Текст книги "Суть дела"

Автор книги: Эмили Гиффин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Он никогда тебя не видел, – сказала Вэлери, борясь со слезами. – А если бы увидел, то полюбил бы так же сильно, как я.

– Он когда-нибудь вернется? – спросил Чарли, расширив печальные, но сухие глаза.

Вэлери покачала головой и ответила:

– Нет. Он не вернется.

Чарли принял это, храбро кивнул, а Вэлери снова сказала себе, что больше ничего сделать не может, кроме как быть хорошей матерью, самой лучшей матерью, насколько это в ее силах.

Но теперь, спустя годы, глядя в больничный потолок, она сомневается в правильности своих решений. Она ловит себя на мысли, что нужно было приложить больше усилий к поискам Лайона. Жалеет, что у ее сына нет отца, что они одни.

ТЕССА:

глава пятая

В воскресенье днем, когда Ник, Руби, Фрэнки и я отправляемся в «Таргет» покупать костюмы для Хеллоуина – таково наше представление о полноценном семейном времяпрепровождении, – я осознаю, что все больше уподобляюсь своей матери. Разумеется, я не в первый раз нехотя ловлю себя на «барбизме», как называет подобные моменты мой брат. Например, я знаю, что похожа на нее, когда предостерегаю Руби от «щекотливой ситуации» или поучаю, что «скучают только скучные люди». Я буквально ощущаю ее в себе, когда покупаю что-то на самом деле ненужное, будь то платье или упаковка лапши «Рамен», потому только, что на эти товары – распродажа. Я также, как она, осуждаю человека за то, что он забыл написать благодарственное письмо, или водит автомобиль с заказным номерным знаком, или, упаси Бог, слишком энергично жует жевательную резинку на людях.

Но стоя в «Таргете» перед отделом костюмов и высказывая Руби свое недовольство костюмом Шарпей из «Классного мюзикла» с этим расшитым бижутерией, оголяющим поясницу топом и обтягивающими брючками-капри из золотого ламэ, я понимаю, что далеко зашла на территорию Барб. Не столько из-за нашей обшей женской впечатлительности, сколько из-за обещания дочери в этом году предоставить ей самой выбрать себе костюм и быть «кем она захочет» – в точности так, как говорила мне моя мать, когда я была девушкой, а затем молодой женщиной. Хотя в действительности она снова и снова подразумевала, по-видимому, то же, что в данный момент и я: «Будь кем хочешь, пока я одобряю твой выбор».

Я испытываю досаду, вспоминая свои разговоры с матерью в прошлом году, когда сообщила ей об уходе из колледжа Уэллсли с должности, после которой заключают долгосрочный контракт. Я знала, у нее найдутся мысли по этому поводу, которыми она захочет поделиться, так как привыкла выслушивать ее непрошеные советы. Мы с братом частенько посмеиваемся над ее визитами и тем, сколько раз она начинает свои нотации со слов: «Если мне позволят внести предложение», – которые являются для нее всего лишь стартовой площадкой, откуда она продолжает и рассказывает нам, как мы все делаем неправильно. «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следует подготавливать одежду Руби с вечера – это помогло бы избежать многих утренних споров». Или: «Если мне позволят внести предложение. Возможно, тебе следовало бы выделить определенное место для всей входящей почты и бумаг. Я убедилась, это серьезно уменьшает беспорядок». Или: «Если мне позволят внести предложение. Тебе нужно постараться расслабиться и создать успокаивающую обстановку, когда ты нянчишь младенца. Мне кажется, Фрэнки чувствует твое напряжение».

Да, мама, он абсолютно точно чувствует мое напряжение. Равно как и все в доме, да, наверное, и в мире. Поэтому-то я и ухожу с работы.

Это объяснение ее, разумеется, не удовлетворило. В ответ она выступила с рядом новых «предложений». Например: «Не делай этого. Ты пожалеешь. Пострадает твой брак». Она зашла на сайт Бетти Фридан, которая назвала сидение дома «проблемой, не имеющей названия», и на сайт Аликс Кейтс Шульман, предложившей женщинам вместо отказа от служебной деятельности прекратить выполнение семидесяти процентов домашней работы.

– Не понимаю, как ты можешь отказаться от всего, о чем мечтала, – заявила она с тем пылом, который вызывал в воображении дни ее молодости, когда дети цветов сжигали лифчики. – От всего, чего ты так упорно добивалась. И только ради того, чтобы сидеть дома в спортивном костюме, складывать одежду и печь пироги?

– Дело не в этом, – ответила я, дивясь, не видит ли она меня каким-то чудом по телефону – стоящую у плиты и готовящую макаронную запеканку с беконом и черными трюфелями под сырным соусом, рецепт которой я только что вырезала из журнала по воспитанию детей. – А в том, что я смогу проводить время с Руби и Фрэнком.

– Я знаю, милая, – сказала она. – Я знаю, ты этому веришь. Но в итоге ты пожертвуешь своей душой.

– Ой, мама, я тебя умоляю, – закатила я глаза, – не надо столько драматизма.

Но она продолжала с прежним жаром:

– Не успеешь оглянуться, дети все дни будут проводить в школе. А ты останешься сидеть дома, ждать их возвращения и забрасывать вопросами о том, как они провели день, через них проживая свою жизнь. И, оглянувшись, пожалеешь о своем решении.

– Откуда ты знаешь, что я буду чувствовать? – возмутилась я, в точности как в свои школьные годы, когда она пыталась, по ее словам, пробудить во мне совесть. Например, в тот раз, когда я пробовалась на место в группе поддержки, а она высмеяла меня, да еще перед подругами по этой группе, настаивая, что мне следует идти «в настоящую команду», а не «прыгать из-за оравы мальчишек».

– Потому что я тебя знаю... я знаю, что этого тебе будет недостаточно. Или Ник. Только вспомни – Ник влюбился в молодую женщину, которая осуществляла свои мечты. Следовала велению своего сердца. Ты же любишь свою работу.

– Свою семью я люблю больше, мама.

– Одно другому не мешает.

– Иногда очень даже мешает, – сказала я, вспоминая тот день, когда пришла домой и застала нашу няню визжащей от восторга по поводу первых шагов Руби. И бесчисленные другие, пропущенные мной события – и эпохальные, и более скромные.

– А что говорит Ник? – спросила она. И сразу стало ясно: это ловушка, тест, на который нет верного ответа.

– Он поддерживает мое решение, – ответила я.

– Ну, это меня не удивляет, – сказала мать, подпустив достаточно язвительности, чтобы я в сотый раз спросила себя, почему она настроена против моего мужа или, возможно, против всех мужчин, за исключением моего брата.

– Что ты хочешь этим сказать? – бросила я вызов, зная, как она смотрит на все – через призму своего развода и ненависти к моему отцу-ловеласу.

– Позволю себе сказать, что поддержку Ника в этом вопросе я отчасти считаю благородной, – начала она, переключившись на свой спокойный, покровительственный тон, лишь немногим менее раздражающий, чем его резкая разновидность. – Он хочет, чтобы ты была счастлива... и полагает, это сделает тебя счастливой. Кроме того, он ставит время выше дополнительного дохода... что, может быть, и мудро...

Я запустила деревянную ложку в кипящий сырный соус и попробовала его. «Идеально», – подумала я под мамины разглагольствования.

– Но мечты Ника продолжают осуществляться. И с течением лет это может воздвигнуть между вами стену. У него будет вдохновляющая, требующая напряжения, полезная, настоящая жизнь, совершенно отдельно от тебя, Руби и Фрэнка. А тем временем вся тяжелая работа, вся домашняя рутина останется тебе...

– У меня по-прежнему будет настоящая жизнь, мама. Мои интересы и друзья никуда не денутся... и я смогу уделять им больше времени... И я всегда смогу вернуться назад и вести один-два класса в качестве приглашенного преподавателя, если уж мне так захочется.

– Это не одно и то же. Это будет работа, а не профессия. Развлечение, а не страсть... и со временем Ник, возможно, потеряет к тебе уважение. А еще хуже – ты сама потеряешь уважение к себе, – сказала она, пока я набирала воздуха и готовилась к тому, что, я точно была уверена, последует дальше.

Так и есть: она закончила тяжелым, горьким намеком.

– А тогда, – проговорила она, – тогда ваш брак станет чувствительным.

– Чувствительным к чему? – поинтересовалась я, прикидываясь непонимающей.

– К кризису среднего возраста, – ответила мать. – К сладкому зову сверкающих красных спортивных автомобилей и женщин с огромной грудью и еще более огромными мечтами.

– Мне не нравятся ни красные автомобили, ни большие груди, – сказала я, смеясь над цветистыми выражениями матери.

– Я говорила о Нике, – уточнила она.

– Понимаю, – сказала я, воздерживаясь от указания на непоследовательность ее аргументации и на тот факт, что папины похождения начались после того, как она открыла собственное дело по дизайну интерьеров. На самом деле именно на той неделе, когда ее работа по отделке особняка на Мюррей-Хилл появилась в «Эль декор», она узнала о последнем романе моего отца, накрыв его с неработающей женщиной, мечты которой не шли дальше совершенствования в искусстве отдыха. Звали ее Диана, и мой отец по сей день живет с ней. Дэвид и Диана (и их собаки Дотти и Далила). В их доме повсюду монограммы «Д», портрет семейного счастья во втором браке. Пара эта самоуверенно предается гедонизму, наслаждаясь плодами трастового фонда Дианы и отцовского выхода в отставку с поста в очень респектабельной брокерской фирме, где он проработал более тридцати лет.

Но я удержалась от слов, что работа – это не политика надежного страхования, опасаясь ранить ее чувства и посеять сомнения в моем искреннем и бескрайнем уважении, которое я испытываю к ней. Может, она и не справилась со своими чувствами с образцовым самообладанием, какое предписывают руководства, когда, узнав про Диану, поработала крикетной битой над отцовским «мерседесом» с откидным верхом, но старалась изо всех сил. И несмотря на все жизненные неудачи, ей всегда удавалось выйти из них победоносной, сильной и даже неподдельно счастливой. Начиная от воспитания нас с братом и краткой, но напряженной схватки с раком груди (который она чудесным образом скрыла от нас, когда мы учились в начальной школе, утверждая, что побрила голову из-за немыслимой жары в Нью-Йорке), до карьеры, которую она построила на голом месте. Барби была жесткой красивой женщиной, и я всегда гордилась такой матерью, несмотря на ее временами непомерную властность.

Поэтому в итоге я просто проявляю твердость и говорю:

– Мама. Послушай. Я знаю, ты хочешь как лучше. Но для нас лучше так. Для нашей семьи.

– Ладно, ладно, – сдается она. – Надеюсь, я ошибаюсь, Тесса. Я искренне надеюсь, что не права.

Сейчас я вспоминаю этот разговор и свою клятву по возможности поддерживать выбор Руби, даже когда я с ним не согласна. Но рассматривая фотографию Шарпей, отмечая красную губную помаду, высокие каблуки и вызывающую позу, я утрачиваю свою решимость и предпринимаю попытку в качестве исключения изменить решение дочери. Только в этот раз.

– Мне кажется, Руби, что это тебе немножко не по возрасту, – как бы между прочим роняю я, стараясь не подорвать ее позицию.

Но Руби лишь упрямо качает головой:

– Нет, по возрасту.

Хватаясь за соломинку, я захожу с другой стороны.

– Ты замерзнешь, пока будешь просить по домам угощение.

– Я теплокровная, – заявляет она, явно недопоняв разъяснения по биологии, полученные от отца не далее как этим утром.

Тем временем я наблюдаю за другой парой «мать и дочь» – они одеты в одинаковые спортивные костюмы из фиолетового велюра и со счастливым видом пришли к согласию относительно благоразумного костюма Дороти[6].

Тогда женщина самодовольно улыбается и, словно желая продемонстрировать мне, как это делается, говорит, явно пытаясь завладеть вниманием Руби:

– Какой очаровательный костюм Белоснежки! Он идеально подойдет девочке с темными волосами.

Я подыгрываю, хотя знаю: в моем доме никогда не пройдут ее мелкие уловки.

– Да! А что, Руби, у тебя темные волосы. Ты не хочешь быть Белоснежкой? Ты могла бы ходить с блестящим красным яблоком!

– Нет. Я не хочу быть Белоснежкой. И яблоки я не люблю, – возражает с каменным лицом Руби.

Другая женщина игриво пожимает плечом и притворно улыбается мне, как бы говоря: «Я попыталась. Но дальше этого мое искусство «Матери года» не идет!»

Я фальшиво улыбаюсь ей в ответ, оставив при себе мнение, что с кармической точки зрения чувство превосходства над другими матерями – ошибочный путь, так как не успеет она оглянуться, как ее ангелочек может превратиться в татуированного подростка, который прячет в дизайнерской сумочке косячки и не отказывает в минетах на заднем сиденье своего «БМВ».

Через несколько секунд пара мать и дочь удаляется по своей желтой кирпичной дороге, а из-за угла появляется Ник с Фрэнком на одной руке и с костюмом Элмо – в другой, в очередной раз доказывая, что с мальчиками проще, по крайней мере в нашем доме. При виде отца глаза Руби вспыхивают, и она на максимальной громкости сдает меня.

– Мама сказала, что на Хеллоуин я могу быть кем захочу, а теперь говорит, что я не могу быть Шарпей! – кричит она.

Ник поднимает брови.

– Мама не откажется от своего обещания, не так ли? – вопрошает он.

– Откажется, – выпячивает нижнюю губу Руби. – Она только что это сделала.

Ник смотрит на меня, я неохотно киваю.

– Посмотри сам, – мямлю я, указывая на эффектный снимок, и с острым чувством тайного удовлетворения читаю мысли мужа. С одной стороны, я знаю: его основной инстинкт состоит в потачках дочери, в том, чтобы сделать ее счастливой буквально любой ценой, но с другой – он склонен защищать ее от чего угодно и ни под каким видом не согласится, чтобы его малышка разгуливала по нашему району, напоминая своим видом маленькую проститутку.

Я с надеждой смотрю, как Ник опускается рядом с Руби на колени в попытке сделать невозможное.

– Думаю, он немного... велик для тебя, Руби, – говорит он. – Может, на будущий год?

Руби качает головой.

– Он не велик, папочка. Это мой размер! – говорит она, указывая на 4Т в верхнем углу упаковки.

При первом же знаке сопротивления Ник выпрямляется и сдается, бросив в мою сторону беспомощный взгляд.

– Ну, в таком случае, – говорит он Руби, – решение, похоже, принимать вам с мамой.

Я снова думаю о своей матери – пытаюсь представить ее в этой ситуации и, что еще важнее, как она отреагировала бы на попустительское поведение Ника как отца. «Домашние хлопоты будут на тебе», – отдается у меня в ушах ее голос. Затем я испускаю тяжкий вздох всех матерей и сдаюсь:

– Обещание есть обещание. Пусть будет Шарпей.

– Ура! – восклицает Руби и вприпрыжку несется к кассам.

– Ура! – откликается эхом Фрэнк, когда они с отцом идут следом за ней.

– Но никакой помады, – говорю я, теперь уже сама себе, совсем как моя мать. – И вы наденете водолазку, юная леди. Или так, или никак.

Позднее в тот вечер, когда дети наконец лежат в постелях, я смотрю в наш календарь и обнаруживаю, что завтра Руби – «особый помощник» в своем начальном классе. Это великолепная новость для Руби: согласно распечатке об «особых помощниках», она будет кормить живущих в классе золотых рыбок, выберет книжку для часа чтения и встанет первой в ряду на игровой площадке. К сожалению, это также отмечает мою очередь обеспечить здоровый и вкусный перекус для шестнадцати детей, причем ни под каким видом не содержащий арахиса или лесных орехов из-за смертельной аллергии в классе и тем самым исключающий практически все, что может оказаться под рукой дома.

Я вполголоса бормочу проклятия, недоумевая, как это я проглядела слова «особый помощник», всего две недели назад подчеркнутые люминесцентно-оранжевым маркером.

– Будешь Напу или Рону? – спрашивает Ник, держа в руках по бутылке.

Я указываю на вино с берегов Роны и издаю еще один раздраженный звук, обращенный к календарю, пока Ник возвращает Напу на винный стеллаж и роется в ящике в поисках штопора.

– Что такое? – спрашивает он.

– Завтра Руби – «особый помощник»... в школе.

– И что?

– А то, что мы должны принести перекус, – отвечаю я, используя местоимение «мы», хотя данное задание ложится полностью на меня и ложилось, даже когда я работала. К несчастью, я больше не могу спрятаться за своей работой, что всегда позволяло слегка занизить ожидания.

– Так в чем проблема? – спрашивает он, совершенно не понимая.

– У нас пустые полки, – говорю я.

– Да ладно, – беспечно заявляет Ник. – Я уверен, что-нибудь там есть.

– Правда нет, – говорю я, думая о сборных обеде и ужине, приготовленных мной сегодня из разных остатков истекшей недели.

Ник откупоривает бутылку, наливает два бокала, а затем идет к буфету.

С довольным возгласом он вытаскивает запечатанный пакет «Ореос» – одно из множества моих греховных удовольствий.

– «Ореос»? – говорю я.

– Ну да. «Ореос». Чего проще – печенье и молоко. Старый школьный перекус.

Качая головой, я размышляю о бодрящей свободе мужчины, отца думать, что «Ореос» можно принести в качестве перекуса в любую школу или общество, не говоря о перекусе для класса.

– Не подойдет по многим показателям! – Я даже изумляюсь. – Разве ты не врач? Это все равно что дочери священника заниматься сексом. Или ребенку сапожника босиком гулять по городу.

– Да ладно тебе. Дети любят «Ореос». Кроме того, твоя аналогия хромает: я не стоматолог, а пластический хирург.

– Хорошо. «Ореос» не подходит.

– Почему?

– Во-первых, я уверена, в нем есть арахис, – говорю я, пробегая глазами состав. – Во-вторых, в нем полно сахара. Кроме того, это не домашнее печенье. И выдать его за домашнее не получится – вид не тот... Ты хоть представляешь, что остальные матери скажут за моей спиной, если я принесу «Ореос»?

Ник подает мне бокал, пока я продолжаю свою игривую болтовню.

– Меня станут избегать до конца года. И в ближайшие годы. Я с таким же успехом могу прийти туда, закурить и, грязно ругнувшись, сказать, что «Ореос» – это самое то... Будет нажата клавиша «отвечают все», и уж они всласть поработают языками.

Ник с усмешкой говорит:

– Эти матери действительно настолько склонны осуждать других?

– Некоторые из них, – отвечаю я. – Больше, чем ты себе представляешь.

– А тебе не все ли равно? – спрашивает Ник.

Я пожимаю плечами: в этом и заключается суть вопроса. Мне не хочется переживать из-за таких банальностей. Я не желаю зацикливаться на том, что думают обо мне люди, но мне не все равно. Особенно в последнее время.

Словно по заказу, звонит телефон, и я вижу на дисплее имя Эйприл. Эйприл – моя вторая лучшая, после Кейт, подруга и, без сомнения, моя повседневная мама-подруга, так как при общении с ней я в основном чувствую себя неполноценной. Она делает это не нарочно, но она такая идеальная. Дома у нее идеальный порядок, дети воспитанные и хорошо одетые, ее фотоальбомы и тетради с вырезками постоянно ведутся и пополняются великолепными черно-белыми фотографиями (разумеется, сделанными ею самой). Она все делает правильно – особенно то, что касается ее детей, – от питания до поиска лучших частных школ (и требования лучшего учителя в такой школе). Она все это читает и изучает и искренне готова поделиться любой информацией со мной и с любым желающим, особенно когда в основе ее лежит нечто неприятное. Бутылка для воды имеет повышенное содержание свинца? Подозрительный мужчина за рулем белого фургона разъезжает по кварталу? Новые исследования связывают вакцинацию с аутизмом? Она первой донесет до тебя эту сенсацию. К несчастью для меня, ее дочь Оливия на год старше Руби и ходит сейчас в детский сад при другой школе («Лонгмер-Кантри-Дэй», разумеется, лучшей в городе); в противном случае Эйприл напомнила бы мне о моих обязанностях с перекусом.

– Это Эйприл, – говорю я Нику. – Давай спросим ее насчет «Ореос».

Ник закатывает глаза, когда я беру телефон и отвечаю.

Эйприл немедленно пускается в извинения, что звонит слишком поздно, – так она начинает практически любой разговор. Обычно она сразу оговаривается: «Я знаю, что время совсем неподходящее», – и это интересно, так как я никогда не слышала и не была свидетелем ее трудностей с укладыванием детей спать, с купанием или кормлением – этими изматывающими ритуалами, выводящими из строя менее стойких матерей. Уж во всяком случае она приучила своих детей не ныть и не перебивать ее, когда она разговаривает по телефону. По правде говоря, Оливия – единственный ребенок на моей памяти, употребляющий слово «пардон».

– Да я бы не сказала, что у нас тут шквал звонков, – успокаиваю я (зная, что после восьми часов Эйприл никогда не звонит, а сейчас без пяти восемь). Затем, прежде чем она пускается в пространный разговор, я говорю: – Один маленький вопрос к тебе. Завтра я должна нести перекус в класс Руби. Единственное, что есть у нас в буфете, – это «Ореос». Как думаешь, сойдет?

Я переключаю телефон на громкую связь, но на том конце царит молчание.

– Эйприл? – с усмешкой окликаю я подругу. – Ты здесь?

На что она отвечает:

– «Ореос», Тесс? Ты серьезно?

– Нет... А вот Ник серьезно, – говорю я.

Она ахает, словно я призналась, что Ник во время ссоры поставил мне синяк под глазом, а потом с тревогой спрашивает:

– Тесса? Я на громкой связи?

– Да, – отвечаю я, зная, что позже она меня за это убьет.

– А... Ник... там? – шепчет она.

– Да, он здесь, – ухмыляюсь я.

– Привет, Эйприл, – говорит Ник, снова закатывая глаза.

Эйприл Нику в общем-то нравится, однако он не понимает, почему мы так близки, и ставит ей в вину невротичность и чрезмерную напористость – и то и другое бесспорно. Но я ему объяснила, что когда ты живешь на одной улице пригорода и имеешь детей одного возраста (ее сын Генри на полгода старше Фрэнка), – это серьезное основание для взаимной симпатии. Хотя на самом деле я думаю, что наша дружба коренится глубже, чем в обстоятельствах и удобстве. Прежде всего она из тех подруг, которые сделают для тебя абсолютно все: пустыми обещаниями не отделывается, а просто предлагает – и выполняет задуманное. Она приносит суп, когда ты болеешь. Одалживает тебе платье, когда у тебя нет подходящего наряда, а купить ты забыла. Она сидит с твоими детьми, когда ты зашиваешься. Во-вторых, она организатор, постоянно устраивающий развлечения для всех нас – для детей, для взрослых или просто для нас с ней. И наконец, она всегда не против пропустить бокальчик вина – и два и три! – и становится шумно-откровенной и несдержанной на язык, когда выпивает. Неожиданная особенность в крайне дисциплинированном во всем остальном человеке – и всегда позволяющая хорошо проводить время.

Но сейчас она сама деловитость – готовая помочь, искренний перфекционист, которого я люблю, иногда вопреки себе.

– Мысль неплохая, – говорит она покровительственным тоном, которого, по-моему, даже не замечает за собой. – Но я уверена, что мы придумаем что-нибудь получше.

Я представляю, как она расхаживает по кухне, давая, как всегда, дополнительную нагрузку своим стройным, загорелым от игры в теннис рукам и ногам.

– О! Придумала... Я только что испекла морковные маффины – пальчики оближешь. Как раз то, что надо.

Ник морщится – он терпеть не может, когда в отношении еды говорят «пальчики оближешь» и «вкуснятина», а самое нелюбимое из подобных выражений «тает во рту, а не в руках».

Я хмыкаю, соглашаясь, но говорю:

– Я не уверена, что у меня есть время печь маффины.

– Это та-ак просто, Тесса. Пара пустяков.

Для Эйприл все – пара пустяков. В прошлом году она имела нахальство назвать парой пустяков говядину «Веллингтон», когда я сказала ей, что надо придумать блюдо для рождественского ужина. Кстати, все угощение я в итоге заказала, а потом попала впросак: когда свекровь спросила рецепт подливки, меня словно заклинило, я вообще не могла вспомнить, как делают подливку, не говоря уже о той, что стояла на моем столе.

– Ладно. Наверное, придется на этот раз что-нибудь купить, – говорю я и отключаю громкую связь, чтобы Ник ничего больше не услышал.

– Хм. Ну, всегда можно сделать фруктовые шашлычки, – продолжает она и принимается объяснять, что мне нужно лишь взять в отделе товаров для пикников маленькие пластиковые палочки для коктейлей и нанизать на них виноградины, ягоды клубники, кусочки ананаса и дыни. – Затем купи несколько пакетов органического попкорна... очень вкусный марки «Пиратская добыча»... хотя попкорн стоит на первом месте в списке продуктов, которыми можно подавиться, наряду с виноградом, хот-догами, изюмом, жевательной резинкой и конфетами... Поэтому, может, это и не самая лучшая идея... Меня всегда пугает опасность подавиться. Это и – утонуть. И Боже... не надо впадать в полную депрессию, но это... отчасти я потому и звоню...

– Предостеречь меня насчет опасности подавиться? – спрашиваю я, зная, что такое вполне возможно.

– Нет... Ник тебе не сказал? – интересуется она, снова переходя на шепот.

– Я отключила громкую связь, – успокаиваю я Эйприл. – О чем, скажи?

– О несчастном случае.

– О каком несчастном случае?

При словах «несчастный случай» Ник бросает на меня взгляд – каким-то образом мы оба угадываем, что последует дальше.

– С маленьким мальчиком в классе Грейсона Крофта... С Чарли Андерсоном?

– А что?

– Он получил ожоги в доме Роми... несчастный случай у костра.

Я теряю дар речи, мысленно пробегая по нескольким уровням классификации, что очень типично для Уэллсли: Роми Крофт – одна из ближайших подруг Эйприл по теннису; сын Роми и дочь Эйприл ходят в один детсадовский класс в «Лонгмер-Кантри-Дэй», по-видимому, вместе с пациентом Ника.

И точно, Эйприл произносит:

– Разве Ник его не лечит? Об этом говорят...

– Да, – отвечаю я, изумляясь эффективности, с которой поработала за выходные мельница сплетен.

– Что? – спрашивает Ник, теперь уже пристально глядя на меня.

Я прикрываю трубку рукой и говорю:

– Твой пятничный пациент. Он находился в доме Роми Крофт, когда это случилось...

– В чьем доме? – переспрашивает Ник, в очередной раз доказывая, насколько он не в ладах с именами и любыми социальными связями. Более того, он настолько с ними не в ладах, что иногда мне кажется, будто он делает это нарочно и почти гордится этим. Особенно когда дело касается заметных людей, таких как Роми, которая закатывает щедрые, знаменитые званые обеды, участвует в деятельности почти всех благотворительных организаций города и состоит в совете директоров в «Лонгмере», куда, я надеюсь, пойдет на будущий год Руби.

Я качаю головой и прикладываю к губам палец, давая знать Нику секунду помолчать. А Эйприл тем временем сообщает мне, что Роми вне себя от беспокойства.

– Как это случилось? – спрашиваю я.

– Не знаю... клянусь, у нее, должно быть, синдром посттравматического стресса, она как будто бы не помнит никаких подробностей.

– Она ничего не помнит?

– Почти... Никаких деталей, хотя была именно там, вместе с Дэниелом, внимательно наблюдала... Но в какой-то момент Дэниел побежал в дом то ли еще за шоколадками «Херши», то ли за крекерами, то ли за суфле... и Роми осталась с мальчиками одна... я так думаю, часть из них затеяла возню... и Чарли, видимо, за что-то зацепился и упал... После этого она уже не может вспомнить, разве что, как просила Дэниела звонить девять-один-один... Боже, это так ужасно!..

– Чудовищно, – бормочу я, рисуя себе жуткую, страшную картину.

– Я хочу сказать, что никогда не видела Роми такой расстроенной. Обычно она все воспринимает с холодной невозмутимостью... Но сейчас... В основном она переживает, конечно, за Чарли, но и за Грейсона тоже. Она сказала, что он плакал, пока не уснул, а потом проснулся от кошмара. Она собирается на прием к детскому психиатру.

– Да, – произношу я. – Могу себе представить.

– И разумеется, это сугубо между нами, но Роми и Дэниел боятся возможного судебного иска...

– Ты действительно думаешь, что они подадут в суд? – спрашиваю я, представляя себе, какая разыграется драма, если один родитель в классе подаст в суд на другого. А я-то посчитала неприятностью драку двух мальчиков в классе Руби на прошлой неделе.

– Она, – поправляет Эйприл. – Отца нет. Она мать-одиночка... И никто ее толком не знает... Конечно, я разослала по электронной почте сообщения другим матерям и учителям, чтобы все знали о случившемся... Но с ней пока никто не говорил... во всяком случае, насколько мне известно... Поэтому все и гадают, как она поступит.

– Конечно, – говорю я, испытывая непонятную напряженность. – Я уверена, сейчас она совсем об этом не думает.

– Конечно, нет, – соглашается Эйприл, осознавая, что ее подход может показаться бездушным. И потому быстро добавляет: – И как он себя чувствует? Чарли?

– М-м-м... Да не знаю, – говорю я. – Мы с Ником вообще-то не обсуждали подробности... Я не знала, что существует... такая связь.

– О!.. Ну... а спросить ты можешь?

– Ну... да... подожди секунду, – говорю я и смотрю на Ника, который резко качает головой, явно угадывая направление разговора. Это неудивительно: речь идет об этике, а Ник действует строго по инструкции.

Так и есть, он шепчет:

– Тесса, ты же знаешь, я не могу вот так обсуждать своих пациентов...

– Так ей и сказать?

– Не знаю... Просто скажи ей что-нибудь общее, ну, ты знаешь, я еще не определил ожоги. Еще слишком рано говорить.

– Не определил? – переспрашиваю я, термин мне знаком, но я не помню точного значения.

– Второй они или третьей степени. Понадобится ли ему хирургическая операция, – объясняет он с нарастающим нетерпением.

Я киваю и затем ухожу в гостиную, чтобы Ник меня не слышал, и говорю:

– Эйприл, я снова здесь.

– Что он сказал?

– Ну, из того, что я поняла, – начинаю я и откашливаюсь, —лицо и рука мальчика обожжены очень сильно... но это между нами. Ты знаешь, конфиденциальность в отношении пациентов и все такое.

Слегка оправдывающимся тоном Эйприл уверяет, что полностью понимает.

– Я просто надеюсь, с ним будет все в порядке. Я так переживаю за всех в этой истории...

– Да. Это действительно ужасно. Все может произойти так быстро, – говорю я, недоумевая, почему испытываю какое-то внутреннее противоречие в ходе этого разговора. И убеждаю себя не принимать ни чью сторону.

– Думаю, Роми собирается завтра поехать в больницу, – сообщает Эйприл. – Хочет привезти что-нибудь для поддержки и попытаться поговорить с его матерью... А я, может быть, организую благотворительный обед или пущу по школе подписной лист. Люди захотят помочь. Это такое поразительное сообщество, такое сплоченное.

– Ты с ней знакома? С матерью Чарли? – спрашиваю я, отождествляя себя скорее с ней, а не с Роми, сама не знаю почему.

– Нет. Правда, я помню ее по недавнему дню открытых дверей. – Тут Эйприл пускается в описание внешности: – Она очень миниатюрная... и красивая обычной красотой. Темные прямые волосы... такие рассыпающиеся, типа – вымыл и пошел. Выглядит она молодо... настолько, что невольно задаешься вопросом, не подростком ли она забеременела... Хотя насчет этого я могу ошибаться. Как знать, может, она вдова.