Текст книги "Фонарщик"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Глава 15

Будучи человеком, советы которого Гроувс считал куда более надежными, чем любого высокооплачиваемого адвоката, почтенный волынщик Макнэб усердно изучал Писание и однажды посоветовал инспектору пронумеровать каждую фразу его мемуаров, как стихи Библии, это-де придаст им весу. Сначала Гроувс счел это крайностью, даже кощунством, но добрый волынщик возразил, что если текст будет на уровне, то это не дерзость, и теперь, далеко за полночь, инспектор, сгорбившись над тетрадью и всячески пытаясь поймать за хвост выпархивающие из головы слова, начинал думать, что совет, когда-то показавшийся ему кощунством, может стать необходимым условием для прохождения воспоминаний в печать.

Он уже давно знал, что лорд-мэр весьма и весьма интересуется этим делом – отменяет встречи, ежедневно справляется о ходе следствия, а однажды даже посетил главное управление, чтобы поинтересоваться, есть ли у полицейских все, что нужно. А ведь учитывая его занятость в городском совете, руководящие посты на санитарной станции и в Церковной реставрационной комиссии, его почетный статус адмирала залива Форт и страсть к торжественным открытиям памятников Роберту Бёрнсу, можно было бы почесть за чудо, если бы этот человек нашел время пошевелить бровями. Но беглое упоминание светлячками парадных фонарей навело Гроувса на мысль рискнуть подступиться к нему и заверить, что расследование продвигается наилучшим образом, быстрее и ожидать нельзя, и репутация города в надежных руках. Он опасался, однако, самонадеянности этого шага в сочетании с грозной репутацией лорд-мэра – говорили, что он излишне суетлив и крайне чувствителен к любому потенциальному препятствию для его рыцарства – а равно и длительного знакомства лорд-мэра с Восковым Человеком.

Мысли эти были барьером, который предстояло преодолеть, прежде чем решиться уверенно действовать, но, вернувшись к себе в кабинет, он узнал, что наконец-то была установлена порочность, подтверждения которой он так долго ждал. Милейший хранитель архива обнаружил, что Эвелина была незаконнорожденной дочерью некоей Изабеллы Тодд из прихода Фаунтенбридж и родилась в 1854 году (хранитель приписал, что если отец был неизвестен, то ребенку обычно давали фамилию матери). Район, год рождения и имя матери пробудили дремавшие воспоминания Гроувса, подтвердившиеся, когда он случайно столкнулся с Восковым Человеком в коридорах главного управления: Изабелла Тодд была известной проституткой в Клоуке и Сэше возле Кэттл-маркета и умерла в 1850-е годы во время эпидемии холеры.

– Хохотушка Тодд? Конечно, помню, Кэрес. Сам развлекался с ней пару раз, пока еще имел вкус к шлюхам. У нее была дочь; знаете, говорили, что от меня. Якобы та же искра, но я никогда этому особо не верил – то же самое говорили о половине мужчин Эдинбурга. Ее потом разыскали леди из Сэша, тряслись над ней как над собственным ребенком, но потом все-таки решили отправить в приют. Она была еще маленькая, наверняка ничего не помнила, и они не стали ей говорить о матери. А что, Кэрес, старый плут? Это та самая нимфа, которая теперь вызвалась вам помочь?

Не ответив ни слова, Гроувс пошел дальше, горя желанием отомстить. Так Эвелина, оказывается, дочь шлюхи. И по собственному признанию Воскового Человека, возможно, была его порождением. Это объясняло все.

Час спустя, шагая по площади Шарлотты к помпезному жилищу лорд-мэра, он внимательно осмотрел два нарядных фонаря – только что вычищенных, выкрашенных в зеленый цвет, с золотыми коронами – со странным ощущением фаталистичности происходящего. Он уверенно постучал дверным молотком в форме львиной головы, и ему открыл мертвенно-бледный слуга, который провел Гроувса через роскошно обставленные залы в гостиную, где в торжественной позе сидел лорд-мэр, досточтимый Генри Болан, доктор медицины и мировой судья (первый врач, получивший эту должность), а знаменитый художник Джордж Рейд накладывал последние мазки на его официальный портрет. Болан был при полном параде – в красной мантии с горностаем, при сверкающих золотых медалях, цепочках и пуговицах, на коленях скипетр, сбоку меч, а у ног мирно посапывающая борзая. Она была последней, кто заметил приход Гроувса, – ей потребовалось немало времени, чтобы проснуться, поднять голову и несколько раз втянуть носом воздух в тщетной попытке идентифицировать флюиды самодовольства и настороженности, исходившие от инспектора; затем она опять опустила голову на лапы и заснула сладким сном.

Слуга проскользил по паркету и сообщил на ухо хозяину о приходе инспектора. Болан властно вздернул подбородок и собирался уже выразить недовольство, но при упоминании имени Гроувса заметно побледнел. Быстро посмотрев на инспектора, он стряхнул свою торжественность, всучил скипетр слуге, встал, уверенно наступил собаке на хвост и, к огорчению пробормотавшего что-то художника Рейда покинул гостиную, провел Гроувса в отдельную комнату, казалось, всю заполненную винным цветом занавесей и золотом парчи.

– Вы что-то обнаружили? – серьезно спросил Болан.

Это был огромный, цветущего вида мужчина, что лишь усиливало выразительность его озабоченности.

– Я только хотел проинформировать лорд-мэра, – сказал Гроувс. – У меня почти созрело подозрение, и я чувствую, что в ближайшее время смогу положить конец этой мрачной истории.

Болан словно не мог решить, как себя вести.

– Убийца находится в поле вашего зрения – так следует вас понимать?

– Тот, о ком я говорю, возможно, сам и не нанес роковых ударов, но, несомненно, замешан в это ужасное дело и наверняка поможет мне разоблачить убийцу.

Болан сквозь зубы втянул воздух.

– Кто? Кто этот человек?

Но Гроувс твердо обещал себе быть осмотрительным и, даже уставший, запуганный, не забывал о мерах предосторожности.

– Лучше не обвинять никого конкретно, пока я не готов выписать ордер на арест.

Болан несколько секунд смотрел на него и наконец кивнул, как будто у него не было выбора.

– Очень хорошо, – сказал он и погладил рукоятку меча. – Вы, конечно, должны понимать, – прибавил он, выставив вперед подбородок, – какой вызов преступники бросили лично мне.

– Я понимаю.

– В моем городе никогда не случалось ничего подобного.

Гроувс был рад, что эта мысль получила официальную поддержку.

– Разумеется, нет.

– Я не знал мистера Эйнсли, – сказал Болан, – но профессор Смитон одно время был близок к моей семье. Полковник Маннок также; я воевал с ним в Крыму, уберег его от ранения в ногу. Словом, я имел сношения с обоими.

– Мне говорили об этом, и я разделяю ваше горе.

– Горе… да. – Болан выговорил это слово с некоторым неодобрением и пристально посмотрел на Гроувса, как бы прикидывая, что ему лучше сказать. – Вы ведь уже давно на службе, инспектор, – произнес он, как бы проверяя свою память.

– Двадцать лет и три недели, лорд-мэр.

– Главный инспектор Смит говорил мне, что вы упорный следователь.

– Мне бы хотелось так думать.

– И надежный, как осел, сказал он.

– Он так сказал?

Теребя рукоятку меча, Болан смущенно сжал ее.

– Могу я… могу я довериться вам, инспектор?

– Разумеется, лорд-мэр.

– Я бы хотел, чтобы все осталось между нами.

– Разумеется. – Гроувс был польщен.

Болан понизил голос:

– Оба – Смитон и Маннок – да, я давно знал их и никогда не буду этого отрицать. Но я не был им другом.

Гроувс кивнул:

– Понимаю, лорд-мэр.

– Каким там другом – противником, – продолжал Болан и, пристально посмотрев на Гроувса, решил пойти еще дальше. – Они были богобоязненными людьми, оба, но обладали тем, что я считал крайними добродетелями…

Гроувс кивнул.

– Крайними, – повторил Болан. – Идеалами, которые я не разделял и которые не мог одобрять. Когда-то – так давно, что я уже почти не помню, – они просили меня стать членом какого-то клуба или круга.

– Зеркального общества? – спросил Гроувс.

– Какого общества?

– Зеркального общества.

– Зеркального?.. – Болан покачал головой. – Нет, я ничего такого не слышал. Но знаю, что они по неизвестным мне причинам искали опытного врача.

– Они вам что-нибудь рассказывали? – спросил заинтригованный Гроувс.

– Клуб был совершенно тайным и такого рода, что я увидел в нем угрозу.

– Они угрожали вам?

– Нет-нет, ничего подобного, инспектор, но я боюсь… Я боюсь, наши разногласия зашли слишком далеко. И боюсь, если бы столь длительный конфликт стал достоянием общественности… то, возможно, на меня самого пали бы подозрения в этом ужасном деле.

Гроувс решил, что эта мысль абсурдна.

– Уверяю вас, это не так, лорд-мэр.

– О, больше того, – продолжал Болан. – Боюсь, что мои связи с такими людьми, если они действительно были вовлечены во что-то недостойное, боюсь, такие знакомства, какими бы шапочными они ни были, могли бы стать пищей для любителей скандалов.

Гроувс сочувственно кивнул:

– Понимаю. Конечно.

– И если бы это стало достоянием общественности, понимаете, то был бы нанесен ощутимый ущерб завоеванной мною репутации, равно как и моим перспективам на будущее. Поэтому я так жаждал окончания дела и не скрывал своего интереса. Я не могу допустить, чтобы мое доброе имя пятнали сплетни.

– Это было бы чудовищно.

– Я должен думать о своей семье, – сказал Болан. – И если она пострадает из-за какого-то случайного знакомства, это будет несправедливо.

– Несправедливо, – согласился Гроувс.

Болан сглотнул, чувствуя себя весьма неуютно оттого, что вынужден говорить просительным тоном.

– Тогда, надеюсь, мы поняли друг друга.

– Был бы счастлив так думать.

– И вы, конечно, никому не расскажете об этом разговоре?

– Вы можете положиться на меня, лорд-мэр.

«Мэр города смотрел на меня как родной брат, но у меня было такое чувство, будто он не говорит мне всего, что знает; он не хотел раскрывать какие-то тайны, связанные с покойными, не хотел бесчестить их имена больше, чем уже сделал, или, делая это, бесчестить свое собственное имя».

– Очень хорошо, – сказал Болан. – В таком случае вы найдете возможность информировать меня, когда поймете, что готовы арестовать преступника?

– Я уверен, это произойдет очень скоро, – сказал Гроувс.

– Я… я бы этого желал. – Болан взял соответствующую ноту гражданской торжественности. – Это подлое дело, инспектор. Воистину гнусное дело, которое никому не принесет ничего хорошего, и я могу только молиться, чтобы наши улицы не обагрились более кровью.

– Я тоже молюсь, – сказал Гроувс.

Болан передал его попечениям своего мертвенно-бледного слуги и вернулся в гостиную, чтобы принять прежнюю позу с борзой в ногах. Уходя, Гроувс заметил, что Джордж Рейд несколькими ловкими мазками наложил на лоб модели блики, которые могли бы означать, например, пот.

Вечером, хлопнув дверью и выйдя из главного управления, Гроувс был так занят своими мыслями, что даже не заметил отделившегося от стены и ударившего ему в голову кусочка каменной кладки. Он надел шляпу и бесцельно побрел по улице, крайне взволнованный и столь же расстроенный странной встречей с лорд-мэром. Несомненно, это был важный разговор, инспектор бы с удовольствием записал его в свою тетрадь, но его несколько огорчало то, что он не сумел задать самые обычные вопросы. Он размышлял, не слишком ли поспешно уступил Болану, соглашаясь на его просьбу сохранить все в тайне – вполне понятную, – и о том, какую дипломатию в подобной ситуации повел бы Восковой Человек, если бы вообще задал хоть один вопрос.

Рассеянно провожая глазами свою удлиняющуюся и сокращающуюся в свете уличных фонарей тень, он вдруг услышал отдаленный хор, выводивший праздничную мелодию, и его неудержимо повлекло к источнику звуков, который оказался некрасивой церковью Святого Патрика на улице Каугейт, главным учреждением римско-католического культа в Старом городе. Как и Смитон, Гроувс питал врожденное недоверие к папистам – от них несло ладаном, и их ритуалы отличались какой-то пышной таинственностью, – но, вспомнив конфессиональную принадлежность Эвелины, а также слова корсторфинского священника, он увидел счастливую возможность укрепить свою властную позицию какими-нибудь пугающими вопросами. Завернув в церковь и встретив в дверях отца Уизерса, он важно раздул ноздри и обратился к нему твердым низким голосом:

– Вы здесь служите, не так ли?

– Каждый день, – заверил его священник под пение хора мальчиков.

– Вы знаете всех своих прихожан?

– Это не так просто, – признался Уизерс, – но, может быть, вы войдете? Я как раз подбросил в камин несколько поленьев.

– Мне вполне удобно здесь, благодарю вас. Вы не припомните одну ирландскую девушку, если я вам ее опишу?

– Разумеется, могу попытаться.

Гроувс дал ставшее уже привычным описание, дополнив его эпитетами «коварная» и «двуличная».

– И вам лучше дать честный ответ, падре, – прибавил он. – В интересах самой девушки, как и в ваших.

– О, я догадываюсь, кого вы имеете в виду, – сказал священник, вовсе не собираясь скрытничать. – Очень странная девушка, всегда в черном, как вы и сказали.

Гроувс прищурился:

– Что вам о ней известно?

– Она больше не ходит в нашу церковь. Хотя, может быть, ходит куда-нибудь еще.

– Когда она исчезла?

– Вам бы следовало спросить ее, инспектор. Знаю только, что она… стала странно себя вести.

– Что значит «странно себя вести»?

Этот вопрос поверг Уизерса в растерянность.

– Может быть, вы все-таки войдете? – спросил он, посматривая на лоб Гроувса. – Кажется… Кажется, у вас над левым глазом кровь, инспектор, она течет из-под шляпы.

Гроувс с удивлением приложил руку ко лбу и посмотрел на кончики пальцев.

– Все в порядке? – спросил священник.

На какое-то мгновение, глядя на кровь, Гроувс решил, что в последнее время он очень много думал и у него просто взорвался череп. Но затем вспомнил удар камушком, отскочившим от стены, и вытер лоб носовым платком.

– Все прекрасно, спасибо, – раздраженно продолжил он. – Но девушка… – Он не даст себя отвлечь. – Что значит странное поведение?

– Как сказать, – ответил Уизерс, – девушка… молодая женщина…

– Ну?

– Обычно бывала очень вежливой, предупредительной, можно даже сказать, ангелоподобной…

– Продолжайте.

– Но иногда ей не нравились – совершенно непонятно почему – некоторые фрагменты литургии.

– Что значит «не нравились»?

– Она вставала со скамейки и изрыгала проклятия… и выскакивала из храма.

– Проклятия?

– Не кощунства в точном смысле этого слова, но что-то неодобрительное.

– Ей не нравилось то, что вы говорили?

– Судя по всему, да. Это, конечно, было неприятно, но я уже привык. Пытался терпеть, однако дело дошло до той стадии, что необходимо было вмешаться, и я уже собирался поговорить с ней, как вдруг она исчезла. Перестала приходить. Надеюсь, с ней ничего не случилось?

Гроувс с запозданием понял, что это вопрос, но не удостоил сто ответом.

– Вы помните, какие фрагменты службы вызывали вспышки ее гнева?

– Один раз это было во время Дароприношения, – сказал Уизерс, – тогда она просто вышла из себя. Встала, начала что-то рычать – мне кажется, тоже по-латыни, – и вылетела словно одержимая.

– Что такое Дароприношение?

Священник терпеливо улыбнулся.

– Это после освящения вина. Молящиеся предлагают Дары – Тело и Кровь Христовы – Богу-Отцу как жертву.

– Жертву, – повторил Гроувс, задумавшись. – Что-нибудь еще?

– Трудно припомнить все случаи, хотя, по-моему, она как ужаленная каждый раз вздрагивала при произнесении слов Agnus Dei.

– Аг?..

– Агнец Божий. Который взял на себя грех мира.

– Да, – сказал Гроувс, видя, что порочность налицо и Эвелина далеко не та блеющая овечка, какой явилась ему в первую их встречу; было очевидно, что эта женщина склонна к злобности, даже буйству. Этого недостаточно для ареста – пока нет, – но ноздри у него возбужденно расширились в предвкушении санкций. – Вы когда-нибудь слышали о Зеркальном обществе? – спросил он.

Он внимательно наблюдал за священником, но не увидел никаких признаков уклончивости.

– Зеркальном обществе? Нет, а что?

– Вы знали профессора Смитона?

– Он был человеком, при встрече с которым я приподнимал шляпу, – осторожно ответил священник, – и я скорблю о его кончине. Но мы не приятельствовали.

– Он имел отношение к вашей церкви?

– Я бы сказал, что это совершенно невероятно.

– Может быть, двадцать лет назад или даже больше.

Священник пожал плечами.

– Я был тогда еще очень молод – послушником.

– Вы когда-нибудь слышали, чтобы Смитон встречался с каким-нибудь монсиньором?

Священник задумался.

– Не помню, чтобы в Эдинбурге жили тогда какие-нибудь монсиньоры. Хотя кто-то, по-моему, приезжал… Ненадолго.

– Кто именно?

– Был такой монсиньор Дель'Акила, – сказал священник, и гимн в глубине храма вдруг угас. – Из Ватикана. Он приезжал сюда под завесой строгой секретности – кажется, по какому-то очень важному делу. Да, это я помню очень ясно.

– И кто же он такой, что приехал к нам из Ватикана?

– Известный демонолог, инспектор, экзорцист. Самый опытный во всей Церкви.

– Волшебник?

– Священник, который изгоняет демонов и разрушает их козни. Маленький, удивительно мрачный человек. Казалось, он побывал в аду и вернулся обратно. Что, – прибавил Уизерс, – вполне вероятно, полагаю.

– Его мог пригласить Смитон?

– Ну, инспектор, этого я сказать не могу. Насколько мне известно, монсиньор Дель'Акила не произнес ни одного слова о цели своего визита за все то время, что провел здесь. Хотя, уезжая, помнится, производил впечатление человека, потерпевшего поражение.

– Поражение?

– Он как будто постарел на десять лет и сильно похудел.

– А где сейчас этот монсиньор, падре? Как с ним можно связаться?

– К сожалению, это уже невозможно.

– Он не захочет говорить со мной?

– Не то что не захочет говорить, – мрачно сказал священник, – он не сможет говорить.

Гроувс понял и расстроился.

– Он умер?

Уизерс кивнул.

– В Дублине, – сказал он, когда мальчики затянули что-то веселое и новогоднее. – Как-то вечером его зарезали перед собором Святой Марии, будто волки разорвали на части. Помнится, это было очень странно.

Глава 16

Артур Старк, книготорговец и издатель с 1855 года, сам печатал памфлеты Маркса, Энгельса и недавно созданного «Фабианского общества» и крайне болезненно реагировал на те пассажи, где говорилось, что частное предпринимательство препятствует распространению знаний и эксплуатирует отчаяние. Он пытался убедить себя, что его призванием было общественное – если не божественное – благо, и, чтобы унять совесть, часто жертвовал книги на благотворительные цели и в образовательные учреждения. Когда-то он сам был нищим студентом университета, питавшимся каменным хлебом и пившим обессилевший чай с дымными мечтами о будущем процветании вприкуску. Так что ему трудно было не испытывать симпатии к худощавому молодому человеку с желтоватым лицом, который теперь с надеждой стоял по другую сторону прилавка.

Но как раз минувшей ночью он проверял счета – неприятная составляющая его ремесла – и четко понял, что если хочет удержаться на плаву, то ему необходимо реанимировать и впредь следовать некоторым безжалостным инстинктам торговца. Без них ему не продержаться и двух лет. У него было очень мало сбережений на случай непредвиденных обстоятельств и почти ничего на дальнейшее вознаграждение высококвалифицированного труда его помощницы, которое он с большим удовольствием выплачивал.

– Посмотрим, – бормотал он, шелестя старыми книгами и сжимая их, как апельсины на рынке.

– Условия приемлемые, надеюсь? – спросил студент.

– Не неприемлемые, не неприемлемые, но это не то, что вы можете назвать искомыми условиями; надеюсь, вы понимаете.

Студент кивнул:

– Понимаю.

– И по… – Старк запнулся. – И я не могу предложить вам много, знаете ли. Не могу предложить вам много…

– Понимаю.

– Посмотрим, – сказал Старк. – Еще раз посмотрим.

На самом деле он всеми силами старался не выдать своего возбуждения. Если три тома были сухими научными исследованиями, которые могли заинтересовать только специалистов по естественной истории, то последняя представляла собой переплетенный в великолепную телячью кожу экземпляр «Страданий молодого Вертера» Гете. Первый английский перевод. Безупречное состояние. И книга, подумать только, на которую у Старка уже давно лежал заказ одного состоятельного магистрата.

– Что ж, – сказал он, – боюсь, вы решите, что цена не самая высокая, дружище, но знаете, сейчас трудные времена.

– Трудные времена, – согласился студент, – это верно.

Старк изо всех сил попытался не измениться в лице: это было слишком легко, почти безнравственно. Он сглотнул, положил книги на прилавок и сделал вид, что еще раз просматривает их. Но не мог спокойно видеть вожделенную добычу – Гете. Он похоронил его вместе со своим чувством вины под тремя научными трудами.

– Я не могу предложить вам больше одного шиллинга, – сказал он сквозь зубы.

– За каждую?

Старк покашлял.

– За все.

В наступившей тишине он пытался представить себе, как студент сейчас заартачится. Но, с трудом подняв глаза, увидел, что тот только рассеянно кивает.

– Понимаю, понимаю, – сказал юноша, глядя по сторонам, как будто думая о чем-то куда более важном.

Старк осторожно пошевелился. В поведении юноши не было ничего, что давало бы основания заподозрить в нем вора – а Старк в таких вопросах обычно доверял своему инстинкту, – но кражи книг были проклятием его ремесла, и чаще всего этот товар оказывался в руках голодающих студентов.

– Один шиллинг, – повторил он, как бы напоминая юноше о жалком барыше и удобной возможности проститься. – Это все, что я могу предложить.

– Ну что ж, так тому и быть, – сказал студент, весьма странно улыбнувшись.

Старк опустил глаза.

– Я… Мне нужны ваши данные, – сказал он, искренне смутившись. – Для реестра, понимаете.

– Конечно, – согласился юноша и с готовностью взял протянутое перо.

Он склонился и нацарапал свой адрес – студенческий пансион на Хоу-стрит, а когда Старк вручил ему деньги, достав их из ящика с наличностью, положил монеты в карман, даже не взглянув на них. Потом помялся по другую сторону прилавка, быстро обведя глазами ряды полок, как будто намеревался раскрыть какой-то постыдный секрет и собирался с духом.

Старк смущенно ждал, положив руки на прилавок.

Наконец юноша, еще раз осмотрев магазин, наклонился вперед и очень тихо сказал:

– Молодая женщина…

Старк посмотрел на него.

– Молодая женщина, – повторил студент, – та, что здесь работает…

Старк молчал.

– Может, – сдавленно прошептал юноша, – может быть, она здесь?

Какое-то время Старк вообще ничего не говорил. Даже не моргал. Только незаметно передвинул руки к книгам и с силой придвинул их к себе.

– Сожалею, – наконец сказал он, – но юная леди, о которой вы говорите, в настоящий момент недоступна.

Студент, услышав из подвала лязг и шипение печатного станка и ощутив ее близость, осмелел и продолжил.

– Может, она будет позже? – спросил он. – В какое время… Когда я могу зайти?

Старк посмотрел на юношу и увидел все знакомые признаки: одинокий, недоедающий, несомненно, кругом в долгах, алчущий одной-единственной искры, которая бы осветила его суровую эдинбургскую зиму. Было невозможно не пожалеть его, но Старк чувствовал, что его долг быть кратким ради долгосрочного блага самого юноши.

– На вашем месте я бы не заходил, молодой человек, – твердо сказал он. – И не спрашивал.

Он смотрел прямо на юношу, чтобы оценить эффект, произведенный его советом, и заметил, как молодое лицо медленно помрачнело.

– На вашем месте я бы поискал в другом месте, – без выражения продолжил Старк. – Нет смысла тратить здесь время.

Юноша несколько мгновений подумал, прокашлялся.

– У нее… другой? – шепотом задал он роковой вопрос, как будто уже долгое время вынашивал эту мысль.

Старк прижал книги к груди.

– Она… недоступна.

Юноша отвел глаза, отвернулся и обреченно кивнул.

– Понимаю, – сказал он, прилаживая навалившееся на него отчаяние. – Понимаю.

Он помедлил еще две-три секунды, чувствуя, что сердце его съежилось, как охваченный огнем цветок, и кивнул, не подымая глаз. Затем как-то неестественно повернулся и, оглушенный, направился к выходу.

Старк почувствовал, как у него раздулось сердце.

– Молодой человек, – позвал он, пока юноша не ушел. – Молодой человек!

Студент обернулся с порога, лицо у него было белым, как у призрака, и Старк сделал вид, что опять просматривает книги, как будто только что-то заметил.

– М-м, эта книга… вот эта, – сказал он, поднимая Гете. – Боюсь, я недооценил ее. – Он опять посмотрел на книгу. – Да, – сказал он, чувствуя, что никак не может себе это позволить, но всеми силами желая облегчить отчаяние юноши. – Я должен вам по меньшей мере еще один шиллинг.

Он быстро потянулся к ящику с наличностью, вытащил монету, поднял глаза… но юноша уже исчез.

Оставшись одни, Старк в странном унынии положил монету обратно в ящик и вздохнул.

Он уже имел дело с печальными поклонниками, и, несомненно, ему придется иметь с ними дело еще не раз. Он знал: в Эдинбурге, как и в любом другом городе, мало что так привлекает одиноких студентов университета, как девушка в местном книжном магазине. А если эта девушка такая, как Эвелина – целомудренная, хрупкая, неуловимая, – она тем более становится магнитом для измученных и отчаявшихся молодых людей.

Рассеянно расставляя новые приобретения, он размышлял, что, пожалуй, тоже мог когда-то стать жертвой ее неотразимого обаяния и по-своему, несколько чудаковато, но вот так же погибнуть. Старк происходил из семьи с длинной родословной, выучившейся презирать человеческую близость и взамен этого развившей в своих представителях необычную привязанность к животному миру. Именно публичное проявление заботы о каких-то пленных птичках привлекло его внимание к Эвелине пару лет назад, вследствие чего он почувствовал приятное шевеление в своем сердце стоика и киника. Он старался об этом не думать.

Старк хотел спуститься посмотреть, как у нее продвигается печать, когда заметил у дверей лысого мужчину с блестящими ушами, небрежно листающего книги. Старк насторожился – клиент, повернувшись к нему спиной, как открытую сумку, держал в руках шляпу, – но скоро даже в таком неудачном ракурсе узнал своеобразные повадки инспектора Кэреса Гроувса, человека, которому он однажды одалживал несколько книг по истории борьбы с преступностью.

Инспектор повернулся, убедился, что его узнали, переступил с ноги на ногу и, кивнув, подошел к прилавку.

– Мистер Старк, – сказал он.

– Инспектор, – холодно ответил Старк.

– У вас ведь есть книги Диккенса?

– Чарлза Диккенса?

– Да.

– Конечно, инспектор. Только их следует искать не в историческом разделе. – Не будучи по природе язвительным человеком, Старк так и не простил Гроувсу, что тот испачкал одолженные книги чернилами.

Гроувс кивнул и быстро подыскал другую тему.

– Вы делаете внизу книги? – спросил он, прислушиваясь к шуму стайка.

– Кое-какие брошюры для медицинского факультета. Вам нужно?

Гроувс оставил вопрос без внимания. Он обвел глазами магазин, точно как давешний студент, и почти так же понизил голос:

– У вас тут работает девушка, так?

– Да… работает, – подтвердил Старк, прокрутив неприятную мысль, что стареющий инспектор тоже потянулся к его помощнице.

– По имени Эвелина Тодд, – сказал Гроувс почти шепотом, как будто поминая демона.

Старк кивнул.

– Она сейчас здесь?

– Да, инспектор. Но она нас не слышит, уверяю вас, так что вы можете говорить свободно.

Гроувс прислушался к пыхтящему, лязгающему станку, по голос повысил не сильно:

– Могу я спросить, что она здесь делает?

– Помогает печатать, как сейчас. Обслуживает клиентов.

– Да? – Гроувс смотрел с подозрением. – То есть?

Старк пожал плечами.

– Принимает деньги. Выдает деньги. Показывает нужную полку.

– Вот как? – Гроувс сделал вид, что не очень-то всему этому верит. – И хорошо она работает?

– Лучше у меня никого не было, – искренне ответил Старк.

Эвелина действительно обладала невероятной памятью и за несколько секунд могла найти в магазине любую книгу.

– Она приветлива?

– В разумных пределах.

– Вот как?

– Это книжный магазин, инспектор. Мне кажется, она не видит смысла в пустой болтовне.

Гроувс подумал, снова прислушиваясь к подземному станку.

– Может, с кем-то из покупателей ее связывают особые отношения и вам об этом известно? – спросил он еще тише.

Старк не отвел взгляда.

– Не думаю, что у нее большой интерес к особым отношениям, инспектор.

– Вы не видели ее в компании с другими?

– Если вы имеете в виду не чисто рабочую обстановку, то нет.

Гроувс немного подумал и наклонился еще ниже.

– А вы, мистер Старк? Могу я спросить, какие отношения между вами?

Старк понял намек и оскорбился.

– Я считаю ее пунктуальной, обязательной, вежливой и работоспособной. И соответственно ей плачу.

Гроувс кивнул.

– Вы хорошо ей платите?

– Столько, сколько она зарабатывает.

Пресс пыхтел и скрипел.

– И сколько дней она здесь работает?

– Во время семестра почти всю неделю.

– У вас нет четкого плана?

– Это зависит от заказов.

– Вы никогда отсюда не выходите?

– Часто.

– Вот как?

– Иногда, когда книг слишком много или они слишком ценные, чтобы привозить сюда, мне приходится осматривать коллекции.

– И тогда магазин остается исключительно на ее попечении?

– Да, такое случается, но я доверяю ей, как дочери.

– И все же вы не можете знать, с кем она говорит, пока вас нет? Или что делает?

– Не сомневаюсь, если она не за прилавком, то расставляет книги по полкам.

– Полный рабочий день?

– Посмотрите вокруг, инспектор. Вы нигде не найдете книжного магазина в таком порядке.

В самом деле, усилия Эвелины по поддержанию порядка были, можно сказать, навязчивы: непорочно чистые полки, безупречные корешки, идеально четко систематизированные книги. Она даже додумалась ставить на уровне глаз те тома, которые в связи с текущими событиями могли вызвать интерес, и недавно поместила на видное место скопившиеся Библии, несколько книг о безумии, мемуары полковника Горацио Маннока и – крайне любопытно, хотя Старк и не спрашивал ее об этом, – кой-какие сочинения французских философов.

Гроувс кивнул.

– Она когда-нибудь говорила вам странные вещи?

– Не больше, чем любой другой человек.

– Выходила из себя?

– Нет. – Старк покашлял. – Зачем же ей выходить из себя?

– А что вам известно о ее жизни вне магазина?

– Я знаю мисс Тодд только по работе.

– Она никогда не рассказывала вам о своих интересах?

– По-моему, эта сфера не особенно широка, инспектор.

– И у вас нет оснований подозревать, что в последнее время что-либо изменилось? Вы не замечаете в ней признаков нервозности?

– Я бы счел неестественным, если бы недавние события не произвели на нее никакого впечатления. На всех нас произвели. Могу я поинтересоваться, к чему эти расспросы, инспектор?

На этой стадии печатный станок остановился, и Гроувс, уже открыв рот, чтобы ответить, прислушался и явно встревожился. Однако лестница была пуста, он успокоился и сменил тему.