355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эмиль Золя » Собрание сочинений. Т. 22. Истина » Текст книги (страница 33)
Собрание сочинений. Т. 22. Истина
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 06:36

Текст книги "Собрание сочинений. Т. 22. Истина"


Автор книги: Эмиль Золя



сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

Частые свидания молодых людей, весело проведенные вместе дни, как и следовало ожидать, закончились двумя счастливыми свадьбами. Обе пары связывала давнишняя дружба, но со временем детская привязанность перешла в нежную любовь. Извещение о предстоящем браке Себастьена и Сарры никого не удивило. Было только отмечено, что, если мать Себастьена и в особенности его тетка ничего не имеют против его женитьбы на дочери Симона, значит, и впрямь настали другие времена. Но когда свадьбу отложили на несколько месяцев, чтобы отпраздновать в один день с другой свадьбой – Луизы и Жозефа, Майбуа охватило лихорадочное волнение, ибо на этот раз сын осужденного соединял свою судьбу с дочерью самого горячего защитника его отца; жених был младшим учителем в той самой школе, где так трагически закончил деятельность его отец, невеста – помощницей своей бывшей наставницы мадемуазель Мазлин; оставалось неясным, как отнесется к подобному браку прабабка Луизы г-жа Дюпарк. Нежная идиллия – школьная дружба молодых людей, радостно встречавшихся по воскресеньям в скромной жонвильской школе, их стремление продолжать героическую борьбу, которой посвятили себя их отцы, – все это тронуло сердца и даже внесло некоторое умиротворение среди обитателей Майбуа. Однако всех терзало любопытство, примет ли у себя Луизу ее прабабка, которая уже три года не выходила из своего домика на площади Капуцинов. В ожидании решения г-жи Дюпарк свадьбы отложили еще на месяц.

Луиза в двадцать лет так и не приняла первого причастия, и обе пары условились отметить брак только в мэрии. Луиза написала г-же Дюпарк, умоляя позволить ей прийти, но прабабка даже не ответила ей. С тех пор как Женевьева с детьми вернулась к Марку, двери дома г-жи Дюпарк закрылись для них навсегда. И вот уже почти пять лет, как старуха, верная своей клятве, жила в суровом одиночестве, отрекшись от семьи, наедине со своим богом. Женевьева неоднократно пыталась проникнуть к бабушке; ее терзала мысль, что эта восьмидесятилетняя женщина обрекла себя на добровольное затворничество вдали от света и людей. Но всякий раз она наталкивалась на упорное сопротивление старухи. И все яге Луиза решилась на новую попытку, ее огорчало, что не все близкие разделяли ее счастье.

Однажды вечером она отважилась подойти к маленькому домику, уже окутанному темнотой, и дернула ручку звонка. Но, к ее удивлению, колокольчик не прозвонил, должно быть, его сняли. Тогда она постучала, сначала тихонько, потом громче и настойчивее. Наконец послышался какой-то шорох, вероятно, открывали заслонку глазка, прорезанного в двери, как это бывает в монастырях.

– Это вы, Пелажи?.. – спросила Луиза. – Почему вы не откликаетесь?

Она приложила ухо к глазку, стараясь расслышать приглушенный, неузнаваемый голос служанки.

– Уходите, уходите скорей, госпожа приказала вам немедленно уйти!

– Нет, Пелажи, я не уйду. Скажите бабушке, что я не отойду от двери, пока она сама не поговорит со мной.

Прошло десять минут, четверть часа. Луиза время от времени принималась стучать тихонько, сдержанно, но настойчиво. Внезапно глазок открылся с резким стуком, и за дверью, точно из-под земли, прозвучал грозный голос старухи:

– Зачем ты пришла?.. Я получила твое письмо; своим возмутительным браком ты навлечешь на меня несмываемый позор!.. Зачем ты пришла? Разве ты имеешь право выходить замуж? Ведь ты не причащалась? Нет? Ты посмеялась надо мной; тебе уже исполнилось двадцать лет, но ты, конечно, решила вовсе не причащаться… Так ступай отсюда, для тебя я умерла!

Потрясенная до глубины души, словно ее коснулось дыхание смерти, Луиза успела крикнуть:

– Бабушка, я буду еще ждать, я вернусь через месяц!

Но окошечко со стуком захлопнулось, и домик снова погрузился в мрачное, могильное безмолвие.

За последние пять лет, после смерти дочери и ухода Женевьевы, г-жа Дюпарк постепенно порвала все связи с внешним миром. Сначала она перестала принимать родных, но двери ее дома были широко раскрыты для благочестивых друзей, священников, монахов. Новый кюре церкви св. Мартена, аббат Кокар, заменивший аббата Кандьё, был суровый священнослужитель, исповедовавший мрачную веру, и г-же Дюпарк пришлись по душе его грозные речи о геенне огненной, о раскаленных адских вилах и кипящей смоле. По утрам и по вечерам она посещала церковь Капуцинов и появлялась всюду, где шла служба или совершался какой-нибудь религиозный обряд. Но с годами она все реже показывалась в церкви и наконец совсем перестала выходить из дому, словно заживо похоронила себя в темном безмолвном склепе. Уже больше не открывались по утрам ставни на окнах, и дом со слепым фасадом словно вымер, ни луча света, ни дуновения жизни не проникало оттуда. Дом казался бы необитаемым, если бы не черные рясы и сутаны, пробиравшиеся туда по вечерам. Аббат Кокар, отец Теодоз и, как говорили, сам отец Крабо дружески наведывались к г-же Дюпарк. У старухи имелось две-три тысячи франков, которые она завещала Вальмарийскому коллежу и часовне Капуцинов, но заботливость и внимание святых отцов к г-же Дюпарк объяснялись, конечно, не этим незначительным наследством; властная старуха сумела подчинить своей воле самых влиятельных духовных лиц, опасавшихся какого-нибудь безумного мистического порыва с ее стороны. Говорили, что она получила разрешение слушать мессу и причащаться у себя дома; вероятно, потому она совсем перестала выходить: эта благочестивая особа могла уже не посещать дом божий, поскольку сам бог согласился посещать ее дом. Ходить по улицам, встречаться с прохожими, быть свидетельницей этого ужасного времени, видеть агонию церкви было для нее нестерпимой мукой, и, как уверяли люди, она велела заколотить ставни, законопатить все щели в окнах, чтобы ни один звук, ни один луч света не проникал к ней извне.

То было начало конца. Она проводила дни в молитве. Порвав всякую связь с членами своей семьи, безбожниками, осужденными на вечные муки, она терзалась сомнениями, не заслужила ли и сама небесную кару, не несет ли ответственности за их грехи и неверие. Воспоминание о кощунственном предсмертном бунте дочери неотступно преследовало ее, и она была уверена, что несчастная искупает свой грех в чистилище, а быть может, даже мучается в аду. Одержимая, погрязшая в греховной скверне Женевьева, Луиза, язычница, безбожница, отвергшая даже святое причастие, обе они и душой и телом предались сатане. Г-жа Дюпарк ставила свечи и служила мессы за упокой души усопшей, но отрекалась от живых, предоставив своему грозному, мстительному богу воздать им по заслугам. Но она пребывала в тревоге и в унынии, ей было непонятно, за что бог так тяжко карает ее потомство; быть может, он посылает ей суровое испытание для очищения души, чтобы она вышла из него, достигнув святости. Ей казалось, что лишь отшельнической, уединенной жизнью, посвященной молитве, она заслужит прощение у бога, и он наградит ее за подвижничество вечным блаженством. Она расплачивалась за ужасный грех свободомыслия, в котором были повинны ее потомки, женщины трех поколений, отрекшиеся от церкви, исповедовавшие какую-то сумасбродную религию человеческого братства. И, желая искупить вероотступничество проклятого небом потомства, она обратила все свои помыслы и чаяния к богу, ее великая гордость стала для нее источником смирения, и, ненавидя свою плоть, презирая свой пол, она стремилась вытравить в себе все, что еще оставалось в ней от женщины.

Ее суровый, мрачный пыл отпугивал даже священников и монахов, единственных людей, еще связывавших ее с миром живых. Она чувствовала, что церковь близка к упадку, слышала, как под натиском мирских беззаконий трещит по всем швам католицизм, и, возмущенная победой сатаны, удалилась от мира, словно не желая признавать его торжество. Быть может, ее отречение, это посланное ей свыше мученичество, вдохнет новые силы и мужество в воинов Христовых. Она требовала от них такой же решимости, такого же неистового пыла, какие обуревали ее, требовала, чтобы, заковав себя в броню железной догмы, они поражали неверующих огнем и мечом заодно с богом-истребителем, который грозно покарает свой народ и вновь подчинит его себе. Ее не удовлетворяло рвение отца Крабо, отца Теодоза, и даже суровый отец Кокар казался ей равнодушным и нерадивым. Она упрекала их, что они мирятся с пагубным духом времени и собственными руками разрушают церковь, приспосабливая бога ко вкусам сегодняшнего дня. Эта затворница указывала им, в чем состоит их долг, требовала от них смелости и жестокости, дойдя до фанатизма, вечно неудовлетворенная, несмотря на бесчисленные епитимьи, которые они налагали на нее. Отцу Крабо первому надоело выслушивать мрачные пророчества этой взбалмошной, внушающей опасения, беспощадной к себе восьмидесятитрехлетней старухи, чья религиозная нетерпимость шла вразрез со стремлениями его ордена смягчить, сделать более человечным грозного католического бога, бога резни и костров. Отец Крабо начал все реже появляться у г-жи Дюпарк и наконец совсем перестал ее посещать, вероятно, решив, что скромная сумма, завещанная ею Вальмарийскому коллежу, не искупает всех неприятностей, какие может навлечь на него эта вечно мятущаяся душа. Несколько месяцев спустя исчез и аббат Кокар; не то чтобы он боялся осложнений, просто ему стали невтерпеж вечные яростные схватки с г-жой Дюпарк. Столь же деспотичный и жестокий, аббат стремился сохранить свою власть пастыря, и его возмущало, что их роли переменились: вооружившись именем божьим, она поносит его за бездействие, а он должен это выслушивать, как кающийся грешник. Лишь один отец Теодоз еще пробирался по вечерам в безмолвный, наглухо запертый дом на площади Капуцинов.

Без сомнения, отец Теодоз считал, что наследством г-жи Дюпарк не следует брезгать, так как для святого Антония Падуанского настали тяжелые дни. Напрасно отец Теодоз печатал все новые рекламы о чудесах святого, пожертвования поступали весьма скудно, а между тем они текли рекой в те счастливые времена, когда ему пришла в голову блестящая мысль обратиться к монсеньеру Бержеро с просьбой благословить раку, содержавшую кость святого. Какое возбуждение вызвала тогда в народе эта лотерея чудес; все больные, бедняки, все лентяи мечтали выиграть счастье за свои двадцать су. Теперь люди стали разумнее, – тут немалую роль сыграла школа, – и клиенты попадались все реже, многие уже поняли бесстыдство и нелепость этой жульнической торговли, приносившей церкви Капуцинов солидные барыши. Вслед за этим еще одно гениальное изобретение отца Теодоза – выпуск облигаций «райского займа» – потрясло души обездоленных и страждущих, мечтавших обрести блаженство, пусть хотя бы на небесах, поскольку на земле жизнь была к ним сурова; и еще долгое время одураченные люди несли свои последние гроши, хранившиеся в старых чулках, надеясь, что их издержки будут возмещены и они обретут желанный покой в потустороннем мире. Однако неверие росло, подписка на заем шла туго, и вот отца Теодоза снова осенила гениальная мысль: его клиенты могли получить в вечно цветущих райских долинах собственные садики. Он предлагал прелестные уголки, где верующие могли обрести вечное успокоение среди чудесных роз и лилий, под сенью пышной листвы, близ прозрачных свежих родников. Через посредство святого Антония Падуанского клиент мог заранее заказать такой садик и обеспечить себе вечное блаженство; но, разумеется, это стоило очень дорого, особенно если клиент желал получить комфортабельный и просторный сад. Имелись участки на разные цены, в зависимости от живописности местоположения, близости к ангелам и богу. Две старые дамы уже завещали капуцинам свое состояние, с тем чтобы чудотворец выделил для них два самых лучших сада – один во вкусе старых французских парков, другой более романтического стиля, с лабиринтами и каскадами. Говорили, что и г-жа Дюпарк уже сделала свой выбор и заказала золотой грот в лазурной скале, окруженной миртами и олеандрами.

Поэтому отец Теодоз продолжал усердно ее навещать, безропотно переносил ее гнев и возвращался снова, когда она его прогоняла, возмущенная его равнодушием и уступчивостью перед натиском врагов церкви. Он даже получил от нее ключ и мог теперь приходить, когда ему вздумается, не дожидаясь подолгу у дверей, пока Пелажи откроет ему; бедняжка оглохла и часто вовсе не слышала звонков. Тогда старые затворницы решили отрезать шнурок звонка: зачем сохранять эту связь с внешним миром? Единственный человек, принятый в доме, имел свой ключ, они больше никого не хотели впускать и всякий раз испуганно вздрагивали, услыхав резкое звяканье колокольчика. Пелажи, совсем отупев от благочестия, становилась такой же дикой и одержимой, как ее хозяйка. Приходя за покупками в лавку, она больше не судачила с продавцами и проскальзывала по улицам, точно тень. Потом стала выходить из дому не чаще двух раз в неделю, и старухи довольствовались черствым хлебом и овощами – пищей пустынников. Наконец, последнее время поставщики уже сами приносили по субботам провизию и, оставив ее на крыльце, через неделю забирали выставленную за дверь пустую корзину, где лежали деньги, завернутые в газету. У Пелажи было большое горе: ее племянник Полидор, служка бомонского монастыря, то и дело закатывал ей сцены, вымогая у нее деньги. Он запугивал ее, и она впускала его, опасаясь, что он поднимет шум на весь квартал и разнесет их дом. Но, впустив его, она еще пуще трепетала, зная, что он натворит всяких бед, если она откажет ему в десяти франках. Она уже давно мечтала употребить все свои сбережения, около десяти тысяч франков, скопленных по грошам, на покупку неземных радостей в потустороннем мире; она бережно хранила деньги, зашив их в тюфяк, и никак не могла решить, куда выгоднее поместить их – заказать ли на всю сумму мессы за упокой души или приобрести скромный садик на том свете, рядом с садом ее хозяйки. И вот разразилась беда: однажды вечером, когда она впустила Полидора, тот бросился взламывать шкаф и комод, перерыл все вещи и, наконец, вспоров тюфяк, нашел деньги, схватил их, отшвырнул вцепившуюся в него Пелажи и был таков. Пелажи в отчаянии упала возле кровати, задыхаясь от рыдании: пропали ее деньги, похищенные негодяем, ее родичем, деньги, на которые она могла получить от Антония Падуанского бесконечное блаженство в раю! Раз она не может участвовать в лотерее чудес, значит, она будет осуждена на адские муки!.. Она умерла с горя через два дня; ее труп был обнаружен в грязной пустой мансарде отцом Теодозом, который, не видя ее нигде, удивленный и встревоженный, разыскивал по всему дому. Ему пришлось взять на себя все хлопоты, сделать заявление о ее кончине, заняться устройством похорон, позаботиться об одинокой обитательнице мрачного заколоченного дома, за которой теперь некому было ухаживать.

Госпожа Дюпарк уже несколько месяцев не вставала с постели, – ноги отказывались ей служить. Но и в постели она сидела прямая и величественная; на ее длинном лице, изборожденном глубокими морщинами, крупный нос выступал над тонкими губами. Вся высохшая, чуть дыша, она все еще самовластно царила в темном пустом доме, откуда изгнала всех своих родных, где испустило дух единственное существо, которое она еще терпела возле себя в качестве домашнего животного. Когда отец Теодоз, вернувшись с похорон Пелажи, попытался узнать у г-жи Дюпарк, как она предполагает жить дальше, старуха вовсе не ответила ему. Озадаченный монах продолжал свои расспросы, предложил прислать к ней монахиню – не может же она, в самом деле, обходиться без посторонней помощи и вести хозяйство, если она даже не в силах встать с постели. Тогда она рассердилась, огрызнулась, как смертельно раненный свирепый зверь, потревоженный в свой последний час. Из ее уст вырвались бессвязные слова: все они трусы, изменившие своему богу, жизнелюбы, они покидают церковь из боязни, как бы ее своды не обрушились им на голову. Раздраженный, в свою очередь, ее словами, отец Теодоз ушел, решив зайти на следующий день и сделать попытку ее образумить.

Так прошла ночь, миновал и день, отец Теодоз явился к г-же Дюпарк лишь в сумерки. Целые сутки г-жа Дюпарк оставалась одна, совсем одна, за закрытыми дверями, заколоченными ставнями, в мрачной уединенной комнате, куда не проникал ни один луч света, ни единый звук. Она так давно желала этого, она порвала всякую связь с близкими, отреклась от мира, от погрязшего в грехах общества, которое ненавидела. Умертвив в себе женщину, отдавшись целиком церкви, она осудила священников, утративших воинственный религиозный пыл, монахов, не способных на самопожертвование, – все они жизнелюбы и уподобились мирянам. Тогда она прогнала от себя и духовных лиц и осталась наедине со своим богом, непримиримым и упорным, всемогущим богом истребления и мести. Угас свет, угасла жизнь; словно замурованная в четырех стенах холодного, как могила, мрачного, наглухо заколоченного дома, старуха сидела, выпрямившись, устремив взгляд в темноту, ожидая, пока ревнивый бог возьмет ее к себе, дабы явить нерадивым христианам пример подлинно благочестивой кончины. И когда на следующий день под вечер отец Теодоз, подойдя к дому, хотел отпереть дверь своим ключом, к его крайнему изумлению, это ему не удалось, хотя ключ свободно поворачивался в замке. Похоже было, что дверь заперли изнутри на засов. Но кто же мог его задвинуть? Ведь в доме не было никого, кроме прикованной к постели больной. Он сделал еще несколько бесплодных попыток и, перепуганный, поспешил в мэрию – рассказать о случившемся и поскорее снять с себя всякую ответственность. Послали к мадемуазель Мазлин за Луизой; как раз в это время приехали из Жонвиля и Марк с Женевьевой узнать о здоровье старухи.

Произошла полная трагизма сцена. Все трое бросились на площадь Капуцинов. Снова безуспешно пытались отпереть дверь, послали за слесарем, но все усилия были напрасны, – дверь была заперта изнутри на засов. Пришлось позвать каменщика, который ударами кирки сорвал дверь с петель. В мертвом безмолвии дома каждый удар отдавался, как в склепе. Марк, Женевьева и Луиза с трепетом вошли в родное жилище, откуда были изгнаны, где от них отреклись навсегда. Ледяная сырость пронизала их, они с трудом разыскали и зажгли свечу. Г-жу Дюпарк они нашли наверху, она сидела в постели, прислонившись к подушкам, прямая, как всегда, зажав в длинных иссохших руках большое распятие; она была мертва. Должно быть, собрав все силы, сверхчеловеческим напряжением воли она встала с кровати, спустилась вниз и задвинула засов, чтобы никто, даже священник, не помешал ей провести последние минуты наедине с ее богом. Потом вернулась в свою комнату и там умерла. Весь дрожа, бормоча молитву, отец Теодоз упал на колени. Его охватило смятение, он чувствовал, что был свидетелем смерти не только этой ужасной старухи, сурово-величавой в своей непримиримой вере, – воинствующая религия суеверий и лжи умерла вместе с ней. В ужасе Женевьева и Луиза бросились в объятия Марка, а ему почудилось, что по комнате пронеслось какое-то мощное дыхание – жизнь восторжествовала над смертью.

Церемонией похорон руководил аббат Кокар; среди вещей покойной не нашли ни завещания, ни ценностей. Не было никаких оснований обвинять отца Теодоза в похищении, поскольку после смерти г-жи Дюпарк он не входил в дом. Передала ли она их из рук в руки еще при жизни ему или какому-нибудь другому духовному лицу? Или, быть может, уничтожила их сама, не желая, чтобы преходящие земные блага достались ее близким?

Эту тайну старуха унесла с собой, – сколько ни искали, не нашли ни гроша. Из всего ее имущества остался только дом, его продали, а вырученные деньги, по желанию Женевьевы, раздали бедным; она полагала, что такова была бы воля ее бабки.

Вернувшись после похорон домой, Женевьева в неудержимом порыве бросилась на шею мужу.

– Ах, если бы ты знал!.. Все былое снова поднялось во мне, когда я услыхала, что бабушка живет совсем одна, такая мужественная и величавая в своей вере! Я спрашивала себя: правильно ли я поступила, покинув ее, – быть может, мое место возле нее?.. Что делать! Видно, я никогда не смогу окончательно отрешиться от прежних верований… Боже мой! Как ужасна ее смерть, и ты глубоко прав, что свято чтишь жизнь, хочешь, чтобы женщина стала равноправной подругой мужа и на земле воцарилось добро, правда и справедливость!

Через месяц две молодые пары – Луиза с Жозефом и Сарра с Себастьеном – отмечали гражданский брак. Марк воспринял это как начало победы. Уже всходили семена, посеянные с великим трудом среди преследований и гонений, обещая богатый урожай.

II

Шли годы, Марк, в полном расцвете сил, несмотря на шестьдесят лет, по-прежнему страстно боролся за истину и справедливость. Однажды Дельбо, с которым он встречался в Бомоне, сказал ему:

– А знаете, кого я видел?.. На днях я возвращался вечером домой по авеню Жафр, а впереди меня шел человек примерно вашего возраста, изможденный и обтрепанный… По-моему, это был наш Горжиа; мне показалось, что я узнал его, проходя мимо освещенных окон кондитерской на углу улицы Гамбетты.

– Как, наш Горжиа?

– Ну да, брат Горжиа; только вместо сутаны на нем был изношенный, засаленный сюртук, и пробирался он крадучись, как старый голодный волк. Как видно, он вернулся тайком, живет в каком-нибудь потаенном углу и все еще пытается угрозами и шантажом вымогать деньги у своих былых сообщников.

Марк удивился, ему как-то не верилось.

– Нет, вы, наверное, обознались! Горжиа слишком дорожит своей шкурой, чтобы жить в Бомоне, рискуя угодить на каторгу, если в связи с какими-нибудь новыми обстоятельствами будет отменен розанский приговор.

– Вы заблуждаетесь, мой друг, – возразил Дельбо. – Ему нечего бояться; за давностью закон уже не имеет над ним силы, и убийца Зефирена теперь может спокойно разгуливать по улицам… Впрочем, возможно, я действительно ошибся. К тому же для нас возвращение Горжиа не имеет никакого значения, ничего путного мы от него не добьемся, не правда ли?

– Безусловно. Он столько врал, что и теперь не скажет правды… Не от него узнаем мы истину, которой так давно страстно добиваемся!

Марк изредка навещал Дельбо и беседовал с ним о деле Симона, которое столько лет, подобно злокачественной язве, разъедало душу народа. Как ни замалчивали его, как от него ни отмахивались, зло постепенно оказывало свое действие, словно медленно действующий губительный яд… Два раза в год из глухого уголка Пиренеев приезжал в Бомон Давид – повидаться с Дельбо и Марком; он не мог примириться с помилованием брата и упорно добивался его оправдания. Все трое были совершенно уверены, что заставят отменить чудовищный приговор и справедливость восторжествует. Но, как и прежде, еще до первой кассационной жалобы, они с трудом отыскали верный след среди нагромождений лжи и обмана. Им удалось обнаружить новое злодеяние бывшего председателя суда Граньона; об этом преступлении они подозревали еще во время розанского процесса, а теперь в нем удостоверились. В Розане Граньон решился на новый подлог. На этот раз речь шла не о письме Симона с подделанной припиской и подписью, но об исповеди рабочего, умершего в госпитале, который якобы изготовил, по просьбе Симона, фальшивую печать школы Братьев; свою исповедь рабочий будто бы передал перед смертью ухаживавшей за ним монахине. Несомненно, Граньон повсюду носил с собой эту исповедь и показывал некоторым присяжным – верующим католикам и простакам, говоря, что приберегает ее, как камень за пазухой, на самый крайний случай, не желая впутывать в дело монахиню. Теперь было понятно чудовищное решение присяжных, осудивших невинного: люди ограниченные, в достаточной степени честные, попросту уступили этим доводам, не подлежавшим огласке; их обманули, как и присяжных на первом процессе в Бомоне. Марк и Давид вспоминали, что им показались нелепыми некоторые вопросы, заданные тогда присяжными. Но теперь все становилось совершенно ясным – присяжные имели в виду именно эту страшную исповедь, о которой передавали друг другу по секрету, ибо о ней не следовало говорить открыто. Вот почему они и вынесли обвинительный приговор. Дельбо ухватился за это обстоятельство: необходимо получить бесспорное доказательство вторичного подлога Граньона, и будет обеспечена кассация приговора. Но, к сожалению, было чрезвычайно трудно найти такое доказательство, и они искали его безуспешно, годами. Последнюю надежду они возлагали теперь на одного из присяжных, доктора Бошана, которого, по слухам, одолевали угрызения совести, как в свое время Жакена: он был уверен, что пресловутая исповедь – грубая подделка, но пока что воздерживался от разоблачений, ибо хотя и не был клерикалом, боялся огорчить свою набожную жену. Приходилось еще ждать.

Однако с годами настроения в стране изменились к лучшему. Восторжествовавшая повсюду светская школа, свободная от узкой догмы, содействовала общественной эволюции. Франция возрождалась, светские начальные школы воспитывали новых людей, скромные учителя завершили обновление нации, созревшей для прекрасных дел будущего, для борьбы за истину и справедливость. Школа положила начало прогрессивному движению, ей были обязаны всеми реформами, всеми завоеваниями на пути ко всеобщему братству и миру. То, что раньше казалось невозможным, теперь легко осуществлялось, и обновленный народ, отвергнув ложь, изжив заблуждения, неудержимо стремился к добру и правде.

Поэтому на новых выборах большинство голосов наконец получил Дельбо, одержавший верх над Лемаруа, депутатом радикальной партии, много лет занимавшим должность мэра Бомона. Казалось, Лемаруа, старый друг Гамбетты, типичный выходец из средней французской буржуазии, должен был бессменно оставаться на своем посту. Но в стремительном беге событий буржуазия изменила своему революционному прошлому и заключила союз с церковью, пытаясь удержать в своих руках захваченную некогда власть. Она не хотела уступать завоеванные ею привилегии и стремилась любыми средствами сохранить свое господство и капиталы; напуганная пробуждением народа, она готова была вновь поработить его, жестоко подавить начавшийся общественный прогресс. И Лемаруа, типичный представитель этой буржуазии, защищавший свой класс, невольно становился реакционером: он был обречен, как была обречена на разгром буржуазия, которая разложилась за сто лет, спекулируя и прожигая жизнь. Просвещение освободит народ от векового невежества, и, осознав свое могущество, таящиеся в нем неисчерпаемые источники силы, разума и воли, он неизбежно придет к власти и принесет обновление всей стране. Буржуазия должна была исчезнуть, великую Францию будущего, освободительницу и поборницу справедливости, олицетворял народ. Об этих переменах в социальной жизни красноречиво говорила победа Дельбо на выборах в Бомоне – того самого Дельбо, которого беспрестанно оскорбляли, как защитника Симона, и неизменно проваливали, его выдвигала немногочисленная в те времена социалистическая партия, теперь получившая подавляющее большинство голосов.

Новым доказательством перехода власти к народу был резкий поворот Марсильи. Прежде он входил в состав министерства, где преобладали радикалы, после вторичного суда над Симоном попал в умеренное министерство, теперь же придерживался крайних социалистических убеждений, и ему удалось снова получить назначение, пристроившись к триумфальному шествию Дельбо. Однако в округе победа не была окончательной, был переизбран граф Эктор де Сангльбёф, отъявленный реакционер: такова уж особенность смутного времени – торжествуют открыто и четко высказанные крайние взгляды. Но дни буржуазии были уже сочтены; некогда либеральная, она стала консервативной, из эгоистических соображений и страха; сбившись с пути, утратив мужество и способность логически мыслить, она шла к своей гибели; на смену ей вставал новый многочисленный класс, класс вчерашних обездоленных, который, вышвырнув прочь последних упорных защитников церкви, должен был наконец занять место, принадлежащее ему по праву.

Избрание Дельбо было первым блестящим успехом одного из «изменников родины», которые дерзали открыто утверждать невиновность Симона. После розанского приговора пострадали все симонисты, отстаивавшие правду и справедливость. Их всячески оскорбляли, преследовали, травили. Дельбо потерял всех своих клиентов, не решавшихся поручать ему дела в суде, Сальван был отстранен и уволен в отставку, Марк попал в немилость и был переведен в маленькую захолустную школу; кроме этих видных людей, пострадало немало родственников их и друзей, у одних были крупные неприятности, другие разорились, – и все это потому, что они остались честными людьми! И хотя общество отвернулось от них, они, затаив душевную боль, с героической настойчивостью долгие годы стремились к своей цели, понимая всю бесполезность бунта, терпеливо ожидая, когда наступит час торжества разума и справедливости. И наконец этот час как будто наступил. Дельбо, принимавший самое деятельное участие в процессе, одержал победу над Лемаруа, который из трусости, боясь потерпеть неудачу на выборах, никогда не высказывался ни за, ни против Симона. Итак, взгляды изменились, не доказывало ли это, что произошел важный перелом в сознании людей! И у Сальвана была своя радость: директором Нормальной школы назначили одного из его учеников вместо Морезена, которого убрали, так как он проявил полную несостоятельность; мудрый Сальван в своем уединенном цветущем саду радовался не унижению противника, но успеху своего дела, которое теперь находилось в надежных руках. И вот однажды Ле Баразе вызвал к себе Марка и предложил ему руководство школой в Бомоне, желая загладить свою прежнюю несправедливость. Это решение, вынесенное инспектором учебного ведомства, осторожным дипломатом, было чрезвычайно знаменательно, и Марк от души порадовался, но от перевода отказался, так как не желал покидать Жонвиль, не закончив там свой труд. Наблюдались и другие светлые симптомы. На место Энбиза был назначен новый префект, умный и весьма энергичный человек, который тотчас же потребовал увольнения директора лицея Депенвилье, превратившего учебное заведение в некое подобие духовной семинарии. Начальнику учебного округа Форбу, по-прежнему поглощенному занятиями древней историей, пришлось принять решительные меры, отпустить священников, изъять из классов религиозные эмблемы, придать более светский характер начальному и среднему образованию. Генерал Жарус, уйдя в отставку, покинул Бомон, хотя у его жены был там небольшой особняк, – ему претили новые веяния, и он не хотел поддерживать отношений со своим преемником, генералом, отъявленным республиканцем, чуть ли не социалистом. Бывший следователь Дэ умер, замученный угрызениями совести, несмотря на свое запоздалое покаяние во время процесса в Розане, а бывший государственный прокурор Рауль де ла Биссоньер, сделав в Париже головокружительную карьеру, оказался замешанным в каком-то грязном деле и вынужден был уйти в отставку. И, наконец, последний, очень показательный факт: при встрече с бывшим председателем суда люди перестали ему кланяться, и, осунувшийся, пожелтевший, он пробирался по улицам с опущенной головой, озираясь по сторонам, точно опасаясь получить плевок в лицо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю