Текст книги "Фонарщик"
Автор книги: Энтони О'Нил
Жанр:
Триллеры
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Этот станок, что у вас внизу, – спросил он громко, по-деловому, – работает быстро?
– «Кениг»? Он может делать до тысячи оттисков в час.
– Печатает книги, я полагаю?
– Боюсь, он хорош только для буклетов и брошюр. Для более квалифицированной работы у меня есть «Коламбиан», но он намного медленнее, – нахмурился Старк. – Но могу я узнать, почему вы спрашиваете, инспектор? Вы хотите что-нибудь напечатать?
Гроувс ответил таким взглядом, как будто сделал какое-то открытие.
– Да-а, – неопределенно протянул он и поместил шляпу на голову. – Ладно… тогда всего вам доброго, мистер Старк. Ваше сотрудничество приветствуется, как всегда.
– Вам также всего доброго, инспектор.
Идя к дверям под взглядом книготорговца, Гроувс остановился, еще что-то наспех пролистал, поджал губы, как будто ожидал увидеть интересную книгу и обманулся, неодобрительно покачал головой, наконец, развернулся и быстро вышел.
Смотря ему вслед и радуясь, что остался один – инспектор, кажется, не собирался возвращаться, – Старк пытался понять причину его визита и каким образом, ради всего святого, его помощница может быть связана со следствием. Нужно признать, Эвелина действительно была загадочным существом, плотно закупоренной бутылкой, и взрывалась, как только кто-нибудь начинал копать ее прошлое, но он не мог себе представить, чтобы она каким-то образом была замешана в темных делах. Он знал ее лучше всех в Эдинбурге, замечал на ее лице огромную радость при виде обычного голубя, вперевалку вышагивающего по улице, или проезжающей конки; ему и в голову не могло прийти, что она способна на что-то по-настоящему дурное.
Спускаясь по узкой лестнице, он с удивлением услышал плач и встревожился, обнаружив в темноватом подвале несколько разбросанных по полу готовых брошюр. Эвелина в рыданиях скорчилась за станком.
– Что случилось? – озабоченно спросил он.
Эвелина посмотрела на него мутными глазами.
– Я дьявол, правда?
Старк нахмурился.
– Не понимаю, – сказал он, испугавшись, что она слышала его разговор с инспектором.
– Я отвлеклась, – сказала она, указывая на печатный станок. – Нужно было следить, а я отвлеклась!
Старк посмотрел на станок – лично им переделанный монстр с латунными цилиндрами и шипящими поршнями, работающий на пару, – и подошел к загрузочному лотку. Проверив спускальную доску, он увидел, что в приемнике заело лист бумаги.
– Все нормально, – сказал он ей.
– Я была невнимательна.
– Да нет же, все нормально.
– Это все из-за моей нерадивости, – повторила она. – Если там что-то сломалось, то, пожалуйста, вычтите из моего жалованья!
– Не о чем беспокоиться, Эвелина. Это ерунда – просто слегка заело.
– Вы говорите это из вежливости!
– Нет, Эвелина, пожалуйста, не ругай себя. – Он вынул смятый лист бумаги и показал ей: – Вот! Видишь?
– Но нанесенный ущерб…
– Глупости. Я исправил все за секунду.
– Я заплачу!
– В этом нет необходимости, – твердо сказал он, вытирая пальцы, и коротко подумал: а может, ему пошутить, как он часто делал, чтобы взбодрить ее? Но, посмотрев на нее, старик решил, что сегодня она что-то особенно прозрачна и тонка, и наморщил лоб. – Ты плохо себя чувствуешь? – мягко спросил он.
Пытаясь отвлечь его, она протянула ему лист бумаги, покрытый еще не высохшей краской.
– Это одна из брошюр о нервной системе, – объяснила она со слезами на глазах. – Я как раз ее печатала. Я начала читать, запустила листы и зачиталась. Слова, они…
– Взволновали тебя? – Старк знал: чтобы взволновать ее, много не нужно.
Эвелина кивнула:
– Здесь мозг сравнивают с электрической цепью и пишут, что когда он производит слишком много энергии, когда слишком много мыслей… то может перегрузиться.
– Это всего лишь аналогия, – сказал Старк.
– А вы не думаете, что это может быть правдой? – странно серьезно спросила она. – Вот другие тоже говорят… что сны могут материализоваться в жизни. Что гнев может воздействовать физически.
– Кто это говорит? – спросил Старк, решив, что скорее всего кто-то из преподавателей, на лекции которых она ходила.
– Профессор. Я слушала его лекции.
– Профессор Макнайт? – спросил он.
Именно благодаря этому профессору у нее в последнее время появилось несколько любопытных теорий. Она была как будто одержима этим человеком и иногда даже по ошибке называла Старка его именем.
Она робко кивнула.
– И это тебя беспокоит?
Она опять кивнула.
Он подумал, что этот Макнайт, какой бы он ни был распрофессор, забил ей голову, запугал, и ему должно быть стыдно.
– Тебя выбил из колеи весь этот кровавый кошмар? – спокойно спросил он. – Это тебя беспокоит?
Она утерла слезу со щеки.
– Я боюсь, – сказала она, – что я – вместилище ада.
Она будто хотела сказать, что каким-то образом виновна во всех этих ужасах. Но, глядя на нее, хрупкую, ранимую, похожую на побитую собаку или съежившегося котенка, Старк ясно видел только историю страдания, читавшуюся как на страницах какой-нибудь книги. И, внезапно почувствовав всепоглощающую любовь, какую до сих пор испытывал только к раненым животным, он сделал шаг вперед и легко коснулся пальцем ее подбородка.
– Маленькое милое существо, – пробормотал он.
Ее нижняя губа почему-то задрожала, как у хищного зверька, но она тут же успокоилась.
Глава 17
Если арифметически сложить тонкость обоняния Гроувса («НАДУШЕННОЕ ПИСЬМО»), его осязания («СТЕНЫ БРЕЙЛА») и остроту зрения («СЛЕДЫ НА ПЛОЩАДКЕ ДЛЯ КРИКЕТА»), воспетые им в дневниках и мемуарах, с попытками правонарушителей уйти от возмездия, то нередко выходил арест. Но из всех своих чувств особенно он гордился именно слухом и каждый вечер перед сном усердно чистил и полировал уши, как солдатскую винтовку. Он утверждал, что слышит, как воробей взлетает с плюща, как вор затаил дыхание за наспех закрытой дверью и даже – как теперь – шаги своего коллеги в сапогах на резиновой подошве, который шел к нему по ночным улицам с сообщением чрезвычайной срочности.
Он даже не стал напрягаться, чтобы как следует проснуться. Как в бреду выскочил из постели, как в тумане облился холодной водой, механически оделся, выпил стакан холодного чая и, когда прибыл Прингл, был уже причесан, умыт, надушен и готов к действию.
– Что случилось? – спросил он, открывая дверь до того, как его помощник успел громко постучать.
Прингл, несомненно, удивился невероятным провидческим способностям инспектора.
– Эта… эта Тодд, – сказал он, хватая ртом воздух.
Гроувс нахмурился:
– Что с ней?
– Мне кажется, – с трудом сказал Прингл, – вам лучше посмотреть самому, сэр.
Гроувс поворчал, несколько раздраженный этим драматизмом, но тем не менее обрадовался возможности узнать о развитии событий без искажений. Стараясь не разбудить сестер, он тихо запер за собой дверь и бросил взгляд на гаснущие звезды.
– Ну, тогда пойдемте, – сказал он, тщательно стараясь ничем не выдать свои эмоции, и весьма энергично пустился по Лейт-уок; позади него семенил Прингл. Будто какой-то всемогущий инстинкт тянул его на Кэндлмейкер-рау.
Мысли о коварной Эвелине Тодд не отпускали его весь день. Все началось с телеграммы главного констебля из полиции Монагана, он получил ее сразу же, как прибыл в главное управление:
ГИ ГРОУВСУ ЭДИНБУРГ ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ
Э ТОДД КАНДИДАТ УВОЛЕНА МОНАСТЫРЯ СВ ЛЮДОВИКА 1878 СОВОКУПНОСТЬ СТРАННЫХ ТЕНДЕНЦИЙ АРЕСТ 1881 НАПАДЕНИЕ ПОКЛОННИКА ОПРАВДАНА ВЫСЫЛАЮ ПИСЬМО ГК КАРРЕН
Гроувс как раз пытался разобраться в ней, когда с докладом вошел констебль, разыскавший наконец-то после досконального изучения полицейских отчетов сведения, касающиеся криминальной деятельности Эвелины Тодд. Два года назад – она жила тогда в пансионе на Беллс-уайнд – Тодд была арестована за то, что выпустила попугаев продавщицы птиц с Сент-Джайлс-стрит. В соответствии с ее собственными показаниями в субботу после обеда она шла мимо и смотрела на ряды клеток, набитых апатичными птицами, когда вдруг почувствовала необходимость освободить их из плена. Она точно не помнила, что случилось потом, по продавщица – горбатая старуха лет шестидесяти, неотъемлемая принадлежность квартала – утверждала, что девушка методично отпирала дверцы всех клеток, «в животной ярости» вытряхивала клетки и «ее невозможно было оттащить никакими силами», пока все ее бесценные птицы – «радужные попугайчики» – не разлетелись в дымном небе.
Приведенная в полицейский суд Эвелина являла собой картину искреннего раскаяния, полностью признавая содеянное, и изъявила желание компенсировать ущерб. Было отмечено, что ее акция по орнитологической эмансипации имела незначительные последствия: попугаи всего лишь загадили замерзшие булыжники мостовой, а городские кошки возвращались домой с какими-то непонятными разноцветными клубочками. Известный своей снисходительностью городской судья Райан учел состояние Эвелины и все обстоятельства дела и, отметив, что задержанной двигала не жажда личной наживы, повелел ей выплатить два фунта в порядке возмещения ущерба продавщице птиц и пять шиллингов в качестве залога за дальнейшее поведение или же отбыть пять дней в заключении. Сама Эвелина заявила судье, что добровольно внесет еще пять шиллингов в кассу для бедных церкви Святого Патрика.
Разыскав арестовавшего ее констебля, Гроувс не удивился, узнав, что среди зрителей в зале судебных заседаний в тот день был Артур Старк; потом видели, как он ей представился. Таким образом, криминальное деяние Эвелины прямо привело к тому, что она получила работу в книжном магазине.
Сбитый с толку всеми этими противоречиями в ее поведении, он решил, что больше откладывать нельзя, и отправился к консультанту Воскового Человека по вопросам криминальных наклонностей доктору Штельмаху, чтобы получить хотя бы подобие научного объяснения ее ментального состояния. Прибыв в полдень в захламленный дом с верандой на Риджент-роуд, он увидел крайне забавного маленького человечка, плохо выбритого, с нависшими бровями и пугающей шевелюрой в духе Бетховена, на которую при всей усталости и неловкости Гроувс уставился с завистью. Они уселись в гостиной, оплетенной паутиной тени от плотных кружевных занавесок.
– Эта женщина, о которой вы говорите, – спросил Штельмах, – вам известно ее происхождение?
Гроувс оторвал взгляд от копны волос собеседника.
– Она сирота. Ее мать была проституткой.
– Проституткой. – Штельмах многозначительно прищелкнул языком. – И что с ней стало?
– С матерью? Она умерла от холеры.
– А отец?
– Отец, – Гроувс решил умолчать о своих подозрениях, – неизвестен.
Штельмах мрачно кивнул.
– У детей проституток есть некая дегенеративная жилка. Испорченность нервов.
– Да, – согласился Гроувс, обрадовавшись слову «испорченность», от которого было совсем недалеко до «порочности».
– Эта испорченность действует на систему как инфекция. А дочь, о которой вы говорите, тоже проститутка?
– Мне, во всяком случае, об этом неизвестно.
– Она живет в воздержании?
– Этого, – смущенно сказал Гроувс, – я не могу сказать.
– Но она похожа на уличную девку?
– Она похожа на… наоборот. На какой-то стадии она была монахиней.
При этих словах наверху послышался шум – топот женских каблуков, – Штельмах встал, плотнее прикрыл дверь, вернулся на место, откашлялся и почему-то торопливо продолжил:
– Монахиней, говорите? У нее есть особые друзья?
– Особые?
– Монахини, они известны тем, что имеют, так сказать, особых друзей.
Гроувс не совсем понял, что он имеет в виду, но заметил, что доктору явно приятно говорить об этом.
– Она уже не монахиня, – сказал он.
– Вы уверены, что у нее нет особых друзей?
– Мне ничего не известно ни о каких друзьях.
Штельмах был несколько разочарован.
– Бледная?
– Даже очень.
– Выглядит усталой? Темные круги под глазами?
– Да.
– И носит плотно облегающую, туго зашнурованную одежду?
Гроувсу всегда казалось, что очень туго, и он неопределенно кивнул.
– И у нее нарушен менструальный цикл?
– Боже мой, – сказал Гроувс, пытаясь представить, как он задает Эвелине подобный вопрос, – какое это имеет значение?
В ответ на что Штельмах утомленно вздохнул, хорошо знакомый с такой реакцией.
– Это все симптомы современной болезни, – объяснил он, откидываясь в кресле и теребя подтяжки, – о чем я очень подробно написал. Женщины, воспитанные на дешевых романах и бульварных сплетнях. Крепкий кофе, сахар и пряный хлеб. Обтягивающая одежда. Нездоровые перепады жары и холода в северных городах. Испорченный воздух и пыль. Все это вызывает дисбаланс нервной системы. А дисбаланс приводит к нарушениям в работе желудочно-кишечного тракта, сбоям менструального цикла, перепадам в настроении, к нервозности, душевным расстройствам. Вот в чем заключается причина ментальной нестабильности женщины, которая часто сочетается с дегенеративной порочностью и наследственным нравственным вырождением. – Его глаза вспыхнули. – Я могу еще кое о чем вас спросить?
Гроувсу оставалось только признать, что доктор все-таки знает свое дело. Он действительно на удивление ловко сорвал с Эвелины глянцевую оболочку и обнажил ее неисправный внутренний механизм.
– Да, – сказал он. – Спрашивайте.
Штельмах погладил подбородок.
– У этой женщины бывают апоплексические припадки? Судороги?
– Иногда она как помешанная.
– А бывают конвульсии? Провалы в памяти? Галлюцинации?
– В моем присутствии не было.
– Чем она зарабатывает, если у нее нет мужа?
– Она работает в книжном магазине.
– А до этого?
– Мыла посуду. Делала спички.
– Спички! – Штельмах многозначительно опустил голову.
– Да. Это важно?
– Такие люди дышат испарениями фосфора и страдают галлюцинациями, инспектор. Эта женщина, она принимает какие-нибудь медицинские препараты? Настойку опия? Морфий?
– Во всяком случае, мне об этом неизвестно…
– Ходит к врачу?
– Я не спрашивал.
Штельмах был недоволен.
– Вам непременно нужно все выяснить, инспектор. Трудно сделать правильные выводы, не имея полной картины.
Гроувсу это не понравилось. Штельмах как будто намекал, что он что-то упустил.
– Если вам еще неизвестно, – сказал он, – сам лорд-мэр заявил, что это дело уникальное в истории нашего города. Я лично руковожу его расследованием и здесь только потому, что мой долг проверить все версии. Вас мне настоятельно рекомендовали.
– Главный инспектор Смит? – Штельмах даже потеплел, что вызвало еще большее раздражение Гроувса.
– Да, он, – сказал Гроувс и шумно вздохнул. – Послушайте, я могу рассчитывать на то, что вы сохраните тайну?
– Я давал профессиональную присягу.
– Я подозреваю, – заявил инспектор, – что женщине, о которой идет речь, свойственна не просто порочность, не просто неустойчивость, но способность к проявлению невероятной силы и ярости, крайней агрессивности, и именно это я хотел бы выяснить.
Штельмах подумал.
– Вы говорите, что обычно она производит впечатление болезненной особы, так?
– Чаще всего именно так, – подтвердил Гроувс, – как я уже сказал.
Наверху послышался шум, и Штельмах наклонился в кресле.
– Это может быть обманчиво, инспектор, – прошептал он, как будто опасаясь, что приговор услышат наверху. – Маска, понимаете? Этот слабый пол очень хитро скрывает свою силу, они поднаторели в этом. Женщина, о, она окутывает себя пеленой утонченности и добродетельности, но по сути прирожденный хищник. В жару она пускает в ход веер, в дождь не может перешагнуть лужу, хотя на самом деле выносливее мужчины. С виду невинность, в голове она постоянно плетет интриги. Однако силу она использует не в благородных целях. Энергию, с помощью которой мужчина творит и созидает, женщина направляет на раздоры и разрушение. Она великий обманщик.
Гроувс похолодел и спросил себя, сознательно ли Штельмах произнес последнюю фразу.
– Но иногда женщина сама кое-чего не осознает, – продолжал врач. – В обществе она постоянно играет спектакль, она продолжает играть его каждую ночь, она пытается подавить свои инстинкты, задавить свою беззаконную природу и становится неуправляемой, она постоянно возбуждена. Женщина в состоянии истерики часто способна на невероятные вещи. Вы бывали в психиатрических лечебницах, инспектор?
– Я был в сумасшедшем доме.
– Тогда вы знаете, что умалишенные женщины царапаются и дерутся, как дикие звери, – на такое не способен ни один мужчина; жизнь лечащего врача просто подвергается опасности.
Штельмах расстегнул рукав – быстро, как будто опасаясь, что его застукают, – и вытянул очень волосатую руку с синеватыми следами зубов.
– Я работал в больнице, инспектор, и был тогда сильнее, чем сейчас, но эта женщина, она была как волк, ее невозможно было оттащить.
Гроувс вспомнил священника, сказавшего, что монсиньора «как будто волки» разорвали, слова продавщицы птиц, что Эвелину «невозможно было оттащить», и его почему-то слегка затошнило. Он смотрел, как Штельмах застегивает манжету.
– Тогда вы, вероятно, можете поверить в то, что женщина, о которой я говорил, при всей ее слабости способна убить, как дикий зверь.
Снова раздался шум – кто-то закричал, спускаясь по лестнице, – и Штельмах, сильно смутившись, торопливо ответил:
– Мне придется осмотреть ее и измерить череп. Существует много физических признаков прирожденных убийц, но часто самые важные спрятаны очень глубоко и необходимо тщательное обследование.
– Но вы допускаете такую возможность?
– Если безумие слишком поглотило ее, она может быть способна на метаморфозы.
– Метаморфозы?
– Я не шучу.
– Какие метаморфозы?
Штельмах говорил серьезно:
– Мощные женские силы, скрытые силы, известны испокон веков и подробно описаны, но не в медицинских трудах; нужно знать, где искать. – Он схватил перо и судорожно нашарил бумагу. – Вам написать список книг?
– Книг? – Гроувс рефлекторно напрягся.
– Тайная история истерии, инспектор, которую другие врачи не принимают в расчет. Вам стоит сходить в библиотеку и самолично сравнить описания; вы содрогнетесь от женской силы, которую они применяли тысячи лет и которая, называясь по-разному…
«На этих словах он прервался и замер, как будто его застигли на месте преступления. Дело в том, что ручка двери опустилась и в комнате показалась голова женщины. Я решил, что это его фрау, – она спросила лающим голосом, не проводит ли он ее к Дженнерсу за рождественскими покупками. Он улыбнулся, попросил ее чуть-чуть подождать, сказав, что будет готов через пару минут, и в большой спешке нацарапал названия книг на чистом листе бумаги, прежде чем выпроводить меня за дверь, как пьяного матроса».
Книги из списка имели пугающие названия, многие – на противной латыни, и Гроувс не имел ни малейшего намерения штудировать их, пока не вернулся в главное управление и не узнал о рапортах, все еще поступающих из Старого города, и в частности с Каугейт, о чудовище, промелькнувшем в тени и тумане минувшей ночи. У всех рапортов было лишь одно общее – сводящие с ума расхождения в сведениях: похоже на летучую мышь, со змеиной кожей, покрыто чешуей, черное с шелковым отливом, свекольно-красное, в элегантном наряде, мужчина, призрак, зверь, видение. Эта волна свидетельств вызвала поток прежде замалчиваемых воспоминаний и показаний: одни говорили о создании, похожем на чудище, другие видели, как оно носилось по Пентлендским холмам, третьи – что у источника Святого Бернарда за каким-то нечеловеческим существом гнались собаки. Упоминался огромных размеров призрак, живущий в доме колдуна Вейра, построенном для летней Всемирной ярмарки (хотя последнее легко было списать на счет рекламной компании многоопытного оргкомитета).
Далее Гроувсу сообщили, что, поскольку расследование дела Эйнсли вскрыло целый клубок долгов, сомнительных связей и мошенничества, шериф Флеминг в надежде на получение более подробной информации заинтересовался Сетом Хогартом, но выяснил лишь, что великий трагик перешагнул через рампу, свалился в оркестровую яму и пребывает теперь в госпитале Святого Гериота. Мысль о том, что, возможно, это было ловко подстроенное покушение на убийство, чтобы заставить актера замолчать навеки, глубоко обеспокоила Гроувса (как, собственно, и расследование шерифа, встревожившее его своей обстоятельностью). Он объявил, что намерен составить исчерпывающий отчет, и буквально сбежал в библиотеку.
Честно говоря, в очках он не нуждался, но деликатный характер его визита неожиданно сообщил ему вкус к таинственности и, будучи убежден, что его лицо знакомо всему Эдинбургу, он нацепил толстые линзы в оправе, куртку из камвольной ткани, поднял воротник и направился в библиотеку «Сигнит», нетвердо перешагивая через канавы и натыкаясь на затихших зевак, ожидающих приговора у входа в уголовный суд. Поднявшись на самый верх парадной лестницы, он оробел при виде уходящих в глубину полок с книгами, высокого купола потолка, помпезных портретов и от мертвой тишины, трусливо забился в угол, разместился на кожаном стуле и, ломая глаза в нелепых очках, попытался самостоятельно разобраться в каталоге. Сообразив, что тематический каталог весьма удобен, и украдкой поглядывая в нацарапанный доктором Штельмахом список, он довольно быстро установил местонахождение нужных книг – почти все они стояли рядом друг с другом – и уже шел к выходу, когда ему сказали, что с такими ценными книгами из библиотеки выходить не разрешается. Он мог бы, конечно, призвать на помощь свою должность или даже грозную репутацию, но из соображений предосторожности предпочел прибиться к большому столу в читальном зале, выстроить миниатюрный зиккурат из издающих затхлый запах томов и, достав карандаш и блокнот для заметок, сесть за работу.
Он читал, а мощный солнечный луч, густо наполненный пляшущими, как мошкара, пылинками, падал на него будто свет медленно вращающегося фонаря. Книги в поцарапанных кожаных переплетах были перегружены тяжелым шрифтом и непонятными словами. Здесь были «Анатомия меланхолии», «Трактат о проклятом искусстве ведовства», «Царство тьмы», «Compendium Maleficarium» (три тома), «Saducismus Triumphatus» и единственная книга, с которой он был частично знаком, – обожаемое шотландцами «Раскрытие тайн невидимого мира Сатаны» его преподобия Синклера, некогда бывшего профессором философии и математики Эдинбургского университета. Он смело приступил к делу и самонадеянно решил прочесть все, прежде чем померкнет солнечный свет, но очень скоро впал в отчаяние – он никак не мог понять, что хотел сказать Штельмах, пока его не привлекли гравюры; и, удвоив внимание, Гроувс постепенно погрузился в чтение. В найденных им книгах были собраны предания и свидетельства о вредоносных ведьмах с самых темных столетий до последних веков и часто поминался Эдинбург, что неизменно заставляло его сердце биться быстрее. Он читал про шабаши, оргии, соблазнения, превращения, проклятия, заговоры, заклинания, ночные кошмары и запретные сны, посещающие вполне добродетельных граждан. Читал, что Сатана любит покорять умы меланхоличных девиц, увлекая их на тропу беззакония. Про женщин, что варили зелье из младенцев, передвигались на ягодицах, говорили на таинственных языках, метались в бреду, выблевывали странные предметы, изливали потоки женской крови и насылали на своих врагов самые страшные несчастья. Про шотландскую ведьму Агнессу Симпсон, которая поднимала ужасные бури, про Изобель Грирсон, которая превратилась в кошку (книга умалчивала о том, в какую именно), и Изобеллу Гауди, которая в 1662 году летала по небу и кормила грудью Сатану.
Именно это и пытался втолковать ему Штельмах – безумие женщин в чудовищной хронике вырождения и сатанизма, теперь погребенное под стеганым одеялом Просвещения и шелками суеверий. И чем больше Гроувс читал, тем больше стыла у него кровь.
Он узнал о женщинах, которые напускают туман и раздувают пламя, дабы посеять смуту, которые принимают вид благочестия, скрывая свои пагубные намерения. Читал о симптомах одержимости – порочном воображении, феноменальной силе, измученном виде и способности говорить на литературной и грамматически правильной латыни. Неоднократно натыкался на упоминания об инкубах, ненасытных демонах, которых ведьмы часто призывают для утоления своей похоти, а те отдают им приказания и являются иногда в облике людей, иногда сатиров, а бывает, что и в образе зверей или призраков. Изучил ужасное фамильное древо демонов, включающее воздушных демонов, которые мастерят себе тела из сгущенного воздуха ада и крадучись бродят по земле, выискивая жертвы; водяных демонов, которые спокойно живут с женщинами до тех пор, пока их вдруг необъяснимо и необратимо не охватит гнев; огненных демонов, которые выходят только по ночам и убивают прохожих дыханием или прикосновением. И с участившимся пульсом он читал о metamorphosis, теории, принятой Фомой Аквинским и одобренной Августином, согласно которой дьявол создает в голове ведьмы образ и из этой нематериальной субстанции сплетает себе второе тело, неотличимое от реального существа.
Когда он закончил, его блокнот пестрел всякого рода жутковатыми загадками: там было все – от того, как найти stigmata diaboli (знаки дьявола, чаще всего располагающиеся в укромных местах), солебоязни демонов и списка молитв, отгоняющих всякую нечисть, до многочисленных напоминаний себе проверить места будущих убийств на наличие капель воска (утверждалось, что дьявол имеет обыкновение вставлять горящую свечу в анальное отверстие). Когда он вышел из библиотеки, голова его кишела жуткими видениями; он был убежден, что Эдинбург – отличная семинария для ведьм и дьяволопоклонников, и всерьез размышлял, имеет ли право добиться у Эвелины признания с помощью раскаленного железа и плети из сыромятной кожи.
Подойдя к дому, он заметил болезненного вида мальчишек, они прыгали через скакалку возле самой его двери.
Детские голоса, противодействуя магической формуле вечерней молитвы, которую он бормотал впервые за пятьдесят лет, кружились и сплетали вокруг него видения оргий, шабашей и ритуальных убийств, лязгая, как печатный станок Артура Старка, врывались в его грезы и не отступили, даже когда он с гудящей как колокол головой и бьющимся в горле сердцем пересекал по-кладбищенски тихую Принцеву улицу и шагал мимо суетящихся рыночных торговцев и назойливых разносчиков пирожков. Он шел прямо в Старый город, где за Эвелиной постоянно наблюдали; и усердные филеры, не делая тайны из своего присутствия, сообщали о таинственных тенях в ее окнах и странных шумах в комнате (правда, они ничего не могли доказать, так как каждый раз, постучавшись в дверь, находили ее в одиночестве, растрепанную, словно со сна, и видели одинокую, тускло горящую на столе свечу). Ее соседки тоже говорили о странностях, о том, что она вела необычный образ жизни, часто ходила гулять по ночам и питала странную привязанность к бездомным животным. Все это, конечно, не годилось для суда, но и не умаляло подозрений Гроувса, что он имеет дело с женщиной в состоянии полного психического расстройства, которая обязательно еще задаст не одну загадку, причем самого темного, дьявольского свойства.
Но, когда они поднимались по Кэндлмейкер-рау, Прингл, к его удивлению, развернулся и направился на Каугейт, а оттуда к ближайшему моргу, не раз фигурировавшему в его ночных кошмарах.
Он вздрогнул от уже знакомого сочетания страха и предчувствия. Ясно, был обнаружен очередной труп, и одно это сбивало с ног. Все отчаянные шутки, придуманные в городе – в университете говорили, что убийца, вероятно, просто пытается повысить свою долю в компании «Эдинбургское кладбище», – не могли рассеять когтистого мрака и тумана с привкусом страха. Да и уклончивость Прингла наводила на мысль о новой разновидности преступления или новом способе убийства: может быть, тело было обезображено настолько, что не поддавалось описанию. Но то, что это было дело рук ведьмы Эвелины – или семени дьявола Эвелины, или собственного инкуба Эвелины, – он чувствовал каждой клеточкой своего тела.
– Это ведь она, правда? – пробормотал он Принглу, когда они проходили мимо кошки с красными глазами.
Прингл почему-то удивился.
– Да, – шепотом подтвердил он.
Когда они открыли зеленые двери морга, Гроувс попытался взбодриться.
Смотритель стоял на пыльном полу посреди расширяющихся книзу колб и разбухших органов, осматривая тело совершенно обнаженной женщины, распростертое на центральном столе. Заслышав вошедших полицейских, он обернулся и почтительно отошел со словами:
– Ни единой царапины, джентльмены. Это не убийство. Свидетельство о смерти подписано.
– Я вызвал к месту происшествия профессора Уитти, – объяснил Прингл Гроувсу. – Он живет ближе других врачей.
Гроувс почти не слушал. Он водил глазами по чистому белому телу и не мог собрать мысли в предчувствии какого-то необъяснимого ужаса.
– Кто… кто это? – хрипло спросил он.
– Сэр?.. – Прингл странно посмотрел на него. – Разве вы не сказали сами, что это она?
Гроувс смущенно покосился, но затем его как мечом пронзило осознание.
Он смотрел на короткие волосы, изящные выступы позвоночника, щель между маленькими ягодицами, безупречный алебастр кожи и чувствовал себя беспомощным, растерянным, покинутым и обманутым. Прингл что-то говорил ему, но слова доносились до него будто из другой комнаты.
Нет, думал он, это не может кончиться так. Но вместе с тем не мог отрицать страшную очевидность. Перед ним на нелепом столе морга лежала Эвелина Тодд.
– Где вы ее нашли? – едва слышно спросил он.
Прингл посмотрел на него:
– На Белгрейв-кресит, сэр.
– Где Смитона?
– Точно на том же месте, сэр.
– И никаких признаков насильственной смерти?
– Мы не увидели ни одного, сэр.
– Тогда как… как она умерла?
– Будет вскрытие, сэр, но, по всей видимости, она отравилась.
Гроувс сжал зубы и почувствовал, как на него обрушилась дикая буря эмоций. Это было горькое разочарование: может быть, разгул убийств сейчас и прекратится, но он не сможет занести в свой дневник триумфальное задержание. Это была нерациональная обида: умерев, неприкаянная сирота унесла с собой свои тайны – может быть, из злорадства. Это был лучик жалости: кто знает – может, он с самого начала недопонял всю глубину ее расстройства или недооценил правомерность страданий. У него даже возникло что-то похожее на сомнение: может, она вообще не имела ничего общего с убийствами и теперь сама стала жертвой чудовищных сил. Но сильнее всего был глубоко проникающий трепет перед чем-то темным, невыразимым, постыдная дрожь при виде ее бледного, почти без кожи тела.
Он почувствовал, что заперт в крошечном пространстве без воздуха. Какой-то далекий голос пытался сказать ему, что это нереально, но все было бесполезно.
Не дыша, призывая все свои силы, решил, что необходимо осмотреть ее на наличие stigmata diaboli, чтобы хотя бы закрепить за ней репутацию ведьмы. Он обернулся и хотел попросить помочь ему, но Прингл отошел обсудить со смотрителем какие-то процедурные вопросы, и они, похожие на монахов, переговаривались в темноте. Оставшись один, он вдохнул, задержал в легких воздух с тяжелым запахом дезинфицирующих средств, не дыша, подвел пальцы под холодные плечи и бедра и осторожно перевернул ее на бок. Кожа была мягкой, члены гибкими, не было никаких признаков rigor mortis [28]28
Трупное окоченение ( лат).
[Закрыть]или трупного цвета. Ее лицо было удивительно спокойным и сияло теперь как будто даже больше, чем при жизни.
