Текст книги "О головах"

Автор книги: Энн Ветемаа

16

Почти каждый день я записываю новые слова на обороте тетради; теперь я уже абсолютно уверен, что все их расшифровать мне не удастся. А жаль, потому что пушкинский «Узник» и эти мальчишеские балконные переживания скрасили мне целых два вечера; я даже слегка привирал там (или приукрашивал – это уж точно), раньше я и не догадывался, что врать себе – такое приятное занятие. Думаю, что когда-нибудь мне все же придется доработать эту главу – во имя истины, – но сокращать ее я не собираюсь; мне нравится, что в моем раковом дневнике есть такое пространное повествование о чем-то абсолютно нераковом. Это, если хотите, своего рода протест.

Сегодня у меня другая тематика. Сегодня я имею честь провозгласить себе, что нашел смысл жизни.

Конечно, глупо, когда провозглашают подобные вещи, но ведь все люди ищут его, этот самый смысл, будто он непременно существует, но только куда-то затерялся. Вначале я хихикал над своей идеей, но чем больше я над ней посмеиваюсь, тем серьезнее начинаю ее воспринимать. Кроме того, мой смысл жизни привлекателен еще и тем, что его осуществление не требует от меня никаких усилий: я могу хоть сейчас объявить труд своей жизни успешно завершенным. Выходит, всю свою жизнь я был неутомимым тружеником, выходит, я работал и во время сна и даже здесь, в больнице… Все это меня так веселит, что я не знаю, с какого конца взяться за свои записи: я маленькими глотками пью воду, чиню карандаши, поднимаюсь из-за стола, шагаю по комнате из конца в конец, сажусь, снова пью воду.

Все произошло под той самой осиной.

Сегодня не было этих маленьких комаров – сангвиников, – я уже как-то размышлял над их судьбой и их надпочечниками, – сегодня опустился на осину индивид покрупней и пострашней. Брюшко у него было узкое и удлиненное, с красными поперечными полосками – они придавали ему зловещий вид. Впечатление это усиливала тончайшая, словно металлическая, игла; вначале я принял ее за жало, но потом увидел, что ее обладатель орудует ею гораздо хитрее. Он расхаживал вверх и вниз по коре дерева и время от времени постукивал по ней своей стальной иглой. Казалось, будто он прислушивался к чему-то. Говорят, есть люди, которые умеют с помощью волшебного прутика находить место для колодца, даже открывают месторождение полезных ископаемых. Вот, наверно, так же вел себя этот воздухоплаватель: походит, походит, постучит – прислушается. Видно, он уже напал на след: горделиво взмахнул своей иглой и приступил к серьезным буровым работам. Удивительно, как его тоненькая антенна – толщиной с волосок – протыкает кору дерева? Что он надеется там найти?

Но, гляди-ка – из-под коры вылезает упитанная восково-желтая личинка. Вот дуреха – сама мчится навстречу своей гибели! Это зрелище противно мне, но я не отворачиваюсь – смотрю, что будет дальше.

И вот уже эту здоровенную личинку оседлал всадник. Дородная, жирная личинка пытается вырваться. Мясистая кожа ее волнообразно сокращается, она поднимается на дыбы – никогда бы не подумал, что такое апатичное существо способно на столь энергичные действия. Я вижу ее коричневые глаза-бусинки, такие несуразно и беспомощно крошечные для этой туши. По личинке пробегают сильные волны – точь-в-точь, как море в шторм. Но такой парусник не опрокинешь. Похожий на осу, сверкающий супермен непоколебим. Именно супермен, пришелец из космоса, одушевленная ракета. Жемчужные крылья, красное брюшко – сплошь сталь, стекло и пластмасса. Буровые работы продолжаются.

Личинка валится в траву, но эта хитрость ей не удается: жестокий всадник, не раскрывая крыльев, падает вместе с ней. Ничего не изменилось – только трагедия теперь развертывается на фоне зеленых декораций. Почему этот садист так ее мучает, – судя по всему, у него нет в планах съесть ее. Он вонзает свою иглу ей в жировые подушечки, некоторое время держит ее там, и так несколько раз подряд. В этих действиях есть что-то постыдное… У меня возникает запоздалое желание спасти личинку – эту жирную гармошку из мяса, – как-то помочь ей, потому что у меня вдруг встает перед глазами рисунок из анатомического атласа: надпочечник по форме напоминает личинку, поэтому эти уколы кажутся мне особенно непристойными. Я беру соломинку, чтобы отпугнуть мучителя, но – поздно: он не испытывает уже ни малейшего интереса к своей жертве, расправляет крылья и сверкающей ракетой взмывает ввысь. Он даже не попытался позавтракать личинкой. Какой-то извращенный донжуан.

Что же теперь станет с нею? А она, как ни странно, жива-здорова. После короткого меланхолического размышления она взбирается обратно на свою осину и залезает под кору. Что же это было?

Тут я вспоминаю, что когда-то читал в «Детских радостях» о каких-то наездниках, которые откладывают яйца в живых личинках. Личинки в личинках – помню, это потрясло меня тогда. Выходит, этот стальной господин – вовсе не он, а она, и все это проделывалось из материнских чувств или что-нибудь в этом духе. Хоть сейчас личинка и в безопасности, под корой, но она уже начинена яйцами, от которых погибнет. Как ни в чем не бывало грызет она коричневую, мягкую сердцевину дерева, а мозг ее – где-то за коричневыми глупыми глазами – и не подозревает, какая беда стряслась с нею. Вначале она нечто вроде кладовой, но скоро ее собственная оболочка станет ей гробом; маленькие личинки изгрызут ее вдоль и поперек. С той самой минуты, как наездник воткнул в нее свою иглу, время работает против нее. В ней зреют яйца… Стоп!..

Так вот что напомнила мне Яаника, когда ела яйцо: ведь скорлупу она втоптала в землю…

Теперь я вспомнил! Ведь и я закопал когда-то в землю пять яиц!

Мне вспоминается сладковатый запах одной старинной книжки на немецком языке: блюда китайской кухни. В этой книге были китайские гравюры и рецепты самых диковинных блюд: блюда из медузы, блюда из улиток. На гравюрах было изображено, как одни китайцы жарили и парили всевозможные гадости, а другие – одетые побогаче, видимо, вельможи, уплетали это при помощи палочек, зажмурившись от удовольствия. Когда я читал эту книгу, почему-то мне казалось, что я делаю что-то недозволенное. Были там и яичные блюда; в одной длинной балладе говорилось о таком яичном блюде, которое и я без труда сумел бы приготовить. Обхватив голову руками, я сидел в лучах заходящего солнца, почему-то по-турецки скрестив ноги, как и вельможи на гравюрах, и, зажмурившись так же, как они, припоминал строки из пожелтевшей книги:

Funf Eier

 
Funf Jahre war ich alt —
funf weisse Eier grub ich ein
in die Erde unter dem Baum.
 
 
Zehn Jahre war ich alt —
gern hatt' ich nach ihnen geschaut,
den Eiern unter dem Baum.
 
 
Als ich dann fьnfzehn war,
da hatt' ich sie vergessen in der Fremde,
die Eier unter dem Baum.
 
 
Zwanzig war ich, zuruck in der Heimat,
und als ich Hochzeit hielt, gedacht' ich
die Eier unter dem Baum.
 
 
Ich zahlte funfundzwanzig,
mein altester Sohn funf,
sein Bruder um zwei weniger,
alt die Schwester geboren ward…
 
 
Da nob ich sie aus der Erde,
die funf Eier unter dem Baum —
sie hatten sich verwandelt
zu kostlichem Gericht.
 
 
Und ich sann nach
uber des Eies Verwandlung
und den Wandel des Lebens… [8]8
Пять яицКогда мне было пять лет,я закопал пять белых яицв землю под деревом.Когда мне было десять лет,мне так хотелось посмотреть на них,на яйца под деревом.Когда мне стало пятнадцать лет,я забыл о них на чужбине,о яйцах под деревом.В двадцать лет я снова был на родине,и когда я справлял свадьбу, я вспомнило яйцах под деревом.Мне было двадцать пять лет,моему старшему сыну пять,его брату на два года меньше,когда родилась сестра…Тогда я выкопал их из земли,пять яиц, что были под деревом, —они превратилисьв лакомое блюдо.И я задумалсяо превращении яйцаи о переменах жизни…

[Закрыть]
 

Если я не ошибаюсь, это было воскресное утро. Я встал раньше всех – было часов шесть, не больше. Я взял яйца из гнезда, о котором бабушка и понятия не имела, – черная несушка уже с неделю назад облюбовала старые сани в сарае с инвентарем. С лопатой через плечо я направился полевой тропинкой к речке. Встречным я бы объяснил, что иду копать червей. За пазухой, на голом теле, я нес пять яиц, одно было совсем еще теплое. Шел я осторожно – мне нельзя было споткнуться.

Солнце только всходило, было удивительно тихое утро. Отблеск зари чисто и празднично сиял на железной кровле деревенской церквушки. На небе не было и намека на облачко. Все предвещало жаркий день. Но небо еще не набралось разморенной синевы, над речкой висела легкая дымка, утро было бархатно-мягким, полным чуткого ожидания. Сейчас меня удивляет, как я мог позабыть про эти яйца: мягкое безветренное небо, красный отблеск зари на церковной башне и мальчишка с лопатой – ведь эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Каждый раз, когда я слышу «Утро» Грига, она встает у меня перед глазами. Теперь я понял и то, почему начало пасторали кажется мне таким хрупким и словно бы крадущимся на цыпочках: ведь я несу за пазухой яйца и мне нельзя споткнуться.

Мой выбор пал на плакучую березу, ее невозможно спутать с другими – она росла единственная в нашей округе. Плакучая береза подходила мне еще и по другой причине: ведь двадцать лет – почти вечность, за это время у меня даже могут появиться дети. Береза слабо шелестела, ее длинные свисающие ветви почти касались земли, и когда я вдавил лопату в землю, на миг мне стало жутковато.

Я благоговейно опустил яйца – одно все еще было теплее остальных – в черную квадратную ямку и быстро заровнял могилу. Затем перочинным ножиком сделал зарубку на стволе березы – когда-нибудь по этой отметине я найду правильное место. Тайник отстоял от дерева ровно на двенадцать ступней, и мне самому было двенадцать лет. Я не сомневался, что это мне запомнится.

Закончив работу, я пристально осмотрелся вокруг – нет, меня никто не видел. В поселке еще спали, лишь временами то тут, то там подавали голос петухи. Они пели как-то многозначительно, и я постоянно возвращался к мысли, что одно яйцо было совсем еще теплым. Из него никогда не вылупится ни петух, ни курица. Я почувствовал, что совершил небольшой грех, но тут мне вспомнились хитро улыбающиеся узкоглазые люди с гравюр, и вдруг все это мне страшно понравилось. У меня есть тайна, о которой не знает ни одна душа. Да-да, я тайный грешник-чревоугодник!

Я обхожу спрятанное сокровище в медленном крадущемся танце, слегка согнув колени и таинственно покачиваясь из стороны в сторону. Этот диковинный танец родился на месте, – мои руки и ноги сами его выдумали, – Танец Тайных Грешников – Чревоугодников.

Я даже не заметил, что пора включать свет. Мне приходится низко склоняться над столом, чтобы разобрать написанное. Я думаю о своем сыне; может быть, как раз сейчас Агнес прижимает ему ножки к животу («Ведь ты еще не умеешь тужиться, как мы с папой…»). Я думаю о Геннадии, о своей лаборатории – наверно, эти смологонщики уже втащили туда свои автоклавы. Перед глазами у меня стремительно проносится вся моя жизнь: школа, институт, женитьба, наши с Агнес вечера и ночи, тот день, когда мне пришлось лечь в эту больницу и многое другое.

Мне становится даже неловко: я думаю и пишу вовсе не об этом, а о каких-то пяти зарытых в землю куриных яйцах… Но тут же что-то во мне заставляет подавить даже малейшее чувство вины. Потому что эта история с яйцами не только игра, нет, она разрастается в нечто более значительное, она превращается в узел, гордиев узел, который я должен разрубить. Я встаю, хватаюсь ладонями за край стола – меня трясет пьянящая ярость. Благодарю покорно! К черту ложный стыд! Здесь он ни к чему! Слепое, тупое, случайное дало мне мою жену, мою работу и, наконец, сына; теперь оно с тем же равнодушием отбирает все это у меня! Оно всадило в меня рак и швырнуло в эту больницу. Долой сантименты! Зачем мне хилая, слюнтяйская душонка среди этого океана бездушия? Здесь, в больнице, я приучался быть суровым и равнодушным, я старался изо всех сил относиться с безразличием к жене, к ребенку, к целому миру. Я и впредь хочу быть таким, как этого требует игра, и я не намерен интересоваться не чем иным, как только этими яйцами – этим блюдом «fьnf Eier unter dem Baum». Я хочу съесть эти яйца и, нажравшись, рыгать. Если мне это удастся – все в порядке. Игра окончилась вничью. Более того, я оставил в дураках само Время: даже когда оно торжествовало свои победы надо мной, ему приходилось выполнять весьма прозаическую работу – Время служило у меня кухаркой! Усердно готовило яйца. Время работает против нас; все мы похожи на ту личинку, что сейчас переваривает мякоть осины и не знает, что делает это уже для других. Время и Рак сейчас вдвоем грызут мои почки, но все равно в то же время поспевает мое яичное блюдо! Это меня веселит, страшно веселит! Даже совершая свои самые бестолковые поступки, я являлся, сам не зная того, Погонщиком Времени; по крайней мере в одном оно обслуживало меня все эти годы, все эти двадцать лет, которые превратили двенадцатилетнего мальчишку в тридцатидвухлетнего мужчину. И эти яйца я съем – даже если для этого мне придется прыгать через забор!

Погонщик Времени! Это здорово!

Мудрые люди были эти китайцы, которые, зажмурившись, вкушали свое лакомство: ведь в каком-то смысле они ели само Время.

Мне хочется согнуть колени и загадочно покачаться из стороны в сторону. Я хочу хотя бы мысленно протанцевать еще раз этот Победный Танец Тайных Грешников – Чревоугодников! Что из того, что я теперь всего лишь большой мешок, набитый похрустывающими раками.

Игра продолжается.

17

Дряхлый король возлежит на смертном одре под расшитым золотом балдахином. Дымящиеся курильницы источают сладкий запах ладана. Бледный придворный лекарь шепчет первому министру, что утрачена последняя надежда: не помогают ни мази из спинного мозга тигра, ни порошок, смолотый из черепа разбойника, повешенного на развилке дорог, бессильны перед смертью всемогущие целебные травы и магические волшебные припарки. Не остается ничего иного, как поить короля чаем из смолевки и уповать на чудо. Надо бы предупредить священнослужителя, чтобы он был готов.

Старый король подслушивает за балдахином все эти разговоры, – у него под подушкой спрятана слуховая трубка, – преодолевая немощь, он приподнимается на груде подушек и требует к себе хранителя королевской печати. И вот уже сей знатный сановник склонился над золотым ложем, и король что-то шепчет ему на ухо. Он удаляется и вскоре возвращается со шкатулкой из красного дерева.

«Открой эту шкатулку и вытащи из нее карту!»

На свет извлекается пожелтевший лист пергамента – на нем множество стрелок и пунктирных линий, а большим красным кружком обозначено точное местонахождение тайника.

«Теперь загляни под мою кровать – только смотри не опрокинь горшок! Ты увидишь там позолоченную лопатку. Выбери двух своих самых верных подданных, возьми эту лопатку и ступай! Ты знаешь, что тебе следует делать!»

Отвесив низкий поклон, почтенный вельможа отправляется в путь.

«Если ты по дороге вздумаешь набивать свою утробу – пеняй на себя! Всю жизнь я был на редкость душевным человеком и никогда не опускался до «излишнего злоупотребления» властью, но если ты, старая шляпа, не сумеешь обуздать себя, я применю к тебе за правонарушение какую-нибудь забытую статью нашего уголовного кодекса. Не забывай о своем геморрое, топami![9]9
  Мой друг (франц.).


[Закрыть] Помни о нем и о телесном наказании! Ты должен вернуться к третьим петухам, не то…»

Как раз перед третьими петухами придворный возвращается. Он протягивает королю нечто вроде округлых плодов, бугристых, с прилипшей землей, и громко сглатывает.

«Музыки, господа!» – требует король.

Придворная капелла начинает играть.

«Веселей, веселей! Гобой д'амур, что ты визжишь, как представитель отряда парнокопытных, застрявший в заборе! Виола да гамба, это относится и к тебе! Piu mosso! Meno mosso! Allegro molto e giocoso[10]10
  Более оживленно! Менее оживленно! Очень быстро и весело (итал.).


[Закрыть], господа!»

И вот уже музыка гремит вовсю, легко взлетают смычки, гобой д'амур затягивает популярный уан-степ об охотниках на медведя, что шкуру поделили, а денежки пропили.

Король обтирает яйца краем одеяла. Придворный лекарь падает в обморок. Его выносят.

«Все мои начинания, дорогие скорбящие, увенчивались успехом. Это относится и к яйцам. Особенно к яйцам!»

Король съедает зараз все пять яиц, еле слышно бормочет: «Fьnf Eier unter dem Baum», – и, громко рыгнув, радостно испускает последний вздох.

Комнату освещает настольная лампа. Я заткнул замочную скважину, чтобы свет не выходил наружу – в полутемном коридоре сестры могут его заметить. Два часа ночи, никто и не подозревает, что я еще сижу за столом и пишу.

Передо мной две сувенирные стограммовки коньяка. Я тоже насвистываю этот знакомый уан-степ об охотниках. Мою шкуру ждет та же участь. Но прежде я съем эти яйца. Я дам наказ Агнес, и она принесет мне их. Я с точностью могу описать то место, она обязательно найдет их и принесет мне.

Напишем-ка еще одну вариацию.

Он отпетый проходимец. Всю свою жизнь он был благовоспитанным деликатным проходимцем. У него мягкие руки, которые никогда не прикасались ни к какой работе. Взгляд его васильковых глаз по-детски мечтателен и чист. Для мечтаний у него, действительно, находилось много времени.

В один прекрасный день он чувствует, что его последний час настал. Он созывает своих близких друзей – все они благовоспитанные, деликатные проходимцы, у всех у них такие же мечтательные глаза. Никто из них никогда не трудился, все они прожили свою жизнь по-христиански беспорочно. Уже в юности они уяснили, что не имеют права растрачивать свою драгоценную жизнь на никчемное вкалывание, как-то: рытье канав, строительство домов, обработку полей, уж не говоря о таком неприличии, как приготовление смертельных растворов для симпатичных, лакомых до свеклы, щитоносок. Жили они, как дети, выпрашивая милостыню у близких и приворовывая на стороне, но только у тех, кто чересчур богат и жаден. Бывало, под лодкой они попивали денатурат и размышляли о загадочности вселенной.

«Я хочу показать вам труд своей жизни, дорогие друзья», – произносит наш бедный друг, готовящийся к загробной жизни.

«О, мы прекрасно знаем труд твоей жизни. Мы помним твои волнующие проповеди и высказывания о небе и земле, о жизни и смерти. Ты учил нас любоваться цветком и бабочкой. Как ты покажешь все это еще раз, о кумир души нашей? Ведь это невозможно и не нужно», – ответствуют все четыре друга хором.

«Дорогие мои, я благодарен вам за эти прекрасные слова, которые несут печать величия вашего духа и которые говорят о том, что наши созерцания и размышления на темы Абсолюта не прошли даром, – отвечает наш друг. – Но тем не менее последние двадцать лет я работал за вас, эта работа требовала упорства и твердости характера, так как нередко мне приходилось от голода потуже затягивать ремень, хотя последнего у меня уже давно не имеется. Я приготовил вам вечерю, мои братья по духу, великолепную вечерю, которая и не снилась этим нелепым существам, бестолково снующим по улицам нашего прекрасного города. Так отправимся же все вместе за город, на нашу любимую поляну, там состоится трапеза, которую с полным правом можно назвать Тайной Вечерей. Да, да, именно так можно ее назвать, причем это событие облагорожено тем, что среди вас нет Иуды. Вот пять бутылок той лиловатой жидкости, которую обычно люди используют как горючее для спиртовок, мы же – заправляемся ею сами. Так идем же! Carpediem![11]11
  «Срывай день», то есть пользуйся каждым днем, не надеясь на будущее (лат.).


[Закрыть]

За городом на поляне он усаживает своих друзей под большим деревом, а сам принимается копать землю у камня.

«Что ты там делаешь, наш брат и учитель?» – спрашивают четыре жреца.

 
Мой повар – ВРЕМЯ – славно постарался!
Друзья, я выкопаю из земли
Бессмертьем фаршированные яйца —
Такого не едали короли!
Так откупорьте же напиток быстротечный,
Вновь обретенным радуясь годам![12]12
  Перевод Р. Винонена.


[Закрыть]
 

И вот они вкушают восхитительнейшее яичное блюдо. Каждому достается по одному яйцу, приготовленному самим ВРЕМЕНЕМ. Они сидят под голубым небом и в порыве благодарности обращают ввысь свои честные глаза.

«Все мои начинания увенчивались успехом», – тихо произносит хозяин пира, складывает на груди руки, затем, тихо и мелодично рыгнув, отправляется… на тот свет.

18

Когда мне принесли градусник, я еще спал тяжелым сном. Я взглянул на дежурную сестру сквозь полуопущенные веки, и мне почудилось, что ее лицо из гипса. Оно показалось мне таким леденяще-белым, что я тут же закрыл глаза. Но холодный овал уже крепко впечатался в сетчатку моего глаза и продолжал существовать под закрытыми веками. Единым взмахом ресниц мои глаза вобрали тонкую алую черточку, пробегающую поперек гипсовой маски, – словно наклеенная на нее полоска блестящей бумаги, – рот сестры.

Холодное стекло жалило меня. Градусник, словно яйцеклад наездника, отложил в темной куще моей подмышки сияющую капельку ртути. Зерно это прорастет в тепле моего тела и даст хрупкий, тонкий, как ниточка, росток. Он поползет вверх по капилляру; мое воображение уже нарисовало, как на верхушке его созревает бутон, набухает, и ртутный цветок раскрывается подобно вспышке холодного синего света, ослепительно озарив потускневшую гипсовую маску и алую полоску рта. Я открыл глаза и вытряхнул обратно в реальный мир это назойливое, тягостное видение.

В комнате было прохладно. Я встал и подошел к окну. Передвигался я без труда, только ноги казались ватными: я должен ступать аккуратно и по прямой линии – иначе они прогнутся.

Окружающий мир казался ярким и холодным. По расцветке он напоминал переводные картинки, которые дети переводят на свои тетрадные обложки. За ночь поднялся ветер; железная кровля скрипела, ветер гнал по дорожке мелкий белый песок. Сегодня, наверно, и не стоит выходить – этот песок забирается в рот и скрипит на зубах.

У покойницкой стоял грузовик, капот у него был казарменно-синего цвета. Вокруг машины суетились люди, одетые в черное. Ветер трепал полы их пальто.

Я снова прилег и, когда сестра забрала градусник, сказав, что у меня пониженная температура, закрыл глаза. За глазным яблоком есть такое место, где тепло, влажно и темно, – подумал я. Я провалился в сон – колодец сна тоже был теплый и влажный.

Меня разбудил стук в дверь. Я не ответил, постучали снова, дверная ручка тихонько опустилась, и в дверь заглянуло широкое лицо Леопольда.

– Вы спите… Нет, не вставайте! Я на минутку.

Не ожидая ответа, он сел на стул.

Леопольд прихватил с собой папку для рисования. «Хочет показать свои новые картины», – догадался я. Вдруг мне вспомнился старик-ижорец, и я понял, что мне придется встать, – ведь у меня не было для выплевывания косточек вишни.

– Наверно, я долго спал. Который час? Десять?

Я сел в кровати.

– Половина двенадцатого, – почему-то победно сказал Леопольд.

Я заметил, что он листает мою коричневую тетрадь.

– Да, муза изящной словесности обошла стороной мою колыбель, – сказал Леопольд, резко захлопывая тетрадь. – Как говорится, она не благословила меня своим поцелуем, но я и не горюю.

Я чувствовал слабость в ногах, а под сердцем пульсировала какая-то странная пустота. Нащупывая под кроватью голой ногой сандалию, я взглянул на свою ногу, – большущая и желтая, она казалась мне инородным телом. Движения ее не подчинялись моей воле; нога будто жила своей жизнью; пальцы согнулись и, подцепив сандалию за верхний ремешок, подтянули ее поближе; затем большая и чужая нога неуклюже, но старательно заползла в свою нору, выставив наружу желтую, рыхлую пятку.

Леопольд все еще разглагольствовал насчет поцелуя музы, но я заметил, что и он с интересом смотрит на мою ногу.

– Ну и желтая, – сказал он даже как-то уважительно. – Я хотел вам тут кое-что показать.

Он вытащил две картины и положил их рядом со мной на одеяло.

– Что скажете? А?

Я разглядывал картины и никак не мог понять, чем они отличаются от предыдущих: покойницкая та же, деревья те же, да и с небом не произошло никаких изменений. На всякий случай я по одной перебрал верхушки деревьев – вдруг там притаилась какая-нибудь новая птица?

– Я так и знал, что вам понравится, – сказал Леопольд, хотя я еще ни единым словом не выразил своего одобрения.

– Не правда ли, здесь вся соль – в двери. Подтекст! Как это принято называть в мире художников.

Неожиданно он вскочил со стула и почему-то на цыпочках направился к двери.

– Я их вам дарю. Ухожу – не хочу мешать вам рассматривать их…

Дверь закрылась. С дверной ручкой он был опять осторожен – она медленно пришла в исходное положение и тихо щелкнула. Но я не услышал удаляющихся шагов Леопольда. Может, он и не ушел? Может, стоит за дверью, прильнув к замочной скважине, весь превратившись в слух.

Только теперь я понял, в чем дело: конечно, эти две картины отличались от предыдущих. Леопольд нарисовал дверь покойницкой открытой, на обеих картинах она была распахнута настежь, темная, изнутри обшитая жестью, дверь эта напоминала подбитое крыло большой черной птицы.