Текст книги "София и тайны гарема"
Автор книги: Энн Чемберлен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
XII
Время шло. Но для любовников оно промелькнуло незаметно. А для обычных смертных оно растянулось на семнадцать или даже восемнадцать месяцев, которые либо летели незаметно, либо тащились нестерпимо долго – в зависимости от того, что ждало их впереди.
По христианскому календарю заканчивалось лето 1565 года, но здесь, в Магнезии, долгие прогулки в паланкине совсем не были такими тягостными, как те, когда она жила в гареме, в Константинополе. В первую очередь потому, что тут ее почти всегда сопровождал Мурад. Для этого в носилках по его приказу поставили удобное двойное кресло.
Он ехал вместе с ней и сейчас, велев открыть верх носилок, чтобы наслаждаться утренним солнцем, пока оно еще не взялось припекать по-настоящему. Любовники собрались на охоту.
– « Ты не должен брать с собой на охоту Сафию, сын мой! – прочитал он вслух первые строки полученного утром послания. – Иначе тебе грозит подвергнуться всеобщему порицанию. Ты станешь посмешищем!..» – Предательская влага, блеснувшая в его глазах, и дрогнувший на мгновение голос подсказали Сафие ответ. Письмо было от матери принца, Нур Бану.
Между тем Мурад продолжал (вернее, продолжала Нур Бану):
– «…Надежно укрытая от чужих глаз в гареме, женщина не может запятнать честь своего господина. Но выставленная на всеобщее обозрение, она сразу же становится легкой добычей. Один не вовремя вырвавшийся смешок – и люди примут это за предосудительную фривольность или просто глупость, но осудят не ее, а тебя. Достаточно только поскользнуться носильщику, только слегка оступиться ей самой, когда она, выйдя из паланкина, будет усаживаться под навес, чтобы произошло непоправимое. Мой дорогой, подумай сам: одна вывихнутая лодыжка, и народ уже никогда не позволит принцу моего сердца забыть о его оплошности, в то время как другой, доказавший, что способен обходиться без женщины, спокойно избежит этой опасности. Вспомни, мы до сих пор не смогли изжить страха перед разбойниками, и это при том, что большая часть их уже перебита. А ты объясняешь свое неблагоразумие тем, что твой дед – да продлит Аллах его царствование навечно, – очистил дороги для путешественников!
Если ты по-прежнему будешь настаивать на том, чтобы брать ее с собой, твои охотники начнут перешептываться у тебя за спиной, утверждая, что ты из тех, кто превратился в раба этой женщины, кто поддался исходящим от нее чарам. „Если он и часа не может пробыть без своего гарема, даже отправляясь на битву, то что за султан из него получится?“ – будут спрашивать они себя. И потом укоризненно качать головой: „Не удивительно, что он не в состоянии даже сделать ей…“.
– Ну что же ты? Продолжай, любовь моя! – насмешливо бросила Сафия, отлично зная, что это за слово, на котором он споткнулся. „Сына“! – Что еще она пишет?
– Да все то же самое, – буркнул Мурад, овладев своим голосом. – В конце ее обычные причитания: „Молю Аллаха, чтобы он наконец открыл тебе глаза…“, „пусть он возвысит тебя, как возвысил…“, „эта ничтожная рабыня“, „твоя навеки мать“.
– Ты читаешь замечательно, любимый, – усмехнулась Сафия. – Мне на миг даже показалось, что она тут, вместе с нами.
– Слава Аллаху, нет.
И тут, словно в подтверждение его слов, крыша паланкина, которую он незадолго до этого велел открыть, непонятно почему с громким стуком захлопнулась. Захлебываясь смехом, Сафия слышала громкие проклятия носильщиков. Принц крепко схватил ее за плечи и держал до тех пор, пока носильщики с трудом восстанавливали равновесие, если не забывать про жару и немалый вес носилок, от которых у них ломило плечи.
Может быть, куда вернее было бы сказать, что это она берет его с собой повсюду, где требуется присутствие губернатора, хмыкнула про себя Сафия.
Сафия подобрала ноги, на которые всей своей тяжестью навалился Мурад, и аккуратно оправила тяжелый рытый бархат, из которого был сделан полог паланкина, чтобы не помять свой летний наряд из тонкого, как раз для лета, шелка. То, что Мурад читал ей вслух письма матери, своим открытым неповиновением бросая ей вызов, стало обнадеживающим знаком. Настолько обнадеживающим, что Сафия, улыбаясь, ласково пощекотала выкрашенными хной кончиками пальцев щеку Мурада. Судя по всему, он не возражал, и рука ее моментально скользнула за пояс его шаровар.
Прижавшись губами к его лбу, она тоненьким голосом прошептала:
– Твоя мать пишет такие ужасные вещи, и ты осмеливаешься не повиноваться ей?
– Пусть пишет все, что ей хочется. – Задыхаясь, Мурад осыпал поцелуями ее шею, веки полузакрытых глаз, со стоном прильнул к ее губам. – Этому письму недели две, а то и больше. Кому это важно, что она думает, тем более здесь, где я бей? Это письмо – всего лишь листок бумаги, один из сотни таких же, не больше!
– И все-таки, когда речь заходит о том, что для меня важнее всего, ты не осмеливаешься противоречить ей…
Сафия не закончила, почувствовав, как мгновенно закаменело под ее пальцами тело Мурада. Он отшатнулся. Вопрос о браке вечно стоял между ними, хотя Сафия, отлично зная, что он просто не выносит эту тему, старательно избегала заводить его. Она безумно боялась выглядеть в его глазах сварливой, хотя, в сущности, никогда такой не была. Но порой ей казалось, что она похожа на попугая, которого выучили одной-единственной фразе.
„А что случается с попугаем, когда он надоедает?“ – с грустью думала она. – Его продают».
– Я ничего не обещал матери, ничего, кроме этого. – Губы Мурада, всегда такие яркие и пухлые, побелели и сейчас были похожи на узкую прорезь между усами и бородой. – Она ведь моя мать. Это доставит ей радость, и она будет довольна. И ты тоже, красавица моя, должна научиться быть довольной. Ты ведь все время со мной.
– От этого мне только тяжелее, любовь моя. Быть с тобой и не являться твоей законной женой – значит дать повод людям смеяться надо мной.
– Может быть, кто-нибудь и смеялся бы над тобой в Венеции. Но здесь никто не осмелится это сделать. Прошу тебя, любовь моя, будь терпеливой. Поверь, что ничто не доставило бы мне большей радости, чем сделать тебя своей законной женой перед всем миром, как это когда-то сделал мой дед, взяв в жены мою бабку, – да благословит Аллах ее душу.
– Ну, так сделай это.
– Я дал матери слово.
– Нарушь его.
– Я… я не могу.
– Да, это верно. – Сафия с угрюмым видом отодвинулась. – Только, боюсь, ни одна женщина в мире не будет достаточно хороша для ее драгоценного мальчика.
Даже не глядя на него, Сафия почувствовала, как он болезненно поморщился при слове «мальчик». Но она сказала это нарочно, чтобы еще больше разозлить его.
– Обычай потомков Оттоманов не жениться уходит своими корнями еще к…
– Да. Знаю. К Тамерлану.
– Когда мы были еще лишь крошечным племенем, Тамерлан покорил нас.
– И с тех пор у вас так и не дошли руки привести в порядок побережье возле Измира.
– Тамерлан забрал себе любимую жену моего предка Баязеда Первого, увел ее за собой в цепях. Делал с ней такие вещи, что мой язык отказывается описать их тебе. Прошли долгие годы, прежде чем его сыновья смогли смыть с себя пятно позора и вновь покрыть свое имя уважением в глазах других людей. Теперь мы стали великим народом. Нет ни одной принцессы в Европе или Азии, которая бы стоила того, чтобы ради политического альянса осквернить королевское ложе…
– Осквернить?! Вот это здорово!
– Прости, любовь моя, я не имел в виду тебя. – Он робко коснулся ее плеча, но Сафия сердито сбросила его руку.
Мурад сделал попытку зайти с другой стороны:
– Ни один раб не способен так опорочить честь мужчины, как его жена.
– Уж не хочешь ли ты намекнуть, что сам ты так слаб – ну, по сравнению с твоим дедом, которого прозвали Великолепным, – что боишься Тамерлановых цепей?
– Нет. Я скорее умру, чем позволю кому-то сделать с тобой такое. Но даже в наше время есть вещи…
– Что еще за вещи?
– А ты забыла уже тех разбойников, что похитили тебя у меня? Все эти десять дней я был раздавлен горем.
– Ну, разбойников больше нет. И не будет. – Уверенность в голосе Сафии можно было толковать по-разному. Даже можно было подумать, что в тот раз она сама организовала покушение. Или с легкостью могла бы избежать его, если бы захотела.
– Пока Аллах бережет нас, так и будет. Но именно тогда, в дни печали и гнева, когда я обезумел… Именно тогда моя мать и взяла с меня клятву. И сейчас мне достаточно только вспомнить, как я мучился тогда, понимая, что задета моя честь, чтобы снова слова той клятвы огнем вспыхнули у меня в мозгу. Аллах свидетель, я не нарушу ее, пока моя мать жива.
– Тебе в первую очередь нужен ребенок, – обвиняющим тоном бросила Сафия.
– Конечно, я бы хотел сына. А то как же. Да и кто из мужчин не хочет его? Но любовь моя к тебе так велика, что я скорее позволю своему брату унаследовать трон вместо меня, чем…
– Аллах не допустит этого!
– …чем отвергну тебя, потому что я люблю тебя больше жизни. Но она… она моя мать, Сафия.
– Понимаю, – процедила она, зная, что ее ледяной тон еще больше воспламенит его.
– Возможно… возможно, мне удастся уговорить ее… убедить избавить меня от клятвы, которую она заставила меня дать.
– Если я дам слово больше не ездить с тобой на охоту? Возможно. – Она отодвинулась от него, с удовлетворением отметив, как Мурад болезненно поморщился.
– Может, ты поможешь мне составить ответное письмо, Сафия? Ты, с твоим даром убеждать, обязательно найдешь подходящие слова.
– Похоже, это ты обладаешь даром убеждать, ваше величество. – Мурад терпеть не мог, когда она обращалась к нему так. – Нет, она не согласится. Просто из-за ревности. Ведь твой отец так никогда и не женился на ней. Наше счастье будет ей как кость в горле. Тем более когда она сама так несчастна.
– Возможно, ты и права.
«Старая крыса удавится со злости, если я буду султаншей, а не превращусь просто в няньку при своих сыновьях», – промелькнуло у нее в голове, но Сафия была достаточно умна, чтобы оставить эти мысли при себе.
– Может быть, если бы Аллах послал нам ребенка… – вслух размечтался Мурад. – Она бы стала бабушкой… и на радостях…
– Да, такое вполне возможно.
– Или если бы у нее было время узнать тебя получше.
– Ну, думаю, к этому времени мы успели уже узнать друг друга достаточно хорошо.
– Однако она не знает тебя так, как знаю я.
– И я благодарю Аллаха, что это так. – Сафия, развеселившись, запечатлела звонкий поцелуй на том месте, где тюрбан сполз Мураду на одну бровь.
Он притянул ее к себе, и она, взвизгнув, принялась отбиваться.
– Так что до тех пор, любовь моя, прошу тебя… – Мурад попытался удержать ее, но это ему не удалось.
– Только до тех пор. Или пока она не умрет.
– Аллах, спаси нас от такого несчастья! – Глухое проклятие сорвалось с его губ, и страсть Мурада, которую он с трудом сдерживал до тех пор, обратилась на Сафию.
Дочь Баффо поняла, что на этом лучше всего остановиться. Пальцы ее скользнули под край тюрбана, туго намотанного вокруг головы принца, принялись ласкать знакомые впадины и выпуклости гладко выбритого черепа. Так продолжалось недолго – лишь до тех пор, пока не наступил тот миг, когда от нее уже ничего больше не требовалось: только откинуться назад и лежать, наслаждаясь любовью своего принца и тем, как каждое ее прикосновение приводит его в экстаз. До горы Боз, где лагерем стояли войска и где должна была состояться охота, ехать было еще далеко. В лучшем случае они доберутся туда к вечеру.
Воспользовавшись моментом, Сафия украдкой сунула руку за спинку сиденья, и в тяжелых бархатных складках пальцы ее осторожно нащупали серебряную коробочку с фаразикхом. Это снадобье по ее приказу приготовила для нее повитуха, поклявшись, что лучшего средства, препятствующего зачатию, в природе не существует. Трудность состояла в том, чтобы успеть ввести один из пессариев внутрь своего лона раньше, чем туда проникнет Мурад и, конечно, проделать все так, чтобы он ничего не заметил. В подобных делах Мурад проявлял потрясающую наивность, а в угаре страсти вообще не замечал ничего вокруг. Конечно, ночью все было гораздо проще, а Сафия, заранее зная, когда принц призовет ее к себе, старалась, чтобы снадобье всегда было у нее под рукой.
Но сейчас был день, и солнечный свет, несмотря на плотно задернутые занавески из толстого бархата, пробивался в глубь паланкина. Но она все-таки ухитрилась незаметно приоткрыть коробочку и осторожно вытащить один из пессариев. Сделанный из курдючного сала, он тут же начал тихонько таять в ее кулаке, испуская знакомый запах сильнодействующих снадобий – руты и мирта, к которому Сафия уже успела привыкнуть. Наверное, этот аромат обладал вдобавок и стимулирующими свойствами, потому что плоть Мурада сразу же отвердела. Испустив слабый стон, возбудивший его еще сильнее, Сафия принялась спокойно ждать, пока он возился с завязками своих шальвар. Она уже не сомневалась, что теперь Мурада уже ничто не остановит.
Свободной рукой она продолжала ласкать его голову. Пробравшись под муслиновый тюрбан, ее пальцы нащупали сначала подкладку из тонкой льняной ткани, потом добрались до знакомого хохолка у него на макушке. Сафия слегка потерла в пальцах прядь волос и удовлетворенно улыбнулась, когда аромат масла, которым ему обычно умащали волосы, заполнил носилки, перебив запах пессария в ее кулаке. Полузакрыв глаза, Сафия потянулась к Мураду губами, уже слегка припухшими от его поцелуев, и почувствовала, что он задыхается. Ее язычок дразнящим движением скользнул в его рот, а в следующий момент она сдернула с него тюрбан.
Дернувшись, как от удара, Мурад резко сел, и с губ его сорвалось такое громкое ругательство, что носильщики тут же остановились. Можно было подумать, она опрокинула на него ведро с ледяной водой – прямо на его оголенный череп, на котором уже слегка пробивалась щетина – огненно-рыжая, как шерсть лисы, которую он, по всей видимости, унаследовал от своей русской бабки. Сафия непонимающим взглядом уставилась на него, гадая, в чем дело.
– Что случилось, любовь моя?
Носилки накренились, и через мгновение она вдруг почувствовала, что они оказались на земле.
– Приехали, – сдавленным голосом пробормотал Мурад.
– Как это – приехали? Куда приехали? До гор еще много фарсаков пути. Любовь моя, мне кажется, тебе следует сменить носильщиков. Эти, которые у тебя сейчас, похоже, просто не в состоянии делать свое дело и при этом оставаться глухими и слепыми к…
– Чума на этот проклятый тюрбан! – выругался Мурад. Он был в полном отчаянии: для него, как и для любого правоверного, тюрбан был не просто головным убором, а неким священным символом веры. – Придется перематывать его самому, без помощи слуг. А эти ослы носильщики станут хихикать в кулак и вдобавок глумиться надо мной!
– Пусть хихикают. Потом отделаешься от них, и все.
– Мне бы этого не хотелось.
– Вот как? – рассеянно переспросила Сафия, не в силах оторвать глаз от огромного вздутия под тонкой тканью его шальвар. Не утерпев, она даже коснулась его кончиками пальцев, в который раз уже изумившись про себя его величине. Сколь же велико было его желание, когда проклятый тюрбан, свалившись на пол, отвлек мысли Мурада в другую сторону!
Внезапно паланкин заполнили складки тончайшего белого муслина. То, что еще мгновение назад тугим белоснежным коконом облегало бритую голову Мурада, сейчас лежало у их ног, словно снеговые сугробы. Сафия сделала неловкую попытку намотать ткань на голову Мурада и тут же поняла, что это невозможно: королевский тюрбан, символ высокого положения его владельца, явно не предназначался для того, чтобы надевать его в паланкине. Для этого требовался по меньшей мере зал для парадных аудиенций, иначе о том, чтобы с должным искусством уложить бесчисленные складки муслина, нечего было и думать.
– Да забудь ты на минуту об этом тюрбане, – разозлилась Сафия, испытывая естественное раздражение человека, которого прервали на самом важном месте. Теперь придется все начинать сначала, чертыхнулась она про себя. Это касается и тюрбана, и их занятий любовью. Что же до нее самой, то она, естественно, предпочла бы второе, поскольку если уж возиться с проклятым тюрбаном, так только один раз. Да и потом, заниматься любовью куда приятнее. – Вели слугам двигаться дальше. Потом займемся твоим тюрбаном.
– Но я приказал им остановиться здесь, – заартачился Мурад. Отыскав, наконец, в складках белой пены край муслиновой полосы, он принялся обматывать ею голову, видимо, решив, что дело это не терпит отлагательств.
– Послушай, любовь моя, мы ведь уже совсем рядом с горами. Впрочем, ты можешь сам в этом убедиться. Тут и так дьявольски жарко, а из-за твоего муслина вообще нечем дышать.
– Нет, нет, до гор еще далеко. Господи, они ведь ждут нас. Мне нужно выйти из носилок. А как я могу появиться в таком виде?!
«Наверняка это что-то, связанное с его губернаторскими обязанностями, – решила про себя Сафия. – Мы ведь еще даже не успели отъехать от города. Впрочем, вряд ли это что-то важное», – подумала она. Иначе он наверняка бы ей сказал.
– Мне хотелось сначала кое-что тебе показать, – продолжал Мурад.
– Где? Здесь?
– Мне кажется, здесь. Иначе мои носильщики не остановились бы. Хоть ты и жалуешься на них, но я ими доволен.
«Наматывать на голову тюрбан – все равно что заплетать косу», – мелькнуло у нее в голове. Осторожным движением сунув так и не понадобившийся пессарий в коробочку, а ту – в складки под сиденье – тем более что овечий жир растаял и толку от него уже не было никакого, – она принялась помогать Мураду приводить в порядок злосчастный тюрбан.
Воспользовавшись тем, что одна его рука на мгновение освободилась, Мурад слегка раздвинул складки ткани, которой были занавешены окна.
– Да, мы на месте, – беззвучно выдохнул он.
Не ответив, Сафия помогла своему принцу подоткнуть краешек муслиновой ткани так, чтобы он не высовывался наружу. Потом рука ее как бы случайно опустилась вниз, лениво скользнула по его шее, туда, где густые волосы, покрывавшие тело Мурада, становясь еще гуще, переходили в бороду. Острым коготком Сафия, как кошка, игриво царапнула его кожу. Она все еще не оставляла надежды, что он передумает и снова займется с ней любовью. Заставив себя не думать об этом, Сафия торопливо прикрепила спереди сверкавший бриллиантами эгрет с тремя великолепными страусовыми перьями, кое-как заколов ими расползавшиеся складки муслина. Наконец с тюрбаном было покончено. Она помогла принцу выйти из носилок и собралась терпеливо ждать, когда он вернется, от души надеясь, что это случится скоро, потому что духота внутри паланкина стала уже нестерпимой.
– Поскорее, Сафия, – прошипел он.
Тюрбан угрожающе качнулся на его голове. Второпях они вдвоем соорудили нечто вроде огромного, слегка кривоватого шара, сильно смахивающего на тающее мороженое, и сейчас это нелепое сооружение грозило в любой момент свалиться с его головы, снова превратившись в груду муслиновой ткани. Перья уныло свесились куда-то вбок. Сафие стоило невероятного усилия воли, чтобы не рассмеяться.
– Я подумала, что лучше мне остаться и подождать тебя тут. Чтобы не сердить твою мать еще больше. Это порадует ее.
– Нет, – заупрямился Мурад. – Я хотел порадовать тебя. Мне хотелось, чтобы ты тоже увидела это.
Пришлось задержаться еще на какое-то время, на этот раз чтобы привести в порядок саму Сафию – оправить покрывала, в которые она была закутана, головную повязку и вуаль, прикрывавшую лицо от любопытных взглядов, – словом, сделать все, чтобы Сафия могла показаться на людях.
Убедившись, что все в порядке, Мурад отступил в сторону, позволив Газанферу проводить свою госпожу. По обычаю, даже в тех случаях, когда на ней не было вуали, женщине столь высокого ранга не пристало идти рядом с мужчиной, кем бы он ни был, даже ее мужем, если она была замужем официально. Что уж тут говорить о наложнице?
Любая другая женщина, поймав себя на подобных мыслях, скорчилась бы от стыда и попыталась поплотнее укутаться в свои покрывала. Любая – только не Сафия. Она же только вызывающе вскинула голову, почувствовав вызов, брошенный ее честолюбию.
XIII
Раскаленный воздух мгновенно обжег Сафие горло, словно глоток огненной ракии. Кованые крепления носилок едва слышно жалобно потрескивали, будто живые существа, изнемогающие от нетерпимой жары. Сафия прищурилась: привыкшим к сумраку носилок глазам даже сквозь вуаль было больно смотреть, как ослепительно сверкает на солнце выжженная земля. Девушка низко опустила голову – со стороны это движение могло показаться проявлением скромности, что было ей на руку, – и постаралась не видеть ничего, кроме края побелевшего от пыли длинного одеяния Газанфера.
Выбравшись из носилок, Сафия скорее почувствовала, чем увидела присевших на корточки носильщиков, видимо, решивших воспользоваться краткой передышкой, чтобы немного перевести дух. Шестеро других, державших носилки с другой стороны, даже позволили себе вольность подойти к дверцам, поскольку они заранее предусмотрительно развернули носилки дверями на запад. Теперь все двенадцать носильщиков скорчились на небольшом пятачке, куда не попадали лучи солнца и оставалось еще немного тени.
Они столпились так плотно, что Сафия почувствовала, как край ее покрывала на мгновение прилип к чьей-то костлявой коленке. Ей стало неуютно: она нисколько не сомневалась, что этот человек заметил, как пылает ее тело, внутри которого жарко пульсировало неудовлетворенное желание. Не мог не заметить, потому что по сравнению с ним даже воздух вокруг казался прохладным. И то, что вместо Мурада рядом с ней тут же появился евнух, естественно, никого не обмануло. Сафия нисколько не сомневалась, что каждый из этих мужчин прекрасно знал, почему подпрыгивали и раскачивались у них на плечах тяжелые носилки. Она бы ничуть не удивилась, узнав, что они перешептываются об этом у них за спиной в те минуты, когда их никто не слышит. Надо убедить Мурада заменить их лошадьми, недовольно подумала Сафия.
Впрочем, какое ей, в сущности, дело до того, что болтают о них какие-то жалкие носильщики? Она их и за людей-то не считала – в глазах Сафии они и на свет-то родились только для того, чтобы таскать на плечах тяжелые носилки.
«Должно быть, мы где-то в пустыне», – вначале решила она, отметив про себя удушливую жару, полное отсутствие какой-либо растительности и едкую желтоватую пыль, клубами поднимавшуюся вверх при каждом их шаге. Она никогда не бывала в Магнезии, впрочем, и ни в каком другом месте Турции тоже, и если и имела о ней какое-то представление, то только по отголоскам споров в Диване касательно арендной платы за землю, изредка доносившимся до нее, или случайным картинкам, мелькавшим в щели между неплотно прикрытыми занавесями паланкина. То, что всего этого было явно недостаточно, чтобы составить свое мнение об этом уголке страны, даже не приходило ей в голову. Но зато Сафия точно знала: никакой пустыни вблизи столицы этой провинции нет и никогда не было.
Те звуки, что доносились до нее сквозь плотную ткань чадры, тоже подсказывали ей, что она не в пустыне – звяканье металла о металл, глухой звук подков по твердой земле, голоса людей, окликавших друг друга, и сливающиеся в нестройный хор. А как только глаза ее немного привыкли к яркому свету и обжигающе горячему воздуху вокруг, она постепенно стала замечать и то, что никак не напоминало пустыню. Повсюду, куда хватало глаз, были люди – бесчисленные толпы людей. И неизможденные кочевники пустыни, нет, это были раскормленные, крепко сбитые мускулистые янычары. Теперь Сафия уже не сомневалась в этом: хотя почти все они были обнажены до пояса, у каждого на голове красовался хорошо знакомый ей убор – небольшая белая чалма, край которой сзади свисал до самых плеч.
Насколько она могла судить, все они занимались тем, что копали две ямы непонятного назначения, глубоко вгрызаясь лопатами в бурую землю. Извлеченную землю насыпали в корзины и отвозили подальше, сбрасывая вниз к подножию холма. Крохотные ослики вереницей карабкались вверх, пошатываясь под тяжестью поклажи, а потом покорно дожидались, пока их разгрузят. Сафия заметила, что они тащили вверх блоки тесаного белого камня. Остальные янычары аккуратно и быстро укладывали его на землю.
– Наверняка это стена какой-нибудь мечети, – решила Сафия, уверившись, наконец, что оказалась не в пустыне. – Газанфер, спроси у них, это будет мечеть?
Евнух бросился выполнять приказ своей госпожи и через минуту подтвердил, что так оно и есть.
Сафия, естественно, уже слышала о предполагаемом строительстве, правда, художественные детали, которые с увлечением описывал ей Мурад, скоро утомили ее, и дальше она уже слушала вполуха. Как и в те вечера, которые он проводил с поэтами и учеными, она поспешила ускользнуть поскорее. Рассказы о государственных делах были для нее куда увлекательнее.
– Сначала придется купить достаточно земли, потом еще возиться с ней, пока можно будет приступить к строительству. Сколько времени потрачено впустую! – пару раз ворчала она, когда Мурад заводил разговор на эту тему.
– Ничего не поделаешь. Нужно построить ее поближе к городу, иначе зачем мне мечеть, если туда никто не пойдет молиться, – неизменно возражал ей принц. – И вдобавок она должна быть поближе к воде, а то как же делать омовения? Поэтому найти подходящее место не так-то легко.
– Понятно. А кто эти люди, которым сейчас принадлежит земля?
– Просто мелкие землевладельцы. Старинные семьи… Слишком много ртов, которые нужно кормить, и слишком мало земли, чтобы это было им по средствам.
– Правда? А я уж думала, какие-то вельможи или большие сановники, судя по тому шуму, который они подняли из-за своих клочков земли. Ну, если они заупрямились и не хотят уступить землю по разумной цене, стало быть, нужно просто отобрать ее силой, вот и все.
Столь циничная мысль явно шокировала Мурада.
– Послушай, любовь моя. Многие из этих людей живут здесь – вернее, живут их семьи, – столько веков, сколько существует сама эта земля. Говорят, их предки в свое время видели греков, когда те отправились в свой знаменитый поход на Трою. В любом случае, они появились здесь задолго до того, как мы, турки, обосновались на берегах реки Гедиз.
– Так они, что же, даже не мусульмане?
– Да. Часть из них греки-христиане.
– Тогда что с ними церемониться? – фыркнула Сафия. – Или тебя мучают угрызения совести? У меня на родине, в Венеции, такое случается сплошь и рядом, особенно на материке. И тоже из-за строительства. Только у нас любой землевладелец обязан немедленно предоставить свою землю в распоряжение города, и чаще всего бесплатно. Для этого достаточно только приказа Совета.
– Но это же варварство! – возмутился Мурад.
– Просто обычный деловой подход, мой милый принц.
– Но это противоречит не только духу, но и букве наших законов, – Мурад, приосанившись, распушил покосившиеся перья на тюрбане и поправил эгрет. – Ты же сама слышала, объявлял мулла – а я уверен, что слышала, потому что ты всегда подслушиваешь под дверью Дивана, – «Будучи сам сиротой, пророк, да благословит его Аллах, никогда не позволял отбирать землю у сирых и убогих».
– Но ведь закон в Магнезии – это ты сам, мой милый принц! Разве ты не можешь действовать, как он! – прошептала Сафия, но так тихо, что ее не услышал никто кроме Мурада.
Все судорожные попытки хоть как-то обойти закон заставили Диван потратить уйму времени, если учитывать те смехотворные уступки, которых они добивались. А именно попытаться хоть как-то помешать землевладельцам гнать из винограда вино или продавать свой изюм, виноградный сахар и сушеные фиги кому-либо, кроме государственных перекупщиков. Естественно, всем хозяевам куда как по вкусу была звонкая монета, которой краснолицые англичане, а вместе с ними и другие иноземные купцы, платили за их товар, считавшийся у них за морем невиданной роскошью и ценившийся едва ли не на вес золота. Но царившие в Турции законы – в особенности те, что касались «вина цвета лепестков тюльпана», – были ясны, как божий день. И поскольку от Магнезии до Константинополя буквально рукой подать, напомнила себе Сафия, закон в данном случае обойти было особенно трудно: столица настоятельно требовала огромного количества свежих продуктов и непременно по местным ценам. Местные, домашние прядильни нуждались и в большом количестве выращиваемого в здешних местах хлопка. Поэтому в обязанности губернатора Магнезии входило следить, чтобы торговля с иноземцами каралась особенно строго.
Подобные нарушения преследовались наряду с обычным мелким воровством, громким нарушением супружеской верности и мошенничеством. Иначе говоря, всеми теми преступлениями, о которых Мурад – а следовательно, и постоянно подслушивающая из-за занавесок Сафия, – слышал с утра до вечера и с вечера до утра. Об этом, и о тех усилиях, частенько сводивших обоих с ума, что приходилось прилагать для покупки участка земли, достаточного для постройки новой мечети.
Поэтому при виде завоеванного с таким трудом клочка выжженной солнцем земли оба почувствовали, что их усилия не пропали даром. Конечно, кругом было еще немало тех, кто продолжал отчаянно цепляться за землю, полагаясь на милосердие законов пророка. Их убогие домишки лепились к этой самой земле подобно чудовищно уродливым опухолям или наростам. Но она нисколько не сомневалась, что очень скоро их так или иначе заставят переселиться поближе к морю. Вернее, это случится, когда Мурада заставят почувствовать себя законным правителем, и тогда ей будет нетрудно вообще забыть о том, что они когда-то существовали на свете.
– Человека, с которым сейчас разговаривает наш господин и повелитель, зовут Мустафа Эфенди, – прошептал Газанфер, склонившись к самому уху Сафии. – Главный архитектор.
– Вот как? А я думала, что мечеть, которую задумал мой господин, будет строить сам королевский архитектор Синан, – удивилась Сафия.
Газанфер послушно отправился расспросить Мурада на этот счет и очень скоро вернулся к своей госпоже, чтобы пересказать ей их разговор.
– Да, действительно: Синан собственноручно начертил все планы. Но королевский архитектор уже стар и поэтому вместо себя послал своего ученика Мустафу Так сказал принц: Синан, дескать, старше даже, чем мой великий дед, султан, да продлит Аллах его жизнь на многие годы.
Сафия знала, что эти слова – не более чем принятая форма вежливости. И однако они неприятно покоробили ее. Втайне ей хотелось бы, чтобы Мурад не слишком уж часто повторял то, что столь явно противоречило его собственным – да и ее тоже – желаниям.
– И единственное путешествие, о котором в свои преклонные годы мечтает Синан, – устами Газанфера продолжал Мурад, – это паломничество по святым местам. Возможно, он отправится туда уже в нынешнем году, если строительство Города городов не задержит его снова. Возможно даже, что по пути он заедет в Магнезию полюбоваться строительством новой мечети. Аллах свидетель, он сказал, что постарается так сделать.
