Текст книги "София и тайны гарема"
Автор книги: Энн Чемберлен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
XXVII
Я хорошо помню этот первый день осени. За окном монотонно барабанил дождь – истинное благословение после долгих дней изнурительной летней жары. Жена старика Али принесла из кухни трутницу, чтобы зажечь угли в жаровне – в первый раз после зимы, – и глаза Эсмилькан радостно вспыхнули. Я знал, что было причиной такой радости. Очень скоро Соколли-паша, а значит, и Сафия вместе с маленьким сыном снова вернутся в столицу, и, стало быть, все снова будет замечательно.
В результате подобных мыслей моя госпожа решила, что затевать какие-то развлечения нынче вечером особой нужды нет. Музыкантам и танцовщицам, которых она прежде так часто призывала в свои покои для того, чтобы помочь ей скоротать долгие часы безделья до того момента, пока она сможет, наконец, отойти ко сну, не вызвав ни у кого подозрений, что ей неможется, было позволено остаться у себя. И уж конечно, никому бы и в голову бы не пришло осудить мою госпожу, если бы она сочла возможным провести первый дождливый вечер за игрой в шахматы со своим евнухом.
Те, кому часто случалось видеть Эсмилькан по вечерам в окружении ее музыкантов и танцовщиц, вряд ли смогли бы заметить, как сильно четыре года замужества изменили мою госпожу. Да она и не позволила бы никому ничего заметить, благо все средства и способы для этого находились в ее распоряжении. «Она чуть-чуть пополнела, – это, скорее всего, было единственное, что мог бы отметить чей-нибудь наблюдательный глаз. – Это значит, что она счастлива и довольна и у нее нет причины жаловаться на судьбу».
Но я имел возможность видеть и другую Эсмилькан – в те вечера, когда очаровательная юная принцесса, для которой каждый день был наполнен только радостью и счастьем, вдруг исчезала, уступая место другой женщине. И тогда я понимал, что ее брызжущее через край веселье – не что иное, как личина, которую она надевает специально для гостей.
Происшедшая в ней перемена не так бросалась в глаза зимой, когда рядом с моей госпожой часто и подолгу бывали и Сафия, и ее прежние подруги. Тогда ей куда легче было оставаться беззаботной и веселой, шутить и смеяться, как прежде, и на щеках ее расцветали розы, как в далекие дни ее девичества. Но наступало лето, и розы увядали. И тогда ей уже гораздо труднее было скрывать свою тайну, а тайна состояла в том, что Эсмилькан вовсе не была счастливой женой. В конце концов, что ни говори, но, как бы ни хорош был евнух, вряд ли он сможет заменить женщине мужа.
Впрочем, если уж говорить, так начистоту: виноват в этом был Соколли-паша, который так и не стал моей госпоже хорошим мужем. Видимо, я все-таки переоценил его готовность всегда и во всем стараться выполнить свой долг. Или, наоборот, недооценил верность старой турецкой пословицы: «Из одного только долга сына не родить».
Впрочем, Эсмилькан не любила жаловаться, предпочитая вместо этого смеяться над своими печалями.
– Да будет благословенна воля Аллаха, Он и так одарил меня куда щедрее, чем других женщин. Ведь я принцесса королевской крови, родная внучка самого султана! Мне не нужно бояться, что муж отвергнет меня, потому что я бесплодна. Это значило бы навлечь на себя гнев моего деда! А это уже немало!
Но к этому времени я более чем когда-либо был убежден в том, что вся вина за это лежит не на ней, а на моем господине. Видимо, причина была в том, что Соколли-паша слишком долго смирял свои желания – смирял до тех пор, пока оказался уже не способен удовлетворить их. Так что совсем не удивительно, что его сыновья, едва появившись на свет, стремились поскорее покинуть его!
Старуха-мать моего господина тихо умерла, упав лицом в свое рукоделие, и случилось это всего через полгода после его женитьбы на моей госпоже. Конечно, она никогда об этом не говорила, тем более со мной, но я сильно подозревал, что и она к тому времени заподозрила неладное. Видимо, старуха догадалась, что ее уже немолодому сыну и одной женщины более чем достаточно, а потому была так любезна, что поспешно убралась к праотцам. Но то, чего хрупкой, точно истончившийся осенний лист, старушке, возможно, хватило бы за глаза, того пышущей здоровьем юной женщине было явно мало.
Брак этот в первую очередь пошел на пользу самому господину. Будучи до женитьбы на моей госпоже всего лишь заурядным пашой, он очень скоро занял пост Капудан-паши – иначе говоря, стал адмиралом всего турецкого флота. А после кончины старого Али-паши в прошлом году (по мусульманскому летосчислению это был 972 год), в том месяце, который христиане называют июнем, ему была пожалована должность Великого визиря. Ни один человек в империи, будь он хоть семи пядей во лбу, не смог бы занять должность выше этой, по той простой причине, что ее просто не существовало. То есть они, конечно же, были, но занять ее мог только человек, в чьих жилах текла кровь Оттоманов, и не иначе.
Стоит ли говорить о том, что Соколли-паша был очень занятой человек – человек, у которого буквально не было ни единой свободной минутки. Естественно, не было у него и времени на всякие романтические бредни вроде любви или ухаживаний, да он, признаться, и по молодости-то не имел ко всему этому ни малейшей склонности. То же самое относилось и к необходимости выполнять свой супружеский долг. Соколли-паша воспринимал все это исключительно как долг. Иначе говоря, неизменно дважды в неделю навещал свою супругу в постели, без особого воодушевления выполняя то, что от него требовалось. Впрочем, надо признаться откровенно, что все это не доставляло особого удовольствия ни ей, ни ему самому.
А в результате – три мертворожденных сына.
Другими словами, Соколли-паша пренебрегал своей юной красавицей женой. И то сказать – расположенный в великолепном парке дворец, где она жила, понемногу заставил всех заговорить о себе, и все благодаря тем блистательным празднествам, что устраивала в нем его очаровательная супруга, тем изысканным развлечениям, которые она предлагала, а также роскошным дарам, которыми оделяли каждого, кто давал себе труд явиться туда, включая и бесчисленное количество бездомных попрошаек, толпившихся у дверей без всякого приглашения. Ничто в те дни не могло порадовать ее больше, чем возможность убить время, а заодно подарить кому-то радость, когда сама она этих радостей была лишена. Но Эсмилькан взрослела куда быстрее, чем это полагалось, судя по ее юному возрасту.
В тот первый вечер осени, когда она вновь вернулась ко мне под предлогом игры в шахматы, минуло уже полгода, как Соколли-паша уехал из Константинополя – шесть долгих, унылых месяцев. Он был по-прежнему рядом со своим господином, сражался с неверными у Дануба. Конечно, в этом состоял его первейший долг, кто бы спорил? Осуждать его или жаловаться было бы просто смешно.
Но утроба Эсмилькан была пуста вот уже почти восемь месяцев. Естественно, она горевала, и я знал это лучше, чем кто-либо другой. И вместе с тем, мне кажется, в какой-то степени она была даже рада, что может жить, не чувствуя, как очередной плод зреет у нее внутри лишь для того, чтобы в свой срок упокоиться под могильной плитой, что у нее появилась наконец возможность немного отдохнуть, набраться сил перед тем, как взвалить на себя новое бремя. И мне лестно и радостно было надеяться, что я тоже в какой-то степени помог ей заполнить царившую в душе пустоту.
Соколли-паша, в тех случаях, когда он вообще писал, давал понять, что у него есть и другие заботы, помимо появления на свет долгожданного наследника. Как правило, все его письма писал личный секретарь. Не узнать их было просто невозможно – с огромными полями, как предписывалось для всех официальных бумаг, при этом каждая буковка, казалось, настолько тщательно взвешена и продумана, словно была обложена государственной пошлиной. Как только прибывала очередная почта, там оказывалось и письмо для нас. Может, это покажется странным, но чаще всего все письма были адресованы мне, а не моей госпоже. Естественно, я читал их вслух. Впрочем, думаю, мой господин именно на это и рассчитывал.
Из писем мы с Эсмилькан узнали, как Сулейман удивил всех, когда, даже сидя в повозке, умудрялся управлять своими войсками. Беспомощный, одним мановением своей старческой, но все еще могучей руки, он вел их вперед, и враг бежал перед ним, не чуя ног, едва завидев приближение его армий. Узнали мы и о нескольких славных победах, которые одержал Сулейман этой весной еще до первых дождей.
И вот теперь, когда дождь лил наконец и в Константинополе, там, среди гор Словакии, наверняка уже вовсю валил снег. А это означало, что очень скоро армии придется повернуть назад. Однако ждать этого придется еще долго, но не потому, что их предводитель печется о своем собственном здоровье. Такой уж человек был Сулейман.
Это были очень долгие шесть месяцев.
XXVIII
Пухлое личико Эсмилькан освещала ярко горевшая лампа. Глаза ее были прикованы к шахматной доске, внимание целиком поглотила игра. Воспользовавшись этим, я незаметно наблюдал за ней. Она, несомненно, была красива. Нет, не той красотой, от которой у мужчин захватывает дух, однако мягкость и нежность ее лица наполняли душу покоем и умиротворенностью. Таким же был и ее ум, подумалось мне. Вот и сейчас она с безыскусной радостью ребенка наслаждалась любимой игрой, но ни азарт, ни ревнивое желание победить во что бы то ни стало не доставляли ей такого удовольствия, как наши разговоры. Все это было похоже на детскую игру.
– Увы, сколько ни в чем не повинных людей гибнет во время войн, смысла которых они даже не понимают! – воскликнула госпожа. – Я молю Аллаха, чтобы он был милостив к этим бедным душам, поскольку они отдали свою жизнь ради защиты истинной веры.
Несмотря на свою детскую привычку каждую шахматную партию превращать в нечто вроде игры, Эсмилькан оказалась сильным игроком. Однако в этот раз получилось по-другому. Хотя и эта партия, как бывало раньше, клонилась к ее победе, моя госпожа внезапно потеряла всякий интерес к игре. Пару раз я намеренно «подставлялся», делая вид, что не замечаю, как над моим «шахом» нависла смертельная угроза, однако Эсмилькан, вместо того чтобы тут же съесть его, делала в ответ какой-нибудь дурацкий ход – то ли нарочно, из-за какого-то детского упрямства, то ли просто потому, что мысли ее блуждали где-то далеко. Она подолгу морщила лоб, делая вид, что изучает положение на доске, но на самом деле смотрела совсем не на нее. Я видел, как отблески огня в жаровне пляшут в ее карих глазах. Если она не поостережется, подумал я, то на этот раз победа наверняка останется за мной. И уж тогда я не откажу себе в удовольствии съесть маленькую пешку, которую она торжественно нарекла Эсмилькан.
– Эсмилькан, – предупредил я и осторожно тронул ее руку, такую же белую, как та слоновая кость, которой была инкрустирована шахматная доска. – Госпожа, ты меня слышишь?
Вздрогнув, она со вздохом повернулась ко мне, но вдруг какой-то неясный шум, донесшийся откуда-то снизу, из селамика, мужской части дворца, заставил нас обоих вскочить на ноги.
– Кто это может быть? – испуганно спросила Эсмилькан, и я прочитал на ее лице странное сочетание самых разных чувств – радость и надежду, смешанную с отчаянием, и безумное желание поверить в то, что это приехал тот самый человек, которого она так долго ждала. «Мой супруг!» – прочел я в ее глазах.
В той комнате, где мы с Эсмилькан играли в шахматы, находилось окно, закрытое резной деревянной решеткой. Выглянув из него, можно было бросить взгляд в парадную гостиную селамика. Окно было сделано специально по предложению Сафии. Сафия была непоколебимо уверена и не уставала это повторять, что ее подруге будет куда проще, поладить с мужем, если она станет больше интересоваться делами своего супруга, а для этого ей было бы неплохо слышать его переговоры с чужеземными дипломатами и послами, оставаясь при этом невидимой. Это позволило самой Сафие стать частой гостьей в нашем доме – естественно, когда она приезжала в город. Сама Эсмилькан редко подходила к окну: она терпеть не могла подглядывать и подслушивать, что было просто не в ее натуре. Поэтому до сих пор от окна нам не было никакого проку. Зато теперь мы, не сговариваясь, ринулись к нему и в спешке едва не сшиблись лбами.
Меджнун, наш старый привратник, распахнул дверь и проводил в комнату мужчину, лицо которого было нам обоим незнакомо. Затем Меджнун кликнул Али, тот мгновенно прибежал на его зов и спросил, что он может сделать для нашего гостя. Мужчина, ничего не ответив, молча протянул Али какой-то маленький предмет, который сжимал в кулаке.
– Это перстень моего супруга! – прошептала мне на ухо Эсмилькан.
Я тут же убедился, что она не ошиблась, поскольку Меджнун с Али тут же засуетились и, низко кланяясь, принялись помогать незнакомцу снять с себя насквозь промокшую одежду и устроиться поудобнее.
Наконец мужчина разделся, и я смог хорошенько его рассмотреть. Это был человек высокого роста, очень широкоплечий, но не настолько, чтобы казаться уродливым. Должно быть, ему было не больше тридцати. Темные, вьющиеся усы, шапка таких же темных, курчавых волос без какого-либо намека на седину. Съехавший набок тюрбан, когда-то, вероятно, был белым, но сейчас, насквозь пропитанный водой и забрызганный грязью, он являл собой печальное зрелище. Декоративный плюмаж, некогда украшавший его, давно уже утратил и цвет, и форму, так что сейчас даже трудно было поверить, что когда-то он был сделан из шелка, а не вылеплен шутки ради из куска дорожной грязи. Тюрбан незнакомца украшала пряжка с драгоценным камнем, ранее, вероятно, призванная придерживать гребень из черных перьев, однако сейчас гребень исчез – скорее всего, его сорвало ветром.
Когда незнакомец стащил с себя промокший от дождя плащ, мне удалось наконец разглядеть, какого цвета его шальвары – и то только лишь потому, что выше пояса они остались сухими. Шальвары оказались ярко-фиолетовые. Благодаря этому мы сразу же догадались, что и плюмаж на его тюрбане некогда был пурпурным. Это были цвета, выдавшие в нашем неожиданном госте одного из спаги-оглан [19]19
Спаги – вместе с янычарами представляли собой основу турецкой армии. Спаги назывались тяжеловооруженные конники, получившие феодальные владения по европейской границе Оттоманской империи. Были хорошо обучены рубке и верховой езде, а также технике сражения один на один. Позже из них сложилась особая военная каста, сравнимая разве что со средневековым рыцарством. Позже – части легкой кавалерии во французских колониальных войсках в 1831–1962 гг.
[Закрыть], воина из личной кавалерии султана. Однако мы по-прежнему тщетно силились угадать его звание. В сущности, мы и теперь не знали о нем ничего, кроме того, что человек этот некогда отличился в бою. Об этом говорила его одежда, которой по повелению султана награждали одних лишь смельчаков. На поясе, чуть ниже сплошь затканного золотом жилета, который он отказался снять, болталась кривая сабля – ятаган. Рукоятка его сверкала самоцветами.
– Он чем-то похож на тебя, Абдулла, – прошептала мне на ухо Эсмилькан.
– Да, – насмешливым шепотом ответил я, – если бы Аллаху вдруг вздумалось превратить меня в спаги.
– Пойди, надо встречать его, Абдулла, – велела Эсмилькан.
К тому времени как я спустился, Али раздул огонь в жаровне и принес незнакомцу горячую воду для омовения. Я поздоровался, объяснил, кто я такой и передал ему привет от своей госпожи, добавив, что она очень рада его приезду. Наш гость благодарно кивнул, но из вежливости удержался, чтобы бросить взгляд в сторону резной решетки на окне, которое он, конечно же, заметил.
Только после этого я оправился от смущения настолько, что осмелился рассмотреть незнакомца как следует. Должен признаться откровенно, что посмотреть было на что. Глаза мужчины, хоть и небольшие, несмотря на то что он держал их скромно опущенными, сверкали огнем. Его подбородок, давно не бритый и заросший щетиной, выдавал смелый и решительный нрав своего обладателя. Как я уже говорил, незнакомец был очень высок, великолепно развитое, мускулистое тело его казалось могучим даже для спаги, которые, насколько мне было известно, все свое свободное время посвящали физическим упражнениям.
Он шагнул ко мне, но не с тем важным и самодовольным видом, свойственным воинам-спаги, а с такой присущей только крупным хищникам грацией, словно хотел сказать: «Больше всего на свете мне нравится танцевать, бегать, прыгать, вообще двигаться, но мне приходится сдерживаться в вашем присутствии, поскольку я знаю, что потакать исключительно своим желаниям просто невежливо».
Но самым замечательным в облике этого человека была его улыбка. При малейшем намеке на шутку тонкие, по-мужски твердые губы его, раздвинувшись, обнажали ряд крупных, белоснежных зубов, и вы сразу понимали, что наш гость любит смеяться. Он похож на атаяф, подумал я, на булочки, которые в Турции пекут на свадьбу; внутри они заполнены медом и сладким кремом. Нужно было постараться как можно быстрее сунуть атаяфв рот, иначе его приторно-сладкое содержимое тут же начинало течь по подбородку. Даже сейчас, смертельно усталый после долгой дороги, все время держась настороже – во всяком случае, так мне почему-то казалось, – наш гость словно только и ждал удобного случая, чтобы рассмеяться. Уголки губ его упрямо ползли вверх, а тоненькие лучики морщинок в их углах ясно говорили о том, что их обладатель обладает счастливой способностью улыбаться даже в разгар битвы.
– Ферхад, – назвал он свое имя, почти не разжимая губ, будто боялся, чтобы лишний слог случайно не вырвался наружу.
Али принес горячего чаю, потом кое-что из еды, и наш гость накинулся на еду. Недоброжелатель добавил бы, что ел он жадно, если бы не та аккуратность и изысканные манеры, которые явно вошли у Ферхада в привычку. Сначала, потихоньку наблюдая за ним, я было даже заподозрил мошенничество: уж слишком старательно он скрывал свою усталость. Но потом отбросил терзавшие меня сомнения, убедившись, что сидевшему передо мной человеку пришлось проехать немало миль, к тому же в такую погоду, прежде чем он смог добраться, наконец, до нашего дома. Едва дождавшись, когда Ферхад утолит первый голод, я постарался втянуть его в разговор и выведать все, что приказала моя госпожа. Незнакомец между тем продолжал удивлять меня: покончив с едой, он не выказал ни малейшего желания облизать жирные пальцы, а вместо этого он ополоснул руки в чаше с ароматной розовой водой, что для простого солдата, согласитесь, несколько необычно.
– Откуда же ты сегодня приехал? – продолжал расспрашивать я. – Из Корлу?
– Я – нет, моя лошадь – да, – улыбнулся он. – А сам я четыре дня назад покинул Софию.
– Софию?! – ахнул я, выпучив глаза. – Но это же невозможно! От нас до Софии более трех сотен старых римских миль по прямой, как летит ворон.
Спаги только улыбнулся и молча пожал широкими плечами. У него явно и в мыслях не было дурачить меня или хвастаться. Спросили – что ж, он ответил, хотите верьте, хотите нет. И это убедило меня лучше, чем любые слова.
– Должно быть, у тебя очень спешное дело, – покачал я головой.
Спаги снова ответил только улыбкой и молчаливым пожатием плеч. В этот вечер мне так и не удалось вытянуть из него больше, чем я уже знал, поскольку, не обращая на меня ни малейшего внимания, он лег на один из диванов и тут же уснул мертвым сном, точно меня и не было в комнате.
Проснувшись на следующее утро, наш гость проглотил неимоверное количество еды, и Эсмилькан, которая все то время, пока он спал, решительно отгоняла от дверей комнаты хихикающих и сплетничающих служанок, снова послала меня к нему с наказом постараться выведать как можно больше. Я нашел его немного отдохнувшим и, если можно так сказать, более приветливым и добродушным, чем накануне вечером. Только вот, увы, разговорчивее он не стал.
– Конечно, вы наш гость, и мы будем только счастливы, если вы согласитесь остаться у нас столько, сколько захотите, – разглагольствовал я. – Но, видите ли, во всем доме, кроме меня и моей госпожи, нет никого, только старики и женщины. Поэтому, я думаю, будет куда удобнее, если вы согласитесь перебраться в казармы во дворце султана, где квартирует полк спаги. Да и вам там будет намного веселее.
Наш гость улыбнулся, словно давая мне понять, что готов простить мою вынужденную неучтивость, но опять-таки ничего не сказал.
– Передайте вашим женщинам, что у них нет причин чего-то бояться, друг мой. А если они не поверят, покажите им этот перстень. Думаю, он им хорошо знаком.
Я кивнул, глядя на большой агат самой простой формы – естественно, мы хорошо его знали!
– Могу только сказать, что приехал по приказу вашего и моего господина. И что на плечах Великого визиря, а заодно и моих собственных, лежит тяжкая ноша…
Может быть, если бы я повнимательнее отнесся к его словам, мне бы удалось догадаться, что он имеет в виду, по той горечи, что слышалась в его голосе. Но, увы… И мы прожили почти целый месяц под одной крышей, прежде чем страшная правда выплыла наконец наружу.
