Текст книги "Фонарщик"

Автор книги: Энтони О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Глава 6

У золотого огня камина Макнайт осмотрел Библию и провел пальцами по зазубренным остаткам выдранной страницы, все еще торчавшим из переплета.

– Интересно, – выдохнул он, а когда поднял голову, его изумрудные глаза сверкали. – Вы говорите – звук, похожий на хлопок? Словно демон взмахнул крылами?

Канэван закинул ногу на ногу.

– Это были, конечно, летучие мыши.

– Но летучие мыши не выдирают страниц из Библии.

– Не выдирают.

– И вы не заметили следов человеческого вторжения? Ворота были заперты?

– Заперты.

– И шипы на заборе целы?

– Целы.

– Тогда, чтобы вырвать страницу из книги и убежать, не оставив никаких следов, человек должен быть неестественно – я бы даже сказал, сверхъестественно – ловким.

– Туман был неестественно – я бы даже сказал, сверхъестественно – густым. Он без труда мог спрятаться за каким-нибудь надгробием и спокойно уйти.

Макнайт хмыкнул.

– Затем назначение самой страницы, – сказал он, так как все подробности эксгумации тела полковника Маннока и сведения о содержимом глазницы уже проникли в городские газеты, – Как вы объясняете эту маленькую тайну?

– Ее могли выдрать из любой Библии.

– Разумеется, – улыбнулся Макнайт и посмотрел на книгу, как будто отсутствующая страница была на месте. – Он был человекоубийца от начала, – процитировал он, весело посмотрев на друга. – Вы помните это место в переводе короля Якова?

– Он был человекоубийца от начала, – ответил Канэван.

– А в Реймсском?

– Точно так же. У короля Якова, Дуэ, в редакции Чаллопера [15]15
  Перечисляются разные переводы Библии на английский язык.


[Закрыть]– во всех переводах этот стих звучит одинаково. И то, что страница из перевода Дуэ, никак не доказывает ее принадлежности именно к вашей Библии.

– Верно, но делает чуть выше и без того уже довольно высокий холмик совпадений, вам не кажется? – И поскольку ирландец молчал, продолжил: – Ну же, неужели этот адвокат дьявола, который сидит в вас, так не хочет признать чудо?

– Меня тревожит не чудо, – сказал Канэван, – а тот факт, что вы, похоже, жаждете личного приглашения.

– Приглашение уже поступило, – уточнил Макнайт, почти не скрывая удовольствия. – И речь теперь идет о том, чтобы правильно составить положительный ответ.

Канэван усмехнулся. Необычность этого их спора и то, что он почему-то вдруг очутился в роли скептика, не казались ему таким уж ненормальным, ибо они часто бросались в крайности, обозначая таким образом рамки дискуссии и прокладывая кратчайший путь к истине. Тревожило его то, что, возвращаясь этим утром домой из Драмгейта, он впервые за многие месяцы не встретил Макнайта, а проходя мимо его покосившегося маленького домика, который, казалось, пришвартовался к земле при помощи паутины плюща и, как и его владелец, был постоянно окутан клубящимся туманом, заметил густую струю дыма, вырывавшуюся из каминной трубы; это профессор-то, который подбрасывал поленья в печь с такой же бережливостью, с какой клал и говядину в рот. И хотя Канэван вообще-то собирался извиниться за пострадавшую Библию и обсудить случившееся, он прошел мимо, убежденный, что его друг не болен, нет, хуже – просто украл день у университетского семестра, чтобы поломать голову над тем, что его заинтересовало, – загадкой убийства профессора Смитона.

Канэван понимал, что как лектор Макнайт стал рассеянным, раздражительным, что стремительная деградация профессора как преподавателя лишь усугубляла его и без того весьма шаткое финансовое положение. Пока профессора ожидали получения ежегодных окладов, студенты сами платили им в начале каждого семестра. Это означало, что соревнование в популярности выигрывал самый кроткий и покладистый, то есть тот, кто консультировал строго по часам и сразу же мчался домой. Наградой холерикам служили немногочисленные, съедаемые рефлексией студенты, а несобранные лекторы вроде профессора астрономии Пьяцци Смита, который испытывал непомерное восхищение великой пирамидой Хеопса, все нагляднее подвергались остракизму, и дирекция раньше времени отправляла их на пенсию.

Но если Макнайт и думал о будущем, если все осознавал, то ничем не дал этого понять. Из кожаного мешочка он извлек субстанцию, оказавшуюся самым обычным крепким табаком, и ловко набил им трубку. Нагнулся к огню зажечь спичку и фыркнул, обжегши пальцы. Прикурил от лучины и, обнаруживая ранее скрываемые навыки, выпустил безупречное кольцо дыма. И все это с таким электрическим огнем в глазах, что Канэван – правда, тщетно – пытался угадать, сочтет ли Бог грядущее несчастье приемлемой платой за подъем жизненных сил у этого достойного человека.

– Давайте проанализируем предысторию, – продолжил Макнайт. – Начнем со смотрителя маяка.

– Смотрителя маяка? – Канэван нахмурился.

– Вы должны были слышать об этом. – Макнайт откинулся в кресле. – Примерно за месяц до нынешних зверств совершенно диким образом был убит смотритель маяка в отставке, прогуливавшийся со своей собакой.

– Помню. Но я не знал, кем он был.

– Я навел справки, – признался профессор. – Сходство с двумя последними случаями, поверьте мне, более чем разительное.

– И вы утверждаете, что все это дело рук одного и того же убийцы?

– Я ничего не утверждаю. Я наблюдаю, анализирую и пытаюсь предотвратить дальнейшие трагедии.

– Мне кажется, – сказал Канэван, – это дело полиции.

– Полиция, какой бы расчудесной она ни была, иногда нуждается в помощи, вы не находите?

– В чем она точно не нуждается, так это в людях, которые суют нос в ее дела.

– Я не собираюсь никуда совать нос. Полиция может прекрасно работать ногами. Расследование, которое я предлагаю провести нам вместе, будет идти в другой плоскости, что не менее трудновыполнимо. В плоскости логической и духовной дедукции.

– Вот как? – хмыкнул Канэван. – А что дает нам основание считать, что мы справимся?

– Талант. Призвание. – Макнайт выдохнул душистое облако дыма. – В моем случае интерес к глубоко залегающим пластам, который, боюсь, до сих пор самым преступным образом пропадал втуне. В вашем случае, если предположить, что вы решите ко мне присоединиться, порабощающее пристрастие к добру.

Канэвану стало интересно, он засопел, но не выдал себя, ибо одним из условий игры была неуступчивость.

– Позвольте мне сперва узнать поподробнее об этом предполагаемом сходстве, – сказал он со странным чувством, что когда-нибудь об этом пожалеет.

Ответ у Макнайта был готов.

– Трое, – отозвался он. – Все старше шестидесяти. С двумя расправились с нечеловеческой силой. Третьего выкопали из земли, судя по всему, с такой же силой – и, конечно же, единственная причина, по которой полковник Маннок не был убит, заключается в том несколько неудобном факте, что он уже умер. Нет явного мотива. После нанесения страшных увечий тела не трогали. Не пытались спрятать или перенести куда-нибудь, где их сложнее было бы обнаружить. Если полиция ничего не скрывает, а у меня нет оснований так считать, следователи должны быть вне себя.

– А поскольку вы, судя по всему, уже немало об этом думали, – заметил Канэван, – то наверняка можете сообщить им нечто важное.

– На данной стадии только то, что они уже знают. Мотив – почти наверняка месть, месть за страшное преступление, каким-то образом связанное с тем, что произошло четырнадцать лет назад.

– То есть?

– Полковник Маннок был похоронен в 1872 году.

– Да, жажда мести недюжинная.

– Без сомнения, адекватная преступлению.

– Но почему теперь, а не раньше? Прошло четырнадцать лет.

Макнайт загадочно улыбнулся.

– Посмотрите на огонь. – Он кивнул в сторону камина. – Столь призрачный и тем не менее такой мощный. Первоматерия, как назвал его Гераклит. Но как бы быстро эта мощная стихия ни сжигала плоть… все же, чтобы выковать сталь, нужно время.

Канэван недоумевал.

– Вы полагаете, убийца похож на наконец-то закипевший чайник?

Макнайт хмыкнул:

– Я думаю только, что он провел эти годы, пытаясь изменить свою суть, достигнуть состояния, когда сможет убивать, как лев, носиться по воздуху, как летучая мышь, и исчезать, как призрак.

Канэван хотел возразить – все это казалось еще большим безумием, чем метафизика, – но в этот самый момент на дом обрушился резкий порыв ветра. Ветер просвистел вниз по каминной трубе и потревожил пламя, превратив его в исчезающих на глазах духов и змей. Канэван обернулся к задребезжавшему окну, и на какое-то дурное мгновение ему привиделось лицо смотревшей на них женщины, но он тут же решил, что это просто искаженное отражение пламени.

– А послание? – спросил он, пытаясь отвлечься. – Библейский стих?

– Любопытно и крайне важно. По какой причине Маннок был заклеймен убийцей?

– Маннок служил в армии, – сказал Канэван. – Может быть, месть имеет политическую окраску?

– Нет, я безошибочно чувствую, я убежден, я как будто вижу это высеченным на камне – все они крепко повязаны каким-то чудовищным преступлением, совершенным до 1872 года.

– Убийство?

– Библейский стих, разумеется, намекает именно на это. И вполне возможно, убийца только-только разыскал их, что и объясняет задержку.

– Профессор церковного права, знаменитый полковник и смотритель маяка. – Канэван покачал головой. – Не вижу связи.

– Отыскивая связь, нужно думать о том, кем они были четырнадцать лет назад.

– И кем же?

– Смитон только что пришел в университет. До этого он был священником Корсторфинского прихода. Смотритель маяка за пять лет до того вышел в отставку. Я навел сегодня справки в северном отделе управления маяками на Куин-стрит.

– Весьма основательный подход, – сказал Канэван, испытывая смутную тревогу оттого, что его друг, все время подчеркивая исключительно интеллектуальный характер расследования, уже предпринял практические шаги.

– Что касается полковника Маннока, то в этом направлении я еще не продвинулся. Его воспоминания были изданы в 1864 году. Шестьсот страниц дотошной, я бы сказал, хроники.

– Они у вас есть? – без всякого удивления спросил Канэван.

– Разумеется, – кивнул Макнайт. – Весьма полезный труд. Вы позволите прочесть вам отрывок?

– Некоторым временем я располагаю, – сказал ирландец, так как скоро ему нужно было отправляться в Драмгейт.

Макнайт зажал трубку в зубах и потянулся за уже найденным в устрашающей библиотеке томом, лежавшим теперь возле кресла.

Несмотря на крайние финансовые затруднения, Макнайт никак не мог расстаться с книгами. Он освободил дом уже ото всего – почти от всех предметов обстановки, начиная от фортепиано и кончая зеркалом для бритья, – спал на монашеском тюфяке, мылся в корыте для стирки и готовил еду в камине подле скрещенных ног Канэвана. Но из восхитительной библиотеки, составляющей львиную долю его состояния, не находилось ни одной книги, которой он мог бы пожертвовать. Он начал собирать книги почти сразу же, как научился читать (иногда тратя деньги, предназначенные для церковной тарелочки), и еще студентом был выселен из съемной комнаты хозяином, посчитавшим, что вес принадлежавших ему томов представляет угрозу для дома. Он сохранил все свои книги, и теперь они плотно стояли на дешевых полках, стонавших и скрипевших, как обломки судна, в напоминавшем пещеру непостижимо вместительном подвале его дома, странно эластичные стены которого раздвигались и сдвигались в прямом соответствии с редкостью искомого тома. Это было какое-то нереальное, темное, затянутое паутиной помещение; Макнайт пробирался сюда, освещая путь грязным фонарем, заправленным паровозным маслом, а потерявший ориентацию гость постоянно бился головой о какие-нибудь торчащие книги или спотыкался о сиротливые кипы рукописей.

– «Христианин и солдат», том первый, – провозгласил Макнайт, подняв толстую книгу в зеленом сафьяновом переплете. – Страница двести сорок. – Он нацепил очки с довольно толстыми линзами, которые, как подозревал Канэван, давно уже ему не годились, и открыл книгу на заложенной странице. – «Это был островок Инчкейд, – начал читать профессор, – хмурый риф и скала вулканического происхождения за Белл-роком к северу от залива Форт. Мрачное место, где некогда томились в заключении ковенантеры и контрабандисты, а теперь хозяйничали гагарки и тюлени. Я не испытывал никакого желания туда ехать, полагая, что делать там нечего, но оказалось, что возле этих изрезанных берегов парусные суда нередко подвергались опасности, и мне настоятельно рекомендовали установить на восточном уступе скалы, выдающемся в море, маяк. На это я дал разрешение не раздумывая, а в 1846 году по завершении строительства мне уже хотелось посетить островок в сопровождении гордых инженеров. Я увидел огромный Фаросский маяк, столп из плотно подогнанных друг к другу гранитных плит, нависших над пенящимися водами. Я побеседовал с услужливыми смотрителями, осмотрел жилые и складские помещения, гигантские зеркальные рефлекторы и угловые призмы огромного фонаря и с высоты разглядел ужасную, усеянную наглыми чайками громаду скалы, которую моя семья приобрела то ли в результате какой-то сложной сделки, то ли в уплату старинного карточного долга».

Макнайт закрыл книгу и отложил ее в сторону.

– Это все, что Маннок говорит непосредственно о маяке. По правде сказать, кроме военных кампаний, его мало что интересует. Но нам это дает прямую связь с неким Колином Шэнксом, смотрителем маяка с 1846-го года – а именно в этом году Маннок посетил остров – до 1867-го, когда он неожиданно вышел в отставку в возрасте сорока шести лет.

– Так это Шэнкса убили месяц назад, когда он гулял с собакой?

Макнайт кивнул:

– В записях северного отделения причины его преждевременной отставки не указаны. Однако напарник Шэнкса перестал работать на маяке в том же году «в связи с трагическими обстоятельствами».

Канэван нахмурился:

– Убит?

– Несчастный случай, описание которого я нашел в подшивке «Шотландца». Во время сильного урагана его снесло в море. Там не было подробностей, только сказано, что два дня спустя на берег вынесло фуражку.

– И есть основания полагать, что мистер Шэнкс как-то связан с этим?

– Возможно, и нет, хотя данное обстоятельство стоит занести в список множащихся совпадений. Попытаться объяснить его я смогу, только собрав более полную информацию. А пока просто констатирую связь с полковником Манноком.

Канэван поежился.

– А профессор Смитон? Он упоминается в воспоминаниях?

– Прямо – нет. Но автобиография изобилует описаниями сражений и выражениями прямо-таки божественной праведности. Маннок воевал на Яве, в Персии и в Крыму, участвовал в прорыве осады Лакнау и взятии Тяныдзиня. Сражался с мусульманами, индусами, китайцами и с безбожниками дикарями, и его книга буквально сочится некрещеной кровью и цветной плотью. Он неравнодушен к экзотике и сенсациям, и редкая страница обходится без описания какого-нибудь величественного восточного дворца или страшного урагана.

Канэван не понимал, к чему он клонит.

– Может, ему следовало стать романистом?

– Я просто прошу вас представить себе человека, набитого шрапнелью, которого отправили слоняться остаток своих дней по добропорядочному Эдинбургу. Конечно, он чувствует себя, как будто ему связали руки. Естественно, погружается в воспоминания. И вполне разумно предположить, что у него появились странности. Во всяком случае, он с презрением отвергает путь потакания своим страстям, доступный ему с материальной точки зрения, и жадно ищет праведной деятельности, куда бы можно было вложить свое немалое состояние. Или хотя бы друга с таким же воинственным темпераментом.

– Профессор Смитон был человеком множества добродетелей…

– Человеком, как вы помните, боготворившим себя в своих доспехах праведности, – заметил Макнайт и потянулся за вторым томом воспоминаний полковника. – Позвольте обратить ваше внимание на последний абзац.

– Не мне вас останавливать.

Макнайт пролистал книгу до конца и поправил очки.

– «Если вы не сражаетесь, вы не солдат. Если вы не боретесь, вы не христианин. Если вы не надели доспехов праведности, – профессор голосом выделил эти слова, – и не наточили меча в преддверии Армагеддона, вам не место в Царстве Божием».

Канэван поежился.

– Может быть, слабая, – сказал он, – но мне кажется, это все-таки связь.

– И вы поможете мне выявить ее?

– Готов подумать об этом.

Макнайт улыбнулся и, завершая разговор, снял очки.

– Ну что ж, тогда мы явно продвинулись.

Выйдя через несколько минут на холодный ветер, Канэван увидел стаю летучих мышей, отчаянно бивших крыльями на фоне убывающей луны. Но он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Он пытался понять, радоваться ли, что к другу вернулись жизненные силы, или страшиться чего-то изначально ненадежного и потенциально опасного.

В последнее время вся беспощадная философия Макнайта, его терзания по поводу природы собственного «я» – то, что Кант называл «путеводной нитью», – трансформировались из неуверенности в мизантропию и ненависть к себе. Имеет ли вообще кто-нибудь право, мрачно размышлял он недавно, именоваться индивидуумом? Существует ли человек, который не получил бы своей «нити» – своего тонкого как паутинка «я» – от семьи и минувших времен? Имеет ли он право утверждать, что является личностью, если весь его характер, судя по всему, составляют типично шотландские черты? От Босуэлла, утверждал Макнайт, он заимствовал неизбывную любовь к неудачникам, от Карлейля – ледяную неприязнь к благочестивым предкам-кальвинистам, от Дэвида Юма – самое структуру философских построений, а от сэра Вальтера Скотта – нетерпимость к ведению финансовых дел и героическую самоотверженность при погашении долгов. Но сейчас, казалось, даже это мнимое «я» покинуло его, все воспоминания поблекли в тумане, а прошлое тащилось за ним словно зажженный фитиль и угрожало разорвать на части.

Люди, терзаемые неуверенностью в себе, безусловно, легко увлекаются фантастическими теориями и сказочными миссиями и, кроме того, рискуют глубоко погрузиться в процесс саморазрушения. Канэван уверял себя, что не позволит этому случиться. Он бы пожертвовал собой ради Макнайта, так же как пожертвовал бы собой ради всего мира. Но если профессор продолжит расследование и, следовательно, будет уволен из университета, ситуация может стать угрожающей. Канэван едва мог прокормить самого себя, какой уж там Макнайт; все, что оставалось, он отдавал знакомым и тратил на потроха для бездомных городских собак. Прикидывая, как бы распределить свой скудный заработок, а также стоит ли напомнить профессору о его обязанностях, не впадая при этом в снисходительность или брюзгливость, он подошел к воротам Драмгейта и обнаружил, что проблему решили за него, причем самым жестоким образом.

После варварского происшествия в Уорристоне лорд-мэр поручил старшим констеблям Пракса охранять кладбища, которые считались заброшенными или имели историческое значение. И на Драмгейтском кладбище за воротами, обнесенными колючей проволокой, виднелись два патруля в форме с мастифами на поводке.

У Канэвана больше не было работы.

Глава 7

С застекленной веранды чайной «Беллз» на Принцевой улице открывался обзорный вид на Замок и дымящийся Старый город. Недавно вернувшийся из Лондона почему-то в королевски-голубом камзоле и пятнистом галстуке главный инспектор Смит, Восковой Человек, сел так, чтобы видеть торжественно залитую солнцем променаду, украдкой наблюдать за парадом гуляющих дам в шалях, стянутых платьях и бархатных лентах и строить предположения о цвете и фактуре их нижнего белья. Он отсутствовал две недели и сейчас очень хотел сыграть на своей широкой известности.

– Атласные панталоны на подкладке, – авторитетно сказал он. – Знаете, это новая мода в Лондоне. Хотя чертовски неудобно ходить, когда они не подвязаны. Там больше петель и веревочек, чем на богослужебном облачении кардинала.

– Правда? – смущенно спросил Гроувс.

Он сидел спиной к улице и рассеянно тыкал вилкой в маленькую тарелочку с копченой селедкой.

– Клеопатра, – сказал Восковой Человек, вспомнив Египетский зал мадам Тюссо. – Вот кто знал, как произвести впечатление на мужчину.

Гроувс осторожно взглянул на состоятельных дам за соседним столиком, но прекрасно отрепетированные слова Воскового Человека не прорвали осаду.

– Я всегда думал, – сдержанно ответил он, оробев от собственной дерзости, но очень желая тоже что-нибудь сказать, – что при нынешней путанице трудно отличить шлюху от обычной горничной.

Но Восковой Человек, рассеянно провожая кого-то взглядом, казалось, не слышал.

– Конечно, нельзя точно сказать, как она выглядела. Я думаю, они делали куклу с греческой белошвейки или что-нибудь в этом роде. Что же касается моей восковой куклы, можно подумать, что перед вами оригинал. Целую неделю они занимались одними глазами. Девушка из музея сказала, что никогда не видела таких глаз у мужчины. Прямо как весенняя лаванда. Еще неделю они потратили на кожу – нет, правда, – а чтобы сделать волосы, отрезали хвост у клайдсдейла. [16]16
  Порода лошади. – Примеч. пер.


[Закрыть]Еще она сказала, что у мужчины моих лет редко встретишь такие локоны и такой здоровый цвет лица.

Гроувс, у которого с двадцатилетнего возраста почти не было на голове волос и который и без того постоянно ощущал, что уступает главному инспектору в известности, чине, опыте, половых достижениях и даже физической выносливости, понял: ожидалось, что это произведет впечатление.

– Им удастся сохранить манекен? – спросил он. – Или вам придется время от времени наведываться туда, чтобы они могли подправлять лицо?

– О, вряд ли там придется что-нибудь подправлять, – хмыкнул Восковой Человек, но, как выяснилось, не из высокомерия. – Нет, если человек был и остается таким знаменитым, как Клеопатра, то эти штуки потом переплавляют и делают новую куклу, в другом наряде, соответственно моде.

Его собственный манекен, объяснил он, был вылеплен из потекшего Сократа, сиамского короля и основателя Пенсильвании Уильяма Пенна. И теперь на нем вместо саржевого мундира, пожертвованного музею в целях подлинности, был именно камзол Пенна.

– Хорошо, если я продержусь в Кабинете ужасов пять лет, – сказал он. – А если переживу это чучело, то еще лучше.

Веселая небрежность по отношению к недолговечности воска, не говоря уже о недолговечности плоти, озадачила Гроувса. Он только что провел очередную ночь, мучительно шлифуя стиль последней дневниковой записи, и вот перед ним человек, который, казалось, живет исключительно настоящим и ничуть не заботится о собственном наследии. Человек, мемуары которого, если бы он посвятил их написанию хоть какое-то время, одним махом перечеркнули бы оные Гроувса.

– Вы неважно выглядите, Кэрес, – без экивоков сказал Восковой Человек, не тратя времени на то, чтобы внимательно рассмотреть коллегу. – Вам следует отдохнуть, дружище. Вы высыпаетесь?

– Это… это все это дело, – объяснил Гроувс. – Убийство и все такое. Я не успокоюсь, пока не увижу преступника на виселице.

– Но вам нужно выспаться, Кэрес. Иначе пострадают существенные для инспектора качества. Да пусть по Хай-стрит разгуливает хоть сам Чингисхан, полицейскому необходимо вести размеренный образ жизни.

– Да, – выдавил Гроувс, но внутренне ощетинился, зная, что был самым дисциплинированным служакой.

– Я, конечно, слышал об этом деле.

– В Лондоне? – Гроувс загорелся при мысли о том, что новости уже достигли британской столицы, и решил просмотреть все газеты, как только они прибудут с дилижансом.

– Вчера вечером, когда вернулся. Я говорил с главным констеблем и прокурором. Они хотели, разумеется, чтобы его вел я.

– Разумеется, – сжался Гроувс, стараясь не выдать тревоги, хотя Восковой Человек смотрел куда-то в сторону.

– Я сказал им: Гроувс – способный парень, это хорошая ищейка, которая всегда найдет кость. Я не буду забирать дело, сказал я. Пусть с ним останется Прингл, и Гроувс доведет дело до конца.

– Разумеется, в этом состоит моя цель, – сказал Гроувс, правда, не понимая, хочет ли главный инспектор помочь ему или ставит палки в колеса.

Он шел в чайную, опасаясь, что Восковой Человек пригласил его для объявления об официальной передаче дела, а чай – всего лишь способ подсластить пилюлю. Но теперь нависла угроза, что хитрый главный инспектор увиливает от следствия, считая его слишком трудным или даже тупиковым, и Гроувс вспомнил преждевременно свернутое расследование убийства смотрителя маяка Колина Шэнкса, то есть скандал. Теперь он размышлял, стоит ли поднимать данную тему, нанеся удар в подходящий момент. Однако, не имея опыта в подобных играх, он не был уверен, что распознает этот самый момент, даже если таковой представится.

– Я не был с ними знаком, – признал Восковой Человек, – ни со Смитоном, ни с полковником. Конечно, они вращались в другом кругу. – Как и Гроувс, он старался, чтобы подобные замечания звучали оскорбительно. – Но я много слышал о них. Два сапога – пара, и все такое. Вы нашли связь?

– Связь?

– Да, знаете…

– Если вы имеете в виду некоего смотрителя ма…

– Родственники, – уточнил Восковой Человек. – Они вам дали какую-нибудь информацию?

Гроувс перестроился:

– Семья Смитона – нет. А жена полковника давно умерла.

– Жаль.

– Для обоих преступлений характерна неимоверная сила. Чудовищная сила, с какой убили одного и выкопали другого.

– Да, – сказал Восковой Человек. – Все классические сумасшедшие кровожадны. Вам знакомо имя доктора Штельмаха? Я дам вам адрес. У него куча трудов по психологии и всякой такой ерунде. Берлинский университет или что-то в этом роде.

Гроувс слышал о Штельмахе, который консультировал Воскового Человека по вопросам психологии, и не хотел показаться неинформированным.

– Я всегда говорил, что существует два типа преступников: те, кто стал им в силу обстоятельств, и те, кто ступил на этот путь, так сказать, по зову крови и не имел выбора. И я твердо убежден в том, что в наши дни количественно преобладают последние. – Он кивнул, довольный этим небольшим философским пассажем, уже занесенным в дневник.

Но Восковой Человек снова приступил к тренировкам вызывающей тревогу способности водить глазами по сторонам, не замечая собеседника.

– О, конечно, – сказал он, как бы выныривая из каких-то запретных мечтаний.

Гроувс отхлебнул чаю.

– Я составляю список.

– М-м-м? Список?

– Подозреваемых по делу.

Восковому Человеку это не понравилось.

– Списки – это хорошо, Кэрес, – сказал он, – но ответ находят не чернила, а кожаные сапоги.

– Конечно, – согласился Гроувс, испытывая легкое раздражение.

– Здесь замешана женщина, – решил Восковой Человек. – Женщина вообще почти всегда замешана, а уж в такого рода преступлениях, связанных со страстью, – непременно. Запомните мои слова, у истоков этого дела – женщина.

– Профессора Смитона убила не женщина.

– Нет, но кто-то орудовал ради женщины. Вы не думали об этом, Кэрес? Сила, с которой женщина может воздействовать на разум мужчины, посильнее любого ведьмина зелья.

– Конечно, я рассматривал такую возможность, – выговорил Гроувс и ненадолго увлекся мыслью о том, что преступник – Восковой Человек. – Но библейский стих свидетельствует о другом мотиве, не о похоти.

– Он был убийцей, и был им всегда? – переврал цитату Восковой Человек. – Я бы не придавал этому слишком большого значения. Но и это не исключает женщину. Маннок ведь, по-моему, служил в Индии?

– Да, я говорил с некоторыми его однополчанами. Они признают, что он был несколько странным, но никак не сумасшедшим. В свое время пристрелил нескольких индусов и негров, но ни одного своего солдата, даже случайно, так что со стороны военных мести быть не может.

– А связь с какой-нибудь женщиной с субконтинента? Эти индийские шлюхи любого вывернут наизнанку.

Гроувс вздрогнул.

– Судя по всем свидетельствам, он был предан своей жене.

– Это ей он так говорил.

– Расследование топчется на месте из-за отсутствия свидетелей.

– Очень жаль.

Гроувс собрался сделать ход и посмотрел главному инспектору прямо в лицо.

– А что вы делаете, – начал он, – когда нет свидетелей? Никаких ниточек? Никакой подсказки?

– М-м-м? – Восковой Человек тоже посмотрел ему в глаза.

– Если нет никаких зацепок, – продолжал Гроувс, – как вы обычно поступаете в таких случаях?

– Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Что вы делаете, – Гроувс поймал себя на том, что снова принялся беспомощно ковырять селедку, – когда тайна не поддается разгадке?

Восковой Человек еще мгновение смотрел на него, затем фыркнул и отвел глаза.

– Разгадка есть всегда, Кэрес, надо только знать, куда смотреть.

Но Гроувс услышал в его голосе обиду и решил, что это и есть тот самый подходящий момент.

– Я спросил об этом, поскольку у меня есть основания полагать, что нынешние преступления связаны с тем, что произошло в прошлом месяце… с тем вашим делом.

Восковой Человек опять посмотрел на него. Гроувс прокашлялся.

– Смотритель маяка… – хрипло сказал он. А поскольку Восковой Человек все еще в недоумении смотрел на него, добавил: – Даддингстонское озеро…

Никакого ответа.

– Он гулял там с собакой…

И вдруг Восковой Человек совершенно неожиданно расхохотался.

– Ах, с собакой, – сказал он, как будто сначала просто не понял Гроувса, – с собакой, да. – Он еще раз хохотнул. – Эдакий грейфрайарский Бобби. [17]17
  Собака по кличке Бобби из Грейфрайарса после смерти своего хозяина четырнадцать лет провела на его могиле, где и умерла. Пес стал почетным гражданином Эдинбурга, в 1873 г. в его честь был установлен памятник. – Примеч. пер.


[Закрыть]Увидел, как расправились с его хозяином, и драпанул изо всех сил. Он дристал почти полмили – мы потом шли по следу вдоль озера, – домчался до дома, лапами открыл дверь и закатил истерику. А почему вы об этом спросили?

Гроувс не мог произнести ни слова.

– Пришлось прикончить бедолагу. А еще волкодав. Обычно крепкие собаки.

Гроувс судорожно искал слова:

– Я хочу сказать… мне кажется…

– Думаете, здесь есть связь? – невинно спросил Восковой Человек. – Я понимаю, что вы хотите сказать. Конечно, того разодрали необычным способом. Да. – Он кивнул и подумал. – Но с другой стороны, у него были карточные долги, какая-то бордельная история. Такие люди сами напрашиваются на неприятности, о них никто не жалеет. Его сын очень хотел, чтобы я поскорее закрыл дело и вдова не волновалась. Мне казалось, так будет лучше. Но если вы хотите к нему вернуться…

Гроувс беспомощно покачал головой.

– Если это нужно, – продолжал Восковой Человек, – что ж, значит, нужно. Я всецело готов вам помочь, разумеется, но вы должны знать вот что: смотритель маяка был незаконнорожденным братом бывшего главного констебля. – Он заговорщически подмигнул. – Лучше не ворошить это грязное белье, Кэрес. А то вам самому начистят морду.

– Ко… конечно, – сказал пораженный Гроувс. За несколько секунд Восковой Человек так вывернул наизнанку позор своекорыстия, что он стал знаменем доблести.

– Посмотрите на себя, Кэрес, – сказал Восковой Человек, откидываясь на стуле и победно улыбаясь. – Посмотрите на свое лицо. Очевидно, вы не цените пожалованный вам мундир. Главный инспектор, расследующий нашумевшее преступление, идущий по следу убийц и тайн. Да женщины слетятся на вас как мухи на падаль. Для эдинбургских потаскушек кровь что французские духи, Кэрес. Вам уже предлагали помощь?