Текст книги "София и тайны гарема"

Автор книги: Энн Чемберлен

XXXII

– Он ничего не просил мне передать? – недоверчиво спросила моя госпожа.

Но что я мог сказать ей, кроме того, что муж ее сможет приехать лишь завтра?

Честно говоря, моя собственная роль в этом деле заставила меня корчиться от стыда. Я поймал себя на том, что краснею. Но не мог же я рассказать ей о том, что происходит? Во время нашей последней встречи Соколли-паша поделился со мной своими подозрениями, но я знал, что эта тайна не для ушей моей госпожи. Поэтому, стараясь замять неловкость, я принялся изворачиваться:

– Он совсем не это имел в виду.

– Да нет, похоже, именно это, – криво улыбнулась Эсмилькан. – Ты же знаешь моего мужа, он всегда говорит именно то, что думает. Долг для него превыше всего. А постель… постель – это не главное.

– Но, госпожа, если бы он вспомнил, что Селим, которого завтра будет приветствовать вся столица, не только наш новый султан, но еще и ваш батюшка…

– Ты считаешь, что он об этом забыл? Не смеши меня, Абдулла! Во имя всего святого, по какой еще причине он, по-твоему, женился на мне? Молчишь? Думаю, именно потому, что мой отец был наследником Сулеймана. Совершенно ясно, что любовь не играла в его планах никакой роли. – Она уже не могла удержаться от слез и горько заплакала.

– Госпожа, госпожа, – засуетился я, стараясь успокоить Эсмилькан.

Ее детское горе разрывало мне сердце. Сжав ладошки госпожи своей рукой, я долго гладил ее по темным, спутанным кудрям, пока она не выплакалась и не уснула.

Утром, после положенных по обычаю молитв, я был счастлив, обнаружив ее в гораздо лучшем расположении духа, чем накануне. Немного успокоившись, Эсмилькан объявила, что не только не пойдет полюбоваться торжественным парадом, но вообще останется дома, даже к тетушке Михриме не поедет. Я мысленно возликовал. И вдруг, поколебавшись немного, она добавила:

– Но ты вовсе не обязан сидеть со мной, Абдулла. Если ты хочешь полюбоваться процессией, иди, конечно. А потом расскажешь мне обо всем, что видел.

Мне было лестно думать, что моя госпожа не стала приказывать мне, а со свойственной ей деликатностью оставила выбор за мной. Я украдкой покосился на нее. По лицу Эсмилькан было заметно, что мысли ее витают где-то далеко.

В этой суете мой уход из дома остался совершенно незамеченным, так что у меня было достаточно времени не только заблаговременно добраться до дома кузины моей госпожи, которая жила возле мечети Еди Куль, но и найти удобное место, откуда бы я мог видеть все, что будет происходить. А поскольку моя госпожа осталась дома и я был избавлен от забот о ней и ее удобствах, я смог устроиться подальше от остального гарема и вместе со всеми остальными вволю наслаждаться великолепным зрелищем, которое нам предстояло увидеть.

Высокая каменная стена как раз у первого поворота после Золотых ворот отлично подходила для этой цели. Не меньше часа я следил за лихорадочной суетой последних приготовлений: на всем пути расстилались ковры, люди охапками приносили цветущие ветки и чаши с лепестками роз, которые на всем протяжении пути должны были кидать под ноги солдатам, чествуя вернувшихся с победой героев и нашего нового султана.

– Они идут! Идут! – послышались ликующие крики. Весть о приближении войска со скоростью степного пожара облетела всех. Очень скоро я тоже услышал радостный шум и музыку – громыхание барабанов, пронзительный вой рогов и все усиливающуюся звонкую дробь полковых литавр и цимбалов, – сопровождаемую топотом миллионов ног и грохотом конских копыт, поскольку вслед за пешими полками шла кавалерия. Оглушительный многоголосый крик взвился к небесам, и мы догадались, что первые ряды добрались до Золотых ворот.

Глаза всех были устремлены на дорогу с таким напряженным и острым вниманием, что ни одна живая душа ничего не замечала до той самой минуты, пока не раздался оглушительный грохот и треск, а потом уже было поздно. Все выглядело настолько случайным и невинным – чем-то таким, что можно увидеть в любой день, по крайней мере на улицах Константинополя. Однако это был не совсем обычный день. Да и то, что произошло, оказалось отнюдь не случайным. Но это случилось – случилось всего в двадцати шагах от меня… Я едва мог поверить собственным глазам, когда появившаяся неизвестно откуда повозка, нагруженная золотистым сеном, вдруг с грохотом перевернулась, и вот уже целый стог горой высился посреди дороги там, где поверх ковров были разбросаны ароматные лепестки цветов.

«Господи, спаси нас и помилуй! – обомлев от неожиданности, пробормотал я про себя, даже не сразу заметив, что сказал это по-итальянски. – Вот, значит, что они придумали! Решили дождаться удобного момента и устроить бунт уже в самом городе! Какой ужас! Но ведь такой открытый мятеж может потрясти империю до самых корней!»

Конечно, я не мог не понимать, что происходит. Но даже при том, что все это случилось прямо у меня на глазах, я не мог ничего поделать – разве что с бессильным отчаянием в душе следить за тем, как развиваются события.

Краем глаза я заметил двух незнакомцев, отчаянно проталкивающихся локтями сквозь густую толпу, чтобы поскорее исчезнуть, растворившись в людском море. К несчастью, оба были укутаны в длинные черные плащи, закрывавшие их с головы до ног, так что разглядеть их форму или звание было невозможно. Казалось просто немыслимым, чтобы двое солдат смогли беспрепятственно покинуть свой полк и проделать все это под взглядами сотен ликующих горожан, причем так, что никто не смог разглядеть их лиц. Что-то подсказывало мне, что сцена, которой я только что оказался невольным свидетелем, лишь прелюдия, а главное действо начинается не здесь, не на виду у всех, а гораздо дальше. Глухой ропот толпы постепенно нарастал. Дети и наиболее осторожные или трусливые стали потихоньку проталкиваться сквозь толпу, стараясь унести ноги и укрыться за стенами своих домов.

Остальные хоть и переминались робко с ноги на ногу, бросая по сторонам боязливые взгляды, однако продолжали оставаться на месте, желая посмотреть, что будет дальше – по большей части из-за нерешительности, подумал я, чем движимые какими-либо гражданскими чувствами. В душе я отчаянно жалел, что Соколли-паша не велел мне остаться дома и охранять госпожу. Но, увы, – я здесь, и теперь уж ничего не изменишь. В напрасных сожалениях мало толку, да и времени что-либо изменить уже не было, иначе у многих из тех, кто еще оставался со мной, хватило бы здравого смысла и осторожности последовать за своими женами и детьми и укрыться вместе с ними за надежными городскими стенами.

Но все происходило настолько быстро, что я едва мог уследить за событиями. Почти мгновенно первые ряды армии, возглавляемой полком янычар в украшенных перьями тюрбанах и с боевыми стандартами в руках, увешанных пронзительно дребезжавшими колокольчиками, свернули за угол и резко остановились, словно натолкнувшись на невидимую стену.

– Чтоб я сдох! – с широкой усмешкой на бородатом лице воскликнул сидевший рядом со мной человек. – Провалиться мне на этом месте, если это не повозка с сеном!

– Повозка с сеном! Повозка с сеном! – пролетел над рядами солдат многоголосый рев, очень похожий на тот, что возвещает о приближении урагана. Каким-то непостижимым образом благодаря ему я почти мгновенно догадался, что Селим вместе со своей стражей также остановлен и сейчас в мучительном нетерпении и страхе топчется на месте прямо у Золотых ворот, в бессильном отчаянии глядя на эту триумфальную арку, через которую его великие предшественники, греки и турки, входили в Город городов, как иногда называют Константинополь. Шум между тем сделался нестерпимым: солдаты громогласно поздравляли друг друга и, не скрываясь, ликовали, представляя себе, как жеребец султана беспомощно пляшет на месте, время от времени с пронзительным ржанием вставая на дыбы, как синеет от страха и злости багровое лицо его величества, напоминая по цвету сырую говядину, а из-под великолепного тюрбана катятся крупные капли пота.

Краем глаза я заметил двух визирей. С трудом удерживая лошадей, они прокладывали себе путь сквозь густую толпу поближе к месту событий. Приглядевшись повнимательнее, в том, кто был помоложе, я узнал заместителя Соколли-паши, Перту-пашу. Другой, постарше, был Ферхад-паша, ветеран многих битв. Имя последнего невольно напомнило мне о нашем недавнем госте, молодом спаги, чье мужество и верность еще совсем недавно, меньше месяца назад, помогли спасти империю от ужаса гражданской войны и при этом едва не погубили мою госпожу. Внезапно липкие пальцы страха стиснули мне горло и ледяной пот потек по спине: я вдруг заметил, что многие из офицеров, чьи обтянутые формой спины и тюрбаны еще этим утром крутились под окном нашего дома, носят фиолетовые одежды, а стало быть, принадлежат к тому же элитному полку. Но, скорее всего, у молодого офицера, носившего после своего имени всего лишь скромную приставку «бей», не было ничего общего с тем почтенным седобородым визирем, от которого я сейчас не мог оторвать глаз. И к тому же события, свидетелем которых я стал, разворачивались настолько стремительно, что ни для каких других соображений просто не оставалось места.

– Ну, ну, друзья мои, успокойтесь! – уговаривал солдат молодой паша. – Ваш бунт оскорбляет величие султана.

– Вот и хорошо! – с издевкой крикнул кто-то из толпы. – А то что-то многовато величия для такого человека!

И прежде чем кто-то успел понять, что происходит, старого визиря уже стащили с коня и бросили на землю, прямо в пыль, под ноги лошадей. Тюрбан его слетел с головы и покатился вслед за ним, сопровождаемый свирепым улюлюканьем солдат и комьями грязи, которые кинул кто-то из толпы.

Но голос старого паши перекрыл вой черни.

– Если это ваша месть за какие-то неведомые мне преступления, – хрипло крикнул он, – умоляю, возьмите мою жизнь и довольствуйтесь этим. Пощадите других! Я уже стар и с радостью пожертвую ею ради счастья и спокойствия нашей страны!

В ответ снова раздался свист. Визиря сшибли с ног и, страдающего не столько от боли, сколько от унижения, поволокли по земле. Теперь гнев и ярость, охватившие солдат, словно океанские валы в шторм, прокатывались по рядам и начинали понемногу захлестывать толпу. Вот-вот произойдет взрыв, и тогда все это неминуемо вырвется наружу. Из толпы полетели камни, и в рядах солдат глаз мой заметил угрожающий блеск стали – какая-то горячая голова обнажила ятаган. И в эту минуту появился мой господин.

Направив в сторону беснующейся толпы солдат свою пику, Соколли-паша одним небрежным движением заставил их расступиться. Словно океанские волны, с недовольным ворчанием солдаты раздвинулись, позволив ему добраться до первых рядов колонны. Я вдруг заметил, как один из них, самый буйный, получив сильный толчок древком, с угрожающим видом повернулся к моему господину. Мне показалось, он намеревается стащить его с седла, как незадачливого Ферхада-пашу, но волновался я напрасно. Злодей не успел сделать и шага, как другой, резкий удар, прямо в лицо, заставил его остановиться. Глаза чуть не вылезли у меня на лоб, когда я убедился, что копье тут ни при чем. Небольшой, но, видимо, туго набитый мешочек с деньгами с силой ударил грубияна прямо в лицо и шмякнулся ему под ноги. Серебро с мелодичным звоном раскатилось по земле. На мгновение все оцепенели. Эффект был такой же, как если бы на пылающий костер выплеснули ведро холодной воды.

Вслед за первым мешочком в толпу полетели другие, столь же увесистые. Соколли-паша, вынимая из притороченной к луке седла сумки, небрежным и ловким движением швырял их один за другим. Солдаты с ревом бросились на землю, пригоршнями собирая блестящие монеты, и даже кому-то из толпы, самым отчаянным, удалось ухватить немного. Хотя горожане оказались в невыгодном положении: ни у кого из них не было оружия. Жеребец Соколли-паши встал на дыбы, потом поскакал вперед, одним скачком взлетев на груду рассыпанного сена, и двинулся вперед, словно бы и не заметив этого препятствия. Повозку отшвырнули в сторону, словно перышко, тщетно пытаясь обнаружить под ней ненароком откатившуюся монетку. Не прошло и нескольких минут, как повозка бесследно исчезла. А вслед за ней и солома, которую, если я не ошибаюсь, толпа растащила едва ли не по соломинке. Миг – и высоченная копна сена, перегородившая дорогу, растаяла как по мановению волшебной палочки. Мне даже показалось, что исчезла она едва ли не быстрее, чем появилась.

– Соколли-паша! Да здравствует Соколли-паша! – ревела толпа. Я не сразу заметил даже, что кричу вместе со всеми.

Я все еще продолжал выкрикивать имя моего господина, когда вдруг краем глаза заметил очень знакомые носилки, которые вынесли из дверей дома кузины моей госпожи. Мне были очень хорошо известны эти двери – они вели в гарем. Догадаться, чьи это носилки, было несложно: возле дверцы паланкина, придерживая тяжелые полы халата, семенила гигантская фигура, которую я слишком хорошо знал. Это был Газанфер, евнух Сафии.

XXXIII

А во дворце паши в честь возвращения хозяина был уже заколот жирный телец, и столы ломились под тяжестью тех блюд, которые он особенно любил. Одетая в свои лучшие одежды Эсмилькан чуть ли не с самого рассвета сидела у окна и ждала его появления. Увы, ждала она напрасно, и горы изысканных яств остыли и подернулись ледяной пленкой задолго до того, как кто-то прикоснулся к ним.

Бесконечно долго тянулись долгие часы ожидания. Не выдержав, я отправил в Сераль мальчика со строгим наказом узнать, в чем же причина такой задержки. Очень скоро мальчишка вернулся с ответом.

– Янычары подняли мятеж.

– Но это же было еще утром! – возмутился я. – Господин щедро заплатил им, и они успокоились.

– Они снова устроили бунт, – стоял на своем мальчишка. – И добрались аж до двора дворца самого султана! А потом заперли ворота, и теперь Селим не может попасть в свой собственный дворец. Пришлось ему убраться восвояси несолоно хлебавши! Селим выехал за городские ворота и остался ночевать в одном из своих загородных домов. Одному Аллаху ведомо, что теперь с нами будет!

– Что же будет с гаремом? – простонала Эсмилькан, ломая в отчаянии руки. – Как ты думаешь, Абдулла, неужели янычары осмелятся ворваться в гарем?! О, как я теперь жалею, что Сафия не осталась в Магнезии!

«Да ты сама не догадываешься, что все мы очень скоро об этом еще пожалеем!» – тяжело вздохнув, подумал я, но предпочел промолчать.

– Это еще не самое страшное, госпожа. Мой господин, Великий визирь Соколли-паша, тоже остался с ними, за запертыми воротами. Они взяли его в заложники.

Эсмилькан так и просидела до самого рассвета в своих лучших одеждах. Она то открывала глаза, то вновь проваливалась в тяжелую дремоту, решительно отказываясь лечь в постель, и все это время гадала, кто же она теперь – сирота? Вдова? Или и то и другое вместе? Или (Аллах милосерден!) ни то, ни другое? И я ждал и надеялся вместе с ней.

Миновал день… Миновала ночь. И еще один день, и еще одна ночь, а моя госпожа все ждала. До нас дошли слухи, что во время беспорядков на улицах города было убито по меньшей мере десять человек, но все эти смерти были лишь еще одним подтверждением того, что происходит нечто серьезное. Так нарывы во рту свидетельствуют о том, что началось общее заражение всего тела. Сына нашего привратника с проклятием вытолкали из одной лавки, куда он был послан за провизией, а в другой вообще избили до крови, поскольку все хорошо знали, что он служит у Соколли-паши. И вот, когда мы совсем извелись от долгого ожидания, со стороны крепости послышался грохот пушечных залпов, но эти залпы возвещали об одержанной победе. Так мы узнали, что мятеж наконец подавлен. Венецианский флот был вынужден убраться назад, в Средиземное море, а Селим в итоге был провозглашен правителем Блистательной Порты.

– Но какой ценой! Аллах свидетель, какой ценой! – печально качал головой мой господин. Получив свободу, он, наконец, благополучно вернулся домой. Мы сидели в гостиной, и он рассказывал мне о том, что произошло, время от времени прерываясь и тяжко вздыхая.

– И какова же была цена, мой господин? – отважился спросить я.

– Эх, они таки добились своего, разрушили империю. Разрушили великую Империю! И даже сами еще не поняли этого. Но что им за дело? Все, что им нужно, устроить собственные дела!

Государственная казна, как я понял, была полностью истощена. Все сокровища, которые захватил Капудан-паша во время своего последнего набега на Хиос, ушли на подарки недовольным, а за ними последовали и сокровища из личной казны султана, и даже драгоценные украшения тетки Эсмилькан – Михримы-султан. Эта достойная женщина согласилась принести такую жертву, чтобы избавить от смерти и позора не только своего негодного пьянчугу-брата, но всех женщин султанского гарема.

– Но и это еще не самое худшее, – мрачно добавил Соколли-паша.

– Так это еще не все?! Аллах сохрани нас и спаси, чего же еще они могли требовать?

– Деньги, драгоценности – ерунда. Главное впереди. Что деньги? Деньги скоро будут, и казна тоже рано или поздно пополнится, – вздохнул мой господин. – Но они потребовали уступок, и мы вынуждены были согласиться. Все наши старинные законы, по которым мы жили сотни лет, теперь изменились. Янычарам будет позволено жениться. Да, да, ты не ослышался – жениться! Но не только. Отныне они смогут передавать свой чин по наследству своим сыновьям. Полки перестали быть закрытыми, теперь в любой полк может записаться всякий, кто пожелает, в том числе и турки. Это конец армии, да, да, конец. А конец армии означает конец империи.

– Могу поспорить, если ты хорошенько прислушаешься, то услышишь: краса и гордость армии, элитные полки, куда отбирались только достойнейшие, не знавшие иных забот кроме сражений, непобедимая армия, перед которой некогда дрожала вся Европа, – да, да, я готов спорить, ты тоже слышишь, как они носятся по улицам столицы, словно стадо очумевших баранов, громко требуя себе жен, как требовали они денег в то утро, когда проходили торжественным маршем по городу! Нет в городе человека, который бы не дрожал от страха за свою дочь! И каждый из этих негодяев намерен потребовать месяц отпуска, чтобы провести его с молодой женой, так что очень скоро все они будут думать только о своих будущих сыновьях, а не о копьях и ятаганах! Кто станет тогда сражаться с неверными, спрашиваю я тебя? Шайка бездельников? Все пропало! Армия… великая империя – всему конец! И я сам, собственными руками, способствовал этому крушению.

– Но разве вы сами, мой господин, не радовались бы, если бы ваш собственный сын мог со временем поступить в один из тех элитных полков, которые вы так любите? – осмелился спросить я.

– Мой собственный сын? Но у меня же нет сына!

– Но, возможно, еще будет. Да будет на то воля Аллаха, когда-нибудь и у вас тоже появится сын.

Соколли-паша отвернулся. Ссутулившиеся плечи выдавали его усталость.

– Нет, Абдулла. Я был бы только рад, проживи он свою жизнь торговцем или выбери тихую, мирную жизнь ремесленника. В особенности если он вырастет и превратится в какого-нибудь тощего, сухопарого юнца, каким и положено быть моему сыну… Если он вообще когда-либо появится на свет. На что мне такой? Защищать великую империю и тех дочерей, которыми, кроме него, возможно, вознаградит меня Аллах? Нет уж, спасибо! Достаточно только взглянуть на этого ублюдка Селима, чтобы убедиться, что я прав! Ничтожество! И это сын великого Сулеймана?! Прекрасный пример того вырождения, которое происходит, когда власть, трон и почести передаются по наследству!

– Что ж… Во всяком случае, мой господин, позвольте мне поздравить вас. Вам удалось с честью выйти из этого испытания. Вы прекрасно справились со всем и без помощи Селима.

– Да… согласен. Возможно, мне действительно удалось бы некоторое время удерживать государство на плаву. Конечно, если бы у меня были развязаны руки и я мог бы без помех подобрать себе в помощь честных и достойных доверия людей. И если бы на то была воля Аллаха. Но когда меня не станет…

– Аллах милостив, вы будете жить еще долго, господин.

Словно не слыша, Соколли-паша продолжал молча проклинать судьбу. Непонятно, по какой причине Великий визирь выбрал объектом своих горьких сетований стоявший у самой стены старый деревянный сундук. Погруженный в свои собственные печальные размышления, я не сразу заметил, куда он так пристально смотрит. Но потом рассеянно проследил за его взглядом, и все внутри меня оборвалось.

Там, на крышке сундука, стояла белая с синим китайская фарфоровая ваза, а в ней – еще один странный букет. Это была довольно большая ветка яблони. Такая большая, что тому, кто поставил ее в вазу, пришлось прислонить ее к стене, чтобы ваза не опрокинулась. Листья ее свернулись, а три все еще висевших на ветке яблока, ярко розовели, словно розы, давным-давно замерзшие в нашем саду, перед смертью успели передать яблокам свой яркий цвет. Эта ветка мгновенно напомнила мне бессмертные строки Кватрана [23]23
  Кватран Табризи (1009–1072) – знаменитый азербайджанский поэт, жил и умер в окрестностях Табриза.


[Закрыть]:

 
Вспыхнул румянец на золотом яблоке,
И заалело оно, словно щека возлюбленной…
Словно снежная пыль осыпала горные тропы,
Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.
Вечера тянутся, как века,
Когда любимой нет рядом.
А дни стали короткими, как ночи,
Которые проводишь в объятиях возлюбленной…
Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,
Пусть они текут,
Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…
Вспыхнул румянец на золотом яблоке,
И заалело оно, словно щека возлюбленной…
Словно снежная пыль осыпала горные тропы,
Или сталь клинка вонзилась в бурный поток.
Вечера тянутся, как века,
Когда любимой нет рядом.
А дни стали короткими, как ночи,
Которые проводишь в объятиях возлюбленной…
Если по щекам моим струятся слезы тоски по тебе,
Пусть они текут,
Потому что после дождя сад станет еще прекрасней, чем прежде…
 

Расшифровать это послание не составило ни малейшего труда. Но я как-то сразу даже не сообразил, что молодой Ферхад, должно быть, как я того и боялся, находился в числе тех солдат, которых мой господин прислал охранять его дом. Мельком я успел разглядеть лица только двух или трех из них, а Эсмилькан ничего мне не сказала. Итак, Ферхад, выходит, еще раз доказал свою преданность – в первый раз, когда больше месяца хранил тайну смерти султана Сулеймана, и второй раз – сейчас, когда отказался присоединиться к мятежникам.

И вот теперь перед глазами его господина еще одно свидетельство – свидетельство его измены. Измены ужасной, невероятной, измены того рода, простить которую не в силах ни один мужчина в мире. Выбор, который он некогда сделал, помог спасти империю. Но сам он при этом стал изменником, по крайней мере по законам гарема.

Мой господин, не мигая, некоторое время рассматривал ветку яблони, но, похоже, так ничего и не понял. Возможно, в его глазах это была просто ветка. Соколли-паша никогда особо не увлекался поэзией и не читал стихов – где уж было ему разобраться в символическом значении цветов. Не думаю, чтобы ему захотелось хоть на несколько минут оторваться от своих размышлений, чтобы задать себе вопрос: что за странный букет, ветка с тремя яблоками? Или хотя бы попытаться угадать, откуда он тут взялся. В нашем саду никогда не было яблонь, но ему и в голову не пришло, что ветка могла попасть в дом из одного из яблоневых садов, которых было немало на северной окраине города, а ведь именно с севера в столицу вошла армия. Он и сам вошел с ними через северные ворота, но все мысли его были о назревающем бунте, а отнюдь не о любви.

К счастью, в этот момент нас опять прервали – прибыл посланный с бумагами, которые необходимо было прочитать и подписать как можно скорее. К тому времени, как с бумагами было покончено и посланец наконец ушел, я уже настолько овладел собой, что мог говорить, не боясь выдать того, что было у меня на уме.

– Дядюшка, – начал я, воспользовавшись слегка фамильярным, но широко распространенным среди рабов эвфемизмом, которым они часто заменяют обращение «господин». – Дядюшка, простите, что я позволяю себе говорить об этом сегодня, в первый же вечер, когда вы вернулись домой, но в последнее время мне все чаще приходит в голову, что для охраны вашего гарема нужно немного больше людей.

– А сколько их у нас сейчас? – осведомился Соколли-паша с тем же самым видом, с которым обычно пересчитывал своих солдат перед тем, как вести их на битву.

– У вашей супруги в услужении почти тридцать женщин, господин, – сообщил я. – А еще музыканты, вышивальщицы, поварихи, служанки и просто рабыни.

– Нет, я имел в виду евнухов, – заявил он. – Сколько их под твоим началом?

– Нисколько. Один я, господин, – ответил я, несколько удивленный таким вопросом. – И всегда был только я один.

Соколли-паша снова разразился взрывом резкого, лающего смеха:

– Похоже, ты в свои двадцать с небольшим научился тому, до чего сам я дошел едва-едва к шестидесяти. Честно говоря, во время последней кампании я и сам начал уже подумывать о том, что надо бы взять кого-нибудь тебе в помощь. Да и мне к тому же очень скоро понадобится человек, который смог бы помочь мне разбираться со счетами. Думаю, ты как раз тот человек, который мне нужен. Ну, а до тех пор покупай столько евнухов, сколько считаешь нужным. Пусть благодаря тебе мой гарем будет самым труднодоступным во всей нашей империи, если тебе от этого станет легче. Единственное, о чем я прошу – чтобы ты покупал только таких евнухов, кого сможешь держать в узде. Мне ненавистна сама мысль о том, чтобы твое место главного евнуха занял другой человек, и мне наплевать, что кто-то там будет говорить о том, что ты якобы молод для такой должности.

– Спасибо, мой господин.

– Абдулла, а почему бы тебе не купить одного-двух смазливых юношей из тех, кого оскопили совсем недавно? Кстати, – задумчиво пробормотал он, – а как поживает принцесса, моя супруга?

– Слава Аллаху, господин, ее здоровье не оставляет желать лучшего.

– А ребенок?… Ребенок родился?

– И умер сразу же после рождения, господин. Если помните, это случилось ранней весной.

– Ну да, ну да… Я так и понял, когда мне ничего не сообщили об этом. Или сообщили?

– Да, господин. Я совершенно уверен в этом.

– Да, ты прав. Уверен, мне непременно доложили бы, если б у меня родился сын. Сколько же их было? Двое, если не ошибаюсь?

– Трое, мой господин.

– Что ж, на все воля Аллаха…

– Да, господин.

– А как ты думаешь, Абдулла, – он замялся. – Как ты думаешь… сегодня вечером она ждет меня к себе?

Мне вдруг бросились в глаза глубокие складки в углах рта Соколли-паши, и я впервые почувствовал страх и неуверенность в себе, которые терзали его душу. Сколько раз ему приходилось сражаться с врагом, сколько раз он с боями выходил из окружения живым, когда уже и надежды, казалось, не оставалось, но никогда до сих пор мне не доводилось видеть его таким, как сейчас. Три дня, которые он провел в заложниках, захваченный своими же собственными мятежными солдатами, явно не прошли бесследно. Но даже тогда ему, похоже, не было так страшно и неуютно, как сейчас. В понимании Великого визиря иметь дело с разъяренными бунтовщиками было куда предпочтительнее, чем оказаться наедине с женщиной, думать о том, как понравиться ей, говорить нежные слова, утешать мать, еще не пришедшую в себя после смерти новорожденного сына. Для Соколли-паши все это было пострашнее любой, самой мучительной пытки. Он был неловок и хорошо понимал это, а то, что он знал свой недостаток, еще более ухудшало дело.

– Господин, – как можно мягче сказал я, – она все эти дни глаз не сомкнула, все ждала вас. Госпожа знала о вашей судьбе и ежечасно молила Аллаха, чтобы вы, живой и здоровый, поскорее вернулись домой.

Честно говоря, я надеялся, что мои слова смогут затронуть в нем некую романтическую жилку, если такая, конечно, существовала в его душе. Или хотя бы разбудят хоть какие-никакие воспоминания, чтобы ему было легче настроиться на соответствующий лад… Но, видимо, вспоминать ему было нечего.

Соколли-паша улыбнулся своей робкой, неуверенной улыбкой, которая на его смягчившемся лице теперь выглядела особенно странно.

– Скажи своей госпоже… – Он откашлялся, как будто у него внезапно пересохло в горле, и смущенно провел языком по губам. – Эээ… передай своей госпоже, дочери моего господина и повелителя Селима, что я прошу разрешения навестить ее сегодня вечером.

– Непременно, мой господин, – заверил его я. – Она будет счастлива видеть вас у себя.

После чего я отвесил ему поклон и поспешил поскорее убраться из комнаты, поскольку наблюдать его смущение было невыносимо.

Я передал слова Великого визиря Эсмилькан. В ответ она только молча кивнула. Собственно говоря, особой нужды в этом не было. Она и так не пропустила ни единого слова из нашего разговора, который доносился до нее через решетку. Вот и сейчас, когда я вошел, она стояла возле окна, глубоко погрузившись в собственные мысли.

– У моего супруга в бороде стала пробиваться седина, – проговорила Эсмилькан вполголоса.

– Неужели? – удивился я. – А я ничего не заметил.

– Да. Он красит бороду хной, и седая прядь выделяется своим ярко-рыжим цветом, а этого раньше не было.

– Думаю, это для того, чтобы солдаты думали, что он все еще молод, крепок и силен, – ответил я, подумав, что после всех этих событий вряд ли у Соколли-паши будет нужда убеждать в этом солдат. Мне вдруг вспомнилось, как он уверенно сидел в седле, железной рукой сдерживая горячившегося жеребца, как невозмутимо пробирался сквозь беснующуюся толпу, не обращая внимания на весь этот хаос вокруг, как одним прыжком взлетел на копну сена на дороге… И я подумал, что нужно непременно рассказать об этом Эсмилькан. Она должна узнать, каким героем показал себя в тот страшный день ее супруг. Ладно, сделаю это, когда будет время, решил я.

– Да, думаю, из-за солдат, – согласилась Эсмилькан.

В словах ее не было ни малейшей обиды, хотя, думаю, она не находила в этом ничего особенно лестного для себя.

Эсмилькан еще какое-то время не отрывала глаз от решетки. Она молчала, но я и без того знал, куда она смотрит. Поверх головы ее супруга, низко склоненной над очередным султанским фирманом, который он читал, взгляд моей госпожи и все ее помыслы устремились к ветке яблони, стоявшей в старинной китайской вазе.