Текст книги "О головах"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

X

– Ого! Это вы? Вот чудесно – как раз вовремя. У меня сейчас Айн Саарма со своим эскизом. Ужасно хочет узнать ваше мнение, – произнес я как можно громче, впуская в дом Магнуса.

– Ну, уж это вы для красного словца! С каких это пор яйца стали советоваться с курами? – Он, видимо, нашел свою шутку очень удачной и потому любезно ощерился, демонстрируя жутковато сверкающий ряд металлических зубов; я слышал, что такие зубы называют железными. Но едва смех успел выскользнуть из этих мрачных ворот, как железный рот Магнуса тут же захлопнулся, наподобие несгораемого и пуленепробиваемого сейфа.

Школьные привычки очень въедливы: как только Магнус шумно ввалился в дом, Айн встал. Я отреагировал на это злорадной ухмылкой, посланной Айну из-за плеча босса. Магнус Тээ был явно в хорошем настроении – он подошел к Айну и дружески протянул ему руку, так что Айну волей-неволей пришлось ее пожать. Несмотря на полутьму в комнате, Магнус сразу же заметил, что лицо Айна отнюдь не сияет энтузиазмом и трудовым порывом. И он заметно помрачнел.

– Как подвигается ваш портрет? Скоро сможем его увидеть? – спросил я как можно подобострастней, чтобы позлить Айна.

– Грех жаловаться. Но нужна еще основательная проработка, – сказал Магнус Тээ и повернулся к Айну спиной. – Мой учитель Иван Захарыч всегда, бывало, говаривал: «Проработка, проработка и еще раз проработка! Проработка – это то, что отличает искусство от ремесла». Золотые слова.

Настроясь философически, товарищ Тээ солидно опустился в кресло, отчего на его домашней куртке свекольного цвета отскочила нижняя пуговица.

– Могу ли предложить вам кофе?

– Не рискую себе позволить. Не рискую. Здоровье. Поздний час.

Ну еще бы, еще бы, подумал я с усмешкой. Чашка кофе угрожала бы в твоем лице всему эстонскому искусству! Где-то наверху в темной комнате массивная глиняная тетя ждет не дождется своего бессмертия…

Тут я вдруг заметил, что Айн сворачивает эскиз. Я кинулся к нему.

– К чему такая скромность, Айн? Ведь только что ты прямо мечтал услышать мнение товарища Тээ.

И прежде чем Айн успел что-либо предпринять, эскиз уже оказался на коленях у Магнуса.

– Я… – пробормотал Айн.

– Хочешь, наверно, записать кое-что на память? – оборвал я его. – Вот тебе бумага и карандаш. Запиши все поточнее, чтобы не дай бог не забыть!

Айн послал мне взгляд, передать который невозможно.

– Гм-гм… н-да … – буркнул Магнус Тээ, поглядев на «кричащие руки». – Небрежно сделано… весьма небрежно… А это что? Тут, наверно, что-то написано?

Внимание товарища Тээ было привлечено тем самым «ага!», теми тонконогими каракулями.

– Ликование, азарт… творческое горение, – объяснил я, не спуская глаз с Айна. Он, бедняга, судорожно вцепился обеими руками в стол, будто это был ковер-самолет, готовый вот-вот улететь. Я видел, что терпение его на исходе. Еще немного и… Но я и сам больше не мог продолжать в том же стиле: в разговоре по телефону я был таким хорошим, таким заботливым товарищем, а теперь… Мое поведение могло показаться странным даже Магнусу. Не сказав больше ни слова, я посмотрел с широкой улыбкой на судорожно сжатые пальцы Айна и пододвинул к нему фарфоровую фигурку. Расколоти! Отведи, братец, душу!

– Да и по содержанию, по содержанию… – Магнус поковырял пальцем в ухе и неторопливо повернулся всем телом к Айну. – Что вы хотели этим сказать, товарищ Саарма?

Айн не ответил, и Магнус Тээ вновь медленно обнажил свои железные зубы: но на этот раз улыбка его была уже совсем иной. Было ясно, что он ничего в эскизе не понял. Товарищ босс ждал ответа. Было и впрямь жутковато смотреть на дубленое лицо и сверкающую сталью улыбку. Айн все еще молчал.

– Вот видишь, Айн! И товарищу Тээ совершенно непонятно твое кредо. Так же, как и мне, – сказал я с серьезным видом.

– Очень, очень жаль. В лучшем случае такой монумент вызывал бы только мрачное настроение. Но разве нам это нужно? Нет, нам это не нужно! Герои, правда, погибли, но именно поэтому мы с вами живем счастливой жизнью.

Было очевидно, что Магнус Тээ подобрал слова для своего мнения еще до того, как увидел эскиз, не то его речь не была бы столь гладкой.

– Смерть героев – это не только смерть, это, кроме того, этап… – Тут он все же запнулся на какой-то миг, но тем величественнее закончил: – Все, молодые люди, надо видеть в движении, в свете диалектики!

– Товарищ Тээ в самом деле прав. Ди-а-лек-ти-ка! – подхватил я.

Айн вздрогнул.

– Пожалуй, и в самом деле надо всучить им в руки дубины… Небось, подиалектичней получится!

Он пытался быть ироничным, но в голосе слышалась только озлобленность. Однако Магнус Тээ, этот золотой человек, отнесся к делу с полной серьезностью.

– Не дубины, а винтовки! Гранаты! – сказал он, жестикулируя и подаваясь вперед.

Боже милостивый! Мне стоило большого труда не прыснуть. От сдерживаемого смеха у меня задрожали плечи, на лбу выступил пот. Я отчетливо представил себе эти руки с гранатами: тематическая композиция под названием «И в канаве пьянка продолжалась…» Гранаты, винные бутылки… У меня-таки вырвался смешок, но мне удалось выдать его за кашель. Нет, Магнус Тээ просто несравненен!

Но Айн уже не мог сдерживаться. Он вскочил и нарушил почтительную тишину саркастическим хохотом. Магнусу пришлось пробормотать:

– Гранаты, конечно, нет… Я просто импровизировал… Проводил параллели… – Но внезапно и его злость разгорелась. – А что… а что тут смеяться? Мальчишка! – рявкнул он, и его лицо стало таким же свекольным, как и куртка.

Айн же хохотал и хохотал, и его круглая голова опять падала с плеча на плечо, как это было недавно. Отчаянный, едва ли не безумный смех! Айн окончательно утратил самоконтроль.

– Молчать! – заревел Магнус Тээ.

– Айн! – завопил и я. – Ты сошел с ума!.. Боже, какой позор! Товарищ Тээ, я вам принесу воды…

– В утиль! Всех вас сдадут в утиль! – визжал Айн. – Со всей вашей диалектикой, со всеми будуарами… со всеми вашими истинами, будто мертвеца нужно видеть в движении… будто павший герой – это этап… Что у вас общего с искусством?

Айн схватил со стола эскиз и кинулся к двери. Но я успел перехватить его по дороге, схватить за плечи и сжать изо всех сил.

– Ты немедленно извинишься! Или нашей общей работе конец! – прошипел я. – Я не соглашусь больше помогать тебе, если ты не попросишь прощения!

Мне пришлось собрать все свои силы, чтобы удержать этого щуплого парня. Что-то жидкое брызнуло мне в лицо, но я не обратил на это внимания и почти поднял Айна в воздух. Магнус вскочил с кресла и кинулся мне на помощь. Но во время этой возни я получил чувствительный удар по колену, и мне пришлось выпустить на миг Айна. Он отскочил от меня на шаг и заорал, разрывая свой эскиз в клочья:

– Делайте сами! Делайте сами! Я не намерен унижаться! Делайте сами! – и, шатаясь, вылетел из комнаты.

Почувствовав нытье в ноге, я прикинулся, что испытываю сильную боль, и опустился на одно колено.

– Он применил джиу-джитсу? Признайтесь! Не скрывайте! – профыркал Магнус Тээ, помогая мне подняться.

– Сам не знаю, – сказал я тихо.

XI

– Я знаю Айна Саарму как хорошего товарища и талантливого скульптора. Наша совместная работа была интересной, и мне по-настоящему жалко, что она так неудачно оборвалась. Что касается меня, то я готов простить Айна. Когда он набросился на меня, этот крайне чувствительный, легко возбудимый человек находился, кроме всего прочего, в нетрезвом состоянии.

Что же до идейной зрелости Айна Саармы, то здесь мне, разумеется, крайне трудно спорить с предыдущим оратором – товарищем Тээ. Да и чем иным, как не политической недоразвитостью, можем мы объяснить его необдуманные сентенции, высказанные по адресу нашего советского искусства и лично товарища Тээ? Чем иным? Ведь Айн Саарма – человек по природе добрый и деликатный. По-моему, не приходится даже ставить вопрос о том, можем ли мы доверять столь ответственное задание, как создание памятника жертвам фашизма, подобным людям. Ведь в тот злополучный вечер Айн добровольно отказался от работы над проектом монумента. Он не остановился даже перед тем, чтобы демонстративно порвать свой эскиз из-за выпавшей на его долю критики.

А теперь несколько слов о самом эскизе.

Эскиз был весьма интересен, но имел, на мой взгляд, и весьма серьезные минусы. Ведь сегодня, я думаю, недостаточно, чтобы монумент служил целям абстрактного гуманизма и пассивного пацифизма: он еще должен призывать к борьбе! Разве в Западной Германии не поднимает снова голову фашизм, этот остервенелый хищник? Разве в Америке не рвутся к власти экстремистские подонки общества?.. Поскольку уже в начале нашей общей работы я никак не мог согласиться с некоторыми концепциями Айна Саармы, мне поневоле пришлось подумать и о самостоятельном решении. Совсем недавно я показал свой собственный эскиз товарищу Магнусу Тээ, и мне лестно сообщить, что в принципе он его одобрил. Он любезно согласился помочь мне ликвидировать кое-какие недостатки и согласился стать соавтором моего проекта. Тем самым я избавился от многих сложных забот.

Но вернусь еще раз к Айну Саарме.

Хотелось бы заронить вам в душу одно: не будем относиться к нему с чрезмерной суровостью! Мне вспоминаются слова Владимира Ильича о том, что талант – это редкость, что таланты надо беречь… Мудрые золотые слова! И если Айн Саарма не потрудился сегодня появиться среди нас, то полагаю, что причиной этому не зазнайство, а стыд. Или же… свойственное людям побережья упрямство. Упрямство, которое вполне заслуживает порицания, но которое – признаемся в этом честно! – чем-то нам и симпатично. Разве всем нам не дороги в нашей литературе образы людей побережья? Упрямых, как можжевельник на Сааремаа! Айн уехал на свой родной остров. Пускай он там спокойно подумает о своем заблуждении. Пускай придет в себя!

Что мне в заключение сказать? Я сказал бы следующее: понять – это значит простить! Голосую против исключения Айна Саармы из Союза художников!

Так через три дня после описания событий выступил на одном закрытом собрании Свен Вооре.

Новый монумент готов. Там он и стоит – на братской могиле, где погребены жертвы фашизма, и по ночам его освещают прожектора.

К монументу приносят много цветов. Они лежат перед борцом, который упал, правда, на колени, но зато его руки – длинные, как у призрака, грозно сжатые в кулаки, – это вопль о справедливости возмездия.

Из бездонного зимнего неба медленно сеются на монумент мохнатые снежинки.

В день открытия монумента я пришел туда поздним вечером. Я любовался памятником, на постаменте которого было высечено скромным шрифтом:

МАГНУС ТЭЭ

СВЕН ВООРЕ

год 196…

Старый человек в черном пальто, крупный, могучий, смотрел издали на монумент. Увидев меня, он подошел. Это был профессор Тоонельт.

– Интересно, очень интересно… – сказал он.

– Вы считаете, что монумент удался? – спросил я скромно.

– Я смотрю не на монумент, я смотрю на вас, молодой человек!

– На меня?

– На вас. Интересно было бы знать, каково у вас на душе.

Так сказал профессор Тоонельт, и его зеленые совиные глаза блеснули. Он произнес это неторопливо и не повышая голоса, а потом повернулся ко мне спиной и зашагал прочь. Падал снег, и воротник у профессора был поднят.

Таллин, 1964

УЖИН НА ПЯТЕРЫХ
Пьеса в трех действиях[3]3
  Авторизованный перевод Татьяны Урбель


[Закрыть]

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

КАДРИ

ИЛЬМАР

МАТЬ

ОТЕЦ

МАРТ

ШАХТЕРЫ

Время действия: наши дни

Место действия: сланцевая шахта в Эстонии

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Полутемная комната с довольно безликой светлой мебелью. Дверь слева ведет в переднюю и кухню, справа – в спальню. На стене несколько картин, маска Пьеро и коллекция бабочек.

Тихо играет музыка.

Когда открывается занавес, мы видим КАДРИ, которая сидит, поджав ноги, в большом потрепанном кожаном кресле, которое явно выпадает из общего стиля. У Кадри в руках тетрадь, которую она едва ли читает, так как за окном сумеречный осенний вечер.

Кадри нельзя назвать красивой. Ей около 25, но в полумраке ее можно принять за 15-летнего мальчишку – она плоскогрудая, худенькая и хрупкая, с короткой стрижкой. Она из тех женщин, во внешности которых всегда что-то не в порядке, которые не всегда верно выбирают себе одежду и прическу, если они вообще делают это сознательно. Но, несмотря на это, в ней есть свое обаяние. Она сидит почти неподвижно, но можно представить, что если она что-то предпримет, действия ее будут быстрыми, резкими, порывистыми. В ее угловатой фигурке много непокорности, непримиримости, чисто гаврошеской удали, умения постоять за себя. На Кадри старый домашний халатик, небрежно застегнутый.

Пластинка проиграла, но Кадри не спешит ее снимать, может быть, оттого, что хлопнула дверь; в передней зажегся свет, и яркая полоска перерезала сумрачную комнату.

Вскоре отворяется дверь, на пороге ИЛЬМАР, он зажигает свет и в комнате. Теперь мы видим, что здесь царят бок о бок порядок и хаос – на ковре валяется щетка, пылесос включен в розетку, на столе свежая белая скатерть и несколько тарелок, – видимо, уборка квартиры была прервана. Два стула опрокинуты на диван.

Взгляд Ильмара скользит по комнате. Если он и удивлен, то хорошо скрывает это – на лице его появляется усмешка, веселая, немного высокомерная, наигранно дружелюбная, которая не покидает его в трудные минуты. Она словно приросла к его лицу.

Ильмару лет 30, он красив; в его красоте есть что-то женственное. У него нездоровый цвет лица, отечные веки.

Ильмар выключает проигрыватель, снимает с дивана стулья, выдергивает штепсель пылесоса, прибирает на столе.

Кадри бросает на Ильмара единственный взгляд – и этого ей достаточно, чтобы понять: Ильмар не вполне трезв. Однако мы догадываемся об этом не сразу.

Пока Ильмар хлопочет, Кадри как бы внутренне напрягается, но не произносит ни единого слова, она почти недвижима, Ильмар улыбается ей своей типовой улыбкой и, посвистывая, идет на кухню, откуда сразу доносится стук посуды.

NB! Авторские ремарки на протяжении всей пьесы не стоит воспринимать слишком дословно: все они выражают лишь один из возможных вариантов игры. Однако это не значит, что к ним вовсе не следует прислушиваться.

ГОЛОС ИЛЬМАРА. Кадри, молодчина! Успела хоть немного прибрать… Что-то я не могу найти перец. Я ужасный балбес – мне просто от природы не дано находить перец. Ведь у нас на кухне все на своих местах, а я, дурачина, не вижу. Но ведь перец должен где-то быть. Я его сам вчера купил.

КАДРИ (дает обмануть себя и забывает о намерении устроить ему бойкот). Ты купил перец?

В дверях появляется победоносно сияющее лицо Ильмара.

ИЛЬМАР. Неужели я забыл? Неужели я купил только пиво? Ну, конечно, я все перепутал… (Исчезает. Вскоре снова слышится его голос.) Ну и болван… Ищу перец, а он у меня под носом. В нашем миленьком грибочке-мухоморе. (Кадри встает, идет в спальню. Ильмар появляется с блюдами. Судя по ним, предстоит праздничный ужин. Ильмар накрывает на четверых. Заметив исчезновение Кадри, он становится серьезнее.) Кадри! (Молчание.) Кадри, ведь ты тоже фаталистка… Человек не может всегда все предвидеть… Но мы успеем – раньше восьми они не явятся. (Подождав немного, идет на кухню. Выходит Кадри в светлом, полупраздничном платье. Кадри торопливо и без заметных результатов причесывается перед зеркалом. Ильмар появляется с очередными тарелками.)

КАДРИ (в боевой готовности). Прости меня, дорогой! Я, наверно, слишком непокладиста! Мой доблестный муженек, неутомимый буритель «коричневого золота», явился домой так рано, а я не бросилась ему на шею. (С иронией.) К счастью, мой герой труда весьма толстокож. (Басом, кому-то подражая – как позже выяснится, – Марту.) Но по рюмочке все же пропустили, или, как говорит ваш Март, «заложили за воротник»… Как же – в этом столько здорового юмора. Шутки «хозяев жизни».

ИЛЬМАР. Кадри…

КАДРИ. Да, счастье мое. Ты что-то сказал?

ИЛЬМАР. Нет, только подумал.

КАДРИ. Очень интересно.

ИЛЬМАР (искренне). Я подумал, что этот тон идет тебе и женушка у меня что надо. Честно.

КАДРИ (по-прежнему иронически). Жаль, что ты не смог сегодня задержаться подольше. Ведь вам за кружкой пива нужно столько важных дел обсудить. Серьезные проблемы серьезных людей. Ведь не каждый день инженера «выдвигают» в рабочие… Ты все еще рабочий? Или тебя уже выдвинули в вахтеры?

ИЛЬМАР (задет). Но ведь это не навечно. Три месяца когда-нибудь истекут… (С издевкой.) Это здорово, что хоть ты не дуешься и не пилишь меня. Всепонимающая жена – опора мужчины во всех жизненных испытаниях…

КАДРИ. Стараемся! Стараемся оправдать оказанное доверие. Если надо – можем подставить и плечо… Странно, сегодня тебя и не надо подпирать, стоишь твердо, как дуб в бурю. Сегодня ты произведешь на родителей хорошее впечатление, если они все-таки придут.

ИЛЬМАР. Да ладно тебе… Смотри, я почти трезвый.

КАДРИ. Конечно, можешь запросто выпить еще три рюмки, только тогда тебя, бедненького, вытошнит. (Поправляет скатерть.)

ИЛЬМАР (прибирает в комнате, после молчания). Послушай, давай заключим на сегодня перемирие. Взгляни на меня – неужели не видишь, как ты меня затюкала? Даже на войне заключают перемирия, например, на Рождество, на Троицу…

КАДРИ. А сегодня придет взглянуть на своего дитятю двоица – король и королева. А их ненаглядный, такой радостный, шлепает по комнате.

ИЛЬМАР. Ну, так как? Мир? (Передвигает стулья.)

КАДРИ (словно не слышит). Как ты думаешь, король и королева принесут нам подарки? Могу поспорить, что это будет торт. Домашний, на дюжине яиц. У тебя такая хорошая мама и такое образцовое дошкольное воспитание, что у меня от зависти колени подгибаются. Видно, все же придется пойти на перемирие, надо быть бессердечной, чтобы огорчать такую даму. «Всем хорошим во мне я обязан мамочке!» (Уборка продолжается.)

ИЛЬМАР. Угомонись. Что она тебе сделала?

КАДРИ. Мама понимает тебя, папа понимает тебя, Только я не понимаю тебя и твоих трудностей. (Словно цитируя.) «Временные трудности и временные приступы слабости…» Но они пройдут и ты восстанешь из пепла, вина и блевотины словно феникс – мамина, папина и моя отрада. И скоро ты снова будешь любимчиком директоров и министерских работников – мужественным командиром производства.

ИЛЬМАР. Ты говоришь это так, словно вне себя от счастья, что у меня все пошло так плохо. И вообще… тебя сам черт не разберет! Когда у меня все шло как по маслу, моя супруга вздыхала, что ее мечта – быть женой простого, честного труженика. Теперь, когда я стал им, – опять вздохи. Ты сама не знаешь, чего хочешь.

КАДРИ. Последний в городе не всегда бывает первым на деревне.

ИЛЬМАР. Ну, скажи, чего ты от меня сейчас хочешь? Чтобы я просил прощения, бросился на колени?

КАДРИ (холодно). Ради бога только не бросайся на колени – потом не встанешь.

ИЛЬМАР. Честное слово, это препарирование лягушек сделало тебя садисткой.

КАДРИ. Если бы ты только знал, как ты противен. Ты – хуже любой ободранной лягушки.

ИЛЬМАР. Благодарю.

КАДРИ (выливает всю накопившуюся злость). Поглядите, он рассердился, и сразу спинка выпрямилась. Весь напыжился. Какой неотразимый – прямо актер третьей категории. Господи, как я могла так влипнуть! Как я сразу не раскусила его. (С колкой иронией.) Он ходил рядом со мной в эти лунные ночи. Он был немногословен: ведь мужчинам болтать не к лицу. Серьезный, деловитый, полный замыслов. Я прямо диву давалась, что он меня вообще замечает, этот «прилежный студент». «Я не уверен, Кадри, что карьера практика принесет мне удовлетворение. Думаю, что это может дать только наука. Но прежде надо годика на два окунуться в жизнь…» Вот ты сейчас там и барахтаешься, дипломированный крепильщик. А я, дуреха, смотрела на него во все глаза и боялась пошевелиться, когда этот чудо-мальчик брал меня в парке за руку. (Другим тоном.) Чего ты трясешь этой тряпкой, ведь не умеешь, дай сюда!

ИЛЬМАР (довольно грубо). Выходит, ты по-крупному влипла, бедняжка! Жаль. И уйти тоже не можешь… Живешь с крепильщиком и пописываешь свою кандидатскую. У тебя верное сердце любящей жены, моя дорогая. Если я когда-либо пойду ко дну, ты пойдешь вместе со мной! Такие, как ты, не удирают, как крысы с тонущего корабля. А знай себе грызут дальше.

КАДРИ (бросает тряпку, подходит вплотную к Ильмару: кажется, что она сейчас ударит его. Оба, тяжело дыша, смотрят в глаза друг другу. Затем Кадри неуверенно поворачивается и идет к окну, смотрит в темноту. Долгая пауза.) Честное слово, Ильмар, я уйду. Я не могу больше с тобой. (Пауза.)

ИЛЬМАР (тоном: «Я знаю, ты не любишь оправданий). Кадри, я не собираюсь оправдываться или просить прощения. Я знаю, ты этого не терпишь. Но есть такие деньги, которые… будто жгут карман. Сегодня я получил первую… ну, не инженерскую получку, понимаешь…

КАДРИ. Еще пять раз получишь, если нового номера не выкинешь.

ИЛЬМАР (с фатальным спокойствием). Это было в пред-пред-пред-предпоследний раз…

КАДРИ (почти дружески). На! (Протягивает ему на кончике вилки лук.) Поешь луку! Негодник мой впечатлительный. Деньги у него, видите ли, карман жгут. Бери, бери, а не то мамочка захмелеет от одних твоих винных паров. Или погрызи на кухне кофейных зерен. (Ильмар идет на кухню. Кадри возится у стола.)

ГОЛОС ИЛЬМАРА. А где эти зерна?

КАДРИ. Кофейные зерна мужчины должны сами находить. Особенно те, от кого всегда разит и кто должен их часто грызть… Поищи на верхней полке. В синей жестяной банке, на которой нарисованы люди с флагами – они маршируют и требуют мира. Грызи и молчи!

ИЛЬМАР. Слышишь, я уже грызу. И молчу.

Кадри проводит рукой по волосам – это какой-то усталый жест – и снова подходит к зеркалу. Звонок. Ильмар, растерянный, появляется в дверях.

ИЛЬМАР. Наверно, они… (Подходит к зеркалу.)

КАДРИ (напоследок окидывает взглядом комнату, что-то поправляет, полушепотом). Ступай, открой… Ты вполне в порядке, только не дыши в их сторону.

ИЛЬМАР. Мой галстук… Нет, я должен надеть новый. Открой ты. (Идет менять галстук. Кадри бежит в переднюю.)

ГОЛОС МАТЕРИ. Здравствуй, милочка! О, как тебе идет это платье! Шик! Вот это вам… Интересно, как он сегодня удался?

Ильмар быстро наливает из графина рюмку коньяку.

ГОЛОС ОТЦА. Кто же невесткам руки целует?! Только в лобик, только в лобик.

ГОЛОС МАТЕРИ. Эдуард!

ГОЛОС ОТЦА. У тещи целуют руку, невестку целуют в лоб, законную жену – в губы, незаконную – в глаза.

ГОЛОС МАТЕРИ. Перестань, Эдуард! Вогнал девочку в краску. Ильмар там? (Шаги. В дверях появляется МАТЬ в замысловатой розовой шляпе и в белых перчатках. Ильмар идет ей навстречу, на ходу повязывая галстук.)

МАТЬ (через плечо). Он весь в тебя, Эдуард! Тоже не может справиться с галстуком. Перед банкетами всегда мне приходилось делать эту работу… Иди сюда, я помогу тебе, мой большой неловкий мальчик! (Ильмар, сам повязав галстук, целует мать в лоб. Вероятно, он задерживает дыхание, но это не должно вылиться в фарс.)

КАДРИ (прячет торт за спину). Отгадай, Ильмар, что твоя мама нам принесла?

ИЛЬМАР. Кролика …

КАДРИ. Глупый! Отгадай! Ни за что не отгадаешь … (Играет не очень искусно.) Вот, торт! И какой огромный!

В дверях появляется ОТЕЦ. Он лет на десять старше матери, но старается держаться как неунывающий студент. Он играет свою роль опереточного старца-ловеласа с удовольствием и вполне сознательно, последнее делает его по-своему симпатичным. Он плохо слышит, поэтому в ухе у него слуховой аппарат.

ОТЕЦ. Ого! Вот это стол! (Он обхватывает одной рукой мать, другой – Кадри и, дурачась, напевает.) Люби красоток, пей и пой —

И грусть расстанется с тобой!

МАТЬ. Эдуард!

ОТЕЦ. О, повелительница!

КАДРИ. Присаживайтесь. Я принесу кофе. Ильмар, позаботься о родителях.

МАТЬ. Может, не будем торопиться. Ильмар, будь добр, сходи с отцом, посмотри, что с машиной. Эдуард, как мальчишка, не может, чтобы не обгонять по пути все машины. Это на нашем-то «Москвиче», старом драндулете. Да еще имея такое зрение и слух! Что-то в машине напоследок затарахтело. Как-никак – ты инженер.

КАДРИ. Конечно, посмотри.

ОТЕЦ. Кажется, в карбюраторе… Идем, уважаемый господин инженер!

МАТЬ (с упреком). В этом костюме! (Кадри.) Тебе, наверно, нелегко с ним.

ИЛЬМАР. Я только взгляну, в чем дело. Если надо, напялю комбинезон. (Ильмар с отцом выходят.)

МАТЬ (окидывает взглядом комнату и стол, садится на диван). Какой непослушный! Он с самого детства ужасный замарашка. Самый неряшливый во дворе был. Одет, как куколка, – я не хочу хвастать, это, конечно, давалось нам нелегко, а грязнуля из грязнуль. Мужчины не меняются, они остаются вечными детьми. Не правда ли?

КАДРИ. Конечно.

МАТЬ (озабоченно). Что-то у него цвет лица неважный. Наверно, слишком много курит. У него с детства слабые легкие. Постарайся его удерживать.

КАДРИ. Да я уж и так ругаю.

МАТЬ. Прямо желтый с лица. Конечно, и на работе свои заботы. А еще этот воздух у вас – сплошной дым и чад… Кажется, он не вполне доволен своей работой?

КАДРИ. Почему вы так думаете?

МАТЬ. Говори мне «ты». Неужели я так стара или так неприступна, что не обойтись без множественного числа?

КАДРИ. Мы так редко видимся…

МАТЬ. Это верно, но все же. Ведь мы обе матери. Жена становится для мужа всегда в какой-то степени матерью… Так как же у него на работе?

КАДРИ. Подробностей о его работе я не знаю, но, кажется, все в порядке. Зарабатывает неплохо.

МАТЬ. Деньги еще не все. На этой фабрике или заводе, наверно, монотонная работа – каждый день одно и то же… сажа, копоть и, видимо, нет перспектив для роста… А Ильмар у нас с детства такой усердный. Годы идут… Я считаю, ему нужно попытать счастья в аспирантуре. Все же наука – совсем другое дело. (Замечает на стене коллекцию бабочек, ласково.) Все еще висят.

КАДРИ (немного смешавшись). Да.

МАТЬ. Ими-то ты и заманила моего мальчика. Хитрая девчонка – позвала ловить ночных бабочек. А там уж… Теперь это у вас вроде семейной реликвии.

КАДРИ. Да, иногда поссоримся… ведь бывает такое…

МАТЬ. Конечно, бывает…

КАДРИ. Тогда эти бабочки…

МАТЬ. Понимаю… Получается, что они сыграли большую роль в выборе твоей профессии? Все еще учительствуешь?

КАДРИ. Нет. Не оказалось педагогических способностей.

МАТЬ. Значит, бросила! А чем тут еще можно заниматься образованной женщине? Неужели пошла на фабрику?

КАДРИ. Нет, я поступила в аспирантуру.

МАТЬ. Что? Куда?

КАДРИ (жалеет, что сказала). Это здесь же. Изучаю влияние высших фенолов на живые организмы.

МАТЬ. О! Поздравляю! И не трудно? (Эта новость задела ее за живое, с этой минуты в этом доме ей все не по душе.)

КАДРИ. Конечно, трудно. Иногда бьюсь-бьюсь… Прямо тупица какая-то…

МАТЬ. Я имела в виду – материально не трудно?

КАДРИ. Материально – нет. В денежном отношении я почти не проиграла. Очная аспирантура – только на десять рублей меньше прежней зарплаты.

МАТЬ. Десять рублей – тоже деньги.

КАДРИ. При зарплате Ильмара – деньги для нас не проблема.

МАТЬ. Так-так… И все же вам не помешало бы откладывать. Хотя бы для обмена квартиры. В этих каморках вдвоем не позанимаешься. Нужен покой и тишина. Инженер и… (ей трудно это произнести) может быть, будущий ученый. Вам должны дать квартиру побольше. Требуйте! Ты знаешь, какой Ильмар щепетильный. Ты должна постоять за него!

КАДРИ. Мы уже требовали. Но бездетной семье…

МАТЬ. Значит, плохо требовали! А обои нужно сменить. Этот ужасный рисунок… как в общежитии. Мы с отцом меняем обои почти каждый год. И занавески могли бы быть посветлее… Конечно, если это вам под силу.

КАДРИ. Мы как раз собирались.

МАТЬ. Хорошо, что хоть собирались. (Встает, ходит по комнате.) Да, я в свое время тоже хотела учиться. Но не было возможности. It wasn't possible… У тебя, конечно, теперь она есть… Yes! But, darling, I'm sure, you speak no perfect English… as you have done these magisterminimum examinations?

КАДРИ (с весьма неважным произношением). Oh, I am sorry! My English is very bad…

МАТЬ. Really, your pronunciation isn't good. Say: «Pronounciation»!

КАДРИ (с трудом). Pro-noun-ci-ation…

МАТЬ. Pronounciation!

КАДРИ. Pro-noun-ci… Честное слово, нет способностей! Еле-еле сдала на тройку.

Постановщик может при желании расширить эту сцену пытки.

МАТЬ. You ought to read loudly for ex. «Alice», «White fang»… And Ilmar would help you. У него это идет гораздо лучше. Представляешь, в шесть лет он пересказывал «White fang». (За окном шум мотора.) О, теперь совсем другое дело. У Ильмара золотые руки.

КАДРИ. Да.

МАТЬ (глядя на стол). Зачем вы так… не по средствам… Икра и все такое… Ведь мы с отцом простые пожилые люди. Вам придется жить более экономно. Ильмару одному трудно…

КАДРИ (немного обиженно). Почему одному? Я же почти ничего не потеряла.

МАТЬ. Сколько он зарабатывает?

КАДРИ. Около двух с половиной. Да мои девяносто.

МАТЬ. Неужели это нелепое кресло вам нравится? От него же одна бахрома осталась…

КАДРИ. Это единственная вещь в доме, которая принадлежит мне лично.

МАТЬ. И все же оно не подходит сюда. Ну, никак не подходит.

КАДРИ. Но Ильмар не возражает.

МАТЬ. Разве мужчины в таких делах… (У стола.) Десертные ложки нужно класть с этой стороны. (Замечает мокрую рюмку.) Это Ильмар?

КАДРИ. Мы оба выпили по рюмочке…

МАТЬ. Этот алкоголь – ужасная вещь. Отец Ильмара еще зеленым студентиком… тоже любил выпить, но вовремя одумался и бросил. Я надеюсь, дорогая, вы оба серьезно подумаете над моими словами.

КАДРИ (взрывается). Это я каждый вечер приучаю его пить. Силой заставляю, а он отбрыкивается.

МАТЬ. Это неуместные шутки, Кадри.

КАДРИ (отворачивается). Гм…

МАТЬ (понимает, что зашла слишком далеко). Я понимаю тебя, дорогая. Здесь неудивительно стать нервной. (Раздвигает занавески.) Этот дым на горизонте – утром, днем, ночью, и эти… терриконы. К этому, наверно, нелегко привыкнуть?

КАДРИ (пытается взять себя в руки). Не так уж все это ужасно. Когда Ильмар впервые привез меня сюда, у меня было почти такое же чувство, как у Крыыт[4]4
  Героиня романа А. Таммсааре (1878–1940) «Правда и справедливость».


[Закрыть] после прибытия на Варгамяэ. Я помню, в тот день моросило и дым стлался низко над городом. Я была просто несчастна. А теперь привыкла. (Немного оживляется.) Здесь даже по-своему красиво… Чем-то напоминает фильмы итальянского неореализма… Вечером на терриконах зажигаются красные огоньки… И люди такие простые, добрые, не важничают.

МАТЬ. Да-да. Но оставаться здесь навсегда не надо. Лучше и не приучайтесь любить это место. Потом будет трудно расстаться… Но публика тут… эти шахтеры… это же сплошь пропойцы.

Возвращаются Ильмар с отцом. Если не зрители, то обе женщины сразу почувствовали, что мужчины…

ОТЕЦ (лукаво). Аккумулятор сел. Пришлось подзарядить.

МАТЬ. Что вам пришлось подзарядить: аккумулятор или…

ИЛЬМАР. Слегка почистили клеммы. Зажигание не срабатывало… К утру будет полный порядок. Может, наконец сядем за стол?

МАТЬ. А руки?

ИЛЬМАР. Мы в гараже сполоснули.

Все садятся за стол. Ильмар разливает коньяк. Мать дает себе налить только полрюмки и зорко следит за сыном, что несколько сковывает последнего. За столом царит какая-то неловкая атмосфера, которую нарушает мать.