Текст книги "Суть дела"
Автор книги: Эмили Гиффин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Она поднимает глаза и улыбается топчущемуся рядом Тони.
– Врач?.. Нет, – отвечает она таким тоном, словно сама мысль об этом смешна.
На самом деле это и вправду смешно, учитывая тот факт, что единственную плохую оценку в своей жизни она получила в школе по биологии, когда наотрез отказалась препарировать зародыш поросенка, которого они назвали Уилбуром[17] по настоянию ее напарника по лабораторным занятиям, футболиста. Она до сих пор помнит тошнотворный запах формальдегида и тоненькие вкусовые сосочки на бледно-розовом язычке.
Тони предпринимает новую попытку:
– Медсестра?
Вэлери думает, не прекратить ли его расспросы, просто ответив: «Юрист», – но понимает: Тони любопытно, что связывает ее с Ником, а вино притупило ее обычную осторожность. Кроме того, в открытых, приветливых манерах Тони есть то, что заставляет Вэлери говорить правду.
Поэтому она кивает в сторону больницы и говорит:
– Мой сын – пациент «Шрайнерс».
– О, – тихо произносит Тони. Он сокрушенно качает головой, и Вэлери спрашивает себя, только ли к ее ответу относится сочувствие Тони, а может, и к его вопросу, в результате которого светская беседа каким-то образом свернула на мрачные рельсы. – Как он себя чувствует?
Вэлери улыбается, стремясь ободрить его и попрактиковаться в разговоре, который, знает она, ей снова и снова придется вести в предстоящие месяцы.
– Он там лежит. Ему уже сделали две операции...
Она неловко умолкает и выдавливает новую улыбку, не зная, что еще сказать.
Тони переступаете ноги на ногу, а затем переставляет солонку и перечницу на соседнем столике.
– Доктор Руссо его хирург?
– Да, – отвечает она, почему-то гордясь этим, как будто их дружеские отношения отражаются и на ее заботе о сыне. Только лучшее для Чарли, думает она.
Тони выжидательно смотрит на Вэлери, поэтому она продолжает, делясь подробностями.
– Одна операция на руке. Другая – на щеке. Сегодня утром.
Она касается своего лица и впервые с того момента, как ушла от Чарли почти два часа назад, испытывает укол тревоги. Она смотрит на свой сотовый, лежащий экраном вверх на столе и настроенный на максимальную громкость, и спрашивает себя, не пропустила ли она каким-то образом звонок от Джейсона. Но экран обнадеживающе пуст, демонстрируя только двухполосное шоссе, извивающееся под голубым небом и пушистыми белыми облаками и исчезающее вдали.
– Что ж, тогда вы уже знаете – доктор Руссо лучший. Вы и ваш сын получили лучшее, – говорит Тони с такой страстью, что Вэлери делается интересно, не общается ли он напрямую с пациентами или их родителями. Ресторатор с уважением продолжает: – И он такой скромный... Но сестры, которые сюда ходят, мне рассказывали о его наградах... о детях, которых он спас... Вы слышали о маленькой девочке, о той, которая попала в авиакатастрофу в Мэне? Ее отец был важной персоной на телевидении. Это было в «Новостях», года два назад.
Вэлери качает головой, понимая, что отныне лишена будет роскоши игнорировать подобные истории.
– Да. Они летели на маленьком одномоторном самолете. Летели на свадьбу... всей семьей... и самолет упал в четверти мили от взлетной полосы, сразу после взлета. Врезался в набережную, и все, кроме той девочки, погибли на месте от ядовитого дыма и ожогов. Пилот, родители, три старших брата девочки. Такая трагедия, – скорбно подытоживает он.
– А девочка? – спрашивает Вэлери.
– Осталась сиротой и без родственников. Но она выжила. Сумела. «Девочка-чудо» называют ее медсестры.
– А насколько серьезные у нее были ожоги? – спрашивает Вэлери, нервно постукивая ногой.
– Серьезные. Очень серьезные. Восемьдесят процентов тела, так примерно.
Вэлери сглатывает, представляя восемьдесят процентов, насколько хуже могло быть с Чарли.
– Как долго она находилась в больнице? – спрашивает Вэлери, в горле у нее внезапно пересыхает.
– Да не помню, – пожимает плечами Тони. – Долго, очень долго. Много месяцев. Даже, может, год.
Вэлери кивает, у нее сжимается сердце при мысли о катастрофе, о неизмеримом ужасе на той набережной. Представив языки пламени, охватившие самолет и всех людей в нем, она закрывает глаза, чтобы отогнать встающие образы.
– Вам не плохо? – спрашивает Тони.
Она поднимает взгляд и видит, что Тони придвинулся ближе, стоит, сжав руки и наклонив голову, и выглядит странно изящным для такого коренастого, дородною мужчины.
– Не нужно мне было... Я поступил бесчувственно.
– Ничего. Нам очень повезло по сравнению с ней. – Вэлери допивает вино, ей вдруг отчаянно хочется побыстрее вернуться в больницу, и в этот момент из глубины помещения появляется повар с пакетом еды навынос.
– Кальцоне и домашний салат?
Вэлери благодарит и лезет в сумку.
Тони поднимает руки и говорит:
– Нет-нет. Прошу вас. Это от заведения. Просто приходите повидать нас, хорошо?
Вэлери пытается возражать, но потом благодарно кивает и обещает прийти.
– Ну как он? – спрашивает Вэлери Джейсона, войдя в палату и увидев Чарли в той же позе, в какой она его оставила.
– Так и спит. Он спал даже во время перевязки, – говорит Джейсон.
– Хорошо, – произносит она; ему требуется отдых, и каждая минута сна – это минута без боли, хотя иногда Вэлери думает, что его ночные кошмары хуже всего остального. Она скидывает туфли и надевает тапочки – это часть ее ежевечернего ритуала.
– Итак? Как все было?
– Было замечательно, – тихо отвечает Вэлери, думая о том, как быстро пролетело время, пока она сидела там с Ником, как приятно и легко чувствовала себя. – Мы очень хорошо поговорили.
– Я имею в виду еду, – поднимает брови Джейсон, – а не компанию.
– Еда была отменная. Вот.
Она передает пакет брату, который бормочет что-то себе под нос.
– Что? – переспрашивает Вэлери.
Джейсон повторяет медленнее и громче:
– Я сказал: «По-моему, кто-то увлекся доктором Ботимусом».
– Доктором Ботимусом? – опять переспрашивает Вэлери, закрывая жалюзи. – Это какое-то сленговое слово, которого я не знаю?
– Да. Доктором Ботимусом. Доктором-бессребреником.
Вэлери нервно смеется и повторяет:
– Бессребреником?
– Доктором Совершенство, – подмигивает ей Джейсон.
– Я не встречаюсь с женатыми мужчинами, – твердо произносит Вэлери.
– Я не сказал, что ты с ним встречаешься. Я только сказал, что ты им увлеклась.
– Я не увлеклась, – возражает Вэлери, представляя темные глаза Ника, его манеру прищуриваться с легкой гримасой, когда он излагает свою точку зрения или проявляет категоричность. Ей приходит в голову, что ее возражение может показаться чрезмерным, и ей не следует так уж сильно протестовать, особенно учитывая их с Джейсоном привычку часто болтать о классных парнях, в том числе и о женатых, ну хотя бы взять того холостяка, который живет через улицу и иногда с голым торсом поливает свой газон.
Джейсон открывает пакет, нюхает и одобрительно кивает.
– Так о чем вы говорили все это время?
– О многом, – отвечает Вэлери и вспоминает, что еще не рассказала Джейсону о корзине от Роми. Она хочет сделать это сейчас, но внезапно чувствует усталость и решает отложить эту историю до утра. – О работе. О его детях. О школе Чарли. Много всего.
– Ты не намекнула ему, что он немного увлекся?
– Не начинай.
– Это ты не начинай, – говорит Джейсон. – Ты вступаешь на опасную дорожку, западая на такого Болдуина, как он.
– Как скажешь. – Вэлери смеется над термином «Болдуин» и думает, что разок действительно влюблялась в Билли – или кто уж там из братьев снимался в фильме «Коматозники», – но Ник нисколько его не напоминает. К несчастью для нее, думает она, наблюдая за поедающим кальцоне Джейсоном, у Ника даже глаза красивее.
ТЕССА:
глава семнадцатая
– Тесс? – зовет меня Ник в тот вечер, когда наконец ложится в постель во втором часу ночи. Его голос нежен, это почти шепот, и меня захлестывает волна облегчения, слыша, как он вот так произносит мое имя.
– Да, – шепчу я в ответ.
Он делает несколько глубоких вдохов, словно набираясь мужества заговорить, и мне хочется заполнить молчание вопросом, о чем он думает. Но я заставляю себя ждать, чувствуя, что его следующие слова все объяснят.
– Прости меня, – наконец произносит он, притягивая меня к себе и обнимая. Даже без этого объятия я знаю: на этот раз он говорит искренне. В отличие от его извинения за опоздания сейчас в его голосе нет ни обязательности, ни автоматизма.
– За что простить? – выдыхаю я все еще с закрытыми глазами. Обычно это пассивно-агрессивный вопрос, по этой ночью он искренен. Я действительно хочу знать.
– Я прошу прощения за свои слова. Это неправда. – Он делает еще несколько глубоких вдохов, выдыхает через нос, а потом говорит: – Ты прекрасная мать. Прекрасная жена.
Он целует меня в щеку, под ухом и крепче обнимает, теперь он прижимается ко мне всем телом. Он всегда так мирится, действиями перекрывая слова, и хотя в прошлом я всегда критиковала и сопротивлялась такой манере, этой ночью я не возражаю. Напротив, я теснее прижимаюсь к нему, изо всех сил стараясь ему поверить, отбросить назревающие сомнения в наших отношениях. Я знаю, Ник всегда был немного нечестным бойцом, скорым на обидные слова, о которых потом жалел, но они на самом деле вырывались у него невольно. Однако я все же задаю себе вопрос: нет ли в них правды?
– Тогда почему ты так сказал? – шепчу я между его и своими поцелуями. – Почему ты сказал, что ничего не получается?
Я думаю, эти две вещи не исключают одна другую. Я могу быть прекрасной женой и матерью – а отношения все равно могут разлаживаться. Или медленно разрушаться.
– Не знаю... Иногда меня такая досада берет, – говорит Ник, стягивая с меня брюки от тренировочного костюма с чувством быстро нарастающей необходимости.
Я пытаюсь сопротивляться, хотя бы для того, чтобы закончить наш разговор, но и сама проваливаюсь в яму всепоглощающего физического притяжения к мужу. Потребности в нем. Такие ощущения были у меня в начале наших отношений, когда мы вместе спешили домой из школы и занимались любовью по два-три раза за ночь. Давно со мной такого не было.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, – говорит Ник.
– Я счастлива.
– Тогда не ищи проблем.
– Я не ищу.
– Иногда ищешь.
Я думаю над его словами, проигрываю все варианты, как по-другому могла бы встретить его сегодня вечером. Может, это моя вина. И я действительно выдумываю проблемы, как те домохозяйки, которых я когда-то критиковала за то, что они создавали драму, чтобы оживить свою монотонную жизнь. Вероятно, в моей жизни образовалась пустота, заполнение которой я предоставляю ему. А сегодня вечером ему на самом деле ужасно захотелось итальянской еды.
– Ну же, Тесс. Давай помиримся, – просит он, стаскивая свои пижамные штаны, задирая мою футболку, но не трудясь снять ее. Он крепко целует меня в губы, двигаясь внутри меня, предлагая искупление. Я так же страстно целую его в ответ, сердце мое стучит быстрее, я крепко обхватываю Ника ногами. И все это я делаю, так как люблю его. А вовсе не пытаюсь что-то ему доказать.
Однако через несколько минут, когда я заканчиваю и чувствую, что и он тоже, я слышу свой шепот:
– Видишь, Ник? Видишь? Получается. Это получается.
ВЭЛЕРИ:
глава восемнадцатая
Вэлери наблюдает, как Чарли сосредоточенно раскрашивает внутри контура тыкву, нарисованную с прорезями в виде глаз, носа и рта, берет то оранжевый карандаш для самой тыквы, то зеленый – для стебля, проводит аккуратные, ровные линии. Это скучное занятие для ребенка его возраста, не требующее никакого творческого подхода, но Чарли, похоже, понимает, что это полезно для его руки, и серьезно воспринимает задание, данное ему специалистом по трудотерапии.
Вэлери окликает сына, когда он рисует на заднем плане черную кошку, увеличивая ее усы длинными штрихами. Чарли не обращает внимания на мать, разглядывая свой рисунок под разными углами, перемещая бумагу, а не голову.
Она снова зовет его по имени, желая лишь спросить, что он хочет на обед. Наконец он поднимает глаза, но ничего не говорит, заставляя Вэлери гадать, в каком он настроении. После операции прошло несколько дней, и хотя Вэлери уже попривыкла к маске, закрывающей лицо Чарли, однако маска скрывает и выражение его лица, поэтому трудно сказать, о чем мальчик думает.
– Я не Чарли, – наконец говорит он низким, скрипучим голосом, как в театре.
– Тогда кто же ты? – подыгрывает ему Вэлери.
– Я – имперский штурмовик, – зловеще произносит он, как ему кажется, по-взрослому.
Вэлери улыбается. Она мысленно заносит это в список вех: первая твердая пища, первая прогулка по коридору, первая шутка над собой.
– На Хеллоуин мне даже не нужен костюм, – говорит Чарли, и в это время входит Ник.
Вэлери чувствует: ее лицо оживляется, как и лицо Чарли, уверена она. Не важно, что оба они знают, зачем он здесь – оценить состояние графта и удалить с помощью шприца любую накапливающуюся жидкость. Процедура только кажется более болезненной, чем на самом деле, благодаря морфину, который до сих пор получает через капельницу Чарли, к тому же нервы еще не проросли в графт, но все равно приятного мало. И тем не менее Нику удается отвлечь их обоих, словно эта процедура всего лишь дополнение к его визиту.
– В чем дело, парень? – спрашивает Ник. – Почему тебе не нужен костюм?
– Потому что я и так уже ношу маску, – отвечает Чарли своим обычным голосом.
Усмехнувшись, Ник говорит:
– Тут ты прав.
– Я могу быть штурмовиком или мумией.
– На твоем месте я бы выбрал штурмовик. А я стал бы Дартом Вейдером.
«Ты не можешь прятаться вечно, Люк», – думает Вэлери. А потом: «Я твой отец». Только две цитаты из «Звездных войн», которые она знает наизусть, помимо: «Да пребудет с тобой Сила».
– У вас есть костюм Дарта Вейдера? – спрашивает Чарли, просовывая под маску руку, чтобы почесать кожу у корней волос.
– Нет. Но я уверен, что смогу его раздобыть... Или мы можем просто представить себе, – говорит Ник, поднимая воображаемое оружие.
– Да. Мы можем представить себе.
У Вэлери теплеет на душе, когда она видит, как Ник и Чарли улыбаются друг другу, пока Чарли не спрашиваем уже серьезно:
– А вы идете на вечеринку?
Он имеет в виду праздник в день Хеллоуина на первом этаже реабилитационного центра, на который приглашены все пациенты со своими родными. Конечно, она и Чарли планируют пойти вместе с Джейсоном и Роузмэри.
– О, дорогой. У Ника двое детей... я уверена, что они все вместе будут ходить по домам, выпрашивая угощение, – быстро говорит Вэлери, доставая из упаковки костюм Человека-паука, который Джейсон купил вчера в «Таргете». Единственный, соответствующий двум требованиям Вэлери: никаких ассоциаций с ужасами и маска, которая скроет маску Чарли.
– Я буду здесь, – говорит Ник. – Когда начало?
– В четыре часа, – нерешительно отвечает Вэлери, надеясь, что ее взгляд не выражает ничего, кроме благодарности, но он ясно говорит: это выходит далеко за пределы его долга как хирурга.
Она поворачивается к Нику, ее голос смягчается:
– Правда, Ник. Не нужно...
– Я буду здесь, – повторяет Ник, проводя ладонью по светлой щетине, проступающей на обритой голове Чарли.
Вэлери представляет жену Ника и детей, сидящими дома в ожидании отца, и понимает, что должна возразить еще раз. Но вместо этого она наслаждается разливающимся в груди теплом, которое растекается оттуда по всему телу.
– Это так любезно с вашей стороны, – наконец произносит она, и ничего больше.
* * *
Позднее в этот же день, пока Чарли дремлет, Вэлери начинает раскаиваться, что приняла данное под влиянием момента обещание Ника прийти на вечеринку в день Хеллоуина, и чувствует внезапную потребность освободить его от этого обещания. Вэлери хорошо знает все нюансы, связанные с Хеллоуином, ей хорошо известно: этот праздник требует участия обоих родителей – один остается дома и раздает сладости, другой ходит с детьми от двери к двери, – и она предчувствует высокую вероятность того, что жена Ника будет против его решения пойти на вечеринку в больнице. Вэлери хочет избавить его от этой домашней ссоры и избежать неловкого разговора, который последует, если он этот спор проиграет. Но еще важнее для нее мысль о нарушенном обещании и разочаровании, которое может постигнуть Чарли. Это для нее непереносимо. Поэтому она решает нанести превентивный удар, с этой стратегией она знакома не понаслышке.
Для данной беседы Вэлери решает дождаться следующего обхода Ника, но испытывает необходимость уладить дело, пока она еще раз не передумала. Поспешно достав блэкберри из сумки и визитную карточку Ника из бумажника, она борется с приступом необъяснимой нервозности и набирает номер, надеясь, что Ник ответит.
На третьем звонке он резко, нетерпеливо отвечает, словно его оторвали от очень важного дела, и это вполне вероятно.
Вэлери колеблется, внезапно сожалея о звонке, чувствуя, что может даже ухудшить дело, так как она не имеет права звонить ему по личному телефону, даже если он и дал ей номер.
– Привет, Ник. Это Вэлери.
– О! Привет, Вэлери, – здоровается он, и его тон превращается в знакомый, дружелюбный. – Все в порядке?
– О да. Все отлично, – говорит она, слыша на заднем плане шум, который не похож на больничный. – Я не во время? – спрашивает она, встревожившись: ведь он может быть с семьей.
– Все нормально. Что случилось?
– Ну, я просто... хотела поговорить с вами о завтрашней вечеринке, – запинаясь, начинает она.
– А что такое?
– Послушайте. Вы поступили очень мило, пообещали прийти... Но...
– Но – что?
– Но это же Хеллоуин.
– И?..
– Я уверена, что ваше присутствие необходимо в другом месте, – говорит Вэлери. – С семьей. С вашими детьми... Мне просто неудобно...
– Вам станет легче, если я скажу, что работаю по расписанию? – спрашивает Ник. – Поэтому, если только вы не позвоните моему начальству и не потребуете, чтобы я взял выходной...
– А вы действительно работаете по расписанию? – говорит она, расхаживая теперь по коридору перед палатой Чарли, одновременно испытывая облегчение и чувствуя себя дурой, поднявшей такой шум из-за вечеринки. Она спрашивала себя, почему ей не пришло в голову, что он просто может работать. Кроме того, его решение пойти на праздник может быть никак с ними не связано.
– Вэл... – Она обращает внимание, что он называет ее сокращенным именем, и это не может ей не нравиться. – Я хочу там быть. Хорошо?
Тепло снова разливается в груди Вэлери.
– Только...
– А теперь прошу меня простить. Я как раз покупаю костюм Дарта Вейдера.
– Хорошо, – говорит Вэлери. Она чувствует, как глупая, неудержимая улыбка освещает ее лицо, когда она отключает вызов, изо всех сил стараясь не признаваться себе в истинной причине звонка.
ТЕССА:
глава девятнадцатая
В последующие несколько дней боги супружества покровительствуют нашему дому, и все снова кажется прекрасным. Ник ведет себя как образцовый муж – звонит с работы просто осведомиться обо мне, возвращается домой вовремя, чтобы уложить детей спать, даже готовит для меня ужин в один из вечеров. И в то же время его действия не выглядят героическими или вынужденными. Нет, он просто кажется увлеченным, он словно подключается к биоритмам нашей семьи, принимая на себя мелочи, с которыми, как мне иногда кажется, я бьюсь в одиночку. Он настолько внимателен, что я, честно говоря, начинаю винить в нашей ссоре себя, а это всегда до какой-то степени приносит облегчение, даже если всего лишь возвращает тебе контроль над твоей жизнью. Рэйчел и Кейт, которым я поплакалась, согласны: хотя бы часть моей вины в нашей нелегкой полосе есть, указывая на гормоны, скуку и общую паранойю – отличительные особенности материнства, пошутила Рэйчел.
Единственный наш рецидив случается в Хеллоуин, днем, когда Ник звонит из больницы и говорит, что скорее всего не сможет вернуться к обходу домов с детьми и, несомненно, пропустит встречу соседей у Эйприл, которая состоится до обхода. Я воздерживаюсь от напоминания о важности для детей Хеллоуина – второй по значимости ночи в году (для Руби, этой невообразимой сластены, пожалуй, даже первой), и хотя в воспитании детей я стараюсь не прибегать к разделению обязанностей по половому признаку, все же считаю, хождение с детьми по домам относится целиком к отцовской сфере. Вместо этого я акцентирую свое внимание на том, что сегодня утром он отвез Руби в школу, остался там и записал на видео костюмированный парад по коридорам дошкольного отделения, затем приехал домой и позанимался с Фрэнком до ухода на работу.
– У тебя все в порядке? – спокойно спрашиваю я, всем своим тоном выражая поддержку.
– Да-да. Просто тут много всего, – говорит он напряженно и рассеянно, но и разочарованно, что в какой-то мере смягчает мою досаду. Затем он спрашивает, справимся ли мы без него в отношении раздачи конфет.
– Да, – отвечаю я. – Я просто оставлю миску на крыльце. Мы уйдем ненадолго. Ничего страшного.
И правда, ничего страшного, говорю я себе, когда мы с Руби и Фрэнком в сумерках поднимаемся на холм, к дому Эйприл, и прибываем как раз в тот момент, когда она привязывает к своему почтовому ящику связку оранжевых и черных воздушных шаров. С первого взгляда я вижу, она уже выпила несколько бокалов вина, и внезапно мне тоже хочется выпить. Она посылает мне воздушный поцелуй, а затем принимается возбужденно, без удержу расхваливать костюмы Шарпей и Элмо, лихорадочно жестикулируя.
– Спасибо, – говорю я, думая, что, хотя дети действительно выглядят неплохо, ее комплименты, пожалуй, чрезмерны, и нет ничего настолько милого в двух купленных в магазине костюмах – один абсолютно предсказуемый, другой – слегка пошловат.
– Где Ник? – спрашивает она, оглядываясь вокруг, словно Ник может неожиданно выскочить из-за кустов.
– Ему пришлось поехать на работу, – сообщаю я с обычной смесью гордости и сожаления, вытекающей из брака с хирургом.
– Какой облом, – сочувствует она.
– Да. Но ничего не поделаешь, – пожимаю я плечами и осматриваю ее дом, восхищаясь, с каким размахом он украшен – пугала вдоль подъездной дорожки, с деревьев свисают маленькие привидения, а на переднем крыльце теснятся искусно вырезанные из тыкв фонари. Я говорю ей, что все выглядит великолепно, надеясь сменить тему, хотя бы ради Руби и Фрэнка, не видя смысла привлекать их внимание к отсутствию отца.
– Спасибо! На заднем дворе художник – можно разрисовать лицо. А я не могу решить – устраивать или нет ловлю яблок в воде. Как по-твоему, не слишком холодно? Не слишком много хлопот?
– Да. Давай попроще, – говорю я и понимаю, что с таким же успехом можно советовать Мадонне держаться поскромнее или Бритни Спирс – быть осмотрительнее в отношениях.
Я сообщаю об этом Эйприл, и она смеется, берет меня под руку и объявляет о своей радости видеть меня. На самом деле, я думаю, это означает, что она соскучилась по разговорам о чем-то еще, кроме драмы Роми.
– Мне тебя не хватало, – отвечаю я и с приятным чувством иду рядом с ней по подъездной дорожке. С удовлетворением, рожденным успешным выстраиванием дружеских связей своих детей, мы наблюдаем, как Руби и Фрэнк здороваются с Оливией, преувеличенно горячо обнимаясь.
Мое хорошее настроение не покидает меня и в следующий час, пока я общаюсь с подругами и обмениваюсь последними новостями с соседями, обсуждая обычные темы – как быстро летит время, насколько детям нравится и школе и необходимость в ближайшее время устроить свидание в песочнице. Но все это время, даже когда меня спрашивают, где Ник этим вечером, я старательно не думаю о бросающемся в глаза его отсутствии в группе отцов, которые толпятся отдельно, рядом со своими красными тележками, в которых находятся пакеты сладостей для детей и бутылочное пиво для них самих. Я чувствую, что многие думают о Роми, но только Карли Брюстер имеет смелость открыто поднять этот вопрос. Карли – одна из наиболее скандально известных и наименее любимых женщин в нашем районе. Бывшему консультанту со степенью магистра управления бизнесом (она закончила Уортон-колледж), Карли, похоже, до предела наскучила ее роль сидящей дома матери четырех мальчиков, и она компенсирует это тем, что сует нос в дела всех и каждого, затевает ненужные баталии в родительском комитете и на собраниях местной ассоциации. А прошлой весной она даже предлагала узаконить выгуливание кошек на поводках.
Во всех случаях свои расспросы она начинает как бы между делом, умело укачивая своего младшего в кенгурушке от Бьорна.
– Как дела у того маленького мальчика? – спрашивает она, как будто имеет смутное представление об этой истории. – Который получил ожоги у Крофтов?
– Отлично, – отвечаю я, не сводя взгляда с демаркационной линии между ее пепельными волосами и темными корнями.
– Ваш муж сегодня с ним?
– Точно не знаю. Я не спрашивала, – подчеркнуто говорю я, зная, что она не поймет намека.
И точно, она театрально вздыхает, оглядывается и понижает голос до свистящего шепота:
– Мой муж работает с его матерью. С Вэлери Андерсон. Они в одной юридической фирме. – Ее глаза загораются, когда она продолжает. – И он говорит, что она не ходит на работу уже несколько недель...
Я уклончиво мычу, а затем стараюсь перевести внимание Карли на ее собственных детей – это единственная тема, от которой она гарантированно получает больше удовольствия, чем от сплетен о других людях.
– Как мальчики? – спрашиваю я.
– Сумасшедшие, – закатывает глаза Карли, глядя на второго своего сына, одетого Винни-Пухом и методично срывающего хризантемы на клумбе Эйприл. Карли придерживается позиции «мой ребенок не может сделать ничего плохого» и спокойно позволяет ему истреблять цветы со словами: «Да. Они все такие».
В отличие от Фрэнка, думаю я, который регулярно завладевает моим блеском для губ, играете куклами Руби, а недавно заявил, что станет парикмахером, когда вырастет. Я делюсь этими подробностями с Карли, которая сочувственно наклоняет набок голову и весело говорит:
– Я бы не стала чересчур беспокоиться.
Подтекст ясен – мне следует серьезно озаботиться.
Я смотрю, как Винни-Пух топчет оборванные лепестки и размазывает их в пурпурные и розовые штрихи по подъездной дорожке, уверенная, что столь же усердно он давит и жуков. «Пусть уж лучше мой сын будет геем, – думаю я, – чем агрессивным богатеньким мальчиком, каким, кажется, обречен стать сын Карли».
– А это, видимо, Пятачок? – улыбаюсь я младенцу на руках Карли, в комбинезончике с ярко-розовой полоской и маленьким пятачком на носу, и оглядываюсь, пытаясь найти Тигру и Иа-Иа. Карли кивает, и я бормочу: – Очаровательный.
– Он не так очарователен в три утра, – устало произносит Карли, неся свою усталость как знак почета. – У меня есть няня... но все равно каждые два часа я встаю кормить его. Так что ничего хорошего.
– Это очень тяжело, – замечаю я, думая, как она мастерски подчеркнула два факта: она достаточно привилегированна, чтобы иметь помощницу, однако является преданной матерью, чтобы все равно вставать и кормить своего ребенка.
– Да. Конечно. Но это того стоит... Вы кормили?
«Не твое дело», – думаю я и собираюсь солгать, как не однажды делала в прошлом. Но вместо этого выпаливаю правду с чувством освобождения и больше не охраняю этот факт как постыдную тайну.
– Несколько недель. У меня не так хорошо все обернулось. Я бросила. Так всем было лучше.
– Мало молока? – шепчет она.
– Нет. Я просто вернулась на работу... а сцеживать было очень трудно, – объясняю я и замечаю Руби, которая изо всех сил выталкивает пронзительно кричащего Фрэнка из заднего окна сиреневого игрушечного автомобиля.
– Эй, Руби! Прекрати сейчас же! – кричу я с другого края лужайки.
– Сейчас моя очередь, – отвечает Руби; в ее голосе слышны истерические нотки. – Он не пускает.
– Ему два года, тебе – четыре.
– Два года – достаточно взрослый, чтобы делиться! – вопит она. К сожалению, справедливое замечание.
– Пойду разберусь, – говорю я, радуясь предлогу покинуть Карли.
– Вот когда пожалеешь, что их отца здесь нет, а? – говорит Карли и улыбается мне самой лучшей своей улыбкой, означающей: «Моя жизнь лучше твоей».
Позднее этим вечером, когда дети спят и свет на крыльце погашен, я, пытаясь устоять перед конфетами, мысленно возвращаюсь к самодовольной улыбке Карли. Я
спрашиваю себя, не показалось ли мне это – не компенсирую ли я собственную неудовлетворенность, чересчур переживая или оправдываясь из-за работы Ника. Меня вдруг осеняет: Карли не единственная в своем роде, все женщины сравнивают свои жизни. Мы знаем, чьи мужья много работают, кто чаще помогает по дому, кому удастся зарабатывать больше денег, а кто преуспел в сексе. Мы сравниваем наших детей, примечая, кто спит всю ночь, не просыпаясь, кто ест овощи, обращаем внимание на их манеры, подбираем им нужные школы. Мы знаем, у кого лучший дом, кто устраивает самые веселые вечеринки, вкуснее всех готовит, хорошо играет в теннис. Мы знаем, кто среди нас самая красивая, у кого меньше всех морщинок вокруг глаз, у кого лучшая фигура – от природы или благоприобретенная. Нам известно, кто работает полный день, кто сидит дома с детьми, кому удается и то и другое, да еще, по виду, и с легкостью, а кто ходит по магазинам и ленчам, пока все это делает няня. Мы все это обдумываем, а затем обсуждаем с подругами. Сравниваем, а затем делимся по секрету – вот что делают все женщины.
Разница заключается только в том, думаю я, зачем мы это делаем. Для того чтобы оценить свою жизнь и успокоиться, осознав свою нормальность? Или мы состязаемся, наслаждаясь недостатками других, ощущая при этом свое превосходство?
Звонит телефон, избавляя меня от неудержимых мыслей и неразвернутого батончика «Твикс». Я вижу, что это Ник, и поспешно отвечаю.
– Привет! – здороваюсь я с таким чувством, будто мы не разговаривали несколько дней.
– Привет, дорогая, – отвечает он. – Как все прошло вечером?
– Было весело, – говорю я и пересказываю основные моменты – как Фрэнк все время повторял: «Угости или угости», – а Руби напоминала ему, чтобы он благодарил, как гордилась всякий раз, получая комплименты от старших девочек по поводу своего костюма. – Но, конечно, без тебя было совсем не то. Нам тебя не хватало.
– Я тоже скучал, – говорит он. – По всем троим.
Я откусываю маленький кусочек от батончика, зная, что попалась на этом роковом, первом кусочке.
– Ты едешь домой?
– Скоро.
– Как скоро?
– Очень скоро. Но не жди меня...
Я глотаю шоколад с чувством разочарования и проигрыша, на смену которым приходит стыдливое облегчение, что никто не видит сейчас выражения моего лица, когда я даю отбой, приканчиваю шоколадный батончик и иду спать одна.
ВЭЛЕРИ:
глава двадцатая
Вэлери понимает, что в день Хеллоуина попала в беду. В глубине души она знает, что позвонила Нику не только чтобы услышать его голос, но и оставить ему свой номер. И он настоял на участии в вечеринке, прибыв в полном костюме Дарта Вейдера. А потом долго оставался в их комнате, после того как Чарли уснул. Они оба потеряли счет времени, а он все стоял, прислонясь к подоконнику и разговаривая вполголоса. Разумеется, все эти моменты были признаками той беды, она это поняла на следующее утро, когда прокрутила в голове события минувшего вечера.
