Текст книги "О головах"
Автор книги: Энн Ветемаа
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
МОНУМЕНТ
Маленький роман[1]1
Перевод Леона Тоома
[Закрыть]
Гуляя по лесам принца, я расставлял на звериных тропах силки и, лежа на берегах водоемов Его Величества, закидывал в воду удочки.
А. Дюма. «Три мушкетера»
I
Я закурил сигарету, блаженно откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза. И, помнится, сказал себе вслух:
– И Иегова поборол Иакова и вознес его над остальными. Будь славен всемогущий Иегова! Аминь.
Сигарета была вкусной и даже слегка одуряла, потому что целых два часа, все то время, пока здесь хозяйничали полотеры, я с детским упрямством подавлял в себе желание курить. Решил, что первую затяжку в своей новой квартире сделаю в одиночестве. Что и осуществил.
Я погасил торшер. Свет рекламы окрашивал гардины то в винно-красный цвет, то в яблочно-зеленый. Совсем как в кино. Но в конце концов краски ничуть не виноваты в том, что служат сейчас не очень-то поэтической цели: призывают нас, легкомысленных, разумненько хранить деньги в сберегательной кассе!
Снизу, словно по заказу, донеслась негромкая танцевальная музыка. Замерцали мягкие горизонты фортепьянных аккордов. То ли с ленцой, то ли с усталостью саксофон напевал, воркуя, известный медленный вальс об уснувшей лагуне. Поднимаясь к потолку, кольца дыма белесо переливались в полутьме. Становились винно-красными… Яблочно-зелеными… Я любовался этой игрой красок из-под полуприкрытых век, нежась, будто кот у камина. Ей-богу, досадно, что мои далекие предки, поглощенные косной маятой превращения в человека, не догадались овладеть искусством мурлыканья!
Да, похоже, что чего-то я все-таки достиг. Отборочные соревнования закончены, и с весьма приличными результатами. Во всяком случае, я уже могу вытянуть ноги и продекламировать: прощай, мир студенческих общежитий со скрипом колченогих коек, прощай, запах подгорелого постного масла, прощайте, липкие полы умывалок с железными решетками и прокисшая неуютность! Прощай и ты, трехместная аспирантская комната и дешевые картофельные салаты!
Вы все по-своему милы, но издали, дорогие мои, вы куда милее. Сегодня моя жизнь берет старт в соревнованиях по разряду мастеров, и стартовые опоры у меня настолько завидные, что не грех дать их описание и с красной строки.
Мне тридцать лет. (Но больше двадцати пяти лучше мне и не давайте!)
У меня диплом скульптора, а сверх того и степень кандидата архитектуры.
Уже три года как я член партии.
Я получил квартиру в только что выстроенном доме художника.
И я, слава богу, холост!
А самое главное: не для того я сюда перебрался, чтобы пускать к потолку красивенькие разноцветные колечки, нет, в этих стенах я буду жить и работать! Словом, выразимся прекрасным стилем эпохи пробуждения: наверняка придут сюда дорогие гости – Почет и Слава!
М-да, и «соревнования по разряду мастеров» и «дорогие гости» – все это звучит достаточно убого, но когда стоишь на краю горы и смотришь вниз, то, неправда ли, это так человечно, что тебя обуревает идиотски голубое желание прокричать «здесь наверху, где рубеж облаков…» и разные другие слова.
Наверно, уголки моих губ так и застыли в улыбке, потому что приступ усталости, вызванный вавилонским столпотворением переезда, сделал свое дело и я задремал.
Когда я проснулся, было совсем темно. Светящиеся усики часовых стрелок стояли симметрично торчком, как тому и положено быть в десять минут одиннадцатого. Я зажег лампу и окинул взглядом комнату.
Вид у нее пока страшноватый – мебели здорово не хватает. Но с голой стены на меня лукаво и ободряюще поглядела барышня-дворянка Фрагонара. Во мне шевельнулось теплое чувство, и я порадовался, что взял ее с собой. Для этой галльской девочки жизнь в общежитии была еще невыносимей, чем для меня. Ее будуарный портрет, написанный в жеманном стиле рококо, неизменно висел над изголовьем моей койки. Из-за этой репродукции я даже нередко становился объектом насмешек, ибо неистовые молодые живописцы никак не могли понять, что там могло вычитать в этой груде кружев дитя человеческое, производящее впечатление вроде бы разумного существа. Над их собственными койками в честном и красноречивом смешении черного с красным гибли галактики или буйствовали скрещения тех мощных страстей, которые в свободных стихах молодых поэтов непременно пишутся с большой буквы. Картинки такого рода всегда забавляют меня: они назойливы, как горластые базарные старухи (новичку недолго и испугаться), но надо лишь потерпеть, пока вся их воинственность иссякнет, после чего они сами умолкают с весьма глупым видом. А моя барышня-дворянка куда коварнее: улыбка ее с виду столь простодушно кокетлива, но за нею такие тылы!.. Однако удивительно вы рассуждаете, молодой человек: вам, советскому художнику, так увлекаться рококо – по меньшей мере странно! И то правда: надо обязательно повесить здесь несколько картин в нашей милой северной манере. Прежде всего – искренность и суровость!
И вдруг мне вспомнилось, что я еще не ужинал. Я вскочил и проворно переоделся: надо было подкрепиться.
Я шел по вечерним улицам с весьма смешанными чувствами. Я уже давно решил не придавать чрезмерного значения таким понятиям, как «родной город» – в эпоху рационализма следует более разумно расходовать свои эмоции, – и тем не менее, увы, меня охватили отдававшие лакрицей ощущения вернувшегося блудного сына. Ах, если уж дело дошло до красивостей, так тому и быть, подумал я, жадно вдыхая исконно привычный морской воздух.
После семи лет, проведенных в основном в Москве, поздняя топорная готика Таллина, над которой я когда-то любил иронизировать в своем щенячьем цинизме, снова стала мне чем-то мила. Эти бугристые, но в то же время и такие деловитые стены напоминали мне… черт знает что именно, но так или иначе они настраивали меня на лирический лад. Почему-то мне вспомнилось стихотворение Бетти Альвер о дьяволе, который сидит за партой осла: вся борода у него в соломе, а лист бумаги перед ним черен от клякс.
На дверях «Глории» висело: «Свободных мест нет». На ступеньках стояло трое растерянных парней. Они были в том возрасте, когда юноша уже может считать себя мужчиной при условии, что он об этом уже больше не думает. (Примечание: может быть, в этой фразе таится рецептик от старости!) Наверняка все трое прочли надпись еще издали, но, чтобы набраться бодрости, делали вид, будто их это вовсе не касается. Подчиняясь инстинкту, они, конечно, атаковали стеклянную дверь крепости форсированным маршем. Но закрытая ресторанная дверь – это та самая граница, где закон Ньютона о массе, скорости и силе утрачивает свое действие.
Я замедлил шаг и задумался, но поскольку была суббота, точно такие же таблички висели, вероятно, и на многих других дверях. Не оставалось ничего иного, как напустить на себя самоуверенный вид и спокойно пройти мимо ребят.
– Вас уже ждут, – сказал швейцар, приоткрывая стеклянную дверь.
Юнцы сняли осаду и уплыли со ступенек в ночь. Я пожалел это обманутое трио и чуточку даже самого себя, хоть и неизвестно почему.
Отчего меня пустили, а их нет? Дело было не в одежде. Швейцар должен был сообразить и то, что трое этих сопляков, прямо-таки пылавших желанием напиться именно в «Глории», наверняка дали бы ему на чай больше, чем я. И все-таки… Безусловно, домашнее креслосидение в бликах зеленого и красного зарядило меня тем видом энергии, которая воздействует и на истинных швейцаров.
Швейцары всегда пробуждают во мне идеалиста. Думаю, что им присуще особое шестое чувство. Иногда мне рисуется в воображении, как я сижу, трясущийся, за длинным столом, за которым вершится последний суд, и верховный арбитр, Его Превосходительное Всемогущество, смотрит на меня взглядом швейцара или, скажем, Всевышнего Швейцара. Только в его присутствии мы будем способны постичь бесплодность пространных защитительных речей, на которые мы такие мастера: они отнимали бы слишком много времени в небесном судопроизводстве. Надеюсь, кстати, что Он не сочтет мои представления еретическими, ибо в конце концов лица земных судей, никогда не внушавшие мне благоговения, спроектированы по Его собственному подобию.
Наверху еще оставалось два свободных стола. Мне снова вспомнились зелено-красные огненные письмена, и я подумал с улыбкой: «Огненными письменами хочу я начертать в небесах: «Смири, смертный, свое преходящее величие у врат моих ресторанов!»
Я утолил свой голод котлетой по-киевски. Это блюдо было по мне – не люблю слишком острого. Поскольку спешить было совершенно некуда, я заказал целый кофейник кофе, решив поглазеть по сторонам.
Мы со вкусом обставляем свои рестораны. Музыканты на стенной росписи наигрывали на своих инструментах, в меру архаичных и в меру современных, беззвучные руны. Только вот выпивка у них на глазах шла все тем же манером. И вряд ли эта традиция изменится. Тут мы консервативны.
Взгляд мой обнаружил поблизости большое застольное общество, состоявшее в основном из женщин. Там отмечался, видимо, юбилей какого-то учреждения. Временами из-за других столиков поднимались какие-нибудь поднабравшиеся уже мужчины, приводили в порядок свою мужскую красоту и направлялись к этой компании соблазнять на танец избытки женского населения. Занятно было следить за их лицевыми мускулами, тщившимися застыть именно в такой маске, какая – соответственно темпераменту каждого, начитанности и т. д. – должна была отобразить предел мужского обаяния. Я подумал, что женщины, чрезмерно склонные обвинять сильный пол в равнодушии к своему облику, могли бы, увидев это зрелище, взять свой упрек обратно.
Половина компании сидела лицом ко мне. Большинство из них достигло финиша среднего возраста. По нарядам женщин, по тому, как старательно они веселились, по их почти нетронутым рюмках в каждой угадывалась добропорядочная мать семейства. (Завтра они скажут: «Уж и гульнули же мы вчера! Здорово было! Но К. вела себя ужасно!»)
Три женщины были помоложе. Очень разные, все они сидели рядом. Та, что сидела слева, красивая живая брюнетка, несколько итальянистая, о чем она, конечно, знала и сама, появлялась лишь в перерывах между танцами. На женщин такого типа в ресторанах хороший спрос. Та, что справа, – блондинка с нарочито неподвижным взглядом и телесложением Симоны Синьоре, тоже много танцевала. Ее подведенные лиловым веки особенно прельщали офицеров. Она плотно приникала к партнеру, но в то же время глаза ее блуждали где-то далеко-далеко. Было в ней что-то очень типовое.
Больше всех меня интересовала сидевшая в середине.
Это была очень молодая хрупкая девушка, от силы лет восемнадцати. Я посмотрел на нее достаточно долгим взглядом, однако не заметил ничего особенного. Но потом обнаружилось, что это отчаянная мужененавистница. Нет, ей-богу! У нее были волнующе воинственные косички и платье строгого покроя. Ее славная, как у ласки, мордочка была не очень-то приспособлена к тому, чтобы выражать презрение, но пользовались ею, увы, лишь с этой целью! От этого маленького существа изливалось осуждение во все стороны – и по горизонтали, и по вертикали; ее наверняка ожидало великое будущее – может быть, она станет космонавтом!.. Трижды она бросила отказ в лицо эгоистическому, животному, идиотскому и распущенному мужскому полу. Но, к сожалению, из этого уже извлекли урок, и теперь юный прокурор ждал очередной жертвы с явным нетерпением. Даже на меня был брошен взгляд. Но никто не подходил и похоже было на то, что весь остальной вечер ее хорошо отточенному орудию убийства предстояло покрываться унылой ржавчиной.
Я многое бы отдал за танец с этой юной Дианой. Чего бы только она мне не наговорила! Но это было явно неосуществимо. Я пригласил ее белокурую соседку.
Да, стоя в стороне, легко делать обобщения на людской счет. Семь лет учения я прожил весьма аскетично. Ведь мелкие студенческие радости двухмесячной давности, ради которых завистливые соперники освобождали мне комнату, ложась на одну койку по двое, не очень-то в счет. Став теперь самостоятельным одиноким мужчиной, я почувствовал, как мое духовное аристократическое презрение к земным утехам разлетается в прах…
Примитивные мужские инстинкты никак все-таки нельзя назвать примитивными: после первого же танца партнерша стала мне казаться необычайно интеллигентной, в ней открылось множество скрытых достоинств! Да, танцевала она дьявольски хорошо! Маленькая мужененавистница с мордочкой ласки смотрела на нас с крайним презрением, но мне уже было не до нее.
Отблеск неоновых реклам на потолке твоей собственной квартиры и картинка Фрагонара могут оказаться для духа замечательным тонизирующим средством. Стоило лишь подумать о них, как я становился самоуверенней чемпиона по боксу в юношеском разряде и болтливей литературного критика. Без особого усилия над собой я пригласил партнершу к себе на новоселье. Сперва она, конечно, отказалась, но уже через два танца согласилась заскочить на минутку… По-видимому, такие статьи «Ноорте хяэль», как, например, «Правильно ли поступила Имби?» или «Почему Леа стала прожигательницей жизни?», вызвали желательный нравственный резонанс еще не у всех членов общества…
Я попросил официанта завернуть в бумагу бутылку «Перно» и заказал еще коробку шоколада; разумеется, этот противный тип принес мне со скользкой улыбкой сорт подороже. Я попросил его заменить шоколад на самый дешевый, чтобы сразу же дать понять и официанту, и блондинке, что они имеют дело не с желторотым.
Мы ушли, сопровождаемые осуждающими взглядами всего женского общества. («Здорово было! Но К. вела себя ужасно!»)
II
Белокурая гостья покинула меня еще до восьми утра, оставив после себя аромат «Белой ночи» (74 коп. флакон). Я набрал в легкие этого приторного запаха, уткнул нос в подушку и дал по дополнительному сну.
Проснулся я в половине одиннадцатого совершенно свежий и решил ознаменовать первое утро в своей новой квартире небольшой зарядкой – как правило, я предпочитаю откладывать это занятие на другое утро! Затем, гордый своей энергичностью, я долго полоскался под прохладным душем, а потом, строя планы на день, нежился в ванне.
Безусловно, придется нанести визит старине Тоонельту. Этот облом (извините, но он сам себя так называет) остановил меня вчера на улице и категорически приказал заглянуть к нему. Зачем – не знаю. Может, хочет предложить работу? Что ж, надо бы завязать с Тоонельтом хорошие отношения. Стало быть, сегодня мы вновь, столько времени спустя, встретимся с глазу на глаз с этим живым классиком, о котором здесь ходит такое множество анекдотов. Можно даже сказать, что в известном смысле это будет первая наша настоящая встреча. Ведь в Таллине, на первом курсе Художественного института, я был еще весьма зелен. Проучился я под началом Тоонельта всего год, а потом появилась возможность уехать в Москву (республиканское место) и я покинул родной город. На семь лет. И затем сталкивался с Тоонельтом лишь от случая к случаю. На научных сессиях, на выставках, но один на один – ни разу. Очень важно, чтобы я произвел хорошее впечатление. От него будут зависеть мои дела. Если понадобится, пойдем даже на то, что иногда называется подхалимажем. Разумеется, в самой культурной форме. Что по сути уже не подхалимство, а приспособленчество.
Кажется, именно Кант сказал, что интеллигентность есть не что иное, как умение приспосабливаться, рассуждал я, шевеля пальцами ног. Не странно ли, что человечество, сумевшее за тысячелетия превратить приспособленчество в великое интеллектуальное искусство, относится к нему с презрением? Будто манера поведения, основанная на глубоком знании людей, живой фантазии и смелом риске, чем-то хуже других форм жизненной борьбы. Кажется, иному рассудительному во всем остальном человеку легче сожрать своего конкурента вместе с шерстью и вечерним костюмом, чем применить в целях преуспевания какой-нибудь другой мягкий и гуманный способ, например, сымпровизированное вовремя и к месту излияние чувств, приступ восторга или сеанс самого что ни на есть искреннего самобичевания. Надо быть дремучим дураком, чтобы не пользоваться людскими слабостями! Не в коммунизме еще живем! К тому же у приспособленчества могут быть самые благородные цели. Приспособленчество – это и спорт, и наука, и искусство!
Насколько помню, с такого примерно вступления начинается черновик одного моего давнишнего трактата. Ведь все мы в известном возрасте ставим главной целью своей жизни просвещение глупого человечества с помощью печатного слова. В зависимости от темперамента мы пишем либо о женщинах (после полученного в парадном поцелуя или, еще лучше, оплеухи – это первое, что приходит в голову!), либо о времени, пространстве и других столь же туманных вещах, и мне необычайно приятно вспомнить, что я сумел-таки выбрать менее затрепанную тему. Я разделил приспособленчество на несколько видов. Я занимался этим столь же педантично, как маленький философ или великий бухгалтер.
Было там «аналитическое приспособленчество», раскрывающее слабости партнера; было «дезориентирующее приспособленчество», рассчитанное на недооценку твоей личности, что можно было впоследствии использовать; было «зеркальное приспособленчество» – партнер видел тебя насквозь, но в то же время понимал, что это предусмотрено, – в результате два толковых человека оценивали друг друга по достоинству; кроме того, было еще «эстетствующее приспособленчество» на предмет самоувеселения и «спортивный подхалимаж», разработанный специально для тренажа приспособленческой техники.
Категорий была целая куча – кажется, больше двадцати. Каждой я посвящал отдельную главу со множеством примеров. Помню заключительные фразы трактата, которыми я очень гордился:
«…Таким образом, мы показали, что приспособленчество – это невидимое и практичное оружие, которое, во-первых, всегда у вас под рукой, а во-вторых, превосходит по силе любое другое оружие (ядерное, бактериологическое и т. д.). Хоть это и не входит в задачи философа, хотел бы все же в заключение подчеркнуть: пусть и виртуозы приспособленчества никогда не забывают об этике, пусть и они стремятся только к тому, чтобы жизнь на нашей планете стала еще прекраснее и счастливее!»
Ведь правда – красота?!
Я начал даже составлять задачник по приспособленчеству, но потом решил, что посмертная слава не стоит прижизненной, и запер неоконченную работу в ящик стола.
Сейчас, конечно, смешно все это вспоминать, но все-таки я не считаю, что даром потратил время.
А теперь перейдем от теории к практике, подумал я и, выбравшись из ванны, открыл дверцу платяного шкафа, чтобы изучить свой гардероб. Пока что он был довольно беден. Ради столь важного визита следовало бы надеть парадный черный костюм, и таковой у меня имеется. Но Тоонельт наверняка высмеет меня за подобный наряд – уж это точно. Не пойти ли тогда в спецовке, заляпанной глиной? Нет, это слишком уж прозрачно – Тоонельт без труда распознает во мне жалкого примитивного подхалима.
Я решил остановиться на черном костюме и, ловко сложив не совсем белоснежный носовой платок, сунул его в нагрудный кармашек. Из зеркала на меня глянул гладенький женишок, и потому я немного сбил плечи пиджака, чтобы он слегка морщил. После этого я перестал быть похожим на денди. Затем надел свое серое шевиотовое пальто и вышел. Пускай этот Тоонельт ухмыляется себе на здоровье, пускай радуется. Так тому и быть! Эту разновидность приспособленчества я, кажется, назвал в свое время «подарочным приспособленчеством». Очень гуманная разновидность!
Стоя у внушительной дубовой двери, я с радостью отметил, что и впрямь немного волнуюсь: как-никак за этой дверью живет человек, чьего уровня я достигну в лучшем случае лет через двадцать.
Я постучал.
– Входи же, чего трусишь? – рявкнул мне в лицо полуобнаженный гигант, ростом не меньше метра девяносто.
На его медвежьей мохнато-черной груди сверкали жемчужины пота, рука сжимала гантель. Гантель с глухим стуком шлепнулась на мат в углу, и огромная шершавая ручища стиснула мою руку, ставшую вдруг такой маленькой. Господи, ну и Самсон! Один из столпов эстонской скульптуры стоял передо мной во всей своей монументальности.
– Поразмялся малость. Неохота признавать себя развалиной.
Ничего себе развалина, подумал я, на голове ни одного седого волоса! А сил у него побольше, чем у трех таких, как я.
– Ну, как там Саша поживает? Щербаков?
Я сказал, что профессор Щербаков живет хорошо, что он шлет приветы и… и… Больше я ничего не сумел добавить. Столь активный прием порядком меня обескуражил.
– Чудесный человек этот Саша. Чудесный человек – и дерьмовый скульптор.
Зеленые, постоянно меняющиеся совиные глаза дружелюбно ощупали меня с головы до пят. Из-под холматых бровей сверкнул лукавый смешок.
Тоонельт не отпустил ни одного замечания по поводу моего костюма, и мне стало как-то не по себе при мысли, что он видит меня насквозь.
– Скажешь, неправда?
Я не решился ответить.
– Ясное дело, правда! Гирь не поднимает, из ружья не стреляет, рыбу не ловит, что он за скульптор? – Где-то в недрах мохнатой груди заклокотал смех.
– Пойду прикроюсь. Не то еще сочтете меня деревенщиной. А ты пока полистай что-нибудь. – Он отдернул стенную портьеру, и я увидел большой стеллаж – от угла до угла, от пола до потолка, – плотно набитый книгами, художественными альбомами и журналами. На стол мне швырнули толстый альманах.
– Вчера вот удалось купить…
Альманах был французский. Я привык хвастать, что французский язык не представляет для меня трудностей, но на этот раз честно признался, что смотреть картинки могу, а языка не понимаю…
– У меня есть другой.
Я получил точно такое же итальянское издание и совсем притих… Грифы, сфинксы, кентавры – иные из них чем-то напоминали владельца книги.
Тоонельт ушел одеваться, дав мне чуточку времени на передышку. Ну и человек! Когда он на тебя смотрит, чувствуешь себя пришпиленной букашкой. Хитрить с ним – за это, пожалуй, не стоило и браться! Лучше всего и проще вести себя застенчиво. Для этого и притворяться не нужно. И раз уж он любит принимать гостей в таком виде, стало быть, ему наверняка нравятся застенчивые…
– Заходи-ка сюда, – крикнули мне через некоторое время из-за двери.
Я прошел в маленькую полутемную комнату. Окна были занавешены плотными шторами, на столе красновато светилась старомодная лампа. Тоонельт сел в кресло с высокой резной спинкой, взял термос и налил в крохотные чашечки дымящийся кофе. В своей лиловой домашней куртке он был похож на лукавого и мудрого восточного властителя. После того как мои глаза привыкли к полутьме, я разглядел прибитые к стене странные птичьи чучела. Это было вроде заколдованного царства: стеклянные глаза чучел загадочно поблескивали – казалось, что они только притворяются мертвыми, на самом же деле все слышат и стараются запомнить каждое мое слово.
– вспомнились мне строки из «Атта Тролля». Эта параллель заставила меня улыбнуться.
Я отхлебнул кофе. Он был душистый и горький. Тоонельт молча разглядывал меня, и я снова почувствовал себя как школьник в кабинете директора. Я заметил на каминной полке резные фигурки из кости. Все здесь резко контрастировало с гантелями, и я невольно подумал о скульптурах Тоонельта. Несколько десятилетий тому назад, как, увы, и в пятидесятых годах, их считали псевдонародными. «Деревенская грубость – это всего-навсего маска, под которой скрывается внутренний эмигрант постимпрессионизма», – писал в то время один неистовый и, между прочим, совсем неглупый художественный критик. В те времена слово «импрессионист» звучало пострашнее, чем «рецидивист», однако к Тоонельту было не так-то просто подступиться: он стал коммунистом еще в двадцатых годах, а хуже всего было то, что одно из приближенных лиц Всемогущего заказало ему три садовых скульптуры…
Когда какой-то московский критик, глупый, как пробка, но в ту пору весьма именитый, затеял было скандал в Художественном институте, Тоонельт, как рассказывают, рявкнул ему:
– До сих пор никто не вел со мной переговоров через дворников. На то, чтоб разговаривать с дворником, у нас в институте тоже есть дворник. Все!
Телеграмму такого же содержания он послал и в Москву, на имя того, кто заказывал садовые скульптуры, и, к великому удивлению многих завистников, с ним ничегошеньки не случилось.
– Вы какой-то пришибленный… Это гантели вас так напугали или еще что? – с усмешкой спросил Тоонельт, снова переходя на «вы». – Художники – чудной народ: чем здоровее стараешься жить, тем больше люди удивляются. Иной, напившись, бегает на четвереньках вокруг театра, живет с тремя женами, красит бороду в зеленый цвет, и никто не обращает внимания. Но если начнешь покупать кефир и заниматься в саду гимнастикой, как все тут же решат, что профессор совсем выжил из ума и гоняется за дешевым эффектом… Ну да ладно, все это неинтересно! Лучше расскажите, какие у вас планы.
Я признался, что пока у меня нет никаких особых планов. Есть, конечно, разные темы и замыслы, но я еще не успел осмотреться.
– Осенью меня обещали использовать в Художественном институте, вот тогда и посмотрим, что и как.
– А у меня есть к вам предложеньице, – заговорил Тоонельт. – В пригороде будут ставить монумент жертвам фашизма – на братской могиле. Хотели обратиться с этим ко мне, но я не могу – слишком много работ начато. Долго мне пришлось уламывать этих мастодонтов, но я сумел все-таки добиться, что они пообещали дать заказ Саарме. Айн – парень молодой, всего год назад кончил учиться, но толковый и чертовски талантливый. Да вы и сами его знаете…
Я кивнул головой, хотя почти ничего не слышал об Айне Саарме. Разве что знал фамилию.
– Мы тут советовались с Айном. И подумали, что было бы здорово, если бы и вы вошли в компанию. Как-никак, кандидат архитектуры – мужчина весьма солидный, – ухмыльнулся Тоонельт.
Эта его дружеская улыбка, полууважительная и полунасмешливая, была совершенно непередаваемой. Когда я разговариваю с художниками старшего поколения, у меня всегда возникает чувство, будто каждый год разницы в нашем возрасте – это мой лотерейный билет. Но за умение так улыбаться я отдал бы целую пачку билетов.
– Не торопитесь соглашаться, – остановил меня Тоонельт на полуслове. – Дело в том, что, взявшись за эту работу, вы можете нажить себе врага. Есть тут у нас один милый дядя, который собирается конкурировать с Айном и с вами. С точки зрения искусства он ничто, зато с остальных точек зрения – нечто. Это Магнус Тээ…
– Магнус Тээ? Еще бы не знать! Когда-то мы называли его Гневом Господним, – вспомнил я.
Тоонельт приподнял свои тяжелые, слегка набрякшие веки, и на мне остановились его глаза – две большие и неподвижные темно-зеленые лампы. В этот миг он напомнил мне старого ворчливого укротителя, разговаривающего примерно так: «Эта кобра не очень-то опасна. Она, правда, ужалила насмерть двух человек, в том числе и моего младшего сына, но вообще-то с ней можно справиться…»
– Он, между прочим, вполне приличный скульптор, – продолжал Тоонельт, – но с тех пор как поснимали с перекрестков шоссе и пустили в размол позолоченных оленей и дамочек со снопами, его творчество больше не находит поклонников. Вот он и решил создавать ценности иного рода. – Это было настолько безжалостно, что я даже не решился рассмеяться, да и Тоонельт больше не ухмылялся. Он лишь старательно водил своим громадным пальцем по переносице. – Так что вы подумайте…
Я собрался его уверить, что этот Гнев Господень нисколько меня не пугает, скорее наоборот – он-то и подбивает меня взяться за дело, но Тоонельт наклонился к полке, и комнату наполнили голоса птиц: тью-фью, тивит-чивир, вперемежку со звуками погортанней.
– Узнаете? – спросил Тоонельт. – А это?
Я не мог узнать ни одного голоса и признался, что сумел бы угадать разве что кукушку…
– Сам лиса лисой, – улыбнулся Тоонельт, – а птичьих голосов не знает! Кто бы мог подумать!
Птицы щебетали, а со стены следили за мной хитрые глаза сов, прикинувшихся мертвыми.
Когда магнитофонная лента кончилась, Тоонельт сказал, поднимаясь:
– Так что хорошенько подумайте. Молодежи не следует ошибаться. Если решитесь войти в компанию с Саармой, зайдите к нему. И еще одно. Это опять-таки касается Магнуса Тээ. У Айна случилось однажды недоразумение по «женскому вопросу», из-за чего Тээ до сих пор разглагольствует о его моральном облике. Кстати… он звонил мне сегодня и сообщил, что утром из вашей квартиры вышла какая-то женщина. Магнус Тээ поинтересовался, не собираетесь ли вы жениться. Вот что за человек этот Магнус! И живет он прямо над вами.
Тоонельт подался вперед и улыбнулся улыбкой добродушного Вулкана, но его пальцы, сжимавшие край стола, стали красно-белыми.
В передней Тоонельт опять стал прежним Тоонельтом.
– Двухпудовая, – показал он на гирю. – Хочешь, одолжу тебе пудовую, а?
Потом фамильярно похлопал меня по плечу и в прямом смысле слова выставил за дверь.
Возвращаясь домой, я насвистывал, как мальчишка, или, кто его знает, может быть, как редкая разновидность зяблика с магнитофонной ленты Тоонельта. Еще бы мне не принять предложение! С Магнусом Тээ, с Гневом Господним, будем держаться осторожно! В таких случаях следует улаживать дела с помощью визита вежливости. Как правило, эти творцы золотых оленей весьма простодушны, и я превосходно умею с ними ладить. Надо лишь заставить их рассказывать о своей молодости и слушать разинув рот. Невредно также ходить к ним показывать эскизы. Разумеется, не окончательные… Но после того как я побывал у Тоонельта, этот прекрасный метод показался мне отвратительным.
Ну, так будем попросту осторожны! А вообще-то дело начинает клеиться. И еще как!
Я зашел в общественную уборную, «храм-неотложку», как ее называют. Даже эта гнусная постройка, эта бородавка на широкой ладони площади Победы, показалась мне сегодня симпатичной. Я с ухмылкой разглядывал огромное ню, выцарапанное на темно-зеленой стене: современное народное искусство находится в явном родстве с могучей манерой пещерного человека… И с каким удивительным лаконизмом высказываются наши мастера самодеятельности! Отнюдь не легковесные эмоции им удается выразить в простом нераспространенном предложении. Иные же авторы обходятся одним-единственным словом, да и то в именительном падеже…
До чего же хорошее было у меня настроение!
