Текст книги "О головах"

Автор книги: Энн Ветемаа

До открытия занавеса в темном зале звучит музыка – тот же шопеновский ноктюрн, он может исполняться и в оркестровой обработке. Назначение музыки – перенести настроение предыдущей сцены в финальную, весьма отличающуюся от нее.

Занавес открывается. Та же комната. Световая партитура должна быть иной: последнюю картину и эпилог следует, вероятно, решить, широко используя световые пучки. Время от времени следовало бы высвечивать длинное темное полотно с Менделем, бюст Гиппократа, клетку с псевдопетухом. Тональность может быть усталой, желто-зеленой. РОБЕРТ сидит на угловом диване, что-то пишет. Входит АБРАХАМ.

РОБЕРТ. Ты сегодня долго спал.

АБРАХАМ. Да, давненько со мной такого не было. Но я совершенно разбитый… Какой-то противный сон приснился…

РОБЕРТ. Может, обед был слишком сытный…

АБРАХАМ. Возможно… (Ходит по комнате.) Мне приснился огромный контейнер, доверху набитый головами…

РОБЕРТ (понимающе). Ясно.

АБРАХАМ (воодушевляясь). Нет, дело не в головах. Это были отборные головы! Аккуратно препарированные, высококачественные. Высший сорт!

РОБЕРТ. Гм…

АБРАХАМ. Многие головы мне были знакомы по портретам… Это были знаменитые головы… Голова Шопена – с нежной и горькой линией рта, голова Шоу – с улыбкой озорного ребенка… Эйнштейн был… даже сам старик Гиппократ. И, кажется, даже ты там был…

РОБЕРТ (вздрогнув). В таком изысканном обществе?

АБРАХАМ. Этот контейнер был наполнен очень симпатичным содержимым. А потом… потом пришли какие-то чиновники и люди в погонах. Суетились, шумели, приказывали… Наконец все головы – тут не обошлось без моей помощи – были рассортированы. А потом… Что же было потом?… Да, огромный, чистый зал. Белые стены, белый потолок, люди в белых халатах – все кругом белое-белое… Только тропические растения, их было много… такие пышные, вечнозеленые… Равномерное гудение кондиционеров… В этом зале были стенды – такие большие стеклянные кубы, а в них – головы… Настоящий капиторий. Головохранилище. Каждая голова была в отдельном кубе… Все это показалось мне каким-то кошмаром …

РОБЕРТ (слушает с интересом.) Даже тебе?

АБРАХАМ. Как ни странно – да. Правда, кошмар был не в самих головах, а в том, как они вели себя…

РОБЕРТ (пытается шутить). Они гримасничали или плевали на стекло?

АБРАХАМ. Нет. Наоборот: головы были очень миролюбивы, я бы сказал – счастливы. Они вовсю трудились. Перед каждой был установлен микрофон, и они что-то диктовали. Все они были такие воодушевленные, чистенькие, ухоженные… Их воодушевленность внушала… особый ужас.

РОБЕРТ. Эта часть сна мне нравится больше, чем контейнер с головами. Как-никак – гении за работой.

АБРАХАМ. Неистовый Бетховен был тщательно причесан – пробор на боку. Эйнштейну как раз чистили зубы. Ему, видимо, было неловко, но он тем не менее приветливо кивал всем проходящим… Головы выглядели очень мило среди тропических растений и искусственного освещения… Конец сна я хорошенько не запомнил, но он тоже был какой-то кошмарный. Я чувствовал какую-то невесомость. (Передергивается.)

РОБЕРТ (пытаясь шутить). Невесомость и полеты во сне? Это привилегия подросткового возраста. Поздравляю! То есть желаю счастья по случаю третьей молодости!

АБРАХАМ (про себя). Странно… Мне стало жаль эти головы…

РОБЕРТ. Жаль – тебе, отцу будущих головохранилищ, будущих капиториев… Невероятно! Ты просто устал.

АБРАХАМ. Может быть… Что-то сердце у меня сегодня пошаливает… Давно такого не было.

РОБЕРТ (озабоченно). Давний недуг?

АБРАХАМ. Не знаю.

РОБЕРТ. Присядь же. (Абрахам садится. Музыка звучит громче. Пауза. С пальмы слетает лист.) Никогда бы не подумал, что тебе нравится Шопен.

АБРАХАМ. В последнее время…

РОБЕРТ. Девятнадцатый век. Это больше во вкусе абитуриентов… Трагические демоны на горных вершинах, кристально-чистая любовь, хорошенькие инженю, бунт против Бога. Что знаешь ты, человек науки, об этих вещах?!

АБРАХАМ (грустно). Очень мало. В моей анкете можно действительно написать: «место жительства – лаборатория». Раньше я об этом не думал… В старости, видно, делаешься глупее. Но этот сон… такой неприятный сон, он не дает мне покоя! (Встает, выпивает стакан минеральной воды.)

РОБЕРТ. Давно известно, что ученые ужасные неженки. Как это ни парадоксально… Я уверен, что изобретатель пороха почувствовал сильные угрызения совести, когда увидел первого убитого.

АБРАХАМ. Естественно! Это было для него большим потрясением. А ты как думал?

РОБЕРТ. По-твоему, было бы лучше, если б он сам это сделал, – и делу конец?

АБРАХАМ. Конечно.

РОБЕРТ. Тогда какой толк был бы от этого изобретения?

АБРАХАМ. Человечество стало бы на одну мудрость умнее.

РОБЕРТ. Бесполезная мудрость, если ее не используют.

АБРАХАМ. Науке не нужна война.

РОБЕРТ. Разъясняй тебе, как ребенку! Любое открытие, которое применяется на деле, ведет историю вперед. Когда этих открытий много, возникает новая, более высокая общественная формация. А ведь Эйнштейн тоже мучился после Хиросимы.

АБРАХАМ. А как же иначе?!

РОБЕРТ. Возможно, все это и прекрасно, но бессмысленно. Он не виноват. Ход науки невозможно затормозить, одно изобретение порождает другое. Но зато после Хиросимы… государства всерьез задумались, что им угрожает. Было положено начало первому в истории человечества движению за мир. Почему? Да потому, что по-другому уже нельзя было. Так что и бомба принесла свою пользу.

АБРАХАМ. Печальную пользу…

РОБЕРТ. Конечно, это было ужасно. Пиррова победа.

АБРАХАМ. Хорошо, что я никогда не интересовался бомбами.

РОБЕРТ. В наши дни гораздо важней работать над мозгом. Только в этом деле нужно навести порядок.

АБРАХАМ (задумчиво). Знаешь, Роберт, я был бы даже рад – особенно после того как увидел этот сон, – если бы закон и государство взяли это дело в свои руки. Иначе черт знает к чему мы можем прийти!

РОБЕРТ. Да, здесь большие перспективы.

АБРАХАМ. Слишком большие. Их надо ограничить. Вот это и станет трудом твоей жизни.

РОБЕРТ. Ограничить? Это невозможно.

АБРАХАМ. Ты так думаешь? Но ведь ты уже приступил…

РОБЕРТ. Я понял, что все нужно построить иначе. Последние недели я этим занялся всерьез и, по-моему, добился колоссального успеха! (Роберт взволнован, он не может усидеть на месте. В состоянии вдохновения он расхаживает по комнате взад-вперед, из светового пучка попадает в темноту и неожиданно появляется при полном свете. Представление продолжается в крещендо.)

АБРАХАМ. По-моему, в последние недели твоя работа ничуть не продвинулась.

РОБЕРТ. Напротив, я сумел вызвать интерес государства. Коли твои опыты с головами запретить невозможно, то их, наоборот, надо поощрять, но под строгим контролем. Я могу тебе по секрету сообщить, что будет создана Национальная комиссия по сохранению человеческих богатств.

АБРАХАМ (неуверенно). Звучит неплохо… Только чем… эта комиссия будет заниматься?

РОБЕРТ. Тем, о чем говорит ее название.

АБРАХАМ. Сохранением человеческих богатств? Мы, медики и биологи, занимаемся этим всю жизнь. На протяжении столетий.

РОБЕРТ. Дело в том, что скоро мы введем новый закон…

АБРАХАМ. Кто – «мы»?

РОБЕРТ. Юридические и правительственные органы, разумеется.

АБРАХАМ. Вот как…

РОБЕРТ. Мы введем закон, на основании которого смерть будут констатировать не по прекращению сердечной деятельности, а по прекращению реагирования мозга на раздражители.

АБРАХАМ (неуверенно). Разумно.

РОБЕРТ. Не правда ли, каждый врач, вступая в должность, дает клятву, что он сделает все возможное для сохранения и продления жизни?

АБРАХАМ. Да, клятва Гиппократа.

РОБЕРТ. Теперь слушай внимательно. Если здоровому мозгу – этому эквиваленту жизни – угрожает нездоровое сердце, или почки, или легкие, или какие-либо другие ненадежные органы… мы обязаны их во имя сохранения мозга ампутировать. Догадываешься?

АБРАХАМ. Кажется, да. Ты хочешь сказать, что иногда разумнее ампутировать… (Не решается договорить.)

РОБЕРТ. Вот именно! Ампутировать голову! Для твоего головохранилища.

Псевдопетух издает долгий, победный звонкий вопль.

АБРАХАМ. Какой голос!.. Как у стервятника… Раньше он так не пел… Что-то мне нехорошо…

РОБЕРТ (заботливо). Посиди спокойно. Дать валокордин?

АБРАХАМ. Не надо. Мне уже лучше. Этот крик напугал меня. (Пауза. Горячо.) Но если человек этого не хочет? Каждый человек имеет право умереть…

РОБЕРТ. Так ли это? Дашь ли ты больному, который хочет умереть, яд? А как клятва Гиппократа, отец?..

АБРАХАМ. Яд давать нельзя, но так… так тоже нельзя! Человек имеет священное право на жизнь и на смерть.

РОБЕРТ. Твой взгляд на смерть крайне анархичен, индивидуалистичен и попахивает девятнадцатым веком. Общество, может быть, не хочет, чтобы нужный человек умирал. Общество, может, хотело бы, чтобы какой-нибудь великий человек – многих можно назвать – еще творил, а он, видите ли, соизволил сыграть в ящик. Добровольно.

АБРАХАМ. У тебя своеобразное чувство юмора.

РОБЕРТ. Прости, отец, но его у меня, наверное, вообще нет. По этой части я… весьма немузыкален.

АБРАХАМ. А вы… хотите опережать их намерения? Головы поснимаете, посадите в банку – мол, теперь твори себе на здоровье? (Подобие улыбки.) Из этого у вас ничего не выйдет. Кто может заставить ходить калеку, если…

РОБЕРТ. …Если он сам не хочет ходить. Но нет безвыходных положений. Хотя бы твой брат Юлиус протянет руку помощи.

АБРАХАМ (испуганно). Психофармаконы? Ты это имеешь в виду?

РОБЕРТ. Да, отец. У нас есть мощные средства. Взять хотя бы этот газ, что делает человека смелым и воинственным. (Восторженно.) Так мы сможем выудить у какого-нибудь будущего Шопена хотя бы военные марши, которые он, возможно, не написал бы без этого.

АБРАХАМ. Ты хочешь отобрать у человека последнюю свободу?

РОБЕРТ. Что такое свобода? То, что интересы общества выше желаний индивида, – это знает в нашем веке каждый. Развитие должно и впредь идти по этому пути.

АБРАХАМ. Я не позволю, чтобы мои открытия…

РОБЕРТ. В таком случае ты противник развития, отец. Ни одно открытие не принадлежит изобретателю. Я вижу, тебе сегодня просто нездоровится. Твои рассуждения напоминают мне нытье этих молокососов из этого… «Общества охраны святости жизни». (Расхаживает по комнате. Горячо, пытаясь убедить.) Мария ставит превыше всего семью, это – первая фаза; ты – науку, это – вторая фаза; ты на полпути. Но наука – это тоже не самое священное. Священно Общество! Священен Прогресс! Ты только представь, какие перспективы! Как сохранятся человеческие ресурсы! Сколько гениальных людей было лентяями, сколько ценной энергии было брошено на ветер! Томас Дилан и Мусоргский, например, сгубили свою жизнь вином. Аполлинер, Есенин и многие другие покончили с собой. А самоубийство голов – невозможно.

АБРАХАМ. Ты говоришь, что твои фантазии, твои чудовищно реальные фантазии нашли у кого-то… поддержку? (После небольшой паузы, устало.) Я уверен, что нашли.

РОБЕРТ. Умные люди меня сразу поняли. Первоначальный список утвержден. Спецслужба следит на первых порах за жизнью двадцати пяти наиболее ценных голов, чтобы подоспеть вовремя. Что с тобой, отец?

АБРАХАМ (хрипло). Сердце. Старое глупое сердце!

РОБЕРТ. Может, что-нибудь примешь? Я принесу…

АБРАХАМ. Я сам… (После длинной паузы. Тихо.) Боже, что я наделал…

РОБЕРТ. Ты сделал то, что было твоим долгом перед своей совестью и перед государством.

АБРАХАМ (тихо). Я изобрел бритву и дал ее в руки детям. Глупым, безответственным, жадным…

РОБЕРТ. Изобретение не принадлежит автору. Ты отдал его в руки истинных владельцев, в руки избранных и посвященных, у которых…

АБРАХАМ (с горьким сарказмом). … Богатый опыт перерезать глотки.

РОБЕРТ. Я бы не выражался так о наших лидерах. Хотя бы потому, что ты их не знаешь! Ты кабинетный человек.

АБРАХАМ. Да, на ваши сборища я не ходил. Мне всегда были противны эти нелепые избирательные кампании с пивом и зажаренными на вертеле быками, с отечественными заунывными песнями. Я и без того знаю, что кандидат в сенаторы затрачивает перед выборами миллионы порто. Мне больше нравятся люди с мозгами, чем с деньгами… (Пауза.) Но все же мне следовало бы участвовать во всем этом… Мне не следовало бы стоять в стороне…

РОБЕРТ (весело). От твоего участия никому не было бы ни жарко, ни холодно.

АБРАХАМ. Но я сам… я не чувствовал бы себя сейчас преступником.

РОБЕРТ. Что за высокопарный стиль! И он тебе не идет. Нет, ты сегодня явно не в форме, дорогой Абрахам.

АБРАХАМ. Может быть, дорогой Брут. Сердце, глупое сердце… Немного камфоры не повредило бы.(Встает, подходит к стенному шкафу, наполняет шприц.)

РОБЕРТ (настороженно). Отец, я помогу тебе! (Направляется к Абрахаму.)

АБРАХАМ. Ничего, я сам.

РОБЕРТ. Погоди!

АБРАХАМ (почти кричит). Не подходи. Я… я боюсь тебя!

Роберт не слушает, мягко отбирает у него шприц.

РОБЕРТ (разглядывая этикетку бутылки). Это сердечное? (Тактично.) Ты… сейчас совершил бы непоправимую ошибку, отец… (Абрахам весь обмякает, Роберт, поддерживая его, ведет к креслу.)

АБРАХАМ (явно говорит неправду). Неужели я взял это… лекарство… Это ужасно… сын мой…

Абрахам сидит в кресле, тяжело дышит. Глаза его полузакрыты. Музыка Шопена. Длинная пауза.

РОБЕРТ (тихо). Ты хитро придумал – мозговой яд… Дорогой отец, как ты можешь быть таким глупым! Если бы твое сердце однажды действительно… то и тогда ты мог бы еще работать годы, десятки лет! По-моему, извини, тебе больше и не надо. Ведь всю свою жизнь ты добровольно прожил… в стеклянном ящике. (Убежденно). Когда-то и первая деревянная нога внушала омерзение. Но взгляды меняются. Капитории не будут внушать ужас. Просторные залы, тропические растения, известные головы за дискуссией. Иногда головы будут вывозить на природу, погреться на солнышке в живописные места. Ты когда-нибудь бывал в Ницце, отец?

АБРАХАМ. Теперь я знаю, чем закончился мой сон… Эта невесомость, это чувство легкости… Я тоже был там… головой.

Ему опять плохо.

РОБЕРТ (решительно берет трубку). Я звоню от профессора Абрахама… да, да от него. (Свет постепенно гаснет.) Ему очень плохо. Конечно, операция, потому что (тихо) больше мы не можем ему доверять.

Занавес.

Занавес открывается. Темная сцена. Луч света находит что-то отсвечивающее. Постепенно выясняется, что это стеклянный куб. На столике внутри куба мы различаем нечто, напоминающее человеческую голову – мужскую голову, – голову профессора Абрахама. Глаза его закрыты. Тихая музыка. Через некоторое время он открывает глаза, начинает медленно говорить, выдерживая длительные паузы между вздохами и словами. В его голосе усталость, смирение перед чем-то неизбежным и тоска.

АБРАХАМ.

 
Не бойтесь меня —
ведь я так безопасен.
 
 
Мне здесь хорошо.
Меня по-прежнему зовут Абрахам.
 
 
По утрам нас увозят отсюда на работу.
А воскресенье у меня впервые.
Сегодня воскресенье.
Сегодня придет Берта.
Иногда мы читаем с Бертой детские книжки.
 
 
А сегодня ночью выпал первый снег, пушистый снег…
К моему окну прилетели снегири.
Красные пухлые комочки в мягком белом снеге.
 
 
У снегирей сильные крылья.
У снегирей крохотный мозг.
Сильные крылья… крохотный мозг…
Я долго смотрел на эти красные комочки,
а снег все шел и шел.
 
 
Мне вспомнилась одна давняя классная комната,
где я когда-то разучивал одну песенку…
«Птичка божья не знает
ни заботы, ни труда…»
 

Длинная пауза. Закрывает глаза. Очень устало. Занавес медленно закрывается.

 
Да, дорогие мои,
не знает… ни заботы, ни труда…
 

Занавес закрылся.

Таллин – Райккюла, 1974

«ТРАКТАТ О ГОЛОВАХ» ЭННА ВЕТЕМАА

«Маленькие романы» Энна Ветемаа, выпущенные издательством «Ээсти раамат» в 1972 году на русском языке, принесли писателю известность и всесоюзное признание. Произведения эстонского писателя становились порою предметом весьма острых критических дискуссий, находили подчас довольно-таки разноречивые толкования у критиков. Споры возникали не только по поводу того, считать ли. скажем, галерею ветемааских героев – Свена Вооре, Рубена Иллиме, Арне и Яана – различными модификациями одного и того же психологического типа, но и по проблемам более существенным. Речь шла о концепции человека у Ветемаа, об авторском отношении к своим героям, о сущности гуманизма и его преломлении в «коротких романах» эстонского писателя. Независимо от разночтений в оценках того или иного конкретного произведения общепризнанным является то, что Ветемаа серьезно исследует духовный мир нашего современника в жанре этико-философского романа, что его привлекают глубинные проблемы бытия человека.

Если Ветемаа-романист уже успел приобрести широкую известность, то Ветемаа-драматург практически еще незнаком русскому и всесоюзному читателю (и зрителю). Меж тем, и в этой своей творческой «ипостаси» Энн Ветемаа оказался талантлив и плодотворен. Начав как поэт в начале 1960-х годов (сборники «Переломный возраст», 1962, и «Игра в снежки», 19661, попробовав, далее, свои силы как композитор, Ветемаа вроде бы остановился на жанре «короткого романа», выпустив с 1965 года одно за другим пять произведений этого рода – «Монумент», «Усталость», «Реквием для губной гармоники». «Яйца по-китайски», «Воспоминания Калевипоэга». Приход его в драматургию в начале 70-х годов представляется, однако, и оправданным и по-своему закономерным. И дело не только в артистизме его натуры, побуждающем последовательно переходить от одного рода творчества к другому. Совершив «восхождение» от лирики к эпике, писатель обращается, далее, к драматике, как бы синтезирующей на новом уровне и лирическое и эпическое начала. Впрочем, приглядимся более внимательно к самим романам Энна Ветемаа. Одно из возможных их определений – драматические романы, романы с внутренней драматической доминантой. Конфликт, исследуемый в каждом из них, – это прежде всего глубокий внутренний конфликт, запрятанный в душе и сознании героя. Лишь в «Реквиеме» конфликт внешний организует движение сюжета, в других романах роль «магнита», организующего причудливые сплетения сюжетных ходов, выполняет, как правило, конфликт внутренний. Таким образом, в самой структуре ветемааских романов как бы заложено драматургическое начало. С другой стороны, как мы увидим далее, проблемной своей наполненностью пьесы Энна Ветемаа настолько сродни его романам, что писатель даже счел возможным объединить по два произведения из каждого жанра в единую книгу под названием «О головах». Впрочем, как утверждает сам Ветемаа в газетных интервью, активные его выступления в драматургических жанрах (он автор не только четырех пьес, но и ряда киносценариев) отнюдь не означают «измены» жанру «короткого романа». Писатель, в духе лучших традиций родной литературы (обусловленных в прошлом необходимостью, при скромных силах, развивать все роды литературного творчества), трудится успешно в смежных жанрах, выступая в каждом из них талантливо и своеобразно.

Развитие эстонской советской драматургии в конце 60-х и начале 70-х годов было не столь успешным, как прозы и поэзии. Наибольшие художественные достижения в этом жанре, связанные с именами Аугуста Якобсона, Эгона Раннета и Юхана Смуула, относились к предыдущим десятилетиям, в драматургии замечался некоторый спад творческой активности и не было такого прилива молодых сил, как в поэзии и прозе. В общих чертах, критика различает два направления в эстонской драматургии последнего времени – традиционной, социально-бытовой пьесы (А. Лийвес, Р. Каугвер и др.) и условно-аллегорической (М. Уньт, А. Каалеп и др.). К первому направлению может быть отнесена и пьеса Энна Ветемаа «Ужин на пятерых» (поставлена впервые в 1972 г.). Правда, на общем фоне социально-бытовой драматургии она заметно выделяется существенностью поставленных в ней проблем, глубиной психологического анализа характеров, за что в 1975 году была удостоена республиканской литературной премии имени Юхана Смуула. Что же касается другой пьесы Ветемаа – «Снова горе от ума» (1975), то она (так же как и «Гости» Рейна Салури и некоторые другие драматические произведения) дала критике повод говорить об удачной попытке синтезировать обе названные тенденции в современной эстонской драматургии, обозначившей новый уровень в ее развитии. Пьеса была удостоена Смууловской премии в 1976 году. Сохраняя живую плоть характеров, психологизм и жизненность конфликта, Ветемаа в то же время поднимает поставленные в пьесе проблемы на уровень глобальных и, моделируя соответствующую ситуацию, использует умело приемы остранения, аллегории, гротеска и парадокса, присущие современной «условной» драматургии.

Что же дает основания для объединения под одной обложкой двух «коротких романов» и двух пьес Энна Ветемаа, отличающихся друг от друга и проблематикой, и художественным строем? Что дает основания рассматривать их как связанные между собой, хоть и совершенно самостоятельные как художественные структуры, части единого по идейному замыслу «трактата о головах»?

Думается, общий знаменатель коренится в концепции человека Энна Ветемаа – концепции, глубоко диалектической и философской по своей сути. В самом деле, о каких «головах» у Ветемаа идет речь? В самом общем виде – о головах, сильно деформированных в том или ином отношении – в нравственном, психологическом плане. Нельзя не согласиться с критиком Ю. Оклянским: головы эти подвержены самоистачивающей рефлексии. «Эти герои, – пишет он о главных персонажах «маленьких романов» Ветемаа, – люди так или иначе слабые, склонные к компромиссам, не способные отстоять и утвердить лучшие качества своей натуры в прямом поединке с жизнью. И все они, если угодно, духовные калеки, хотя и ставшие ими под влиянием различных причин и условии, не во всем от них только зависящих. Они и сами ощущают дефекты своей личности и обостренно их переживают. …У них не хватает… четкой нравственной идеи человеческого существования…» [15]15
  Ю. Оклянский. Долгий поединок Энна Ветемаа. – В кн.: Э. Ветемаа. Маленькие романы. Таллин, 1972, стр. 325.


[Закрыть]

В самом деле, уже своим первым романом «Монумент» (1965) Ветемаа ввел в современную эстонскую литературу новый для нее тип современного антигероя. По сравнению с главными персонажами остальных произведений писателя Свен Вооре внешне даже наиболее благополучный, в житейском отношении – везучий человек. Он делает блистательное восхождение по лестнице карьеры, получает выгодные заказы, судя по всему, очень даже доволен нынешним своим статусом. Да он и внешне хорош собой, молод, энергичен, за словом в карман не полезет. Он не спивается, как Рубен из «Усталости» или Ильмар из «Ужина на пятерых», не подвержен болезням, как Яан, главный герой романа «Яйца по-китайски». Не довлеет над ним ни груз прошлых ошибок, ни всемогущий джин, выпущенный им самим из водочной бутылки или лабораторной колбы. Более того, наделенный остротой ума и чувством юмора, Свен Вооре открыто издевается над людскими недостатками и умело использует их в собственных эгоистических целях.

В то же время душа его уже основательно деформирована в нравственном отношении. Умело пользуясь «громкими» словами, зная великолепно психологический механизм демагогии и ее воздействия на людей, Свен локтями расчищает себе путь в жизни, не особенно стесняясь в выборе средств. Приспособленец, карьерист, демагог – лишь одна сторона его характера. Воинствующий эгоист и циник, возведший беспринципность в принцип жизненного поведения – другая. Выбранная писателем форма – романа-монолога, исповеди от первого лица такого героя создает необходимый художественный эффект сатирического саморазоблачения. Авторская позиция здесь – в выборе именно такого психологического типа в качестве центрального, в выборе именно такой формы его разоблачения, в соотнесении того, что говорит и делает Вооре, с нравственными принципами нашего общества. И хотя на уровне сюжетной развязки зло (в образе Свена Вооре) нахально торжествует, наивно было бы полагать, что авторская концепция реализуется здесь прямолинейно в сюжетном действии. Она выражена в «Монументе» гораздо опосредованнее, как авторское отношение, преломленное через призму «романа антигероя», то есть по логике доказательства от противного. Примечательно (и это прослеживается особенно рельефно при сопоставлении с «Сосной, которая смеялась» литовца Ю. Марцинкявичюса и «Следователем» латыша А. Бэла), что Ветемаа не замыкается здесь в пределах чисто-художнической, творческой проблематики: отталкиваясь, как от исходной, от проблемы нравственной этики советского художника, он выходит к более широкой философской проблематике нравственной сущности и мотивов поведения современного человека.

Нравственная деформация другого рода явилась предметом пристального анализа в пьесе «Ужин на пятерых» – произведении, по своей идейно-художественной фактуре более примыкающем к ранним романам Ветемаа. С годами все более расширялась и усложнялась проблематика его творчества, охватывая нравственные аспекты поведения человека в условиях современной научно-технической революции, сохранения гуманистических ценностей под прессом психологических перегрузок, убыстрившихся ритмов, чрезмерной технизации и рационализации всего образа жизни. «Ужин на пятерых» лишь в первом приближении может показаться пьесой о «зеленом змие» и его разлагающем влиянии на семейные отношения наших современников. Конечно, и этот пласт в пьесе есть, но, как и все остальное в творчестве Ветемаа, так и это произведение – многослойнее и многозначнее.

И в Ильмаре, главном герое «Ужина», можно различить те же черты сквозного для всех произведений Ветемаа психологического типа – внутреннюю неустойчивость, размягченность и податливость, рефлексию, «амортизацию души и сердца». На этот раз перед нами молодой, судя по всему, в прошлом не лишенный таланта инженер, разжалованный ныне в простые шахтеры. Сгубила его страсть к «зеленому змию», он деградировал как личность, деформировался нравственно. Писатель, однако, задается целью исследовать более широкое явление – и феномен «психологической несовместимости» в семье, и почему, при вроде бы видимом благополучии, отсутствии внешних отрицательных факторов, рушится современная молодая семья, и – шире – отчего возникают «ножницы» между достигнутым нами уровнем материального благосостояния и нравственно-психологическим уровнем наших современников.

Типологически пьеса Ветемаа близка к тем произведениям мировой драматургии XX века, что построены на принципе все более стремительно раскручивающейся «пружины» саморазоблачения, сбрасывания покровов внешней благопристойности с семьи (или компании, общества друзей и знакомых), предстающей перед нами вначале чуть ли не образцом благополучия и высокой нравственности. Можно вспомнить в этой связи ряд пьес Дж. Пристли, Теннеси Уильямса и многих других западных драматургов. И семья Ильмара и Кадри предстает перед нами вначале как благополучная, нормальная – в ожидании праздничного ужина по поводу приезда в гости родителей Ильмара. Да и сам алкоголизм Ильмара и сопутствующая ему деградация личности раскрываются не сразу. Первое настоящее «срывание покровов» происходит при появлении родителей – ограниченных мещан, сатирическое разоблачение которых писателем производится очень точно, прицельно, с учетом психологии именно эстонского мещанства, уходящего своими корнями еще в довоенное буржуазное время. Психологически верно схвачены и глупое бахвальство матери своей «англоманией» и «светскими» манерами и корпорантские замашки отца в сочетании с его откровенной глупостью. Очевидно, что Кадри – на порядок выше этих людей, бесхребетность же и неустойчивость Ильмара, унаследованные им от родителей-мещан, проявляются уже в его беспомощных метаниях между матерью и женой.

Следующее «срывание покровов», еще более откровенное и беспощадное, совершается во втором действии, особенно в связи с появлением Марта. Ветемаа в трактовке темы современного рабочего человека остро ставит вопрос о нравственном его соответствии требованиям общества развитого социализма, об уровне его психологической культуры и т. п. вещах. Впрочем, выясняется, что высокообразованный, получивший культурное воспитание Ильмар ниже, подлее Марта (что выявляется рельефно в их отношении к Кадри). Проще всего объяснить нравственную деградацию Ильмара его алкоголизмом, на деле же все обстоит сложнее. Думается, вернее будет говорить о еще одном варианте центрального героя Ветемаа, исследуемого им психологического типа, с деформацией в данном случае чего-то очень важного, без чего нет нравственной основы личности. Ведь в отношении к женщине писатели всех времен и народов поверяли самую сердцевину нравственной сути своих героев!

Третье действие срывает с героев пьесы их последние покровы. Беспощадным скальпелем аналитика Ветемаа вскрывает нравственные гнойники в их душах, не оставляя камня на камне от иллюзий на благополучный исход. Звучащее в финале сообщение по радио о трудовой победе коллектива, в котором трудится Ильмар, и особенно – слова директора комбината о высоких моральных качествах бригады, призваны еще более, скажем даже – парадоксальнее оттенить мысль писателя о недопустимости такого разрыва между производственным и нравственным «я» человека, о высокой степени его ответственности за нравственную культуру, за культуру своих чувств.

«Яйца по-китайски», пожалуй, наиболее философский из романов Ветемаа. Точнее – проблемы нравственной сущности нашего современника подняты здесь на уровень философского размышления об экзистенции человека как такового. Для этого писатель использует форму внутреннего монолога – дневника главного героя, не только вершащего нравственный суд над самим собой, но и стремящегося осмыслить самую суть бытия человека. К этому его побуждает весьма критическая, в известной мере даже «пограничная» ситуация – положение больного, находящегося в онкологическом диспансере с диагнозом, как он полагает, неизлечимой болезни. Подобный прием нередко используется в современной мировой литературе – для наиболее рельефного выявления подлинной, обычно даже скрытой от постороннего взгляда, сути человека. В сюжетном отношении «Яйца по-китайски» наиболее схожи в этом смысле с повестью польского писателя Ежи Ставинского «Час пик», причем сходство – и в том неожиданном повороте сюжетного действия, когда обнаруживается, что смертельная болезнь главного героя оказалась мнимой… Впрочем, между этими, в типологическом плане столь схожими произведениями есть и существенные различия – общая тональность «Часа пик» более иронична, в чем-то даже комедийна, да и сам главный герой произведения Кшиштоф Максимович, преуспевающий директор архитектурно-проектного бюро, в сущности своей – довольно-таки заурядный современный мещанин, олицетворяющий потребительское отношение к жизни. Яан Энна Ветемаа – философствующий интеллектуал, размышляющий о сущности бытия, решивший напоследок свести счеты с самим Временем. Ведь и само название романа эстонского писателя – «Яйца по-китайски» – воплощает в образной, символической форме тему преодоления бренности человеческого существования. Вычитанное когда-то в детстве – об изысканном, божественном лакомстве – закопанных в землю яйцах по-китайски – трансформируется в сознании героя в символ победы над быстротечным Временем: