Текст книги "Суть дела"
Автор книги: Эмили Гиффин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Затем, на долю секунды, я даже сожалею о том, что у нас есть дети, – эта мысль наполняет меня чувством огромной вины, печали и еще большей ненависти к человеку, которого я некогда любила, как не любила никого. Я мысленно беру свои слова назад, лихорадочно уверяя Бога, что я не имела этого в виду и мои дети – единственно правильное решение, которое я когда-либо принимала. Единственное, что у меня осталось.
– Прости меня, – просит Ник, у него вид отверженного, поникшего, потерянного, – я все сделаю, чтобы это исправить.
– Ты ничего не можешь сделать, – говорю я. – Это нельзя исправить.
– Тесса... с ней все кончено...
– С нами все кончено, Ник. Нас больше нет... А теперь убирайся.
ВЭЛЕРИ:
глава тридцать восьмая
Она думает вернуться на работу на такси, но решает пройтись пешком, надеясь, что вместе с телом онемеет от холода и ее сердце. Но при виде офисного здания Вэлери понимает: это не сработало, ни в малейшей степени. Она прикидывает, не зайти ли в кабинет, хотя бы для того, чтобы выключить компьютер и взять кейс, набитый документами, которые понадобятся ей для ранней встречи завтра утром, но невыносимо увидеть кого-нибудь из своих коллег. Она уверена, ее видно насквозь, и любой поймет: у нее только что разбилось сердце. «Бедная Вэлери», – скажут они друг другу, и новость быстро разлетится по офису. Похоже, она никак не может преодолеть полосу неудач.
Поэтому она идет к своей машине, поставленной на четвертом этаже гаража, слушая эхо от стука своих каблуков по цементному полу. Руки без перчаток застыли настолько, что Вэлери с трудом открывает дверцу. Она тревожится, не отморозила ли пальцы. Всего несколько дней назад подобный вопрос она задала бы Нику – как узнать, не получил ли ты обморожение? Вовсе не для того, чтобы получить медицинскую консультацию, а просто она начала обсуждать с ним почти все, вплоть до повседневных мелочей. И от мысли, что никогда больше не сможет ему позвонить – по важному или пустяковому делу, – у нее перехватывает дыхание.
Вэлери дрожа усаживается в машину и включает двигатель, уставившись на тусклую стену из шлакоблоков, которая то видится четко, то застилается туманом. Через какое-то время Вэлери перестает сдерживать слезы, окружающее расплывается еще больше, плечи ее вздрагивают от частых, подавляемых рыданий. Спустя какое-то время, когда слез уже не остается, Вэлери глубоко вздыхает, сморкается и стирает с лица растекшуюся тушь. Затем задним ходом сдает со своего места и пробирается к выезду, мимо служителя Уилли с золотыми зубами, который, как обычно, салютует ей на прощание.
«Ничего не поделаешь, – думает Вэлери, пока едет к Джейсону, чтобы забрать у него Чарли. – Время двигаться дальше».
Но на следующее утро она просыпается в еще худшем состоянии – гораздо худшем, – как будто разочарование всю ночь собиралось с силами. От осознания того, что Ник ушел и совместное будущее или даже еще одна ночь вместе невозможны, у Вэлери начинает ломить все тело, как при гриппе. Она встает с постели, идет в душ, затем проходит через всю рутину дня, ощущая в сердце зияющую пустоту. А она-то воображала, что никто не оставит в ее жизни такой след за столь короткий период времени. Вэлери знает, что никогда не заполнит эту пустоту – никогда даже не попытается заполнить. Это не стоит того. Она недоумевает, какой дурак сказал, что лучше любить и потерять любовь, чем вообще никогда не любить, – ничто не вызывало у нее такого резкого несогласия.
Но чем упорнее пытается Вэлери изгнать Ника из своих мыслей, тем больше скучает по нему. По его имени, высвечивающемуся на экране телефона, по его голосу, рукам, улыбке. Больше всего Вэлери не хватает ощущения, что в ее жизни происходит нечто особенное и она сама – особенная.
Единственное смягчающее обстоятельство, решает она, это время их разрыва. Хотя приближение Рождества и делает ее страдания более острыми, оно же и помогает ей сосредоточиться на обычной задаче – на создании в одиночку традиций в стиле Нормана Рокуэлла[26], которые потом составят лучшие воспоминания детства для Чарли. Она берет его колядовать с группой из церкви, которую посещает ее мать, сооружает вместе с сыном пряничные домики, помогает написать письма Санте. И все это время тихо надеется, что Чарли не спросит о Нике. Она решила устроить в жизни сына столько волшебства, чтобы он не почувствовал отсутствия чего-то или кого-то.
За два дня до Рождества, в сочельник рождественского сочельника, как называет его Чарли, Вэлери особенно удовлетворена своими усилиями. Они сидят рядом с елкой, прихлебывают эггног[27], и Вэлери кажется, только она замечает отсутствие Ника, а Чарли доволен. И точно, он смотрит на нее и объявляет, что их рождественская елка самая красивая, она лучше стоящей в вестибюле их школы, даже лучше той, что высится в торговом центре рядом с Сантой.
– Почему это? – спрашивает Вэлери, желая извлечь максимум из комплимента, гордая, даже растроганная.
– У нас более яркие украшения, более пышные ветки... и больше огней.
Она улыбается сыну, думая о том, что развешивание электрогирлянд – одна из тех задач, которые она всегда относила к категории отцовских наряду с выбрасыванием мусора или стрижкой газона, только гораздо более важная для ребенка. И поэтому она всегда старалась превзойти любого мужчину, затрачивая много времени, чтобы обвить ветки гирляндами из десятков мигающих цветных огоньков, доводя до совершенства их расположение, создавая впечатление, будто в действие пришла армия эльфов. Вэлери делает глоток своего напитка, щедро приправленного специями, и говорит:
– Пожалуй, я с тобой соглашусь. У нас необыкновенно красивая елка.
Секунду спустя Чарли ложится на живот, кладет подбородок на руки и спрашивает:
– Когда к нам придет Ник?
Вэлери замирает, от звука его имени сердце ее трепещет, потом падает. Она всего лишь раз слышала его с тех пор, как Ник разорвал их отношения, – Джейсон как-то спросил, какие у них новости. Она ответила, что все кончено и не хочет об этом говорить. Брат промолчал.
Но сейчас сказать то же самое сыну она не может. Поэтому отделывается пустыми словами.
– Не знаю, милый, – говорит она, виня себя во лжи, но полная решимости не омрачить для Чарли Рождество, в эту минуту страстно желая отложить этот разговор до января.
– А когда мы с ним увидимся? – спрашивает Чарли, видимо уловив в голосе матери и в выражении ее лица какую-то фальшь.
– Не знаю, – повторяет она, заставляя себя улыбнуться. Откашлявшись, она пытается вернуть разговор к елке, обращая внимание на снеговика – игрушку, которую она сама смастерила в детстве.
– Нам надо увидеться с ним до Рождества, – говорит Чарли. – Чтобы обменяться подарками.
Вэлери напрягается, но молчит.
– У тебя есть для него подарок? – не отстает Чарли.
Вэлери думает о старинных открытках с видами парка Фенвей, купленных для Ника через «И-бэй»[28] и спрятанных теперь в ящик комода с ее носками, и о билетах на симфонический концерт, которые она приобрела для подарка ему от Чарли, воображая, как они пойдут только вдвоем, но качает головой.
– Нет, – лжет она сыну, – нет.
– Почему? – растерянно спрашивает Чарли.
В тусклом, красноватом свете елки Вэлери едва различает ожог на его щеке и думает о том, какой долгий путь прошли они за эти два месяца; она и представить себе не могла, что они будут вот так сидеть здесь и ее сможет волновать что-то еще помимо здоровья Чарли. Вэлери находит в этом мимолетное утешение, пока не прикидывает размеры эмоционального ущерба, который вероятен при подобных событиях. Скорее всего более продолжительный во времени, чем шрам на лице сына.
– Почему у тебя нет подарка для Ника?
Внутренне сжавшись, Вэлери осторожно отвечает:
– Не знаю... Потому что он не родственник.
– Ну и что? Он же наш друг.
– Да... Но я обычно покупаю подарки только для родни, – сбивчиво объясняет она.
Чарли обдумывает ее ответ и потом спрашивает:
– А у него есть подарок для нас?
– Я не знаю, милый. Вероятно, нет... Но это не значит, что он за тебя не переживает... – Вэлери запинается и умолкает.
– О, – только и произносит Чарли с обиженным видом. Через секунду его лицо проясняется. – Ну и ладно. У меня все равно для него кое-что есть.
– А что у тебя для него? – нервно спрашивает Вэлери.
– Это секрет, – по-детски напускает на себя таинственный вид Чарли.
Теперь уже Вэлери говорит: «О», – и кивает.
Сын смотрит на нее, как будто прикидывает, не обидел ли мать.
– Это связано со «Звездными войнами». Ты все равно не поймешь, мама.
Вэлери снова кивает, добавляя это к растущему списку того, чего она не понимает и, похоже, никогда не поймет.
– Мама! – еще через несколько секунд обращается он к ней.
– Что такое, Чарли? – отзывается Вэлери, надеясь, что следующие слова ее малыша будут связаны со «Звездными войнами», а не с Ником.
– Тебе грустно? – спрашивает Чарли.
Моргнув, Вэлери улыбается и качает головой:
– Нет. Нет... совсем не грустно, – как можно убедительнее говорит она. – Это же Рождество. И я с тобой. Как я могу печалиться?
Чарли, похоже, принимает ответ, поправляет фигурки, составляющие сцену Рождества и расставленные внизу у елки, и наклоняет головы Иосифа и Марии друг к другу, как бы символическим жестом предваряя следующий свой вопрос.
– Вы с Ником поссорились? Как всегда ссорится со своими бойфрендами Джейсон?
Пораженная Вэлери смотрит на него, затем с трудом подыскивает верные слова.
– Милый, у нас с Ником и не было подобных отношений. Ник женат.
Впервые она обсуждает с сыном эту основную правду с чувством еще большей вины.
– Мы были просто друзьями, – заканчивает она.
– Но больше вы не друзья? – дрожащим голосом уточняет Чарли.
Вэлери медлит, но уклоняется от ответа.
– Он всегда будет мне дорог, – говорит она. – И ты всегда будешь ему дорог.
Чарли не поддается на обман и, пристально глядя матери в глаза, спрашивает:
– Вы поссорились?
Вэлери понимает: она больше не может уходить от этого вопроса, и у нее нет иного выбора, кроме как нанести Чарли удар. За два дня до Рождества.
– Чарли. Нет. Мы не поссорились... Мы просто решили, что больше нам не следует дружить. – Вэлери волнуется, сомневаясь в правильности своих объяснений. В очередной раз.
Сын смотрит на нее так, будто она сообщила ему, что Санта-Клауса не существует. Или он настоящий, но просто в этом году не заглянет в их дом.
– Почему? – спрашивает Чарли.
– Потому что Ник женат и у него есть двое своих детей... он не принадлежит к нашей семье.
И никогда не будет принадлежать, думает она. Затем заставляет себя произнести эти слова вслух.
– Но он будет меня лечить? – напряженно, с оттенком паники в голосе спрашивает Чарли.
Вэлери качает головой и как можно бодрее говорит, что у них теперь новый врач, врач, который когда-то научил всему Ника.
При этих словах Чарли начинает задыхаться, глаза у него расширяются, краснеют и наливаются слезами.
– Значит, я тоже не смогу с ним дружить? – спрашивает он.
Вэлери медленно, еле заметно качает головой.
– Почему? – уже кричит и плачет Чарли. – Почему я не смогу?
– Чарли...
Вэлери понимает: у нее нет подходящего объяснения для Чарли; понимает, что всего этого можно было избежать, если бы не ее эгоизм.
– Я сейчас ему позвоню! – кричит Чарли, садится на пятки, вскакивает. – Он сказал мне, что я могу звонить ему в любое время!
Задыхаясь от чувства вины и печали, Вэлери тянется к сыну. Он со злостью сопротивляется, отбивается от ее рук.
– Он дал мне свой номер! – всхлипывает Чарли, шрам на щеке краснеет, это видно под другим углом освещения. – У меня есть для него подарок!
Она снова пытается его удержать, ей это удается, и она крепко-крепко его обнимает.
– Милый, – говорит она, прижимая к себе Чарли. – Все образуется.
– Я хочу папу, – плачет он, обмякнув в ее руках.
– Знаю, мой хороший, – отвечает Вэлери, сердце ее болит еще сильнее. Она и подумать не могла, что такое возможно.
– Почему у меня нет папы? – продолжает он плакать, его рыдания понемногу стихают, сменяясь тихим всхлипыванием. – Где мой папа?
– Не знаю, милый.
– Он нас бросил. Все нас бросают.
– Нет, – сама расплакавшись и уткнувшись сыну в волосы, говорит Вэлери. – Он бросил меня. А не тебя.
Она не совсем понимает, о ком говорит, но снова повторяет это, уже тверже.
– Не тебя, Чарли. Тебя – никогда.
– Как жалко, что у меня нет папы, – шепчет мальчик. – Вот бы ты нашла моего папу.
Вэлери открывает рот и хочет сказать то, что всегда говорит ему: все семьи разные, и так много людей его любят, – но она понимает, этого будет недостаточно. Ни теперь, ни когда-либо. Поэтому она лишь снова и снова повторяет имя сына, обнимая его под их идеально освещенной елкой.
ТЕССА:
глава тридцать девятая
Я велела ему уходить. Я хотела, чтобы он ушел. Но все равно ненавижу его за то, что он меня послушался, не остался и не заставил меня сражаться. Я ненавижу его за то, как он спокойно пошел к двери, за выражение его лица, когда он обернулся ко мне: губы его раскрылись, словно он хотел что-то сказать напоследок. Я ждала какой-то мудрости, слов о незабываемом чувстве, которые я могла бы повторять в последующие часы, дни, годы. Того, что помогло бы мне разобраться в произошедшем со мной и нашей семьей. Однако он промолчал – возможно, передумал. Но скорее всего ему вообще нечего было сказать. Затем он исчез из виду. Через несколько секунд открылась и закрылась дверь с характерным, завершающим стуком – звуком ухода. Звуком, который всегда мимолетно меня печалил, даже если я знала, что эти люди вернутся, пусть даже гость, которого я уже готова была проводить. Поэтому мне не следовало удивляться, что тот момент и последующее зловещее спокойствие оказались хуже самой минуты признания Ника.
И вот я стояла одна, голова кружилась, дыхание перехватывало, а потом я села на диван, дожидаясь прихода ярости, неконтролируемого порыва что-нибудь разрушить. Разрезать его любимые сорочки, разбить заключенные в рамку его памятные фотографии «Ред сокс», сжечь наши свадебные фото. Отреагировать, как, предположительно, должна реагировать женщина в такой ситуации. Как моя мать, разнесшая новый автомобиль отца бейсбольной битой. Я до сих пор слышу разлетающиеся со взрывом стекла, еще долго после того, как отец подмел и вымыл из шланга место преступления, вижу на подъездной дорожке следы побоища, эти отдельные осколки, сверкавшие в солнечные дни напоминанием о нашей разбившейся семье.
Но я была слишком измучена для реванша и, что важнее, хотела верить: я – выше этого. Кроме того, мне предстояло накормить детей, заняться практическими вещами, и вся моя энергия ушла на то, чтобы дойти до кухни, положить под приборы любимые детьми салфетки с рисунками доктора Сьюза[29], приготовить две тарелки куриных наггетсов, фасоли, мандариновых апельсинов и налить два стакана молока с капелькой шоколада. Когда все было готово, я повернулась к лестнице и заметила куриные грудки, которые положила размораживать перед приходом Ника. Я убрала их назад в морозильник и позвала детей по именам, слушая их торопливые шаги. Это был редкий немедленный отклик, особенно что касается Руби. И я подумала: неужели они различили в моем голосе настойчивость и некую необходимость в их присутствии? Когда их лица возникли на лестничной площадке, я осознала, как сильно я действительно нуждаюсь в них, и острота этого ощущения напугала меня и наполнила чувством вины. Я вспомнила, как мы с Дексом оказались нужны нашей матери после развода. Я взвалила на себя эту ответственность и коротко помолилась, прося сил. Я уверяла себя, что мои дети слишком малы, чтобы понять разворачивающуюся в их жизни трагедию, и это послужило некоторым утешением, пока я не поняла, что все само по себе было трагедией.
– Привет, мама, – сказал, улыбаясь, Фрэнки, он спускался с лестницы и тащил за собой одеяло.
– Привет, Фрэнки, – ответила я с болью в сердце за него.
Я наблюдала, как Руби скачет вниз по лестнице, мимо брата, заглядывает в кухню и спрашивает меня почему-то слегка обвиняющим тоном:
– Где папа?
С трудом проглотив вставший в горле комок, я ответила, что папе пришлось вернуться на работу, и в первый раз задумалась, куда же в действительности ушел Ник. На работу? Бесцельно катается по улицам? Или вернулся к ней? Может, именно этого он и хотел? Чтобы я сделала выбор и таким вот образом сыграла ему на руку? Вероятно, он предположил, что я поведу себя, как моя мать.
– Срочный вызов? – не отставала Руби, хмуря темную бровь, совсем как ее отец.
– Да. Срочный, – ответила я и перевела взгляд на Фрэнки, в котором ничего нет от отца. Внезапно это подействовало успокаивающе. – Ну хорошо! Давайте мыть руки, – весело позвала я, медленно продвигая вперед наш вечер на каком-то странном автопилоте, еще один обычный день в жизни нашей семьи, делая вид, что моя жизнь и жизнь моих детей не была только что поломана и разбита, как много лет назад «мерседес» моего отца.
Позднее тем же вечером я лежу в позе эмбриона на диване, недоумевая, как мне удалось продержаться столько часов, не проронив ни единой слезинки, даже рассказать детям веселую историю перед сном. Я хочу верить: это красноречиво свидетельствует о моем характере, о сути того, кем я являюсь как личность и мать. Кроме того, это демонстрирует мою способность храбро противостоять кризису и с достоинством встретить несчастье. Я по-прежнему контролирую себя, хотя уже не контролирую свою жизнь. И может, отчасти, все это правда.
Но, вероятнее всего, я просто в шоке, чувство это не идет на спад и сейчас, когда я беру телефон, чтобы позвонить Кейт.
– Привет, девушка, – говорит она, и я слышу на заднем плане звуки Манхэттена – гудят машины, со скрежетом тормозят автобусы, мужчина кричит что-то по-испански. – Как дела?
Я колеблюсь, потом слушаю, как произношу вслух эти слова:
– Ник мне изменил.
Именно в этот миг моя новая реальность резко обретает очертания. Реальность того, что Ник является, и всегда будет, одним из этих мужчин. И по его милости я стала одной из тех женщин. Изменник и жертва. Вот кто мы теперь.
– Тесса! Боже мой... Ты уверена? – спрашивает она.
Я пытаюсь ответить, но не могу говорить – наконец прорываются сдерживаемые слезы.
– Ты уверена? – повторяет Кейт.
– Да, – рыдаю я, прижимая к груди коробку «Клинекса», – он сказал, что сделал это... Да.
– О, Тесса... Черт, – шепчет она. – Я так тебе сочувствую, милая. Так сочувствую.
Она, как никогда долго, слушает мой плач, бормоча слова поддержки, понося Ника, и, наконец, спрашивает меня, не хочу ли я поделиться подробностями.
– Я понимаю, если нет... Если ты не готова...
– Особо нечего и рассказывать, – с трудом выговариваю я. – Сегодня вечером он приехал домой. Сказал, что гулял с ней в Коммоне.
– С ней? – мягко нажимает Кейт.
– С той, кого мы подозревали. С кем видела его Роми.
Я не в состоянии произнести ее имя, клянусь никогда больше не произносить ее имени. Внезапно я понимаю те чувства, которые испытывала моя мать все эти годы.
– И он просто сказал тебе... что у него роман?
– Он не назвал это так. Не знаю, как это можно назвать... Он сказал, это случилось только один раз. Они занимались сексом, – говорю я, и это слово ножом поворачивается в моем сердце, слезы по-прежнему льются ручьем. – Он сказал, что покончил с этим сегодня. И это его версия. Как будто его слово чего-то стоит.
– Ясно. Ясно!
Она перебивает меня со смущающим оптимизмом.
– Ясно – что?
– Значит, он не... уходит?
– О, он ушел, – с издевкой говорю я, злость выходит на поверхность, временно остановив мои слезы. – Он ушел. Я велела ему убираться.
– Но я хочу сказать, он не бросает тебя. Он не хочет... быть с ней.
– Ну, ясное дело, он хочет быть с ней. Очень-преочень хочет.
– Один раз, – говорит Кейт. – И теперь он сожалеет. Раскаивается в этом. Правильно?
– Кейт, ты пытаешься убедить меня в пустяковости всего этого?
– Нет. Ничего подобного... Просто я вижу нечто обнадеживающее в том, что он признался. А не оказался пойманным...
– Да какая разница? Он это сделал. Он это сделал! Он трахнул другую женщину! – впадаю я в истерику.
Должно быть, Кейт тоже это слышит, потому что говорит:
– Знаю. Знаю, Тесс... Я не преуменьшаю этого, совсем... Но он хотя бы признался тебе. И по крайней мере закончил свои с ней отношения.
– Это он так сказал. Он может заниматься этим сейчас. В эту самую секунду, – говорю я, и в голове у меня возникают тошнотворные картины. Я рисую себе блондинку, потом брюнетку, потом рыжую. Я воображаю большие полные груди, потом маленькие, торчащие, затем идеальные, нечто среднее между теми и другими. Я не желаю знать, как она выглядит, и в то же время отчаянно этого хочу. Я хочу, чтобы она была похожа на меня; я не хочу, чтобы она на меня походила. Я уже не знаю, чего хочу, я не знаю даже мужчину, за которого вышла замуж.
– Он не с ней, – заявляет Кейт. – Даже не думай.
– Откуда ты знаешь? – спрашиваю я, желая, чтобы подруга подбодрила меня, несмотря на сильное сопротивление ее позитивному настрою.
– Потому что он сожалеет. Потому что он любит тебя, Тесса.
– Чепуха, – говорю я и сморкаюсь. – Он любит себя. Он любит эту проклятую больницу. Он любит своих пациентов и, как видно, их матерей.
Кейт вздыхает, шум на заднем плане вдруг исчезает, как будто она ушла с улицы или села в такси. Затем она спрашивает:
– Что ты собираешь делать?
На несколько секунд ее вопрос придает мне сил, так же как мой приказ Нику убираться. Но это чувство быстро исчезает, трансформируясь в страх.
– Ты имеешь в виду, бросаю ли его я?
Это вопрос на миллион долларов, до сего момента чисто теоретический.
– Да, – мягко отвечает Кейт.
– Не знаю, – говорю я, неожиданно понимая, что, вероятно, у меня может быть выбор. Я могу принять Ника назад и жить фальшивой жизнью. А могу сделать то, о чем всегда говорила, – бросить его. В моей власти, посадив перед собой детей, сообщить им новость, от которой изменятся их лица и детство и которая наложит свой отпечаток на все основные, важные события их взрослой жизни: окончание колледжа, свадьбы, рождение детей. Я представляю, как мы с Ником стоим порознь, сами по себе или с какими-то новыми персонажами, в любом случае расстояние между нами создает невыносимое напряжение в то время, когда нужно только радоваться.
– Не знаю, – повторяю я, осознавая со злостью, гневом, паникой и страхом, что благоприятного выхода нет и возможность для «долгой и счастливой жизни» отсутствует.
В последующие несколько дней каждый час и буквально каждая минута становятся пыткой, отмеченной спектром эмоций всех оттенков от унылого до еще более унылого. Я стыжусь случившегося со мной, чувствую себя униженной неверностью Ника, даже когда одна смотрюсь в зеркало. Я в бешенстве, когда он звонит (шесть раз), пишет по электронной почте (три раза) и бросает письма в почтовый ящик (дважды). Но я в ярости и в глубоком отчаянии, когда он этого не делает. Я тщательно обдумываю его молчание, воображая их вместе, во мне клокочет ревность и неуверенность. Я пристально изучаю его слова, его извинения, его заявления о любви ко мне и к нашей семей, его мольбы о втором шансе.
Но благодаря Кейт я остаюсь бдительной и сильной и не вступаю с ним в контакт – ни единого раза. Даже в минуты слабости, поздно вечером, когда его сообщения нежны и печальны, а мое сердце болит от одиночества. Я наказываю его, поворачивая нож с каждым оставленным без ответа посланием. И таким образом я изо всех сил стараюсь доказать себе, что могу выжить без него. Я готовлюсь разъяснить ему произнесенные мною слова, что между нами все кончено и у него больше нет места ни в моем доме, ни в моем сердце. А в дальнейшем он будет отцом моих детей, только и всего.
К этому моменту мое первое общение с ним происходит за два дня до Рождества, это электронное письмо с точными инструкциями относительно детей и визита, который я разрешаю ему в канун Рождества. Мне невыносимо, что приходится позволять ему это, и я вообще вынуждена вступать с ним контакт, причина не важна, но я понимаю, что у него есть право увидеть детей и, главное, у детей есть право видеть его. Я сообщаю ему, что он может прийти в три часа, и впустит его Кэролайн. Я плачу ей за четыре часа, но он волен отпустить ее с условием вернуться к семи часам, то есть к моему приходу. Видеть его я не хочу. Я пишу, чтобы он покормил детей, искупал и одел в рождественские пижамы, а я уложу их спать. Пусть он возьмет любые вещи, которые нужны ему на следующие несколько недель, а мы запланируем для него выходные в январе, когда он приедет за остальными вещами. Я – сама деловитость. Ледяная холодность. Я перечитываю, исправляю ошибки, отправляю. Не проходит и нескольких секунд, как появляется его ответ:
«Спасибо, Тесса. Сообщи, пожалуйста, что ты сказала
детям, так как я не хочу противоречить твоим словам».
Письмо пронзает мое сердце не своим содержанием, а тем, чего в нем нет. Он не просит ни о встрече со мной, ни о том, чтобы мы побыли вместе, все вчетвером. Он не говорит о разрешении прийти утром в день Рождества и посмотреть, как дети будут открывать подарки. Меня бесит его покорность, но затем я напоминаю себе, что все равно отказала бы ему, и, кроме того, я не дала ему ни малейшего повода надеяться на большее. Ни малейшего. Для него не существует никакой возможности что-либо изменить в моем решении. Трясущимися руками я набираю ответ:
«Я сказала им, что ты очень много работаешь в больнице, так как маленький мальчик получил очень сильные ожоги и тебе нужно ему помочь. Пока они вроде бы удовлетворены таким объяснением. Нам придется заняться этим после праздников, я не хочу портить им Рождество».
Невозможно ошибиться, на какого маленького мальчика я ссылаюсь, как невозможно ошибиться с подтекстом: «Ты ставишь другого ребенка выше своих собственных. Из-за этого выбора наша семья навсегда разрушена».
Позднее в тот день в дверь звонят. Думая, что это курьер «Ю-пи-эс», доставивший последние рождественские подарки для детей, купленные по каталогу, я открываю дверь, но вижу Эйприл с пакетом подарков и застенчивой улыбкой.
– Веселого Рождества, – говорит она, ее улыбка делается шире, но остается такой же неловкой.
– Веселого Рождества, – отвечаю я, одолеваемая противоречивыми чувствами, и сама выдавливаю улыбку.
С одной стороны, я все еще сердита на Эйприл за то, как она повела себя в той ситуации, и беспричинно считаю, что они с Роми каким-то образом способствовали случившемуся со мной. С другой стороны, она появилась, когда мне очень одиноко, и я невольно испытываю облечение и чуточку радуюсь при виде подруги.
– Не хочешь войти? – спрашиваю я, средним тоном между формальным и дружеским.
Она колеблется, так как непрошеный визит, даже в кругу близких друзей, прочно значится в ее списке серьезным промахом, но потом говорит:
– С удовольствием.
Я впускаю ее и веду через прихожую в мою кухню, где царит полный хаос. Там Эйприл и вручает мне пакет с красиво упакованными подарками.
– Спасибо... Не надо было, – замечаю я, вспоминая, что в этом году я впервые решила не делать подарков подругам и соседям. И для разнообразия так и поступаю, отходя от правила и не чувствуя за собой никакой вины.
– Это всего лишь мой обычный бисквитный торт. Ничего особенного, – поясняет Эйприл, хотя ее бисквитные торты необыкновенно красивы. – И разные мелочи для детей.
Она оглядывается вокруг и спрашивает, где они.
– Смотрят телевизор, – указываю я в сторону лестницы. – В моей комнате.
– А, – только и произносит Эйприл.
– В последние дни они много смотрят телевизор, – признаюсь я.
– В это время года телевизор жизненно необходим, – соглашается она, удивляя меня таким редким признанием. – Мои дети бегают по потолку. И угроза, что Санта-Клаус не придет, больше на них не действует.
Со смехом я подхватываю:
– Да. С Руби это так легко не проходит. С Руби ничего не проходит.
Затем, после секундной заминки, я спрашиваю, не хочет ли она кофе.
– С удовольствием, – отвечает подруга. – Спасибо.
Она усаживается за кухонный стол, пока я включаю кофеварку и лезу в шкаф за двумя одинаковыми кружками. Сообразив, что большая часть кружек так и стоят грязные в посудомоечной машине, а другие навалены в раковине, я мысленно пожимаю плечами, хватаю две разные чашки и отказываюсь от блюдец, а заодно и от салфеток под приборы.
Следующие несколько минут я чувствую себя неловко и рада заняться варкой кофе, машинально отвечая на вопросы Эйприл о праздничном шопинге и о том, что мне уже удалось купить. Но когда я подаю ей чашку черного кофе, я уже готова для разговора о том, ради чего и пришла Эйприл.
– Что ж. Вы оказались правы насчет Ника, – начинаю я, поймав ее врасплох. – И вы были правы относительно той женщины... На прошлой неделе я его выгнала.
Эйприл ставит чашку, сморщившись от неподдельного сочувствия.
– О Боже, – говорит она. – Не знаю, что и сказать... Мне искренне жаль.
Я киваю и скованно благодарю ее, на лице Эйприл отражается тревога.
– Обещаю, я никому не скажу. Ни одной живой душе. Никогда.
Я недоверчиво смотрю на нее и продолжаю:
– Эйприл. Мы разошлись. Он здесь не живет. Рано или поздно об этом узнают. Да и вообще... в настоящий момент меня меньше всего заботит, что обо мне скажут люди...
Эйприл кивает, глядя в свой так и не тронутый кофе. Затем она делает глубокий вдох и говорит:
– Тесса. Мне нужно кое в чем тебе признаться... Я хочу тебе сказать...
– Эйприл, – шучу я, – больше никаких дурных новостей, пожалуйста...
Она качает головой:
– Это не о тебе и Нике... Это обо... мне. И Робе. – Мы на миг встречаемся взглядами, и Эйприл выпаливает остальное: – Тесса, я просто хочу, чтобы ты знала... я была на твоем месте. Я знаю, что ты сейчас переживаешь.
Я таращусь на нее, осмысливая услышанное; меньше всего я ожидала от нее такого признания.
– Роб тебе изменил? – потрясена я.
Она еле заметно кивает – судя по ее виду, она чувствует то же, что и я – стыд. Как будто поступок Роба был ее провалом, ее унижением.
– Когда? – спрашиваю я, вспоминая наш недавний парный матч и смелую настойчивость ее заявления, что она уйдет, если такое когда-нибудь случится с ней. Она говорила так убедительно.
– В прошлом году.
– С кем? – вырывается у меня, и я быстро добавляю: – Прости. Это меня не касается. И это не важно.
Покусывая губы, Эйприл отвечает:
– Да ничего... Это его бывшая девушка.
– Мэнди? – уточняю я, вспоминая одержимость Эйприл школьными подружками Роба, зарегистрированными в «Фейсбуке». Она мне тогда казалась такой смешной.
– Да. Мэнди, – отвечает Эйприл, и ее голос понижается на октаву.
– Но... разве она живет не в одной из Дакот[30]?
