Текст книги "Суть дела"

Автор книги: Эмили Гиффин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Однако когда менее чем через час врываюсь в дом, я в смятении вижу, что моей семьи нет, в комнатах чисто и прибрано. Кухня сверкает, кровати заправлены, в плетеной корзине на лестнице даже лежит партия свежевыстиранного и сложенного белья. Я бесцельно брожу по дому и оказываюсь в парадной гостиной, самом официальном и наименее используемом помещении в доме, разглядываю диван с высокой спинкой и подлокотниками в виде валиков, на который, мне кажется, я ни разу не присела с того дня, как мы с моей матерью выбрали его в демонстрационном зале декоратора. Я хорошо помню этот день, часы, проведенные нами за сравнением различных стилей, обсуждением обивочных тканей, а также лаков для его изящных ножек; помню, как прикидывали, заплатить ли дополнительно за пропитку от пятен. Проект, который теперь кажется тривиальным.

Осторожно присев сейчас на него и изо всех сил стараясь насладиться редкой минутой покоя, я не чувствую ничего, кроме одиночества, взбудораженная громкой тишиной, и мрачно представляю, на что это будет похоже, если мы с Ником когда-нибудь разойдемся, – все это пустое пространство и пустые минуты, которые нужно будет заполнять. Я помню, как после одного особенно изнурительного дня я пошутила в разговоре с Ником, что была бы великолепной матерью, если бы дежурила только по понедельникам и вторникам и через выходные. На это он засмеялся и попросил меня не говорить чепухи, добавив, что быть родителем-одиночкой печально и он был бы несчастен без меня. Схватившись за эту мысль, я набираю его номер.

– Эй, привет! – кричит он в трубку. При звуке его голоса я испытываю мгновенное облегчение, хотя не могу отделаться от ощущения, что продолжаю детективное расследование, поскольку пытаюсь определить природу шума на заднем плане. Похоже на торговый центр, но возможность добровольной поездки Ника за покупками еще более неправдоподобна, чем роман.

– Привет, – говорю я. – Ты где?

– В Детском музее.

– С детьми?

– Да, – смеется он. – Вообще-то без детей я бы в такое место не пошел.

Я улыбаюсь своему глупому вопросу и чувствую, как расслабляюсь.

– Как Нью-Йорк? – спрашивает он. – Куда вы собираетесь?

Глубоко вздохнув, я говорю:

– На самом деле я дома.

– Ты дома? Почему? – как-то испуганно спрашивает он.

– Потому что соскучилась, – говорю я, и это в какой-то мере отвечает действительности.

Ник ничего не говорит в ответ, и этого достаточно, чтобы я разнервничалась и начала сбиваться.

– Мне просто нужно тебя увидеть. Я хочу с тобой поговорить... о некоторых вещах.

– О каких вещах? – спрашивает он с ноткой настороженности, что может означать какую-то провинность.

Но также и то, что он ни в чем не виноват, а следовательно, подозревает в чем-то меня.

– Да так, – говорю я, чувствуя себя глупо из-за туманных ответов, внезапно сомневаясь в правильности своего решения вернуться домой и в том, как начала разговор. В конце концов, у меня могут быть вполне законные причины волноваться, но действительно ли этого достаточно, чтобы на день сокращать свою поездку, причем не уведомив Ника о своем приезде? Мне вдруг приходит в голову, что он на самом деле может посчитать это срочным – проблема со здоровьем, мой роман, приступ сильной депрессии, – а не тем, чем это скорее всего является: Эйприл раздувает слухи, а я заглядываю в его сообщения. Две домашние хозяйки – параноики.

– Тесса, – взволнованно говорит он, – что происходит? У тебя все нормально?

– Да. Да. У меня все в порядке, – пристыженно и еще больше смущаясь, отвечаю я. – Просто хочу поговорить. Сегодня вечером. Кэролайн приедет? Я надеялась, что мы куда-нибудь пойдем... и поговорим.

– Да. Она приедет. В восемь.

– О. Отлично. Какие... какие у тебя были планы?

– Никаких особых планов у меня не было, – быстро отвечает он. – Я думал сходить в кино.

– О, – повторяю я. – Так... ты выходил вчера вечером?

– Э... да. Выходил. Ненадолго.

Я хочу спросить, что он делал, но останавливаю себя и вместо этого говорю Нику, что жду не дождусь встречи с ним, а мысленно клянусь себе не ходить вокруг да около, когда мы наконец сядем поговорить. Я должна действовать прямо, не стану избегать трудных тем: верность, секс, его карьера, отсутствие таковой у меня, подспудное неудовлетворение в нашем браке. Это будет нелегко, но если мы не можем откровенно обсуждать эти вопросы, тогда у нас действительно проблемы.

– Это слишком... Мне пора заканчивать. Дети разбегаются в двух разных направлениях. Так что мы догуляем здесь и вернемся часов в пять... Тебе это подходит? – спрашивает он.

Слова его безобидны, но тон бесстрастный, с легким оттенком снисходительности. В такой манере он часто разговаривал со мной, когда я была беременна и, по его словам, вела себя неразумно, что, должна признать, нередко и случалось, как, например, из-за нашей рождественской елки: я буквально плакала, утверждая, что она уродлива, тревожно асимметрична, и даже предлагала Нику отцепить электрогирлянду и обменять елку на новую. Честно говоря, сейчас я чувствую себя почти беременной – не физически, а эмоционально, на грани слез, захлестываемая гормональной бурей, в отчаянно бедственном положении.

– Конечно. Подходит, – говорю я, сжимая подлокотник дивана и надеясь, что мое отчаяние не отражается на голосе. – Буду ждать.

Следующий час я провожу в суете, принимая душ, наряжаясь и прихорашиваясь, словно собираюсь на первое свидание, и все это время маятник моего настроения раскачивается между спокойствием и отчаянием: то я убеждаю себя, что моя интуиция, должно быть, напала на след, а затем ругаю за сомнения и столь малую веру в Ника и наши с ним отношения.

Но когда моя семья возвращается домой, холодность объятия Ника, его поцелуя в щеку совершенно очевидна.

– Добро пожаловать домой, Тесс, – произносит он с ироничной подозрительностью в голосе.

– Спасибо, дорогой, – отвечаю я, пытаясь вспомнить свое поведение до этого и точно определить, когда все началось. – Как приятно видеть всех вас.

Я опускаюсь на колени, чтобы обнять детей: у обоих личики чистые, волосы причесаны, а Руби даже согласилась на розовый бант – небольшая победа.

Фрэнки заливается веселым смехом и требует, чтобы я еще раз его обняла.

– Возьми. Тебя. На. Ручки. Мама! – кричит он.

Я даже не исправляю сказанное Фрэнком местоимение, а подхватываю сына на руки, целую в обе щеки и в маленькую потную шейку, теплую от всей той одежды, в которую не забыл укутать его папа.

Фрэнки хихикает, когда я ставлю его на пол и расстегиваю на нем пальтишко. Одет он вразнобой: темно-синие вельветовые джинсы с рубашкой в оранжевую и красную полоску, рисунок и цвета слегка не сочетаются – первый признак того, что на дежурстве был отец. Освободившись от пальто, Фрэнк начинает кружить на месте, размахивать руками и пританцовывать без ритма и рисунка, по своему обыкновению. Я смеюсь, на мгновение забывая обо всем остальном, пока не поворачиваюсь к Руби, которая старательно изображает обиду, непреклонно оставаясь при своем мнении, что ее должны были пригласить на девичник, хотя я знаю: втайне она наслаждается временем, проведенным с отцом.

Теперь она холодно смотрит на меня и спрашивает:

– Что ты мне привезла?

Я с ужасом думаю о своей оплошности: так и не сходила в «Американ герл» или в магазин Диснея, как обещала.

– У меня не было возможности, – сбивчиво оправдываюсь я. – Я должна была пойти туда сегодня.

– О Боже, – надувает губки Руби. – Папа всегда привозит нам что-нибудь из своих поездок.

Я вспоминаю безделушки, которые Ник привозит из поездок на конференции, зачастую дешевые сувениры из аэропорта, и чувствую себя виноватой, что не сохранила для нее хотя бы самолетные крендельки.

– Рубс. Имей снисхождение к своей маме, – автоматически одергивает ее Ник. Затем он сам раздевается, снимая куртку, флисовый пуловер, шарф и вешая все это ни крючок у двери. – Она приехала домой раньше, – добавляет он. – Это твой сюрприз. Наш сюрприз.

– А моим сюрпризом стал чистый дом, – одариваю я Ника благодарным взглядом.

Ник улыбается и подмигивает, принимая все на свой счет, хотя я предполагаю, что белье постирала Кэролайн.

– Возвратиться домой раньше – это не сюрприз, – говорит Руби.

– Может, мы чем-нибудь угостим тебя сегодня. Мороженым после ужина? – предлагаю я. Руби на это не клюет, ее недовольная гримаса выражает разочарование и отвращение.

Сложив руки на груди, она пытается выторговать сделку получше.

– С горячей помадкой?

Я киваю, а Фрэнки поет в это время что-то нечленораздельное, не замечая ни своей недовольной сестры, ни молчаливого напряжения между своими родителями. Я смотрю, как он размахивает руками и снова вертится, и переполняюсь любовью, восхищением и завистью к моему простодушному, счастливому ребенку. Когда, закружившись и хихикая, он падает на пол, я молюсь про себя о том, чтобы нам с Ником удалось каким-то образом вернуться в то чистое время, когда мы могли бросить все свои занятия и просто наслаждаться моментом и танцевать.

ВЭЛЕРИ:

глава тридцать четвертая

«Привет, Вэл. Это я. Надеюсь, вы хорошо отдыхаете. Мы тут в Детском музее, в комнате с шариками. Веселимся... Ну, в общем, мне очень жаль, но сегодня вечером мы увидеться не сможем... Позвони мне, если быстро получишь это сообщение. А иначе... я... возможно, не смогу говорить... Я позвоню когда смогу и объясню... В любом случае прости. Правда... Скучаю по тебе... Прошлая ночь была невероятной. Ты невероятная... Ну ладно. Должен проститься».

Сердце у нее падает, пока она прослушивает это сообщение на парковке «Хоул фудс», только что сделав закупки для сегодняшнего ужина, на заднем сиденье автомобиля у нее Чарли и три пакета с продуктами.

– Мама! – нетерпеливо зовет Чарли.

– Что, милый? – смотрит она на сына в зеркало заднего вида, ни выражением лица, ни голосом не показывая своего огорчения.

– Почему ты не едешь? Почему мы просто сидим здесь?

– Прости... я прослушивала сообщение, – говорит она, заводя машину и медленно подавая назад.

– От Ника?

Сердце Вэлери на миг замирает.

– Да. Это был Ник, – отвечает она, и опрометчивость ее поведения приобретает в голове Вэлери все более отчетливые очертания вместе с пониманием того, что Чарли уже ставит Ника на первое место, даже прежде Джейсона и ее матери, ведь это ему первому Чарли позвонил из школы, когда не смог связаться с ней.

– Что он сказал? Он приедет сегодня вечером?

– Нет, милый, – говорит Вэлери, выезжая с парковки.

– Почему?

– Не знаю, – отвечает Вэлери, мысленно перебирая разные причины.

Возможно, он не сумел найти няню, или его жена вернулась домой на день раньше, или он передумал насчет ее, насчет их. Но при любом объяснении Вэлери с чувством острой печали понимает, что так это и будет, подобные разочарования, сообщения и отмены встреч. Она может притворяться и мечтать о чем только пожелает – собственно, прошлой ночью так и получилось, – но от правды не уйдешь. У них роман, и она – одна из действующих сторон, вместе с Чарли. Ее задачей будет оградить его от страданий, скрывая свое собственное.

– Мама? – окликает ее Чарли, когда она сворачивает куда-то в пригород, выбирая более долгий, но и более живописный путь домой.

– Да, милый?

– Ты любишь Ника?

Сжимая руль, Вэлери судорожно ищет в лихорадочном потоке мыслей верный ответ, любой ответ.

– Он хороший друг. Он наш прекрасный друг, – говорит она. – Кроме того, что чудесный врач.

– Но ты его любишь? – снова спрашивает Чарли, словно точно знает, что происходит. – Ну как если хочешь на ком-то жениться?

– Нет, – лжет Вэлери, стремясь оградить сына, раз уж слишком поздно защищать себя. – Не так, милый.

Чарли отвечает возгласом явного разочарования.

Вэлери откашливается и не без трепета спрашивает:

– А ты как относишься к Нику?

Помолчав, он признается:

– Мне он нравится. Я бы хотел... я бы хотел, чтобы он был моим папой.

К тоске в его голосе примешивается извиняющийся тон, как будто Чарли раскаивается.

Вэлери киваете глубоким вздохом, не представляя, что можно сказать в ответ.

– Это было бы здорово, правда? – наконец произносит она, не зная, отнести себя в разряд хороших матерей или бесспорно плохих, учитывая теперешние ее слова и поведение в целом. Она уверена, что ответ заключен в одной из этих крайностей, а еще больше убеждена в том, что лишь время покажет, где ее место.

ТЕССА:

глава тридцать пятая

За полчаса до приезда Кэролайн, только что уложив детей в кровать, я обнаруживаю Ника в гостиной: он крепко спит в штанах от старой хирургической робы. Я вспоминаю годы его практики, как он запросто засыпал повсюду, кроме нашей постели, – на диване, за столом, однажды даже стоя на кухне. Он заваривал себе чай и заснул на полуслове, очнувшись от удара подбородком о стол. Хотя я никогда в жизни не видела столько крови, Ник отказался ехать в больницу, где только что отдежурил тридцатишестичасовую смену. Тогда я уложила его в постель и большую часть ночи держала повязку у него на подбородке.

Сейчас я сижу на краю дивана и минуту слушаю храп Ника, а потом тихонько трясу его за плечо.

– Они тебя вымотали, да? – спрашиваю я, когда он открывает глаза.

Зевнув, Ник отвечает:

– Да. Сегодня утром Фрэнки встал, когда еще шести не было. А твоя дочь... – Он с нежностью качает головой.

– Моя дочь?

– Да, твоя дочь. Она – это что-то.

Мы оба улыбаемся, и Ник продолжает:

– Она совершенно особенная девочка.

– Это еще мягко сказано, – замечаю я.

Ник проводит рукой по волосам со словами:

– В музее она едва не закатила истерику, когда ее яблочные дольки соприкоснулись с кетчупом. И Боже мой... заставить эту девочку надеть носки... Можно подумать, что ты предлагаешь ей смирительную рубашку.

– Это ты мне говоришь?

– А кстати, что она имеет против носков? Я не понимаю.

– Она говорит, что носки для мальчиков, – объясняю я.

– Как странно, – невнятно говорит он, а потом, преувеличенно зевнув, спрашивает: – Ты не очень расстроишься, если мы сегодня останемся дома?

– Ты не хочешь никуда пойти? – говорю я, стараясь не воспринимать отказ как оскорбление, а это трудно, учитывая, что вчера он куда-то ходил, а сегодня планировал отправиться в кино, один или с кем-то.

– Я хочу... Просто я жутко устал.

Я тоже измучена, и голова все еще побаливает, но считаю, что Ник серьезнее отнесется к этому разговору в приятной обстановке или хотя бы не уснет, а это на пятьдесят процентов вероятно, если мы останемся дома. Однако я воздерживаюсь от этого провокационного замечания и делаю акцент на необходимости объясняться с Кэролайн и отказываться от ее услуг в последнюю минуту.

– Тогда дай ей пятьдесят баксов за причиненное неудобство, – говорит Ник, складывая руки на груди. – Я бы заплатил пятьдесят баксов за то, чтобы никуда сегодня не ходить.

Я смотрю на него, гадая, сколько он заплатил бы, чтобы вообще избежать нашего разговора. Он не мигая смотрит мне в глаза.

– Ладно. Остаемся дома, – уступаю я. – Но может, поедим в столовой? Откроем бутылку хорошего вина? Может, принарядимся? – прошу я, снова рассматривая его робу, некогда источник возбуждения, теперь же мрачное напоминание об одном из возможных подозреваемых на нашем ухабистом пути. Если мне, конечно, повезет.

Во взгляде Ника, устремленном на меня, сквозят раздражение и насмешка, и я не могу решить, что обиднее.

– Конечно, – говорит он. – Желаешь, чтобы я надел костюм и галстук? И жилет, возможно?

– У тебя нет жилета.

– Ладно. Значит, решено.

Он медленно встает и потягивается. Я разглядываю спину Ника, испытывая внезапное побуждение обнять его, уткнуться носом ему в шею и поделиться всеми своими тревогами. Но что-то удерживает меня на расстоянии. Размышляя, страх это, гордость или негодование, я сохраняю свою самую деловитую манеру поведения и информирую Ника, что позвоню Кэролайн и закажу ужин, а он пусть идет наверх и переодевается.

– Расслабься немного, – добавляю я со стратегической улыбкой снисхождения. – Обрети второе дыхание.

Он смотрит на меня настороженно, потом поворачивается к лестнице.

– Суши тебя устроят? – спрашиваю я вслед ему.

– Вполне, – пожимает он плечами. – На твое усмотрение.

Вскоре доставляют наши суши, и мы воссоединяемся в столовой. Переодевшийся в серые фланелевые слаксы и черный свитер-водолазку, Ник вроде бы обретает хорошее настроение, однако выказывает признаки нервозности, дважды хрустнув пальцами, прежде чем открыть бутылку вина и наполнить два бокала.

– Итак, – говорит он, садясь и глядя в свой суп мисо. – Расскажи мне о вчерашнем вечере. Вы повеселились?

– Да, – говорю я, – пока я не начала волноваться...

С оттенком презрения он спрашивает:

– И о чем же ты волнуешься теперь?

Глубоко вздохнув, я делаю глоток вина и отвечаю:

– О наших отношениях.

– А что с ними?

Я чувствую, что начинаю задыхаться, так как стараюсь не допустить обвинений и ненужной мелодраматичности в своем ответе.

– Послушай, Ник. Я знаю, что жизнь – тяжелая вещь. Жизнь с маленькими детьми изматывает и изнуряет. Я понимаю, что жизненный этап, на котором мы находимся... может вызвать напряжение в отношениях... даже в самых удачных браках... но... просто я не чувствую прежней близости между нами. И меня это огорчает...

Поскольку возразить на мое заявление Нику нечего, он чуть кивает и осторожно говорит:

– Мне жаль, что ты огорчаешься...

– А что ты чувствуешь? – спрашиваю я.

Он озадаченно на меня смотрит.

– Ты счастлив?

– Что ты имеешь в виду?

Я знаю, он прекрасно понимает, что я имею в виду, но я все-таки расшифровываю это для него.

– Ты доволен своей жизнью? Нашей жизнью?

– Вполне доволен, – отвечает он, не донеся ложку до рта; с застывшей улыбкой он напоминает мне участника игры, который знает ответ, но все еще перепроверяет себя перед финальным сигналом.

– Вполне доволен? – переспрашиваю я, уязвленная его определением.

– Тесса, – говорит Ник, опуская ложку и заметно мрачнея. – Что все это значит?

Я сглатываю образовавшийся в горле комок и говорю:

– Что-то происходит. Ты кажешься отчужденным... как будто тебя гложет беспокойство. А я просто не понимаю, работа это, жизнь вообще или дети. Или я...

Прочистив горло, он отвечает:

– Я даже не знаю, как на это ответить...

Во мне поднимается волна разочарования и начинает шевелиться злость.

– Это не ловушка, Ник. Я хочу просто объясниться. Поговори со мной. Пожалуйста.

Я жду ответа, глядя на его лицо между нижней губой и подбородком, желая и поцеловать Ника, и в то же время закатить ему оплеуху.

– Я не понимаю, чего ты в этом смысле хочешь... – начинает он. – Не знаю, что ищешь.

Он несколько секунд смотрит прямо на меня, а потом опускает глаза, чтобы приготовить себе сашими. Он аккуратно наливает в свое блюдечко соевый соус, добавляет щепотку васаби и смешивает их палочками.

– Я хочу знать, как ты себя чувствуешь, – уже умоляю я Ника.

Он смотрит на меня в упор и произносит:

– Я не знаю, как я себя чувствую.

Что-то внутри меня ломается, и я даю волю сарказму, почти всегда опасному в разговоре между мужем и женой.

– Ну что ж. Давай зайдем с другой стороны. Не поведаешь ли, где ты был вчера вечером?

Он тупо таращится на меня.

– Я был в больнице. Приехал домой около пяти, поужинал с детьми и на несколько часов ушел.

– Ты был в больнице весь день? – нажимаю я, вознося отчаянную молитву, что Роми обозналась и ей срочно нужны очки.

– В основном, – отвечает Ник.

– Значит, вчера ты в «Лонгмер» не ездил? – выпаливаю я.

Пожимая плечами и отводя взгляд, он говорит:

– О. Да. А что?

– Что? – переспрашиваю я, не веря своим ушам. – Что?

– Да. А что? – отрезает он. – В смысле – почему ты спрашиваешь? В смысле – зачем ты прилетела домой на день раньше? Чтобы задать мне этот вопрос?

Я качаю головой, не желая быть обманутой его шитой белыми нитками хитростью.

– Почему ты там был? Знакомился со школой? Оставил заявление? Это имело какое-то отношение к Руби?

Я уже знаю его ответ, когда Ник со вздохом начинает:

– Это длинная история.

– Мы никуда не торопимся.

– Я совсем не хочу говорить об этом сейчас.

– Но выбора у тебя нет. Нет, если ты женат.

– Видишь. Опять ты за свое, – произносит он, словно на него нисходит озарение, молниеносное проникновение в суть моей таинственной, сложной личности.

– Что это, по-твоему, значит? – спрашиваю я.

– Это значит... в нашем браке осталось, похоже, не так много альтернатив. Если только они не исходят от тебя.

– Что? – кричу я, первой повысив голос, чего поклялась не делать.

– Ты все распланировала. Где мы будем жить. В какой клуб нам надо вступить. В какую школу должны ходить наши дети. Кто будет нашими друзьями. Что мы делаем каждый час, минуту, секунду нашего свободного времени.

– О чем ты говоришь? – спрашиваю я.

Не обращая на меня внимания, он продолжает свою тираду:

– Касается ли это марш-броска по «Таргету», вечеринки на Хеллоуин у соседей или экскурсии по школе. Черт, ты даже определяешь, что мне надеть в моем собственном доме, чтобы съесть готовые суши. Бога ради, Тесса!..

Сглотнув комок, я защищаюсь, хотя меня по-прежнему захлестывает гнев.

– Тогда скажи мне, – сквозь зубы цежу я, – как давно ты чувствуешь себя подобным образом?

– Уже некоторое время.

– Значит, это не имеет отношения к Вэлери Андерсон? – встаю я на опасный путь.

Он не вздрагивает. Даже не моргает.

– Может, ты сама и скажешь, Тесса? Поскольку ты, кажется, знаешь ответы на все вопросы.

– На этот вопрос у меня ответа нет, Ник. По правде говоря, твоя маленькая дружбы стала для меня новостью. Огромным, большим экстренным сообщением. Во время отдыха в Нью-Йорке с братом и лучшей подругой я получаю сообщение, что ты наслаждаешься приятным моментом на парковке с другой женщиной.

– Замечательно, – со сдержанным сарказмом произносит Ник. – Просто замечательно. Теперь за мной еще и наблюдают, следят, как за каким-то злодеем.

– А это так?! – ору я. – Ты злодей?

– Не знаю. Почему бы тебе не узнать у своих подруг-сыщиц? Почему бы тебе не произвести опрос всех домохозяек Уэллсли?

Сглотнув, я самодовольно вздергиваю подбородок.

– К твоему сведению, я сказала Эйприл, что ты никогда мне не изменишь.

Я пристально вглядываюсь в его лицо, выражение которого можно назвать только виноватым.

– Почему ты обсуждаешь меня с Эйприл? – спрашивает Ник. – Какое ей вообще дело до нашего брака?

– Я ничего с ней не обсуждаю, Ник, – говорю я, преисполненная решимости не дать увести себя в сторону. – Кроме того, это она сообщила мне, что ты был в «Лонгмере» с Вэлери Андерсон. Тогда как узнать об этом я должна от тебя.

– Я не знал, что тебе требуется отчет обо всех моих поступках, – говорит Ник, резко вставая и направляясь на кухню. Он возвращается не скоро, с бутылкой «Перрье», наливает себе, а я продолжаю разговор с того места, на котором мы остановились.

Качая головой, я говорю:

– Я не просила отчета. Я не хотела отчета.

– Тогда почему ты окружаешь себя людьми, которые предоставляют тебе такой отчет?

Вопрос справедливый, но совершенно второстепенный по отношению к общей картине, о которой Ник явно не хочет говорить.

– Не знаю, Ник. Может, ты и прав насчет Эйприл. Но разговор идет не об Эйприл, и ты это знаешь.

Он молчит, и это меня бесит. Со вздохом я говорю:

– Ладно. Давай попробуем снова, с другого конца. Раз уж мы коснулись этой темы, ты не против сказать мне, что делал в «Лонгмере»?

– Хорошо. Да. Я тебе скажу, – спокойно отвечает Ник. – Чарли Андерсон, мой пациент, позвонил мне.

– Он позвонил тебе?

Ник кивает.

– По срочному медицинскому вопросу?

– Нет. Не по медицинскому.

– Тогда почему он тебе позвонил?

– Он был расстроен. В школе произошел неприятный инцидент. Девочка обозвала его, и он расстроился.

– Почему он не позвонил своей матери?

– Он позвонил. Но не смог с ней связаться. Она была в суде. Она выключила свой телефон.

– А его отец? – спрашиваю я, хотя и знаю ответ: отца нет, и это, возможно, является самым тревожащим фактом.

И Ник, кто бы сомневался, с самым бесстрастным за весь наш разговор видом отвечает:

– У него нет отца. Он напуганный маленький ребенок, который прошел через ад и позвонил своему врачу.

– У него нет других родственников? – интересуюсь я, не желая сочувствовать никому, кроме себя и, естественно, своих детей. – Бабушек и дедушек? Теть и дядь?

– Тесса. Послушай. Я не знаю, почему он позвонил мне. Я не спрашивал. Я просто приехал. Я подумал, что поступаю правильно.

«Как же ты чертовски благороден», – думаю я, но продолжаю давить.

– Вы с ней друзья?

Он колеблется, потом кивает:

– Да. Полагаю, можно сказать, что мы друзья. Да.

– Близкие друзья?

– Тесса. Хватит. Остановись.

Я качаю головой и повторяю вопрос:

– Насколько вы близки?

– Куда ты клонишь?

– Я клоню, – кричу я, отталкивая свою тарелку и недоумевая, как могла захотеть сырой рыбы, – к тому, что происходит с нами. Почему мы больше не чувствуем близости. Почему ты не говоришь мне, что тебе звонил Чарли Андерсон. Что вы с его матерью друзья...

Он кивает, словно отчасти признавая мою правоту, и это смягчает мои следующие слова.

– И может быть, просто может быть, эта изводящая меня тревога по поводу наших отношений... может, она существует лишь в моем воображении. Может, мне нужно попить антидепрессанты, или вернуться на работу, или что-то еще.

Я беру палочки, умело держу их в руках и вспоминаю, как отец научил меня пользоваться ими, когда я была маленькой девочкой, примерно возраста Руби.

Ник снова кивает:

– Да. Возможно, именно ты и несчастлива. Честно говоря... я не могу вспомнить, когда ты в последний раз выглядела счастливой. Сначала ты работала слишком много, для тебя это было чересчур, и ты негодовала на бездетных преподавателей, которые не понимают твоей ситуации. Поэтому я сказал, чтобы ты уходила с работы, что мы прекрасно проживем на одну зарплату. Так ты и сделала. Ну а теперь? Теперь тебя, похоже, утомляют, разочаровывают и раздражают матери, которые слишком много внимания уделяют теннису, затевают глупую переписку в «Фейсбуке» или ждут, что ты будешь готовить домашние перекусы для школьных вечеринок. И тем не менее ты переживаешь из-за всех этих вещей. Ты по-прежнему играешь в их игры.

Я делаю попытку вставить слово, защититься, но он продолжает с большей убежденностью.

– Ты хотела еще одного ребенка. Отчаянно. Настолько, что секс превратился в проект. В проект без отдыха и срока. Затем у тебя появился Фрэнки, и ты оказалась на грани срыва. Послеродовый психоз. Несчастная.

– У меня не было послеродового психоза, – замечаю я, все еще чувствуя себя уязвленной его описанием нашего секса, захлестываемая волной угрызений совести, несостоятельности и страха. – Я просто переутомилась.

– Прекрасно. Прекрасно. И я это понимаю. Я понимаю, как трудно это было. Поэтому я и взял на себя кормления ранним утром. Поэтому мы и наняли Кэролайн.

– Знаю. Никто никогда не обвинял тебя, что ты плохой отец.

– Хорошо. Но послушай. Дело в том... что в себе я перемен не ощущаю. Мне кажется, что я остался прежним. Я хирург. Вот кто я.

– Да, вот кто ты. Но это не все, чем ты являешься. Ты мой муж. Отец Руби и Фрэнка.

– Правильно, я помню. Помню. Но почему это означает, что мне нужно жить напряженной светской жизнью? А мои дети должны ходить в необыкновенную частную школу? И мою жену должно заботить мнение других людей о нас?

– Так вот кем ты меня считаешь? – Слезы уже подступают у меня к глазам. – Пустоголовой дурой?

– Тесса. Нет. Я не считаю тебя пустоголовой дурой. Я считаю тебя умной, красивой женщиной, которая...

Когда он дотягивается до моей руки, я начинаю плакать.

– Которая что? – спрашиваю я сквозь слезы.

– Которая... я не знаю... Тесс... Может быть, что-то в нашей жизни изменилось. В этом я с тобой согласен. Просто не думаю, что изменился я.

Я смотрю на него, в голове пусто, от тяжести его слов мне трудно дышать. Я вела к этому признанию, а теперь, получив его, понятия не имею, что с ним делать.

– Возможно, отчасти это моя вина, – через силу выдавливаю я, слишком боясь спросить о том сообщении или о чем-нибудь еще в связи с Вэлери. – Но я все равно тебя люблю.

Проходит несколько секунд – секунд, которые кажутся часами, прежде чем Ник отвечает:

– Я тоже люблю тебя, Тесс.

Я смотрю на него, держась за край стола и за слова Ника, и размышляю, о каком роде любви мы говорим и будет ли ее достаточно.

ВЭЛЕРИ:

глава тридцать шестая

Она ждет. И ждет. И еще ждет. Она ждет три мучительных дня, такого длинного промежутка времени она не припоминает, ползущего почти так же тягостно долго, как первые дни в больнице. Вэлери не сводит глаз со своего блэкберри, кладет его на ночь рядом с собой на подушку, поставив громкость звонка на максимум. Она раздвигает шторы и ищет взглядом автомобиль Ника всякий раз, когда слышит, как хлопает на улице дверца. А когда ожидание и неизвестность становятся нестерпимыми, Вэлери не удерживается и шлет ему вот такой простой текст: «Надеюсь, у тебя все хорошо?» Вопросительный знак она ставит только ради того, чтобы получить ответ, но от Ника по-прежнему нет вестей. Ни единого слова.

Поначалу она истолковывает это молчание в его пользу, считая это вероятным вариантом развития событий и выдумывая для него всевозможные оправдания. Что-то срочное на работе или дома. Кто-то пострадал. Он пострадал. И уж самый фантастический сценарий из всех – он признался жене, что полюбил другую женщину, и расторгает брак, подает на развод, желая полностью порвать с прошлым, прежде чем они продолжат свои отношения на честной основе.

Вэлери понимает, что глупо об этом даже думать (тем более мечтать или молиться в особенно отчаянный момент), когда ей прекрасно известен куда более вероятный сценарий. Он пожалел о том, что они сделали, и рассказал жене. Или еще хуже: он вообще этого не подразумевал.

Эмоции возвращают ее назад, к тому времени, которое она привыкла называть годами своей глупости, прежде чем научилась защищаться, воздвигая стену недоверия, цинизма и безразличия. Нанесенные Лайоном раны, как ей казалось, давным-давно зажившие, внезапно открываются и кровоточат. Она снова ненавидит его, потому что это легче, чем испытывать то же самое к Нику. Но себя она презирает больше всего – за случившееся.

– Что во мне не так? – потеряв самообладание, спрашивает она и в промозглый вторник с работы звонит брату. Она признается в их с Ником поступке и сетует, что с тех пор не видела его, даже не слышала его голоса после обязательного звонка на следующее утро, три дня назад.

– С тобой все в порядке, – отвечает брат то ли полусонным, то ли с сильного похмелья голосом, но вероятны и обе причины.

– Что-то во мне не так, – настаивает Вэлери, глядя в окно на другой офис через дорогу, где рядом с кулером стоят двое мужчин и смеются. – Он один раз переспал со мной, а потом перестал общаться.