслин, закрывавший окно, и, высунув голову, глянула вниз на ярко освещенную улицу, где маячили по меньшей мере два филера, не отрывавшие взгляда от ее дома.

Она втянула голову, почувствовав уже знакомое ей отвращение – вплоть до тошноты. Эвелина испытала его дважды – когда узнала, что убийство лорд-мэра из ночного кошмара произошло в действительности, и после ухода инспектора Гроувса, в чьих глазах она заметила неприятный блеск.

Она не спала. Она боялась, что вообще не сможет больше спать. Она знала, что за ней придут. Они торчали на улице целыми днями, иногда даже стучали в дверь, проверяя, на месте ли объект. Скоро у них не останется другого выхода, кроме как прийти за ней. Они не будут ведать, что творят, но им придется сделать хоть что-то. Эвелина была к этому готова. Она хотела этого. В сердце у нее было очень тесно, а в голове – сумерки.

Она услышала, как на чердаке снова деловито заскреблась крыса, резко поднялась, налила стакан простокваши и поставила его на крошечный столик. Зажгла свечу, закрепила ее на блюдечке, затем вернулась к маленькой кровати и очень прямо уселась на краешек, глядя на нее до тех пор, пока яркость пламени не вытеснила из поля зрения все остальное. Иногда она так делала, когда нужно было сосредоточиться, но сейчас ее как будто кто-то заставлял, влекла необходимость, которую Эвелина толком не могла себе объяснить. Неужели спасена? Или ей грозит серьезная опасность? Она знала только, что ответ лежит в ярком свете откровения.

Она неотрывно смотрела на гипнотизирующее пламя.

В голове у нее усиливалось сияние, она чувствовала, что погружается куда-то; так было и вчера – она тоже смотрела на свечу. Вдруг раздался тяжелый стук в дверь. Яркость резко уменьшилась.

Постучали еще раз, и она услышала голос:

– Эвелина?

Подавила отчаяние.

– Эвелина, вы откроете?

Было слишком поздно.

– Эвелина…

Оттолкнувшись от кровати, она положила руку на замок, помедлила.

– Эвелина, я полагаю, вы нас ждали.

Она нахмурилась, задетая некоторой развязностью тона, и открыла дверь, не зная точно, почему удивилась.

С лестницы, держа в руке шляпу, ей улыбался профессор Макнайт, а стоявший позади него Канэван смотрел на нее с обычной теплотой.

– Можно войти, Эвелина? – спросил последний почти шепотом, и, конечно, она не могла сказать «нет».

Глава 21

Они были на полпути к Кумаси, когда решили сделать привал на стволе поваленного дельтовидного тополя посреди деревьев высотой с Биг-Бен: в лесу беспощадно влажно, и тропу все плотнее укрывает саван из плотных кожистых листьев и ползающих тварей, похожих на скручивающиеся веревки. Из них троих самый бодрый капрал Эйнсли, он всегда начеку, никогда не известно, что у него на уме; нельзя поворачиваться к Эйнсли спиной. И сейчас, после порции воды и бисквитов, шустрый шотландец приходит в себя первым и, словно по требованию окружающих – либо подтвердить, либо публично отречься от своего происхождения, – кладет на плечо волынку из Хайленда, облизнувшись, прилаживает трубку к губам и, прежде чем затянуть стретспей, экспериментирует с басами.

Такую музыку джунгли слышат впервые. Она тревожит цепочки прилежных муравьев и просачивается сквозь рифленые стволы и завинчивающихся штопором, похожих на морские спасти пресмыкающихся к лиственному навесу.

Попугайчики, что не больше воробья, прерывают свою болтовню, прислушиваются к тяжелому сопению незнакомого зверя и, чиркая головками, с некоторым беспокойством смотрят, как белого первопроходца внизу обвило какое-то страшное паукообразное существо, а обоих его спутников, судя по всему, это нимало не тревожит. И попугайчики вскоре тоже решают, что оснований для тревоги нет, с новыми силами возобновляют свое нестройное пение и берут на тон выше, подлаживаясь под новые мелодии, заполняющие джунгли.

Но минут пять спустя Эйнсли прерывает игру, очень резко, как будто в него вонзилось копье. Попугайчики снова наклоняют головы. Волынка стонет, но все тише, тише, замирая совсем. Спутники Эйнсли тоже поворачиваются, удивленно смотрят на него, а потом следом за ним на другой конец поваленного дерева, откуда на них пристально смотрит мальчик-абориген.

Тишину нарушают лишь падающие с листьев капли воды, бульканье поднимающихся по стволам соков и обеспокоенные, зашебаршившиеся в ветвях птицы.

Мальчик сидит верхом на дереве, совсем голый. Он очень юн, но кажется древним как вечность. Он улыбается Эйнсли тускло мерцающими черными глазами.

– Пожалуйста, продолжай, – говорит он.

– С самого начала, мадам, – нетерпеливо сказал Флеминг.

В комнате пахло крахмалом и уксусом. Лесселс сидела в глубоком кресле, обитом бычьей кожей. Она все твердила, что невиновна, и рыдала.

– Повторяю вам, я только помогала.

– Вы это уже говорили, мадам. А теперь…

– Я смотрела за девочкой, это все.

– Да, вы говорили это уже десятки раз. А теперь, пожалуйста, давайте с самого начала. При каких обстоятельствах вы впервые увидели лорд-мэра?

Лесселс затрясла головой.

– Он тогда не был лорд-мэром. Это было двадцать лет назад или даже больше.

Гроувс, которого пригласили как неофициальное лицо, перебил ее:

– На той стадии Генри Болан был всего лишь врачом.

– Да, врачом, – повторила Лесселс. – Но для меня в Зеркальном обществе он значил совсем другое.

– Где? – спросил Флеминг.

– В Зеркальном обществе, – словно во сне отозвался стоящий у окна Гроувс. – Официальное название клуба, члены которого сегодня ночью собрались на Этолл-кресит-лейн. Все убитые тоже были его членами, на сегодняшний день осталось всего двое.

Гроувс не отрываясь смотрел на Лесселс; пока он говорил, она не поднимала головы.

– Его членами были Маннок и Смитон. Общество исповедовало строгие принципы и ставило перед собой цель искоренения опасных идеи…

– Значит, зеркальное общество, – с сомнением повторил Флеминг.

– Но ведь история начинается раньше, правда? – Гроувс повернулся к Лесселс. – Там было что-то еще, нет?

Ее лицо напряглось.

– Какая-то дьявольская интрига…

В наступившей тишине Лесселс с усилием, но все-таки проглотила первую порцию чувства вины. Она жалобно посмотрела на Гроувса снизу вверх.

– Да, – наконец сказала она. – Боюсь, что да.

– Продолжайте, мадам, – приказал Флеминг, а помощник взялся за перо.

– Боюсь, все началось с Эйнсли.

– Ваше бессознательное – нежная конструкция, – сказал Макнайт, – и будьте уверены, Эвелина, мы станем обращаться с ним уважительно. При вашем полнейшем содействии мы бережно извлечем его, сдуем пыль, соскребем ржавчину и водоросли и вернем к деятельности, как вычищенный и смазанный механизм. Именно для этого, я думаю, вы нас и призвали.

Он держал горящую свечу в пятнадцати дюймах от ее лица и делал пассы большим и указательным пальцами между пламенем и глазами Эвелины.

– Ваши силы, – говорил он, – ясный рассудок и сознание ничуть не пострадают. Вы покоритесь, поскольку это ваше веление, и, разумеется, лишь временно – ведь вы покоряетесь самой-себе. Мы связаны вашими указаниями и не причиним вам никакого вреда.

Канэван присел на угол стола, полностью примирившись со своим предназначением: присутствие, контраст, воплощенная поддержка.

Он с восхищением смотрел, как Эвелина реагирует на гипнотизирующие пассы профессора. Ее конечности словно стали легче, правая рука поднялась, подчиняясь будто собственной воле. Веки задрожали, но скоро замерли.

– На периферии взгляда вы начинаете видеть темные пятна, – говорил Макнайт, – ваше тело заполняет тепло, тепло растекается по вашему телу. Ваши мышцы расслаблены, члены податливы. Победа – в вашей уверенности и согласии. Вы никогда не были более расслабленны и тем не менее полностью сохраняете контроль. Это мироздание целиком ваше.

Необходимо взять ее баррикады, но оборону нужно прорвать изнутри. То, что Макнайту удалось дойти до этой точки, можно считать значительным достижением, особенно после его прежних неласковых вопросов. Только тропа, по которой их все это время вела Эвелина, шла вниз.

Макнайт делал пассы и говорил низким голосом почти двадцать минут. Девушка замерла, ее разум покорился, но оставался начеку – она ждала вопросов. Профессор протянул Канэвану почти расплывшуюся в луже воска свечу и велел неподвижно держать ее перед глазами Эвелины. Он размялся, вытянул ноги и сделал несколько маленьких глотков простокваши.

– Кисло, – сонным голосом сказала Эвелина, и Макнайт обернулся на Канэвана с довольной улыбкой.

Подполковника Хеммерсмита из Четвертого Вест-Индского полка мучают галлюцинации, вызываемые самой жестокой разновидностью лихорадки. Ни одно обычное средство не помогает. Его перевозят из форта возле Котоко на английский боевой корабль «Кобра», крейсирующий недалеко от Акры, надеясь, что ему поможет морской воздух. Но проходит две недели, а состояние больного ухудшается, и с отчаяния командование посылает сержанта, матроса и капрала королевского стрелкового полка Эйнсли по враждебным джунглям в Кумаси, что в пятидесяти милях. Здесь, в столице Ашанти, король Кваку Дуа I, говорят, пользуется сильными снадобьями, сваренными из листьев аканта и крыльев бабочки монарха. Вроде, сколько помнят, ни один ашанти не умер от лихорадки.

Но добравшись до Кумаси, после многодневной изнурительной жары и безостановочных ливней, британцы едва живы. Король принимает их в мавританском дворце, украшенном черепами и кусками вяленого мяса. Когда ему рассказывают о страданиях Хеммерсмита, он корчится от смеха на золотом троне и дает бурдюк с вонючей гадостью – тем самым чудотворным лекарством, хотя выглядит оно не очень-то привлекательно. Король отправляет их обратно в джунгли под дробь барабана смерти.

Через два дня в живых остается только Эйнсли. Бурдюк ашанти пуст, якобы магическое средство попусту выпито его спутниками. Когда он в полубреду лежит посреди крылатых кассий недалеко от того места, где в первый раз играл на волынке, к нему подходят двое жрецов в накидках цвета шафрана. Он решает, что они из племени фанти, живущего в соседних джунглях и все еще не оставляющего попыток отбиться от британцев.

Они дают ему сладкую воду, тут же проясняющую сознание, и ведут к жилищу, расположенному высоко в огромном ребристом дереве, похожем на зонт, – магическую гавань, как гирляндами украшенную похожей на флаг материей и населенную неумолкающими обезьянами. Жрец-фетишист, весь в татуировках, изображающих скальпы и вечные глаза, не переставая жевать листья амбры, приветствует его и начинает говорить на языке жестов, местном языке тви и ломаном английском.

«Этот который может делает музыку?»

– Если вы имеете в виду волынку, то это я, – признает Эйнсли, которому очень неуютно в такой высокой клетке.

«Мой хозяин, он хочет слышит опять эта музыка».

– Опять? – смущенно спрашивает Эйнсли. – Ваш хозяин меня уже слышал?

«Дни раньше мой хозяин он смотрел тебе».

– Он видел меня в Кумаси?

«Он смотрел тебе джунгли, место, где ты приходишь».

Эйнсли моргает, соображает.

– Мальчик? Ваш хозяин – мальчик?

Жрец кивает, и Эйнсли почему-то становится холодно.

– Я бы с удовольствием сыграл для вашего хозяина, – с трудом произносит он, – но у меня мало времени.

«Играй мой хозяин он слышит эхо».

Этот ответ озадачивает Эйнсли еще больше, и он просит жреца повторить его несколько раз, чтобы быть уверенным, что все понял правильно.

– Где?.. где ваш хозяин? – нахмурившись, спрашивает он.

«Мой хозяин он ты видишь тут», – отвечает жрец и подносит руку к глазам.

– Дни, проведенные в приюте, Эвелина… Что вы видите?

– Сверток… туго перевязанный.

– Но я пытаюсь вызвать конкретные воспоминания, Эвелина.

Тишина.

– Вы помните случаи с мелком?

Тишина.

– Вы помните хоть что-нибудь, связанное с мелком?

Лицо Эвелины было совершенно неподвижно, как будто она даже не слышала вопроса.

Макнайт выдохнул.

– Важно, чтобы вы перенеслись в те дни, Эвелина. Атмосфера, разговоры, эпизоды, ощущения – мы можем попытаться их отомкнуть…

Никакого ответа.

– Вы не помните, как пугали других девочек своими фантазиями? Не помните тех ужасно холодных ночей, когда вас согревала единственно сила вашего воображения?

Полное молчание.

– Очень грустно, Эвелина. Мне кажется, вы согласились на это действо, понимая, что умалчивать ни о чем нельзя. Что нужно снести все барьеры. Не хочу настаивать, не хочу также вытягивать из вас что-либо силой, но напоминаю, что без вашего полного содействия мы не добьемся успеха. Если вы меня понимаете, пожалуйста, кивните.

Длинная пауза, но в конце концов она кивнула.

Макнайт прочистил горло.

– Вы помните мелок? – снова спросил он.

Тишина.

– Своих подруг? Содержателя приюта? Того, кто вас оттуда забрал?

Ни слова в ответ.

Макнайт вздохнул:

– У меня опускаются руки, Эвелина.

– Я никогда не пересекалась с ним, – упорствовала Гетти Лесселс. Тряпка, служившая ей носовым платком, совсем намокла, она без конца теребила ее в руках. – Он все обсуждал с Линдсеем и со Смитоном, не со мной. Он не хотел, чтобы о нем что-то знали, таился, это было очевидно. Делал свое дело и уходил.

– И что это было за дело? – спросил Флеминг.

– Они… они не говорили об этом с такими, как я.

– Но что-то же они должны были вам говорить.

– Ничего.

– Ну хватит, мадам.

Почему-то ясно ощущая свою власть, Гроувс снова вмешался:

– Никто вас не обвиняет, – сказал он. – А мистер Эйнсли уже мертв. Так что, прошу вас, продолжайте и говорите все. Так или иначе, это скоро выйдет наружу.

Она подняла на него глаза, в которых теплилась растревоженная совесть. Она в самом деле отчаянно хотела очистится, раскрыться, чем бы это ни кончилось.

– Что они говорили вам об Эйнсли? – продолжал Гроувс. – Вы, конечно, знаете больше, чем сказали до сих пор.

Лесселс колебалась, преодолевая последнюю волну сопротивления.

– Только то, что…

– Да?

Она стиснула тряпку.

– Только то, что он вернулся из Африки вместе с…

– С кем?

– Зная, как можно поймать самого дьявола, – сказала Лесселс и задрожала при этих воспоминаниях.

Его преподобие Смитон и полковник Маннок в гостиной дома последнего на площади Морей неодобрительно рассматривают посетителя: самоуверенный, непочтительный, нахальный тип. Был уволен из армии, что они отметили особо. Темно-красный сюртук, как у хозяина борделя. Во многих отношениях воплощение всего того, что они презирают. Но может оказаться полезным.

– Подполковник Хеммерсмит выздоровел, – говорит Эйнсли. В руке он держит стакан хорошего виски, смакуя его со знанием дела; он всегда любил виски. – Я вернулся на Золотой Берег и поил его микстурой из трав и ягод, делая вид, что это лекарство ашанти, то самое, за которым нас посылали, но только для отвода глаз. На самом деле его исцелила сила куда более мощная, дарованная мне в качестве вознаграждения – договор, если угодно, – за мою игру на волынке.

– И что же это за вознаграждение, – поглаживая усы, замечает полковник Маннок, – если меньше чем через год вас вышибли?

– На некоторое время я действительно лишился известных привилегий. Но армия уже почти ничего не могла мне предложить. Понимаете, у меня появились более увлекательные перспективы, так сказать, личного характера.

– Вы отправились обратно в джунгли?

– И играл на волынке.

– Тому жрецу-фетишисту, о котором говорили?

– Тому, кто жил у него в голове. Тому, кто гулял в его снах.

– Тому мальчишке, голому чертенку, что вы видели на стволе дерева?

Эйнсли поднимает стакан и отпивает небольшой глоток, якобы для подкрепления.

– Тот был одним из его воплощений, да.

Чем-то обеспокоенный Смитон сопит.

– И как же, сэр, нам понимать ваши слова, что вы даже можете узнать того, о ком говорите? Кстати, вы ходите в церковь?

– Чтобы оценить финансовое учреждение, не нужен банковский счет.

Полковнику Манноку не нравится эта дерзость.

– Итак, вы утверждаете, что он являлся вам во плоти, когда жрец спал?

– Несколько раз.

– И что?.. и на что он похож?

Эйнсли смотрит в стакан с виски.

– Довольно симпатичный парень, я бы сказал. Усталая древняя душа, вымотанная былыми бесчинствами. В других обстоятельствах, полагаю, мы бы прекрасно провели время.

Смитон и Маннок переглядываются, им претит это сочувствие оценщика.

– И что же сказал вам отец лжи? – многозначительно спрашивает полковник.

Эйнсли ухмыляется и пристально смотрит на них.

– Он сказал, что устал жить в воображении старика. И подыскивает комнату, откуда открывается более интересный вид.

Канэван прокашлялся.

– Попробуйте в третьем лице, – предложил он.

Макнайт с сомнением посмотрел на него, но затем вспомнил привычку Эвелины объективировать себя в снах и, повернувшись к ней, решил, что хуже не будет.

Он снова смотрел ей в глаза.

– Есть маленькая девочка, очень похожая на вас, Эвелина, – сказал он. – Она живет в приюте. Вы узнаете ее?

Тишина.

– По-моему, она что-то держит в руке. Кусочек мела. Видите?

Глаза Эвелины сузились, почти закрылись.

– Вы видите девочку, Эвелина? Девочку? Вы ее видите?

Ничего.

– Я знаю, что вы ее видите, Эвелина. Что она делает?

Эвелина задрожала.

– Плачет? Поет? О чем-то думает?

Эвелина сглотнула, и ее зрачки сократились словно от вспышки молнии.

– О чем-то думает? – с надеждой спросил Макнайт. – О чем, Эвелина? О чем она думает?

– Она думает о Светлячке, – сказала Эвелина.

– Подумайте об этом, джентльмены, – говорит Эйнсли, получая удовольствие от проблеска праведности на их лицах и жалея, что не вернулся в Шотландию раньше. – Дьявол. Которого заманили в пустой сосуд и закупорили. Полностью в вашем распоряжении. Предоставляю вашему же воображению решать, что вы сможете с ним сделать.

– Мне он никогда не нравился.

– Вы это уже говорили, мадам, – нетерпеливо сказал Флеминг.

– Мошенник, его интересовала одна нажива. И если бы для этого пришлось сцепиться с самим дьяволом, он был готов, ничто не могло его остановить.

– Да.

– Там была еще девушка, она изображала жену. Хорошенькая, его подружка из театра. Из тех, по ком мужчины сходят с ума и готовы на все, лишь бы удержать. Ее гримировали, чтобы она выглядела больной.

– Больной? Зачем?

– Это была часть договора.

– С дьяволом?

– Да, с дьяволом. Якобы дьявол должен был ее вылечить, но он не знал, что его водят за нос.

– Потому что на самом деле она не была больна?

– Вы совсем мне не верите.

– Я вам верю, – вставил Гроувс.

Но Флеминг был куда резче:

– И как имя этой таинственной женщины, мадам?

– Я не помню ее имени.

– Ну разумеется. – Флеминг недоверчиво кивнул.

– Я ее вообще никогда не видела.

– Разумеется.

– Она провела какое-то время в том доме и, сыграв свою роль, исчезла.

– В каком доме? – завороженно спросил Гроувс.

– В охотничьем домике полковника Маннока. Он пустовал много лет. На Олд-Долкит-роуд, возле Драмгейтского кладбища…

Когда становится ясно, что сделка состоится и он получит немалый гонорар, Эйнсли достает огромную сигару и прикуривает от огня в камине. Он ведет себя так демонстративно, что Смитон еле сдерживается.

– Нам потребуется дом, – говорит Эйнсли, выпуская дым. – Приличный дом, с обстановкой.

– Это можно устроить, – говорит Маннок.

– Мне придется съездить на Золотой Берег за жрецом. Он мне доверяет и ни в коем случае не должен ничего заподозрить. Не знаю, как убедительнее донести до вас это.

– Мы осознаем серьезность положения.

– Я привезу его в дом, объясню, что здесь жили мои предки, и дам время, необходимое для того, чтобы запомнить комнаты.

– Это можно устроить, – говорит Маннок, хотя при мысли о том, какой человек ступит в его владения, у него сводит живот. – Сколько времени?

– Думаю, несколько дней, пока дом не всплывет в его снах, и еще пару дней, пока его жилец не пройдется по комнатам. Чтобы облегчить задачу, жрецу нужно предложить какое-нибудь укромное тихое пристанище… место, где бы ему хорошо отдыхалось, спалось.

У Маннока ком встает в горле.

– Это тоже можно устроить.

– Жилец может выйти в любой момент. Чтобы переселение прошло как можно более гладко, он примет привлекательный для нового хозяина образ. Я не думаю, что нам грозит какая-либо опасность, но, мне кажется, лучше сделать все возможное, чтобы его не увидеть.

Его собеседники через силу кивают.

– Когда… переезд свершится, – Эйнсли нехорошо улыбается, – я тут же получаю вторую половину своего гонорара, в фунтах стерлингов, и навсегда обо всем забываю. Надеюсь, вы тоже не снимете шляпу, встретив меня на улице.

– Это уж точно можно устроить, – говорит Маннок.

Эйнсли ухмыляется:

– И разумеется, нам нужен хозяин. Вполне подойдет молодая здоровая особь, может быть, ребенок, которого я выдам за своего. Желательно долговременное пристанище.

Теперь Маннок смотрит на Смитона, который уже думает о своем друге Аврааме Линдсее.

– Это тоже можно устроить, – спокойно говорит Смитон.

– Она в коляске… куда-то едет… и очень радуется.

– Куда она едет, Эвелина? Вы видите?

Эвелина качает головой.

– Вообще никаких примет? Здания? Холмы?

– У нее завязаны глаза.

– А куда ее привозят, Эвелина? Это вы можете нам сказать?

– В большой дом. Она никогда не видела такой роскоши.

– С ней там хорошо обращаются, с этой маленькой девочкой? Она ведь не сделала ничего плохого.

Эвелина немного заволновалась.

– Нет, – отрезала она. – Она в тюрьме.

Макнайт понимающе кивнул:

– Как в приюте? Туго перевязанный сверток?

– Нет, не так.

– Не так?

– Здесь очень удобная кровать и хорошая еда.

– Вот как? Тогда почему же она в тюрьме, Эвелина?

– Ее держат взаперти.

– Взаперти, Эвелина? Кто ее держит взаперти?

– Великий Обманщик.

– Мистер Эйнсли? Но почему он держит ее взаперти, Эвелина? Он ее наказывает?

– Он не хочет, чтобы она что-то видела.

– Он не хочет давать пищу ее воображению?

– Нет, – твердо ответила Эвелина. – Он не хочет, чтобы она видела что-то кроме дома.

– Почему, Эвелина?

Она попыталась ответить, но не смогла.

– Он не хочет, чтобы она знала, где находится?

– Не она, – хрипло ответила Эвелина.

– Простите?

– Не она, – громче повторила она.

– Тогда от кого скрывают местоположение дома?

– От Светлячка.

Шериф Флеминг с недоверием смотрел на Гетти Лесселс.

– Поправьте меня, если я вас неправильно понял, – сказал он. – Вы говорите, что этот африканец, этот врач-колдун… что у него в голове жил дьявол?

– Да, – сказала вдова.

– Собственной персоной, так сказать. Живой и здоровый.

– Да.

– Но дьявол всегда так жил – выбирал себе хозяина и прятался в его разуме. Какого-нибудь художника, писателя с сильно развитым воображением…

– Да, так все думали.

– А он, дьявол то есть, может, оказывается, разгуливать по земле, но только когда хозяин спит.

– Они говорили, что это его самая главная сила. Отбрасывать тень из мира снов.

– То есть если этот знахарь видел во сне джунгли, то дьявол гулял по джунглям, приняв какой угодно полюбившийся ему образ. А если он видел во сне какой-нибудь далекий город, то дьявол гулял по городу…

– А если это реальный город, и хорошо воспроизведенный по памяти, – сказала Лесселс, – то он мог не просто гулять по улицам, но говорить с людьми, вообще делать все, что угодно.

– Только ему надоело воображение этого знахаря, – с издевкой сказал Флеминг.

– Да.

– Ему стало в нем тесновато, приелось.

– Да.

– Он жадно искал новое пристанище.

– Да.

– И для него подобрали маленькую девочку.

– Да, – сказала Лесселс. – Ребенка.

Шериф какое-то время смотрел на нее, словно ждал, что она сейчас скажет, мол, все это шутка. Но она ничего не сказала, и он в изнеможении развел руками.

– Чушь какая-то, – сказал он, отворачиваясь.

– Продолжайте… – выдохнул инспектор Гроувс.

Для Авраама Линдсея вопрос выбора не стоит. У этой малышки такая фантазия, она такая непослушная, необычная, такая очаровательная и так любит его покойную жену.

Выдав себя за ее нашедшегося отца, Эйнсли увозит ее из приюта в обставленный на скорую руку охотничий домик полковника Маннока, приняв все меры предосторожности, чтобы она не запомнила ни одного здания, ни одной приметы окружающего ландшафта, которые могли бы позже сформировать географию ее снов. Он знакомит ее с актрисой, изображающей его больную жену, затем с африканским жрецом. Затянувшаяся и насыщенная жизнь царственного чернокожего, так долго бывшего квартирным хозяином дьявола – и в таковом качестве пользовавшегося несказанными благами и привилегиями, – приближается к концу, и он очень рад, что наконец освободит свои апартаменты. Он бродит по охотничьему домику, впитывая в память каждую комнату. Его знакомят с маленькой девочкой, о которой он знает только, что она дочь хозяина, та самая, разум которой обещан ему в уплату за исцеление жены.

Ему нравится рисовать себе ожидающие ее бесконечные удовольствия и приключения, которые развлекут и его жильца.

Его знакомят с рисунками девочки, на которых то и дело попадается симпатичный фонарщик. Сразу становится ясно, какой образ жилец примет при встрече с ней. И познакомившись с тяжело больной женой Эйнсли, он тепло гладит ее по голове и на ломаном английском уверяет, что скоро она совершенно поправится. Его жилец, говорит он, никогда не задерживает с оплатой.

Он уезжает, охотничий домик, правда, появляется в его снах только через несколько дней, но это значит, что жилец на крючке и готов к переезду.

– Это я, Эви, – тепло говорит он. – Светлячок.

В похожей на склеп спальне он остается с девочкой почти целый час, ему нравится беседовать с ней, очаровывать ее своим остроумием, убаюкивать сладкими словами, и, исчезнув, он глубоко и необратимо запечатлен в ее памяти и воображении.

После этого Эйнсли каждый день спрашивает Эвелину, не видела ли она во сне фонарщика. Когда она наконец признает, почти нечаянно, что видела, они понимают, что наживка заглочена и переезд состоялся. Эйнсли скромно ретируется, а Зеркальное общество приступает к праведной акции.

Эвелина успешно добралась до этого места и замерла, неотрывно глядя на пламя свечи, которое мерцало и трепетало, как будто под ее пристальным взглядом.

– В чем дело, Эвелина? – спросил Макнайт, наклонившись к ней. – Что вы видите?

Она широко раскрыла глаза.

– Куда они ее увезли?

Тишина.

– Что они с ней делали?

Ее губы искривились.

– Я вижу маленькую девочку…

– Да?

– Она заперта в комнате.

– В доме? Это большой дом?

– В подвале.

– Они заперли маленькую девочку в подвале?

Эвелина сглотнула.

– Там… много еды.

– Они бьют ее?

– Нет. – Эвелина покачала головой, но так, что становится ясно – реальность много хуже.

– Тогда что они с ней делают?

Никакого ответа.

– Вы должны сказать нам, Эвелина. Пока еще мы можем ее спасти. Что они с ней делают?

Эвелина словно сама не могла в это поверить.

– Они…

– Да?

– Они внушают.

– Я ходила за ней, делала все, что нужно, – говорила Лесселс, теребя тряпку на коленях, – следила, чтобы у нее все было. Доктор Болан осматривал ее почти каждый день. Я никогда не испытывала к ней ненависти. Никто из нас не испытывал к ней ненависти. Но ею так трудно было управлять…

Гроувс кивнул, прекрасно ее понимая:

– Она огрызалась на вас?

– Она плевалась, пиналась, не слушалась.

– И как вы ее наказывали?

– Я была там не для того, чтобы наказывать ее.

– Тогда что вы с ней делали все это время?

– Не я, говорю же вам. Я ничего с ней не делала. Я только…

– Да-да, – раздраженно перебил Флеминг. – Вы уже объясняли это, мадам. А остальные? Расскажите нам, что они с ней делали.

– Они ей читали. Ему. Тому, у нее в голове.

– Что читали?

– Библию… катехизис… этому не было конца.

– Они читали ей Писание, так?

– Писание, и еще.

Флеминг покачал головой.

– Зачем, ради всего святого?

– Они пытались приручить его. Обратить. Но его нельзя обратить.

– Нельзя обратить дьявола?

– Да, дьявола.

Флеминг устало вздохнул.

– Мы до нее не дотрагивались, – повторяла Лесселс. – Сначала нет.

– Сначала? – спросил Гроувс, но она опустила глаза.

Это непрерывный обстрел: псалмы, молитвы, послания, заклинания. Мозг маленькой девочки превратился в театр военных действий. И хотя начали они с честолюбивого намерения снова превратить Люцифера в сияющего серафима и вернуть его в обители Божии, очень скоро перед ними будет стоять только одна цель – убить его.

Придя в ярость от предательства, Светлячок надежно схоронился в воображении Эвелины, в глубинах быстро разрастающегося и тщательно возводимого ада. Он закидывает крючья и кошки, строит укрепления, затем крепость и готовится к Армагеддону. Если он дал заманить себя в эту ловушку, значит, стал слишком простодушным, только и всего. Но теперь он во всеоружии, им не удастся ни изгнать его, ни убить.

Осаждающие поражены его жизнеспособностью. Они орошают сознание Эвелины – самое ее душу, – читая ей Писание, а жилец не ослабевает. Они забрасывают его огнем и серой, а он не поддается. Они судят его и требуют сознаться во всех преступлениях, а он просто не слушает. Брань неизбежно переходит на Эвелину.

– Ты защищаешь его, девчонка? – кричит Смитон с пеной у рта. – Ты с ним в сговоре?

Они очень осторожны и никогда не заходят в комнату, когда она спит. Потому что в это время Светлячок иногда разгуливает по подвалу, громко выражая свое негодование и колотя по стенам с громкостью полковых барабанов. Иногда он материализуется в бывшей спальне Эвелины. На лестнице. На Драмгейтском кладбище, которое она подсмотрела в расшатавшиеся ставни. А однажды даже в дортуаре пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже.

Но он уже не носитель света, ведь осада началась именно для того, чтобы преобразить его. И поскольку охотничий домик перестал быть надежным укрытием, нужно искать новую тюрьму.

– Она была хитрой, – сказала Лесселс. – Сама собой напрашивалась мысль, что она с ним заодно.

– С дьяволом?

– Она делала вид, что бодрствовала – глаза широко открыты, – потом резко падала и засыпала, и появлялся он. Несколько раз нам просто повезло, удалось убежать. Повезло, что мы смогли выскочить из комнаты.

– А вы его видели? – с любопытством спросил Гроувс. Перед ним все еще стояла та морда.

– Да. – Но было видно, что эти воспоминания для нее непереносимы.

– И это был тот же самый зверь, который гнался за вами прошлой ночью?

– О нет. – Она побледнела и подняла глаза. – Сейчас намного страшнее.

– В нем и тогда не было ничего человеческого?

– Человек… летучая мышь, с волчьими зубами – начиналось так, а потом все хуже и хуже.